Текст книги "Бреслау Forever "

Автор книги: Анджей Земянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Во всяком случае, я считаю, что вы должны пойти на тот дворик и все почувствовать лично…

– Сумасброд! Придурок! – воскликнула Мариола, прерывая чтение вслух. Она сорвалась с места и начала кружить по балкону. Места здесь особенно не было, поэтому, чтобы вообще двигаться от перил до перил, ей приходилось дробить маленькими шажками. Со стороны все это могло бы показаться смешным, если бы не выражение ее лица.

– Да. Точно такой же, как я, – сказал Сташевский.

Глаза Мариолы обещали наступление конца света.

– Я тебя не пущу!

– Посмотрим! – Славек глянул на листок:

Несколько пустых строк.

Вы знаете, о ком я говорю?…

Снова перерыв.

Желаю успеха. Мои поздравления. Славомир Борович.

* * *

Спецавтомобиль походил на грузовик для перевозки мебели, но никакого камуфляжа на нем не было. Припаркованный на забитой другими машинами улице он ничьих подозрений не возбуждал. В средине техник кончил приклеивать маленькую видеокамеру к виску Сташевского и тщательно прикрыл ее волосами. Вторая камера находилась в перевешенной через плечо сумке, а третья еще раньше была размещена на крыше дома.

– Дешевка, – отозвался сидящий перед экранами обеспечения связи Госфман. – Бандиты сразу же сориентируются, что ведется видео-наблюдение.

– Но мы сейчас не ловим бандитов. – Сташевский подвернул рукав рубашки. Он протер кожу спиртом, после чего вонзил иглу. – Остерманн и фон Крёцки, творцы этого упырного круга смерти, давно уже мертвы.

– Так кого ты хочешь арестовать?

– Никого. Хочу узнать, что здесь за игра.

Гофман поднял отложенный Сташевским шприц.

– А это?

– Это самое сильное известное цивилизации антигистаминовое средство. Пока что в стадии исследований, в Варшаве.

– А ты, как обычно, знаешь нужного профессора, который его тебе вот так предоставил.

Сташевский мрачно усмехнулся.

– Да, как обычно, мне удалось найти нужного профессора.

– И как же ты его убедил?

– В любом учебном заведении всегда имеются свои грешки. Достаточно немного быть в теме, и у тебя будут материалы, на кого хочешь.

Гофман налил в кружку кофе из термоса. Обжигая губы, сделал несколько глотков.

– Ну ладно, – вздохнул он. – Лекарство против аллергии… Не лучше ли было надеть противогаз? Или обработать все эти чертовы цветочки углекислотным огнетушителем? Кислотой, солью, напалмом или вообще – «Agent Orange»[92]92
  Дефолиант, который американцы широко применяли во Вьетнаме для уничтожения растительности – Прим. перевод.


[Закрыть]?

– Тогда, вероятнее всего, ничего не произойдет. И мы тогда ничего не узнаем.

Гофман закурил сигарету, не обращая внимания на шипение техника. В специальном автомобиле курить запрещается. Он допил свой кофе и долил в кружку снова.

– А что с Мариолой? Она всегда тебя сопровождала.

– Мы вчера поссорились.

– Сильно – сильно?

– Ммм. Она назвала меня уродом.

– Ооо… – Гофман рассмеялся. – Но это, ведь, не впервые в истории. Бедная Мариолка подключилась к компании баб, которые не могут вынести твоих сумасбродств? Похоже, у тебя таких целый батальон?

– Началось с того, что она уже не может выносить того, как я рискую жизнью. И вообще, скандал в типично бабском стиле. То есть, совершенно без стиля, плана действий и определения для себя целей, которых желаешь скандалом достичь.

Гофман пожал плечами.

– Честное слово, никак не пойму, что эти бабы в тебе находят. Как можно жить с таким сумасшедшим? А они летят на тебя, словно мошки на огонь.

– К счастью, ты не женщина.

Сташевский поднялся.

– Ну что, вроде бы все готово.

– Угу.

Славек открыл задние двери автомобиля, оборудованного специальным шлюзом, чтобы снаружи ничего не было видно; спрыгнул на мостовую.

– Контроль связи, – где-то в самой средине головы услышал он голос техника. – Камера на виске. Пошевели головой.

Сташевский огляделся по сторонам.

– ОК. Камера на сумке. Нацель на автомобиль, контрольная точка.

Славек прошел к передней части машины. Пошевелил сумкой так, чтобы техник увидел наклейку с регистрацией на ветровом стекле.

– ОК. Камера на крыше – тоже ОК. Внешний микрофон?

– Один, два, три…

– ОК. Направленный микрофон?

Сташевский поднял руку и сказал прямо в наручные часы:

– Один, два, три.

– ОК. Внешнее окружение?

Сташевский щелкнул пальцами в разных положениях.

– Тааак, полный круг. Слышу тебя четко и без помех.

– Ну вот, теперь можешь лететь на Луну, – включился Гофман. – Передавай привет Твардовскому[93]93
  Герой польских народных легенд, продавший душу дьяволу и обманувший его; слетал на Луну. Упоминается в песенке 1964 года «Валентина-твист» вокальной группы «Филипинки». – Прим. перевод.


[Закрыть], а пока что покажи-ка нам картинку в инфракрасном диапазоне. Попытайся-ка поглядеть на какую-нибудь миленькую, тепленькую дамскую попочку.

Сташевский надел темные очки и глянул на проходящую мимо женщину.

– Блин! – снова раздалось в его голове. – У нее месячные!

Теперь Славек глянул на проходящего мимо ксендза.

– Холера! А у этой – пенис!

– Ничего, зато платьице классное, – буркнул Сташевский.

В машине, по-видимому, прошел обмен мнениями, потому что Гофман отозвался только через минуту.

– ОК. Лазер и GPS?

– Первый шаг, второй, третий, четвертый….

– ОК. Теперь второе.

– Так вы же видите мою позицию.

– Ой-ой-ой, какие мы раздражительные. Пистолетик заряжен? Жилетик не давит?

– Все в норме.

– Гляди, какой официальный, – Гофман обратился к технику. Потом снова подсунул себе микрофон. – Иди прямо, укротитель духов. Специально для тебя работает радиостанция «Полис секс энд рок-н-ролл стейшн». – Он запустил в наушник грохочущих «Секс Пистолз». – И еще, для нашего неустрашимого победителя лесбиянок, цитата из Писания: «И даже если бы шагал я тенистой долиной…» – не усрусь. Ибо братья надели на меня памперс!

Сташевский расхохотался прямо в лицо идущей старушке. Та испуганно отшатнулась.

Славек пошел прямо – по улице Лацярской, по которой уже много раз шли офицеры, ведущие это следствие. И не было Мариолы, которая всегда могла его поддержать. И это в тот самый момент, когда он так в ней нуждался. Что ж поделаешь. Он оглянулся назад, на специальный автомобиль. Помощь уже была вызвана. А дальше он остался сам. Ну и ладно. Он привык. Закон Мерфи. Все подводит именно тогда, когда более всего нужно. Сам он ничего конкретного не чувствовал. Несмотря на грохот панк-рока в ушах, Славеку казалось, что его окружает странная пустота. Он шел среди немногочисленных в это время прохожих. Те казались отсутствующими, зелеными, если можно так выразиться. Он уже видел подобных людей, когда отрабатывал практику в каком-то учреждении сразу же после учебы. Люди зеленого цвета в лифте. До него не доходило. Какого ляда они переживали это все, если не хотели. А потом чаек, кофеек, уже в конторе. Завтрак. И уже даже не симуляция работы. Одуряющее, серое существование. Из скольких мгновений состоит жизнь человека? Сколько чайков мы выпьем? Сколько засчитаем себе дурацких скандалов? Он пожал плечами. Но зачем все это? У него был рецепт жизни, как у всякого холостяка. Связь длительностью в пару лет – так говорила статистика. А с другой стороны, ему было жалко. Потому что обычно он включался в эту связь без остатка. Не считая дебильных съемов в каждой командировке. И у него имелась целая коллекция «военных трофеев»: трусики, лифчики, имелась даже одна мини юбка, поскольку женщина ушла в его брюках. К счастью, у него была вторая пара. Как-то раз он признался Мариоле, что трахнул известную телевизионную редакторшу. На это она лишь спросила, что он чувствует, видя ее на экране. «А ничего», – ответил Славек, в соответствии с истиной. Он тогда нажрался по самые зеленые помидоры. И вот сейчас, что было глупым по его собственному разумению, он бросил пить. Даже Мариола, видя его совершенно трезвым, сказала:

– Вот теперь, видимо, начну стыдиться, когда ты станешь заниматься со мной сексом. Впервые в трезвом виде.

Он не заметил, как добрался до внутреннего дворика монастыря; уселся на маленькой лавочке у стенки, окружающей клумбу. На все это дело ему было насрать. Славек даже зевнул от скуки. Он помнил, как Мариола завела в его ноутбуке папку с названием «Отпуск мечты», поместив туда фотографии с их совместной поездки на море. Сташевский любил их пересматривать. Интересно, а для кого такую же папку Мариола создаст в будущем году? Интересно, а какая женщина создаст подобную папку для него?

– Что ты испытывал, когда ты снял женщину своего коллеги, спал с ней, а потом они приехали к тебе? – спрашивала Мариола. Они спали на твоей кровати, а ты – в комнате рядом. Что ты тогда чувствовал?

– Ничего, – всегда отвечал он в соответствии с правдой, если такое ничего ему не стоило. Сейчас он усмехнулся собственным мыслям. А что он чувствовал в данный момент? Ничего.

Сбоку к нему подсел Мищук.

В первый момент Сташевский его и не заметил, поскольку был погружен в свои мрачные размышления, коварно спутанные с восприятием окружающей красоты. Только он один мог соединить в себе эти два аспекта действительности одновременно. Боль и красота, полнейшая усталость и разрывающая энергия; какое-то страшное знании, которым обладал наряду с детской наивностью. Да, именно! Сташевский поймал себя на том, что все его мысли делаются все более наивными.

– Почему вы такой печальный? – спросил Мищук.

Славек глянул на типа в распахнутой американской куртке. Брать себя в руки он умел, хотя впечатление было ошеломляющее.

– А вы не были бы печальным? – ответил он. – Вот, веду следствие по какому-то идиотскому делу, которое тянется еще с тридцатых голов прошлого века, офицеры гибнут один за другим, у меня нет ни единого подозреваемого и… И тут вдруг ко мне подсаживается тип, который мертв несколько добрых десятков лет. Вы не назовете это причиной моего состояния?

– Жизнь всегда несет с собой разные неожиданности.

Сташевский слегка усмехнулся.

– В вашем случае, это даже трудно назвать жизнью.

Мищук расхохотался.

– Ты гляди… А вот тут пан меня и подрезал…

– Вы…

Он не смог докончить, потому что в наушнике раздался голос Гофмана:

– Славечек, а не мог бы ты нам открыть, с кем ты там разговариваешь?

– С паном Мищуком.

Тихое чмокание в микрофон.

– Я серьезно спрашиваю.

– Господи Иисусе, ну, с Мищуком, потому что он подсел ко мне на лавочку! Мне что, сунуть его удостоверение личности тебе в камеру?

Долгий перерыв.

– ОК, врубился. Применяю процедуру: «Полицейский в операции – не может говорить – опасность». Наши подойдут через десять секунд. Восемь, семь, сразу же займем и коридоры, пять, четыре…

– Нет! Нет, нет, нет! Ты неправильно меня понял!

– Операция – стоп! – Гофман рявкнул так, что у Сташевского чуть не лопнули барабанные перепонки. – Что ты, курва, имеешь в виду? – Это он уже добавил, по крайней мере, тише.

– Ничего не происходит. Никакой опасности нет.

– Так с кем ты тогда разговариваешь?

– Говорил. С Мищуком.

– Покажи его.

– Так я же гляжу на него.

До Славека донеслись тихие голоса на фоне.

– Камера номер один, на виске – ничего.

Сташевский узнал голос техника.

– Камера номер два, в сумке – ничего. Камера номер три, на крыше – ничего.

– Сканирование в инфракрасном излучении?

– Ничего нет.

– Славек, – это опять Гофман в ухе, – прицелься в него лазером.

Сташевский поднял сумку и направил в соответствующую точку.

– Что у тебя там? – снова Гофман.

– Наведение на ближайшую стену. Тридцать метров, – это снова техник. – А кроме того, совершенно ничего нет.

– Славек, – на сей раз Гофман поднес микрофон поближе к губам, – тебе и вправду ничего не угрожает? Если не можешь говорить, трижды подуй в микрофон.

– Говорить я могу, – ответил на это Сташевский. – Мне грозит страшная опасность, только пистолеты с автоматами от нее не спасут. Оставайся на посту.

Гофман долго не желал соглашаться, ворча под нос непонятные ругательства.

– Ладно. Делай, как хочешь, – наконец-то произнес он понятным языком.

Мищук неподвижно сидел в течение всей этой беседы, из которой должен был слышать только половину. Но в самом конце слегка дрогнул.

– Не верят, что вы со мной разговариваете? – спросил он.

– Ага. Не верят.

– Вот и вся ваша техника. Разве что собаке на будку.

Сташевский положил руку на спинку лавочки, вынул из кармана пачку сигарет.

– Видите ли… Техника – это не одни только устройства, такие или иные. Это еще и искусство дисциплинированного мышления.

– О, не знал.

– Да ладно уж. Закурите?

– С удовольствием. – Мищук взял сигарету из протянутой пачки, наклонился, прикуривая от американской «Зиппо». Сташевский, затягиваясь, шепнул в микрофон, скрытый в часах:

– Гофман, сколько ты видишь источников огня в инфракрасном диапазоне?

– Один, – тут же прозвучал ответ. – Твой. – Еще несколько секунд на раздумья. И вопрос: – Сколько сигарет было у тебя в пачке?

– Тринадцать.

– А сколько сейчас?

Пряча свои «Golden» в карман, Сташевский пересчитал пальцем.

– Одиннадцать. Где еще одна?

– Момент. Камера три, увеличение.

Пять секунд тишины.

– И что?

– Валяется под лавкой. Не горит. Наверное, ты упустил.

Мищук широко усмехнулся.

– Мало того, что не верят те, что слушают, – он затянулся и выпустил густой клуб дыма, – так и вы мне не верите.

– А как я могу верить человеку, который погиб лет шестьдесят назад. Именно здесь. В этом месте.

– Вот, действительно, большая загвоздка.

Мищук вытащил из кармана штанов приличных размеров бутылку, затычкой которой служила свернутая бумажка. На них обоих были военные штаны с огромными карманами. И те, и другие – американские. Хотя у Мищука это следовало из необходимости и поставок УНРРА, а у Сташевского – исключительно из требований нынешней моды. Первые были из обычного фронтового брезента, а вторые, типа «вудленд», дорогие, из легкого тропика.

– Бахнем по глоточку?

– Вы знаете, вообще-то я не пью. Но в такой компании…

Славек взял бутылку. Он чувствовал ее тяжесть и прохладу. Вытащил зубами бумажную затычку и выплюнул на ладонь, потому что в детстве видел, как это делали в фильмах, представляющих достижения Народного Войска Польского. Его окутал запах ужасного самогона. Тем не менее, он сделал большой глоток.

О Боже! Дерьмо, только жидкое! – это было его первой мыслью. Нет! Нитроглицерин, цианид, отрава для крыс, смешанная с жидкостью для пробивания сортиров на спирту с добавкой кошачьей мочи. Это была вторая мысль. Третьей уже не было. Сташевский начал кашлять, пытаясь избавиться от гадкой вони во рту. В голове все кружилось.

– И что? Теперь вы мне верите?

Сташевский поднес часы к губам.

– Что ты видел на экране? – спросил он у Гофмана.

– Как ты изображал пантомиму.

– А что-нибудь еще? Бутылку?

– Больше ничего.

Мищук забрал самогонку и сделал несколько глотков. Особенного впечатления она на него не произвела.

– Ну что же, – слегка охрипшим голосом произнес он. Вообще-то, я вами восхищаюсь. Честное слово.

– Почему?

– Это следствие уже вели многие офицеры. Все они погибли. Только немногим удалось уйти живыми. Да и то – случайно.

– Я тоже погибну?

– Скорее всего, да. – Мищук вдруг рассмеялся. – А точнее, наверняка. Но это не больно.

Впервые Сташевский на вопрос: «И что ты сейчас чувствуешь?» не ответил бы: «Ничего». Игра даже начала ему нравиться.

– У меня имеется пара тузов в рукаве.

– Вы думаете про те пистолеты и автоматы, которые могут появиться в любой момент? – Мищук зыркнул в сторону, на вход на внутренний дворик. – Меня прикрывали Васяк и Борович со стэнами в руках. Один чуть не перестрелял всех монашек, второй от страха наделал в штаны.

– Но что-то у Боровича в башке было.

– Да. И смылись они, благодаря ему. А потом это их годами мучило. – Мищук поглядел прямо в глаза Сташевскому. – Но у вас я никакого страха не вижу.

– Угу, – спародировал Славек собеседника. – Просто-напросто, не установили страх в оборудование того экземпляра человека, которым я сейчас владею. На складе страха не оказалось, так что теперь я бракованный.

– И таких людей люблю. Не то, что типы, которые, увидав безносую, сразу же в слезы, и унижаются, переходя все границы приличия. Такие будут ползать в дерьме, умоляя дать им еще несколько дней. А вы – фаталист.

Сташевский почесался в голове. Солнце докучало все сильнее.

– Признаюсь, странное определение для человека, который был крестьянином, заключенным, а потом – простым милиционером. Это вы закончили какое-то высшее учебное заведение на том свете, что можете так высказываться?

– Я много чему научился, – кивнул Мищук. – Ну да ладно. Давайте перейдем к делу.

* * *

Они сидели в «Новокаине»[94]94
  «Новокаин» – местечко в старинном, отреставрированном доме, в самом сердце вроцлавского Рынка, в месте схождения старинной части города и Соляной Площади. Интерьер ресторана – стилизованные под барокко и межвоенный период стулья и диваны, дерево и бронза, теплые оттенки «бордо» и покрытое патиной золото.


[Закрыть] на Рынке. Гофман заказал какой-то невообразимый салат с тунцом; Сташевский цедил тоник, но без джина. Только с лимоном На стенах висели картины. Говоря по правде, это были только позолоченные, украшенные рамы, прячущие корпуса плазменных панелей, на которые выводились произведения искусства и другая фигня. Произведения искусства были классные, фигня, в особенности, парасексуальная, скорее всего, нет.

– Когда ты сориентировался, что разговариваешь сам с собой? – спросил Гофман, отодвигая тарелку.

– А холера его знает. Ты ничего не видел на мониторах, а он, казалось, знал все. Я думал, что он мне что-нибудь скажет.

– И сказал?

* * *

– А к чему вы, собственно говоря, ведете? – спросил Сташевский.

Мищук еще раз потянул из бутылки.

– Мне хотелось бы услышать от вас, к чему вы пришли. – Он задумался. – Хотя, и не должен. Могу вам это рассказать.

– Что рассказать?

– Результаты вашего следствия.

– Вы знаете все? Обо всей Вселенной?

– Да.

– Тогда, пожалуйста, скажите, как называли меня родители, когда я был маленьким?

Мищук даже не глянул в сторону.

– Они звали вас «Кайя».

– Как звали мою первую девушку?

– Бася. Не знаю, зачем вы потом отыгрывались на ней. Шрамы на сердце мужчины от ран, нанесенных бросившими его женщинами, красоты вовсе не портят, но…

Сташевский грубо перебил его. Он перегнулся через спинку лавки и вырвал горсть травы. Не глядя на ладонь, он подсунул ее Мищуку.

– Сколько травинок я держу в руке? – спросил он с вызовом. – Прошу прощения за подобный вопрос. Но, раз уж вы всеведущий…

– Да кому оно надо, травинки считать?

– Ты не знаешь? – Сташевский вдруг отказался от обращения на «вы». – А чему равен корень шестой степени из шести миллиардов двухсот трех миллионов семисот пятнадцати тысяч восьмисот девятнадцати, умноженный на три в двадцать четвертой степени?

Мищук только махнул рукой.

– Не знаешь, так? Что-то твое всеведение после смерти лажает.

Мищук расхохотался.

– А к чему ты это ведешь? – Он тоже перешел на «ты».

– А к тому, что ты, похоже, ты знаешь все, кроме того, чего не знаю я. У меня создается такое впечатление, что, разговаривая с тобой, я разговариваю сам с собой. Такой вот монолог, расписанный на двух исполнителей.

Мищук вытащил из кармана пачку «плейерс» и газету. Оторвал от первого листка кусок величиной с ладонь, размял сигарету. Табак свернул в оторванный фрагмент, сунул в рот и закурил. По сторонам разошелся едкий дым, в основном, по причине толстой, некачественной бумаги.

– Так оно покрепче, – объяснил Мищук и подал газету Сташевскому.

Тот прочитал название: «Пионер». Оно ему ничего не говорило. Он отметил лишь то, что издание было напечатано в 1945 году, во Вроцлаве. Славек просмотрел несколько заметок. Какой-то читатель жаловался, что выселенные из-за Буга переселенцы разводят в жилищах домашних животных. Кто-то держал в ванной корову, другой, в комнате – двух лошадей, а в подвале – свиней. Похоже, что явление было распространенным.

Мищук глянул ему через плечо.

– А чего удивляться? – прокомментировал он заметку. – Так же легче уследить. Зачем мародерам на чужой беде жиреть.

Из другого кармана он вынул еще «Нижнесилезский Вперед». Редакторская статья сообщала о первом представлении во Вроцлавской Опере. Это была «Галька»[95]95
  Опера Станислава Монюшко в 4-х действиях; либретто В. Вольского по его же поэме «Гальшка» и драматической картине К. Вуйцицкого «Горянка». Первая постановка – любительскими силами: Прага, 1848 год, под управлением чешского композитора Бердржиха Сметаны. Варшавская премьера состоялась 1 января 1858 года, которая прошла с триумфом. Современники восприняли «Гальку» как рождение польской национальной оперы. – Интернет.


[Закрыть] в режиссуре Станислава Драбика с Францишкой Плятувной в главной роли. Наполовину приватное предприятие, с обнаруженными декорациями и тирольскими костюмами, быстренько переделанными в гуральские[96]96
  В Польше гуралями (gorale) называют горцев. У них свой, трудно понятный акцент. Про них ходит масса анекдотов, как у нас про чукчей – Прим. перевод.


[Закрыть]. Немецкий балетмейстер учил немецких танцоров полонезу и мазурке. Спонсировала все представление Красная Армия.

– Об этом ты знал?

– Нет. Сташевский оперся подбородком на руку. – Но я знаю, что ты хочешь сказать. Ведь я же мог обо всем этом слышать, потом забыл, а сейчас извлек из собственного подсознания.

Мищук только рукой махнул. Сташевский поднес часы ко рту.

– Гофман, задай такой вопрос, на который я не могу знать ответ.

– Мммм… – услышал он в ухе. – О чем я сейчас думаю?

– Это, как раз, я знаю. Про задницы!

– Ладно, назови номер дела, которое я как раз сейчас веду.

Славек передал вопрос Мищуку. Тот зыркнул в бок.

– КВ дробь чего-то там и чего-то там дробь ноль шесть.

Сташевский вдруг рассмеялся.

– Как же, как же. Так и я сам бы додумался. Но ты же не знаешь, какие цифры скрываются за «чего-то там».

– Вижу, что ты упрямый. – Мищук снова глотнул самогонки. Закуской было нюхание подмышки. – Ну ладно. Раз ты считаешь, что я – это ты, то, возможно, подобный разговор с собственным «альтер эго»[97]97
  «Второе я», термин в психологии.


[Закрыть] даст какой-то положительный результат?

– Возможно.

– А возможно, – теперь Мищук явно передразнивал Сташевского, – тебе помогла бы встреча с кем-нибудь другим? – Он указал на мужчину, приближающегося по идеально убранной дорожке среди клумб.

Сташевский инстинктивно поднялся. Когда подошедший подал ему руку, он крепко ее пожал. Пожилой, культурный господин с легкой сединой в волосах вежливо представился:

– Альберт Грюневальд.

Сташевский чувствовал прикосновение его ладони. Слегка вспотевшей, слегка прохладной. Он слышал дыхание мужчины и запах классического, старомодного лосьона после бритья.

– Нет, нет, нет… Все это не так. Я видел ваши фотографии в документах, знаю о вас все. Отсюда и эти галлюцинации.

Довоенный офицер крипо слегка кивнул.

– Вы уверены?

– Вы прекрасно говорите по-польски, герр Грюневальд. Во всяком случае, для немецкого офицера.

– Было время обучиться. – Грюневальд вынул серебряный портсигар с дарственной гравировкой. В специальном отделении даже были мундштуки для сигарет без фильтра. Зажигалка времен Первой мировой в виде патрона, роговые очки… Боже! Сегодня уже никто не знает, что такое роговая оправа. – Вы почему такой напряженный? Неужто вновь то же самое следствие без подозреваемых, благодаря которому мы попрощались с жизнью?

– Именно вы убедили меня в том, что я разговариваю сам с собой. Вас здесь не должно быть.

– Почему же?

– Вы так никогда и не дошли до монастыря. Вас застрелили на улице Лацярской. На Альтбузерштрассе.

Грюневальд присел к ним на лавочку.

– А не направляет ли это вас по новому следу в этом деле?

– Действительно. – Сташевский инстинктивно потер подбородок. – В мозгу открылась новая дверка.

Он спрятал лицо в ладонях. Ну как он мог не подумать об этом? Почему так долго блуждал вслепую?

– У вас уже есть подозреваемый? – поинтересовался Грюневальд.

– Да. Есть.

* * *

В «Новокаине» оправленные в позолоченные рамы картины начали представлять легко одетых женщин на фоне панорамы города. Время от времени их перебивала реклама какого-нибудь культурного заведения. Гофман отправился в туалет, а Сташевский, желая воспользоваться моментом, набрал египетский номер. Бартек Новосельский, аналитик из Варшавы, ответил практически сразу же.

– Ну, и как там, верблюд вас не оплевал? – бросил Сташевский вместо приветствия.

– К счастью, нет.

– Это точно. Слышу в твоем голосе удовлетворение.

– Потому что теперь я уже в Сеуте, таком испанском анклаве в Африке.

– Ага, понимаю, тут уже спиртного море разливанное.

– Именно. – Бартек как раз что-то глотнул. – Слушай, я просматривал документы по тому делу. Ну, тому, которое ты мне заказал.

– Дело той несчастной группки автомобильных воров и профессионального убийцы… И что?

– Ты знаешь, собственно говоря, ничего я и не обнаружил. Дело проведено рутинно, документация в порядке, представленные доказательства очень убедительные. Ни к чему прицепиться нельзя. Ты сцапал горстку дебилов, которые только-только начали свою карьеру в воровской профессии. И к счастью, благодаря тебе, далеко не зашли.

– Я спрашиваю не об этом, – перебил его Сташевский.

– Ну да… – Новосельский помолчал. – Появляются два вопроса. Во-первых, почему на такую мелочевку направили именно тебя? Одного из лучших специалистов по действительно серьезным вещам? Впрочем, это еще как-то можно объяснить. Например, кто-то наверху захотел улучшить статистику раскрываемости.

– Я спрашиваю не об этом, – повторил Сташевский.

– Знаю… Тогда появляется второй вопрос. Что среди этой банды дворовых троглодитов делал профессиональный убийца, который впоследствии показал, что способен завалить двух амбалов из обычной воздушки.

– Тепло, тепло… Именно к этому я и веду.

– Слушай, в бумагах нет готового ответа.

Какое-то африканское насекомое, отвратительно жужжа, дорвалось наконец-то до микрофона. В Польше какая-то комариха пыталась укусить Сташевского, но тот прихлопнул ее бумажной салфеткой.

– Это… Это…

– Ну давай же, рожай.

– Слушай, со стороны это выглядит так, будто бы ты имел его в качестве отхода по другому делу, а потом сам подклеил к этим дурацким автомобильным ворам.

– А зачем?

– Прости. Я что тебе, Бог? Или я – это ты? Не имею ни малейшего понятия.

– Я что ты предлагаешь?

– Ничего. Но скажу тебе в приливе грубой откровенности: похоже на то, что ты сам прикрывал его. Ты обмакнул его в дерьмо, чтобы иметь на него зацепку, а потом спас ему задницу. И вот теперь совершеннейший снайпер ходит на свободе, зная две вещи. Во-первых, теоретически он тебе, вроде бы даже и благодарен. Но он же не дурак, так что имеется и «во-вторых»…

– И что же это за «во-вторых»?

– Он знает, что только ты имеешь на него крючок. И еще одно.

– Мммм?

– Зачем подобный профессионал стреляет в двух уродов, которые хотели угнать мерс?

Повисла мучительная тишина. Материальная, не материальная, невообразимая. Никто не знает, сколько еще дурацких эпитетов можно придумать.

– Славек, скажи, что я ошибаюсь.

Откашливание. Треск каких-то реле на линии. Обратная связь в трубке и звуки мелодии, запущенной в ресторане, чтобы побороться с шумом двух кондиционеров.

– Славек, пожалуйста. Скажи мне, что я ошибаюсь.

– Старик, огромное тебе спасибо за помощь. И честное слово, извини, что занимаю тебя такими глупостями во время отпуска.

Сташевский коснулся красной кнопки на клавиатуре своего телефона.

* * *

Альберт Грюневальд вынул из кармана пальто номер «Фолькишер Беобахтер» за сорок пятый год. Но не затем, чтобы делать самокрутки. Он развернул газету на предпоследней стороне и показал Сташевскому.

– Вот, пожалуйста. – Небольшая заметка докладывала про бомбу, подложенную в штаб-квартире гауляйтера «пораженческими элементами». – Пожалуйста, – повторил он. – В Бреслау имеется антифашистская организация.

– Это вы зачем предупреждаете, чтобы я не бросился на колени? Только в сорок пятом году сориентировались, будто что-то идет не так, когда русские уже прикрутили гайку?…

– А если они существовали еще перед тем? Ведь вы же думали об этом, правда?

– Действительно. Но ведь их и так расстреляли. Я где-то читал…

– Да ну… – Грюневальд махнул рукой. – Я был в этом городе. Расстреляли тех, кто как раз был под рукой и не мог быстро бежать на инвалидных колясках, потому что вокруг уже высились развалины.

– Они пережили?

– Скажите нам, – Грюневальд очень симпатично улыбнулся. – В конце концов, ведь вы разговариваете сам с собой, а мы являемся исключительно вашими галлюцинациями.

– Ты начитался документов, – перенял инициативу Мищук. – Я знаю, что это трудно.

– Почему?

– Ой, ведь у тебя же каждую минуту донесения от постовых: «Я встретил трупа. Труп не жил. Я пнул его пару раз, чтобы проверить, не симулирует ли тот, а потом спросил словесно, мертвый ли он. Труп решительно отказался сотрудничать с органом народной власти».

Сташевский тихонько рассмеялся.

– Это уже вышло из оборота. Времена изменились.

– Чего?

– Сейчас пишут так: «В рамках оперативных мероприятий я локализовал останки в районе, где те находились. Покойный, несмотря на неоднократные обращения, не проявлял особенной речевой или двигательной активности. Он оказался мертвым, потому что холодным, что я выявил органолептически, касаясь его рукой. Докладываю, что в моем снаряжении не было термометра, чтобы подтвердить это лабораторным путем».

Грюневальд затушил свою сигарету в маленькой переносной пепельнице, изготовленной из латуни.

– Хорошо еще, что я не дожил до советской оккупации. Потому что тогда в рапорте написали бы так: «Я обнаружил труп. После начального допроса товарищ труп во всем признался».

Сташевский прикусил губу.

– Ну ладно. Чего вы хотите от меня?

Мищук склонился к нему:

– Скажи нам, скажи себе, что уже знаешь сам. Раз уж мы только призраки, мы тебе не поможем, но ты сможешь помочь себе.

– Просто-напросто, еще раз пройдись по фактам, – прибавил Грюневальд. – Ты говорил, будто бы уже знаешь подозреваемого.

– Да. Знаю.

Оба, и Грюневальд, и Мищук, обменялись улыбками.

– И кто же это такой?

– Я, – не колеблясь, ответил Славек.

Снова обмен значащими взглядами.

– Во всяком случае, в каком-то смысле. Но давайте начнем сначала. Остерманн и фон Крёцки познакомились на научной конференции в Берлине. В поезде «Берлин – Бреслау» они подружились. Обоих интересовали галлюциногены. Это я знаю из материалов Боровича и Васяка, найденных в Библиотеке Конгресса США. Оба они представляли подобные сферы науки, хотя каждый из них подходил к проблеме с другой стороны. Остерманн был ботаником. Он объездил весь свет в поисках растений, с помощью которых туземцы приближались к собственным богам. Он создал первые гибриды, скрещивая два организма, принадлежащих различным таксонам[98]98
  Таксон (лат. taxon, мн. ч. taxa; от taxare – «ощупывать, определять посредством ощупывания цену, оценивать») – группа в классификации, состоящая из дискретных объектов, объединяемых на основании общих свойств и признаков. Эго понятие применяется в географии, лингвистике и других науках, но, прежде всего, в биологии, а именно в биологической систематике. – Википедия.


[Закрыть]. Похоже, он вывел растения, приспосабливающие собственные токсины к переменным атмосферным условиям, а так же реагирующие на изменчивость собственных жертв. Это могла быть собака, кошка, человек. Вроде бы, он вывел растения, стойкие к таким изменениям, и дающие плоды, что достаточно сложно достичь у гибридов. По-другому действовал фон Крёцки, скорее всего, немецкий еврей польского происхождения. Он получил несколько высших образований. Кроме того, он был учеником Фрейда, но после неудачных экспериментов с морфием отвернулся от мастера и направился в сторону чистой химии. Он пытался создать идеальное лекарство от депрессий, неврозов, психозов и агрессий. К сожалению, чтобы иметь возможность экспериментировать, вначале ему нужно было изобрести нечто такое, что вызывало подобные состояния. Вот это ему удалось. Противоядия цивилизации пришлось ожидать вплоть до тысяча девятьсот шестьдесят третьего года, Лео Штернбаха из фирмы «Рош» с его «валиумом» или «диазепамом». Кроме того, фон Крёцки интересовался таинственной болезнью, у которой в то время еще не было названия. Аллергией. Чем-то, способным вызвать практически немедленную кончину. Чтобы найти след, фон Крёцки даже связывался с австралийцем Клеменсом фон Пирке, который придумал это слово; он писал Уайману, который первым указал пыльцу в качестве причины «странной болезни», ассоциируемой то ли с насморком, то ли с астмой, иногда заканчивающейся неожиданной смертью. Он писал Куртису, Блекли, Муну и Фриману, только ничего из этого не вышло.