Текст книги "Бреслау Forever "

Автор книги: Анджей Земянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

* * *

Мариола встала перед Сташевским.

– Знаешь, кое о чем ты забыл?

– О чем, Хельга? – Он продолжал пункт за пунктом воспроизводить последний описанный день Грюневальда.

– Там всегда было два полицейских. Добрый и злой.

– У меня нет партнера. Ты к чему ведешь?

– Послушай: Грюневальд и Кугер, Мищук и Васяк. И всегда один нормальный, а другой чуточку меньше.

– Ты копалась в моих документах?

– А как же. Ведь я же женщина. – Тут она покачала у него перед глазами своей замечательной попкой. – Так вот, в нашей группе я буду тем хорошим полицейским.

Славек чуть не поперхнулся сигаретой.

– Ты?!

– Конечно. Погоди минутку.

Она сбросила свою прозрачную ночную рубашку. Отправилась к гардеробу. До Сташевского донеслись отзвуки поисков и скрип вытаскиваемых ящиков. Через несколько минут Мариола вышла одетая в военные сапоги и камуфляжные штаны типа «лиственный лес». На ней был его пуленепробиваемый жилет из кевлара. На голове – русская каска с большой буквой «V» и надписью «День Братьев Блюз», который получила в качестве приза на какой-то вечеринке. Из сейфа вытащила свою дамскую «22-ку». Перезарядила, взяла запасную обойму и спрятала в карман. Пистолет поместился идеально.

– И как тебе? Разве я тебе не пригожусь?

– Я впечатлен. – Сташевский вздохнул. – Но, милая… Все люди, которые занимаются этим делом, гибнут.

– Ой-ой-ой! Действительно? – Теперь уже Мариола вздохнула, пародируя Славека. – А знаешь, от чего погибнешь ты?

– От чего? – заинтригованный, спросил он.

Девушка вытащила ящик его стола и вытащила бутылку водки.

– От этого! – взвизгнула она. Потом кинула в него блоком сигарет. – И от этого!

– Господи! – Стоя на коленях, он выискивал блок под диваном. – А ты знаешь, что если хоть раз выстрелишь из своей хлопушки за пределами тира, то отправишься в тюрьму?

– Я буду стрелять исключительно ради собственной защиты! Я не отпущу тебя на смерть одного!

Сташевский поднял голову.

– Я тебя люблю, моя ты совершенно съехавшая с катушек сумасшедшая!

– И я тебя люблю, кретин!

Славек поднялся на ноги, вытаскивая из блока новую пачку сигарет. Долго открывал ее. Когда же удалось и закурил, подошел к сейфу. Взял из него огромный Vis[52]52
  Vis.35 – самозарядный пистолет конструкции Петра Вильневчица и Яна Скшипинського, принятый на вооружение польской армии в 1935 г. – Википедия


[Закрыть], подал Мариоле.

– Держи пушку.

– А зачем?

– Я знаю, что ты хорошо стреляешь, но это ведь не спортивные соревнования. Из своей «22-ки», как только адреналин подскочит, ты в него, возможно, даже и не попадешь, а он, к примеру, будет пьяным, так что, все равно навалится. Так что, бери пушку.

Мариола была очень хорошим стрелком. Когда она начала заниматься этим видом спорта, спутала мишени. Вместо пистолетной, на расстоянии двадцати пяти метров, начала стрелять в винтовочную, установленную в два раза дальше. Сплошные десятки. Правда, то была всего лишь тренировка.

– Сколько патронов в обойме? – спросила она.

– Четыре.

– А хватит?

– Да. Пару лепишь куда угодно, с бедра, а потом один – в цель. В голову пациента.

– А четвертый?

– Это уже для тебя. – Он усмехнулся. – Если чего-то не выйдет.

Мариола начала смеяться. Славек глядел на нее абсолютно серьезно.

– И помни. Стреляй себе в рот. А не в висок, потому что чуть ли не третий такой снайпер выживает. С самыми неприятными последствиями.

Только теперь до нее дошло, что Сташевский не шутит.

– Даже так паршиво? А если у них будут автоматы?

– Тогда уже сейчас начни составлять некролог в газету.

Мариола перезарядила вис. Славек чуть ли не подпрыгнул.

– Езус-Мария! Нет!!!

– Что, нет?

– У него подвижный предохранитель в рукояти! Достаточно его взять, и он уже готов к стрельбе. Это тебе не современный ствол с миллионом переключателей и предохранителей. Перезаряжаешь, сжимаешь и стреляешь. А потом следует дать на мессу за душеньку нападавшего. Так написали в инструкции по пользованию.

Мариола засмеялась и разрядила пистолет.

– Хорошо. Так я иду с тобой?

– ОК.

Грюневальд писал:

Хельга настояла на своем и сказала, что идет со мной. Она, якобы, видела сон, будто бы меня убивают. Она взяла кухонный нож и лопатку, которой перекапывала землю в горшках на балконе. Так что, она была во всеоружии.

* * *

Мищук с Васяком вернулись где-то через час, когда Борович уже закончил читать дела.

– И что? – спросил он.

– А нифига. Нашли только двух офицеров, которые видели танцующих среди цветочков. Одного, когда хотел покончить с собой, спасли милиционеры.

– Так вызовите его.

– А как? В этом море развалин, где даже улицы называются то по-польски, то по-немецки, либо вообще никакого названия нет? Вообще-то, даже и улиц нет, а только место с битым кирпичом. Мы не знаем, где он живет.

– А второй?

– А второй сидит у нас. Гестаповец.

– Тогда вызовите его.

– Так он же не хочет говорить. Упоминал, что его спас коллега, когда у него пошли психи, и он хотел покончить с собой. Но больше ничего говорить не хочет. Он знает от коллег, куда его пошлют.

– Куда?

– На минус сорок. И он еще узнает, что такое, ходить с подштанниками, полными собственного дерьма. Русские ему не простят.

Борович сортировал папки по понятному только ему самому принципу. Память у него была превосходная. Он задумался.

– Тогда, пускай его допросит тот Кугер. Он еще сидит у вас под замком?

– Ясное дело, – ответил на это Васяк. – Но как это так, чтобы один немец другого допрашивал? Конечно, можно было бы дубинкой приложить, но…

– А кого ты до сей поры допрашивал? – Борович покачал головой. У этих двоих не было никаких базовых знаний работы полиции. – Сразу дубинкой? – сказал он. – Вам следует познакомиться с профессиональными методами.

– Так мы же из милиции!

– Так учитесь! – Он вздохнул. – Вы можете оформить ему бумаги, чтобы еще сегодня он уехал в Германию?

– Ну, можем. Перед нами он ни в чем не виноват. Такой же самый следователь, как и мы.

– Тогда сделайте так: один из вас идет и оформляет бумаги, чтобы его можно было освободить уже сегодня. Второй найдет на улице пару немцев с тележкой.

– На кой ляд тебе тележка? – не мог понять Васяк. – Хочешь отобрать у них барахло?

– Просто, сделайте, как прошу.

Борович начал упорядочивать папки и укладывать их на соответственные полки.

Он закурил «плейерс». Задумался, покусывая губы. Повторяемость ситуаций. Как и откуда начать это следствие, он уже догадывался. Понемногу он начал уже и побаиваться. Но ему был нужен кто-то, кто в чем-то поможет и расскажет, что ему известно.

Немцев Мищук с Васяком привели уже через четверть часа. Те были перепуганы до последнего. Свою тележку они поставили под стенкой и встали возле нее на караул. Отец, мать и дочка. Боровичу сделалось стыдно, что приходилось так поступать с людьми. Хотя, с другой стороны, он помнил своего отца, профессора, которого отвели на резню. Он никак не мог справиться с собственными чувствами. Ему, одновременно, было и жалко этих людей, и в то же самое время его распирала ненависть. Перепутанные судьбы – как с таким жить? Он глянул на тележку. Ничего ценного там не было. Точно так же, как и у поляков, приехавших из Вильно или Львова. Возможно, они проезжали мимо друг друга на одних и тех же улицах. Но… три великие державы решили судьбу всех этих бедняг, так что пускай они берут вину на себя.

– Не хотите тушенки? Самогона?

– Я не был в вермахте! – воскликнул немец, заслоняя жену и дочку. – Только в фольксштурме! Я уже стар!

– Да вас никто ни в чем не обвиняет.

– Я всего лишь хочу выехать в Германию. Хотя Бреслау люблю.

– Знаю, – ответил Борович на своем безупречном немецком языке. – А я люблю свое Вильно. К своему несчастью, мы переехали в Краков. А там отца забрали и убили. Но я вас ни в чем лично не обвиняю. Еще сегодня сядете в поезд в Германию, если таковой будет.

– А что с нами будет сейчас?

– Мы не из гестапо. – Борович вдруг рассмеялся. – Конечно, сейчас мы располагаемся в том же самом здании, но мы не бьем. Гарантирую, еще сегодня вечером вы будете в поезде.

Немец вздохнул с облегчением, хотя все так же трясся от страха. Странное состояние. Облегчение и недоверие. Женщины, стиснув губы, все так же стояли неподвижно, как будто вся эта ситуация их не касалась. Борович с любопытством наблюдал за мужчиной. Он все же решил его успокоить.

– Держитесь храбрее. Вы же немец, и едете в Германию. А я – поляк, и еду в Америку. Так кому лучше?

Немец совершенно одурел.

– Я пошел на сотрудничество с этой их милицией, – продолжал Борович. – Я должен решить одно дело, и тогда меня отпустят. Так что, видите, мы в подобной ситуации.

Немец явно расслабился, хотя и не до конца.

– Я хочу домой! – воскликнул он.

– Я тоже хочу домой. – Борович закурил очередную сигарету. – Вся проблема в том, что у меня его нет. Благодаря вам.

– Я не был солдатом. В своем единственном настоящем бою я принял участие во время силезского восстания. Помню только, как один из ваших, ужасно молодой, выскочил из-за угла и рубанул одного из наших по руке. Штыку у него был замазан дерьмом, так что нашему отрезали руку. А когда я схватил этого повстанца, то он еще бросил ножом в офицера. И убил его.

Борович задумался, все время прикусывая губу. Снова озарение.

– Ты видишь, как оно все зацепляется?

– Что зацепляется?

– Сейчас ты увидишь своего приятеля.

– Которого?

– Погоди минутку.

Так молча они просидели с десяток минут. Борович, когда уже докурил сигарету, начал жевать спички. Это дело не было похоже на остальные. Слишком много совпадений, слишком много случайностей, слишком много троп, ведущих к цели. Вот только, чем была эта цель? Он надеялся на то, что переживший ритуал гестаповец ему что-то расскажет.

Тишину прервал приход Мищука с Васяком в сопровождении охранников, которые несли заключенного.

– Кугер? Это ты? – воскликнул стоявший под стенкой немец.

– Першек? Ты жив? В последний раз мы виделись, когда поляки резали нас под Горой Святой Анны[53]53
  Гора Святой Анны (по-немецки: Sankt Annaberg), деревня в опольском воеводстве, гмине Лешница, в Польше. Деревня расположена на склоне возвышенности, от которой взяла свое название; в этой же деревне расположены церковь и монастырь XV века, посвященные этой святой. Вокруг располагается Ландшафтный парк «Гора Святой Анны».
  В 1921 году, когда эта местность была частью Германии, во время 3-го Силезского Восстания, здесь происходила битва под Аннаберг. Битва происходила 21–26 мая 1921 года. После того, как возвышенность была занята нерегулярными польско-силезскими частями, германский Freicorps смог согнать поляков с нее.


[Закрыть].

– Мы пережили. – Вдруг до немца дошло, что его слышит польский офицер, превосходно знающий немецкий язык, и сменил тон. – Руку я помню, когда тот парень бросился на тебя. А что с ногой, приятель?

– Русский бомбардировщик. Я был в Бреслау во время осады.

– Хорошо уже, хорошо, – перебил их Борович. – Давайте покончим с воспоминаниями. Кстати, мой прадядя, если так можно выразиться, тоже там сражался. Правда, с другой стороны. – Он рассмеялся. – Гора Святой Анны, или как тогда ее называли, Аннаберг… Там и вправду была такая уж резня?

– Была.

– Поверьте мне, герр офицер, – прибавил Першек. – Настоящая кровавая баня. А когда ваши пошли на штыки, это уже был ад. Когда мы там убивали, я видел дантовские сцены.

– Ну вот, выходит, дядя говорил правду. – Борович потер висок. – А мне казалось, что все это только стариковские фантазии.

– Может, примемся уже за дело? – перебил на сей раз Мищук.

– Секундочку. – Боровичу никак не удавалось чего-то понять. – А это правда, что когда наши пошли в штыки, вы свернули свое левое крыло?

– Это было правое крыло, герр офицер. Вы глядите с иной перспективы. С противоположной.

– Ну да. Вы правы.

Мищук уже не мог сдержаться.

– Может, мы все-таки начнем?

– Да, конечно. – Только Борович не мог еще закончить: – А когда наши вошли в церковь? Что происходило там?

– Бойня, герр офицер. Истинная резня. Мы их, а они нас. Ножи, штыки, винтовочные приклады, кулаки и даже зубы. Один из ваших, раненный, так вообще схватил гранату в зубы и вырвал чеку. А потом обхватил нашего офицера. Оба погибли.

– Погодите, погодите, ведь это интересно. Были ли там вокруг цветы?

– Не знаю. Я не глядел. – Немец ненадолго задумался. – Возможно, и были, только кто обращал на это внимание в бою. Какие-то церковные приношения. Или, скорее, горшки с цветами. Понятия не имею.

– Нет, нет. Я не собираюсь выпытывать вас про цветы, но про того человека, который схватил гранату в зубы и взорвался в объятиях германского офицера.

– Не знаю. Все это я видел краем глаза. После взрыва у всех отняло слух. Ваши стреляли, мы – тоже, в замкнутом помещении. Так никто ничего уже не слышит даже после первого выстрела. Не говоря уже про гранату.

Кугер наклонился на своем стуле.

– Я знаю, к чему он ведет, – сказал он, перебивая Першека. – Взрывающиеся люди!

– Именно это я и имел в виду, – усмехнулся Борович. – У нас с этим тоже проблема.

Кугер наклонился еще сильнее, балансируя на грани падения.

– Что вы хотите узнать?

– Я прочитал все ваши акты. Исключительно скрупулезно составленные. Так что о следствии я знаю все. Но меня интересует кое-что другое.

– Что же?

– Видите ли, в нашем аресте сидит гестаповец, переживший ритуал. Но он не хочет говорить. Все-таки лучше, если переговорит земляк с земляком.

– Я не буду его допрашивать.

– Видите ли, вы – офицер полиции, каким был и я. Давайте поговорим, как коллега с коллегой. Вы не зверствовали по рабочим или концентрационным лагерям. Так что, можем поговорить, как культурные люди.

– Нет!

– Хорошо. – Борович тут же согласился. – Поглядите. Мое предложение таково. – Он открыл ящик стола. – Мое предложение таково… – повторил он. – Банка тушенки, хлеб, бутылка самогона, поскольку сейчас это самая верная валюта, и вот эта бумага.

– Какая бумага? – рот Кугера был переполнен слюной.

– Подтверждающая, что уже сегодня вы можете ехать в Германию. Герр Першек с семьей отвезут вас на вокзал. И сейчас же! На вот этой вот тележке. – Борович говорил медленно, четко и убедительно. – Одна беседа, и вы отправляетесь на вокзал. Одна беседа!

Кугер инстинктивно хотел закрыть лицо руками, но ему это не удалось по причине увечья.

– Нет.

– Видите ли, с этой бумагой можно поступить по-разному, – издевался Борович. – Я могу ее порвать. – Он надорвал листок где-то на сантиметр. – Могу отрывать кусочки. – Он оторвал небольшой фрагмент. – И могу отдать ее вам. Выбор всегда за человеком. Что вы предпочитаете? Свободу и Баварию через пару дней или же нашу уютную тюрьму?

Борович оторвал следующий кусочек. И еще один. И еще.

– Хотите эту бумагу? Я вам не даю ее прочитать, потому что по-польски вы не понимаете. Но даю вам слово чести офицера, что она настоящая. – Он оторвал очередной кусочек. – Хотите? Потому что я уже близок к самой главной печати.

– Да! Да! Да! – закричал Кугер. – Хочу!

– Тогда допросите гестаповца.

– Jawohl.

Борович повернулся к Мищуку с Васяком.

– Прикажите его привести.

Кугер указал подбородком на письменный стол.

– Зачем. Тут имеется консоль. Набираете номер заключенного и вам приводят его из комнаты охранников. Это американцы продали нам этот патент.

– То есть: шесть, шесть, шесть. Число зверя. – Борович ехидно усмехнулся. – Не думаю, чтобы тут заключенных нумеровали. Это вам не Аушвиц.

Мищук с Васяком отправились за охранниками. Борович игрался с немцами. Он глядел на них то грозно, то ласково. Игрался консолью. Интересно, говорили ли что-либо эти лампочки и звонки крестьянам, мобилизованным с Полесья? Могли ли они читать? Сначала русские, затем немцы и снова русские. Никто из них не успел закончить школы. Некоторым даже предложили бесплатные экскурсии «Сибирь-Тур». Тем не менее, дураками их назвать было нельзя. Один из них вскочил в кабинет с ППШ в руках.

– А что тут вытворяете, товарищ?

– Я приехал из Варшавы. Внутренний контроль УБ, – ответил Борович. – Кстати, от вас несет самогонкой, как от аппарата. Сейчас же займусь вашим делом.

– Так мы же не пьем, товарищ!

– Чай не пьете, кофе – не пьете. Или воды тоже не пьете? А вот водяру – это точно!

– Да нет же. Честное слово, нет!

Борович склонился к Кугеру.

– Где в караульном помещении имеется самое лучшее укрытие? – спросил он по-немецки. – Я имею в виду, для спиртного.

– Шкафчик над дверью. Никто никогда его не проверяет.

Борович повернулся к уже слегка ошалевшему, но все еще подозрительному охраннику.

– Может, следует проверить, что есть в шкафчике над дверью? У вас, в караульном помещении? Пойти туда и сделать выводы? А точнее, обнаружить бутылки…

– Нет, нет, там ничего нету. Я побегу, погляжу и проверю, товарищ.

– Хорошо, проверьте.

Охранник тут же смылся. Борович продолжал жевать спички и размышлял над этим странным делом. Какая-то зацепка, вроде бы, и имелась. Но где-то в подсознании чувствовал, что здесь нужен гений. Какой-нибудь чертов Шерлок Холмс. Эркюль Пуаро. Боже, вдохновите же меня, думал он. Хорошо, по крайней мере, пускай придет доктор Ватсон!

Пришли Мищук с Васяком, приведя с собой гестаповца. Васяк сразу же подбежал к ящикам письменного стола.

– Матка Боска! – он запихивал под мышки замаскированные бутылки с самогоном. – Проверка из Варшавы. Половина управления выливает водяру в сортир и бьет бутылки.

– На твоем месте я бы об этом не беспокоился. Проверка прибыла из Вильно, затем из Кракова, а теперь – из Вроцлава, – усмехнулся Борович, на сей раз – дружелюбно. – С проверками оно бывает. Они очень мобильные.

Мищук понял первый.

– Езус – Мария! Ты чего натворил?

– Да ничего, только пультом управления игрался.

Оба милиционера были поражены паникой в коридорах.

– Все наши выливают самогон в срач! И бутылки бьют.

– И прекрасно. Пить – вредно. Но вы свои бутылки оставьте, потому что это ценная валюта.

– Ты чего, нам яйца крутишь?! – заорал Мищук.

– Нет, яйца не крутит, а дает курица. Я же всего лишь сделал так, что ваш самогон сделался теперь в сто раз ценнее. Самая лучшая валюта на бирже подскочила вверх.

Васяк положил руку на плечо Мищука.

– По-моему, он знает, что делает, – сказал он. – Не станем ему мешать.

– Санационный офицерик?

– Не говори «офицерик». Это – настоящий офицер, у которого за спиной школа. Он умеет чуточку больше, чем выносить за собой парашу, как мы. Или баланду жрать. Его научили еще перед войной. Профессии полицейского.

Мищук закурил русскую папиросу, постаравшись сделать это элегантно. Сначала он сдавил картонную трубку пару раз, чтобы табак не попал с дымом в легкие, затем щелкнул зажигалкой из винтовочного патрона.

– Ладно. Пускай говорит.

Борович обратился к гестаповцу:

– Дорогой мой герр. Я здесь не за тем, чтобы преследовать вас за военные преступления или за что-то иное. Поговорим, как офицер с офицером. Имеется в виду исключительно уголовное дело.

– Я ничего вам не скажу!

– Ну вот, сразу, «ничего не скажу». – Борович откинулся на своем стуле. – Бутербродик с тушенкой? Чайку? Мы же ведь тут не избиваем.

– Нет? – Гестаповец повернулся, поднял куртку и рубашку. – Нет?

– Боже, упали спиной на батарею отопления, всего делов.

Синие полосы на спине были настолько правильные, что действительно могли походить на избиение батареей.

– Я ничего вам не скажу!

– За ваши преступления вас будет судить советский суд. Заранее сочувствую. Но мы от вас хотим получить исключительно информацию.

– Ничего не скажу!

– У вас семья имеется? Ведь это же не секрет?

– Имеется. Жена и дочка. Вы их убьете?

Борович закурил английскую сигарету. Он подал пачку «плейерс» гестаповцу, но тот отказался. Воцарилась тишина.

– В отличие от вас, мы никого не убиваем. И вот теперь… – Борович прервался, чтобы то, что он собирался сказать, прозвучало более выразительно. – Вы хотите ехать в Россию с семьей? Или сам?

Мужик был тертый. Он сразу же почувствовал шантаж и ответил, решившись на риск:

– Сам.

– Тогда давайте сотрудничать.

– Я ничего вам не скажу.

– Да я не желаю ничего слышать о том, что вы наделали. Меня интересует только уголовное дело. Не политическое, не партийное, не польско-германское – но чисто уголовное.

Борович положил ноги на стол, словно американец, и затянулся сигаретой.

– Кугер. За дело. Arbeit, Arbeit![54]54
  Работать, работать (нем.)


[Закрыть]

Тот склонился к такому же заключенному, как и он сам.

– Старик, прошу тебя, помоги.

– В чем?

Кугер замялся.

– Ты же видишь, я – инвалид. Работал в крипо. В отношении меня они ничего не имеют, и даже дали бумагу, чтобы я мог уехать в Германию. Вон на той тележке, что стоит под стеной. И с этим вот немецким семейством…

– Далеко не уедешь.

– Не смейся, на тележке – это только на вокзал, – Кугер причесал волосы пальцами. – Коллега, поверь мне. Это никак не связано с нацистами или с военными преступлениями. Обычное уголовное дело.

– И я должен тебе верить? Тебя же подкупили.

– Нет! Послушай. Я знаю, что тебя ожидает страшная судьба. Но помоги мне, калеке. Что тебе это стоит? – Кугер показал, что психология ему не чужда. Он был хорошим следственным унтер-офицером. – Я прекрасно понимаю, что ты мне завидуешь, и сейчас охотнее всего сказал бы: «иди в жопу». Но, прошу тебя, окажи сочувствие немецкому инвалиду! Здесь и вправду речь идет исключительно об уголовном деле.

Гестаповец только качал головой. Он стискивал губы, чмокал. Только германский следователь чего-то и достиг.

– Ну, возможно ты и прав. В России сильно тяжело?

– Не знаю. Не был. Спроси вон у тех двух поляков, – указал он на Мищука с Васяком. – Они там были. Похоже, интересного там мало.

– Поляков я ни о чем спрашивать не буду.

Борович, который переводил их разговор милиционерам, чуть не расхохотался. Мищук только покачал головой, Васяк тяжело вздохнул.

– Скажи ему, – шепнул он, – что как только он там очутится, то предпочтет сто раз спросить у поляков… – И тут же добавил: – Куда бежать.

Борович перевел:

– Он говорит, что нас интересует только дело взрывающихся людей. Ни о чем другом спрашивать не станем. Так что вам не следует загонять себя в грязь. Ну, а еще сообщил, что в России даже неплохо. У вас будут сносные условия. Вы же знаете, климат отменный, прекрасное сельское хозяйство. У вас будет много еды. Опять же – тепло.

Но это в Крыму, прибавил он про себя. А тебя пошлют на Колыму. Тоже на букву «К».

Гестаповец даже удивился:

– Что, все это он, – указал он на Васяка, – сказал в одном предложении?

– Ну, он сообщил это весьма кратко.

Следствие перехватил Кугер.

– Коллега. Меня интересует только ритуал с цветами, после которого ты выжил. Только это. Расскажи, как все было.

Гестаповец пожал плечами, долгое время сидел, задумавшись, потом начал рассказывать:

– Когда нам приказали заниматься эвакуацией Бреслау, мое самочувствие было крайне паршивым. Болела голова, все время тянуло на рвоту. Как будто бы был бессознательным. Но мы уселись с коллегами в смешную такую французскую машину и поехали на вокзал, что располагается над Одером. К счастью, нагнало тяжелые тучи, и советских бомбардировщиков не было. На вокзале – пандемия. Поездов никаких, а толпы беженцев такие плотные, что мы даже не могли пропихнуться на перрон. Помню, что поляки на принудительных работах выдумали какой-то хитрый способ. Они ползали на четвереньках среди ног, а то и вообще – ползком. И выносили детей, которые умерли в толпе. Потом их укладывали на скамейках. Я хорошо помню эти скамейки перед вокзалом с уложенными на них детскими трупами. Мы сквозь толпу пробиться не могли. Ведь солдат в мундире и с гербом на фуражке под ногами гражданских ползать не станет. Тогда я спросил у одного из польских работников, который знал наш язык, не поможет ли он нам попасть вовнутрь. Он нагло ответил: «Или ползи, или бомбардируй этот вокзал. В Варшаве вам это удалось, а здесь будешь валить в своих, если имеется чем. Мы выносим только мертвых детей. Мертвые взрослые все так же продолжают стоять в давке. Им просто некуда падать». И тут я почувствовал второй приступ.

– Цветы рядом были? – спросил Кугер.

– Какие цветы? Ведь это же было зимой. – Гестаповец все же решился принять одну из сигарет Боровича. Он прикурил от зажигалки Васяка и глубоко затянулся.

– У меня перед глазами были мертвые дети, лежащие на скамейках, и мертвые взрослые, продолжающие стоять в растущей толпе. Полякам на взрослых было насрать, возможно, они были даже рады, что немцев останется меньше. Они вытаскивали только детей. А может, они просто не в состоянии были вытаскивать крупные тела. Не знаю. Они распалили для себя костер из мебели, которую вынесли из брошенных домов. На подламывающихся ногах я направился в ту сторону. Ко мне отнеслись враждебно.

– Знаешь, коллега, – перебил его Кугер. – Меня это и не сильно удивляет.

– Я чувствовал себя, словно пьяный, – продолжал гестаповец. – А ведь пил только ячменный кофе. Но я что-то бормотал, шатался из стороны в сторону.

– А у поляков цветы были?

– Нет, не было. Во всяком случае, я не заметил.

– И что было дальше?

– Мы пытались связаться с штабом и сообщить, что операция на вокзале не удалась. Что пройти невозможно, что нужна, по меньшей мере, рота. Один из наших попытался пройти на перрон по путям, но там тоже стояла толпа. А как связаться? Ничего ведь уже не работало. Даже телефон в ближайшей аптеке.

– Вы сказали «в аптеке»? – перебил его Борович. – Потому что в актах «аптека» все время повторяется.

– Да. Я пошел туда, все время чувствуя себя совершенно паршиво, но телефон не работал. Американские и русские бомбардировщики порвали все линии. Возвращался я зигзагом, словно пьяница. И тут ко мне подошел маленький мальчик.

– Сказал ли он: «Тот, кто надевает маску злого, может быть тем, добрым»? – спросил Борович.

– Да. Где-то в таком смысле. – Гестаповец помотал головой. – А откуда вы знаете?

– Я читал акты других дел.

– Странно. Подобные случаи?

– Если не считать мелочи, то так.

– Действительно странно. Хммм, – задумался он. – Мы снова сели в тот смешной французский автомобиль. Сам я уже находился в бессознательном состоянии. И мы поехали в центр. Заняло это где-то полтора дня. Самолеты союзников не могли летать по причине туч, но русская артиллерия била постоянно. Мы добрались до начальства, которое располагалось на Тумском Острове, в монастырской библиотеке[55]55
  Комплекс монастыря босых кармелитов на Тумском Острове.


[Закрыть], кто-то сдал рапорт. Меня вырвало.

– Вы пили?

– Нет.

– Коллега, – включился Кугер, – где были цветы?

– Не было цветов.

– И что было дальше?

– Я выбежал из штаба гауляйтера Ханке и начал бежать. Коллеги за мной, чтобы остановить. Тут небо прояснилось, и прилетели русские бомбардировщики. Американцам при той погоде было далеко. Туг я заскочил в такую нору, вырытую в земле…

– Которую одной рукой выкопал унтер-офицер крипо, – сообщил Кугер.

Гестаповец онемел.

– О Боже! Это вы?

– Я тоже узнал вас лишь сейчас. Мы лежали там вместе минут где-то тридцать. Потом вы выскочили и побежали.

– Да. Я хотел добраться до Нового Рынка[56]56
  Новый Рынок (Neumarkt, современное административное название – площадь Новы Таре – Новый Рынок) – одно из трех исторических рыночных мест Старого Города во Вроцлаве, наряду с Рынком и Соляной площадью.


[Закрыть]. Это метров пятьсот, или в два раза больше. Заняло это у меня целый день. Русские стреляли из всего, что у них было. Ночью я добрался до убежища на площади. Я был оглушен, в полусознательном состоянии. Никто ничего не знал, паника полнейшая, специальные отряды уничтожали дома, превращая Бреслау в развалины. Важен был только угол обстрела пушек с позиций на Рынке. В бункере, что был под площадью, и где имелись нормальные мощеные улицы с тротуарами, лежали сотни раненных и умирающих. Медицинский персонал работал круглосуточно, организация была образцовой. Но справиться со всем они не успевали. С коллегами мы приняли решение, что уже никуда не идем. Этот бункер станет нашими Фермопилами[57]57
  Лучше всего почитать чего-нибудь историческое, но можно посмотреть и старый (!) фильм «Триста спартанцев». Правда, учитывая состояние гестаповца, можно посмотреть и «300» – Прим. перевод.


[Закрыть].

– О чем он говорит?

– Фермопилы, – сказал Борович.

– Это какая-то местность возле Вроцлава? – спросил Васяк.

– Господи Иисусе, это символ. Триста греков защищали проход против громадной массы врагов.

– Так греки сражались с немцами во Вроцлаве? И выиграли?

– Все погибли.

Васяк даже присвистнул.

– Ой, блин! Их расстреляли?

– Нет. Тогда еще не было огнестрельного оружия. Я говорю о Древней Греции. О спартанцах.

– Что, все спартачили?

– Матерь Божья! Ничего они не спартачили, но их всех убили. – Борович оттер пот со лба. – Помнишь, как мы называли наш укрепленный балкон в Народном Зале?

– Вестерплатте.

– Именно. Это символ позиции, с которой уже невозможно отступить. Просто-напросто, некуда, – продолжил он. – У американцев есть Аламо, у нас – Вестерплатте, а немцы выбрали Фермопилы. Это всего лишь название, памятник чему-то большему, чем мы сами. Понял?

Мужик с ППШ почесал подбородок.

– Ни хрена не понял.

– Ладно. – Борович повернул голову к Кугеру, сказал по-немецки. – Продолжайте допрос, пожалуйста.

Тот какое-то время молчал.

– Как мне кажется, отключили свет?

– Да, – ответил гестаповец. – Попали в электростанцию, или в что-то такое. К счастью, стены в бункере были смазаны фосфором. Они начали светиться. Были видны людские тени. Те, что занимались боеприпасами, могли продолжать их таскать. Но вот врачи ничего сделать уже не могли. У некоторых были фонарики. Они держали их в зубах.

Но это уже было поражение. Люди умирали у меня на глазах. Я сам подсвечивал зажигалкой во время одной операции. Обычной зажигалкой. Нагрелась, как тысяча чертей. Приходилось ее перебрасывать из одной руки в другую. Пациент скончался. Врач попросту ничего не видел. Сам же я был будто во сне. Тени солдат, грохот орудий сверху, стонущие, плачущие, болтающиеся бесцельно люди. Призрачные, светящиеся фосфором стены. Вокруг одна только зелень. Зелень.

И тени на ее фоне. Вонь горелой нитроцеллюлозы, попадающая в убежище через вентиляторы. Смрад дерьма. И дезинфицирующих средств. И все те монстры на фоне фосфоресцирующих стен. Дантовский ад! Я крикнул коллегам: «Выхожу из бункера!». И вдруг что-то меня удержало.

– Что?

– Вид какого-то типа, который расставлял под стеной горшки с цветами. Он сказал, что нужно было принести их сюда, потому что дома они не выжили бы. Я крикнул: «Эх ты, пораженец!»

Кугер прикусил губу. Где-то он уже это слышал. Похоже, в исполнении Грюневальда.

– Что было дальше?

– Меня охватило какое-то безумие. Я начал вырывать эти цветы и разбрасывать по сторонам. Орал, что тут нет места для раненных, а он тут цветочки приносит. Когда же тот начал протестовать, я вытащил пистолет и перезарядил.

– И что сказал он?

– «Не пытайся быть властелином жизни и смерти. Даже в отношении растений».

Наступила тишина, которую Кугер прервал после доброй минуты.

– Как его звали?

– Не знаю. Был вне себя. Рвал эти цветы, вопил на него и угрожал его застрелить. Бил горшки…

– Сколько там было этих цветов?

– Не помню. Может четыре, может, пять. Со мной происходило что-то странное. Я не могу этого описать. Я вышел из бункера.

– Сам? Один? В такой огонь?

– Да, сам. Мне было нехорошо. Я плакал. Из носа текло. Я чихал и кашлял, на легких словно легла какая-то тяжесть. Я хотел дойти до монастыря, что находился рядом.

– Хей, – Борович глянул на Васяка, – он описывает проявления тяжелой аллергии.

– А что такое аллергия?

– У меня тоже иногда бывают такие заявления, – вмешался Мищук.

– Проявления, – поправил его Борович. – У вас план города имеется?

– Имеется. Только некомпетентный, потому что еще не все польские названия ввели.

– Некомплектный, неполный, – снова поправил его Борович. Он склонился над вынутой из ящика картой. – Куда он шел? Спроси, – обратился он к Кугеру.

Гестаповец ответил сам:

– Первая, самая короткая улочка была полностью завалена, так что я прошел метров двадцать дальше и…