Текст книги "В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война"

Автор книги: Андрей Окулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Идейные поиски… Отталкивание от социализма, от классического либерализма, который привел в то время Европу к жесткому экономическому кризису… Различной формы диктатуры устанавливались в одной европейской стране за другой. Итальянский фашизм, как тогда казалось, мог успешно решать многие социальные проблемы. С приходом к власти Гитлера в Германии безработица там также снизилась до минимума. Диктатура Салазара в Португалии представлялась чуть ли не идиллией. Стоит отметить, что в то время о каждой стране судили в основном но ее прессе, которая в недемократических странах была подцензурной, просто выполняла пропагандистскую роль. Любопытно, что наиболее антинацистски настроенной группой в НТС была… Берлинская! Члены группы воочию видели, что такое национал-социализм. Казалось – традиционная европейская демократия доживает последние дни. Эмигрантская молодежь искала новый путь для будущей России. Они внимательно изучали все. Потом многие пытались обвинить их в симпатиях к фашизму, но на страницах газеты НТС «За Россию» появлялись статьи и с симпатией, и с антипатией к этому явлению, а один из руководителей НТС открыто заявил тогда, что «это та же диктатура, что и у нас, только пожиже».

Солидаризм. Они его не придумали, это идеологическое учение появилось в XIX веке во Франции. Представление об обществе как о едином организме, чье благополучие зависит от равновесия и взаимодействия всех его составных частей. Отрицание классовой борьбы как движущей силы развития общества. Стремление к социальному компромиссу и ориентация на высшие ценности. Марксисты клеймили это «буржуазное» учение за стремление к классовому примирению…

Интересно, что после войны принципы солидаризма использовали многие, но не спешили это признавать.

* * *

Об истории НТС написано много. И правильного, и лживого, и точного, и ерунды. Еще больше – не написано. И не будет написано никогда.

Михаил Леонидович Ольгский, кличка Вайс. Благообразный спокойный седовласый старик. Мне сказали, что он – последний, кто участвовал в переходах на территорию СССР в конце тридцатых. Тогда это называлось – «по зеленой дорожке». Шли вооруженные, но теракты не были задачей: они проносили литературу, должны были отстраивать подпольные группы в России. Ставка в тот момент делалась на «национальную революцию».

В ответ на мою просьбу рассказать об этой операции Вайс ухмыльнулся:

– Все это было давно и неправда… Мы наткнулись на пограничный разъезд, завязалась перестрелка. Прятались в болоте… Документы промокли, пришли в негодность, пришлось возвращаться… И вообще, о многих вещах я мог бы рассказать только Георгию Сергеевичу Околовичу, а так как он давно умер, то не расскажу никому…

Ольгский умер в конце девяностых. Жену попросил скрывать сам факт его смерти две недели после похорон.

Он был не единственный из членов НТС, кто не оставил после себя мемуаров. Как говорил один из них: «Мы делали историю, а записывать – не наша обязанность!»

В старом гимне НТС так и пелось: «Да возвеличится Россия, да гибнут наши имена!»

* * *

Георгий Георгиевич Бонафеде. Мы познакомились с ним еще в Вене, его фамилия показалась мне странной для коренного петербуржца.

– Я происхожу из тех итальянцев, что приехали строить Санкт-Петербург, да так там и остались, – пояснил он. – Некоторым мои инициалы и вовсе не нравятся: член НТС, а инициалы – ГБ!

Улыбчивый быстрый человек спортивного вида. В очках. Чем-то напоминал интеллигентною англичанина. Он вместе с семьей жил в Австралии.

Старики называли его Гога. В конце тридцатых он был студентом Ленинградского университета. Увлекался лыжным спортом. Именно поэтому во время финской войны он попал в лыжный батальон.

– Да, можно сказать – позорная страница биографии. Но нас никто не спрашивал. На фронте мы проложили лыжню вокруг нашей «зоны ответственности» и проверяли ее каждый день: снег позволял контролировать возможное проникновение противника. За все время войны у нас двух человек ранили финны, а двоих – по ошибке застрелили свои! После войны нам, как отличившимся, дали путевки на курорт в Теберду. Помню, мы с ребятами как-то устроили гулянку в гостинице, и местный милиционер, призывая нас к порядку, достал из кобуры «наган». Зря он это сделал. Мы уже были достаточно натренированы, «наганов» не боялись. Разоружили его моментально. Так он… заплакал! «Отдайте “наган”, у меня ведь неприятности будут…»

Георгий Георгиевич не очень любил рассказывать про свои военные приключения: боялся, что его обвинят в хвастовстве. Но мне подсказали, что он – любитель хорошего красного вина, а испробовав его, может рассказать много интересного. Так и получилось. Мы купили неплохого французского красного, и Георгий Георгиевич разговорился:

– Когда началась Вторая мировая, я из-за моих заслуг в финскую попал в разведку глубокого тыла. Меня неоднократно забрасывали за линию фронта. Один раз в нашу группу включили несколько сельских милиционеров из того района, куда мы направлялись. Надеялись, что они прекрасно знают местность и это поможет диверсионной операции. Как только мы приземлились, милиционеры разбежались по домам! Вот тебе и помощники… Автоматы «ППС», которыми мы были вооружены, били довольно точно: я как-то одной очередью сшиб сразу двух немцев. На немецкие зверства насмотрелся: в одной деревне видел повешенного десятилетнего мальчишку. Немцы нашли у него гранату. Понятно, зачем мальчишке граната. Но они боялись партизан и действовали на устрашение. Последнее мое задание было в оккупированной Нарве. Парашют я закопал в лесу, до города дошел пешком. В кармане у меня были листки из блокнота с адресами конспиративных квартир наших агентов. На первой же квартире хозяева вели себя очень странно. Я понял, что явка провалена и надо уходить. Но далеко я не ушел – вскоре меня догнал грузовик с немецкими солдатами, меня скрутили и бросили в кузов. Когда я залезал в него, поранил руку о жесть, которой кузов был обит. Сижу и думаю, что делать? Немецкие солдаты смеются. Из пораненной руки капает кровь. Тогда я начал доставать из кармана листки с адресами и прикладывать их к ране. Солдаты на это внимания пе обратили. Как только листок пропитывался кровью, я выбрасывал его через борт. Так удалось уничтожить все адреса.

Допрашивали меня недолго. Было ясно, кто я такой. Наскоро приговорили к расстрелу. Кроме меня в камере был еще один смертник – убийца. На Раскольникова похож – старушку топором зарубил. Ночью он мне шепчет: «Нам с тобой терять нечего! Завтра наша очередь парашу выносить. Нас будет сопровождать только один охранник. Вдвоем мы с ним точно справимся!» Я согласился. Но на следующий день ситуация изменилась. Прибыл новый следователь, который решил поговорить со мной еще раз.

Это был интеллигентного вида немец. Он сразу спросил у меня: «Как это вы, образованный человек, можете воевать за большевиков?!» Я рассказал ему про все, что видел на оккупированной территории. И про повешенного мальчишку. Он помолчал немного и сказал: «Я вас понимаю. Многого я сделать не смогу, по все-таки. У вас есть родственники за границей?»

У меня в Берлине жила тетка, еще с революции. Я ее никогда не видел, но от родственников знал название улицы, на которой она жила. Следователь записал ее данные и сказал, что это – мой шанс. Велел подождать. Через некоторое время из Берлина пришел ответ: благодаря ходатайству моего следователя и родственников меня отправляли в Берлин – на поруки тетки! Такой поворот было трудно представить.

Вероятно, у немцев были насчет Бонафеде какие-то планы. Но осуществиться они пе успели. В Берлине Георгий Георгиевич через родственников вошел в контакт с НТС. Там он встретил и девушку, на которой собирался жениться, – Наташу Геккер. В конце войны они эвакуировались от наступающей Советской армии. Они были в одном поезде, который шел через чешский город Пльзень. Именно там он попал под английскую бомбардировку.

– Я выскочил из вагона и сделал так, как меня учили: лег между рельсами. Один из пассажиров, увидев это, лег рядом. Это спасло меня и погубило его: бомба ударила в насыпь. Взрывом рельса согнулась внутрь. Моего соседа она просто измочалила. Но его труп спас мне жизнь – он смягчил удар. Когда я очнулся, понял, что меня засыпало с головой. Воздуха не было, я начал задыхаться. В голову от шока пришла глупая мысль: умирать от удушья противно, нужно добраться рукой и разорвать себе горло! Я попытался пошевелиться. Безуспешно. Но тут я услышал глухие голоса: «Вот и Гога Бонафеде!» Оказывается, уцелевшие люди из нашей группы узнали меня по ботинкам, которые остались на поверхности. Меня откопали.

Я, шатаясь, ходил вдоль уничтоженного бомбами поезда и искал свою невесту. Я ее нашел. Вернее, куски, что от нее остались. Я сел и заплакал. Ко мне подошла пожилая немка и стала меня утешать: «Молодой человек, война – это потери. Я тоже потеряла все, но вы еще молоды. У вас еще есть шанс на будущее».

Несколько лет спустя я расспрашивал об этой истории Бориса Степановича Брюно. Он сказал следующее: «За Наташей Геккер ухаживали Гога Бонафеде и Романов. Каждый считал ее своей невестой. Думаю, если бы она осталась в живых, она бы несомненно вышла за Романыча».

После войны Георгий Георгиевич уехал в Австралию, женился, сделал неплохую карьеру. Писал для «Посева» под псевдонимом «Юрьев». Когда вышел на пенсию, переехал во Франкфурт, чтобы работать для НТС. Его задачей был контакт с иностранными организациями и структурами – на всех уровнях. Его в шутку называли «министром иностранных дел». Справлялся он с этой задачей блестяще. У него была одна интересная идея:

– Думаю, когда Россия освободится от большевизма, столицу государства стоит перенести в Киев. Все-таки Киевская Русь была началом нашей государственности. И украинский вопрос будет решен.

По однажды, поскользнувшись на лестнице в своем доме, он сломал ногу. Благодаря этому в больнице выяснилось, что у него – рак кости. Ногу пришлось ампутировать по колено. Георгий Георгиевич отвечал тем, кто пытался высказывать ему слова утешения: «Не надо меня жалеть. Потому что я сам себя жалеть не собираюсь!» Конечно, про иностранные дела пришлось забыть – Георгий Георгиевич Бонафеде вернулся в Австралию. Он скончался от сердечного приступа в середине восьмидесятых.

Его рассказ я постарался передать с максимальной точностью.

* * *

Сначала я пытался подать прошение о политическом убежище во Франкфурте. Отказали – город был закрыт для беженцев. «Германия велика!» – сказал полицейский чиновник. Действительно, перешел через поле за зданием «Посева» и попросил убежища в соседнем городке под названием Эшборн. Вскоре мать с братом получили нотариальное свидетельство и сделали то же самое. Потом началось самое тяжелое: нужно было ждать.

Сначала мы жили у знакомых. Потом им это надоело, и они попросили нас оттуда. Переехали в комнатку на квартире, которую издательство «Посев» использовало для гостей. В ней раньше жил директор издательства Лев Александрович Рар. Мы переписывались с ним, еще когда были в Вене. Он оставил эту должность и собирался переезжать в Англию к своей семье. Незадолго до запланированного отъезда он попал в автомобильную катастрофу. Лев Александрович Рар скончался осенью того же года. Мы так и не успели с ним познакомиться…

Новый директор издательства пришел к нам и велел освободить комнату до вечера: «А то приедут родственники, а в комнате покойного живут какие-то люди…» О том, куда мы отправимся без документов, денег и знания языка, он не беспокоился. «Мы – не благотворительная организация», – заявит' он позже. Много лет спустя он скажет мне, что решение было не его и нечего на него обижаться.

Обиды здесь ни при чем. Но нужно было что-то делать…

На наше счастье, во Франкфурт неожиданно приехал Игорь Потемкин, ювелир, наш знакомый по Вене, тоже из Питера. Он прожил на Западе всего несколько лет, но знал, что в Германии есть способ не остаться на улице. Он отвез нас в надлежащий «Социальамт» (Отдел социального обеспечения), на своем ломаном немецком объяснил ситуацию, и в ближайшее время нас поселили в маленьком пансионе в городке Эйнштайн, в горах Таунус, километрах в тридцати от Франкфурта-на-Майне.

Казалось, неужели этого не мог сделать никто из тех, кто жил здесь годами? Не подумали как-то, да и не обязаны они были это делать. Действительно, не обязаны…

* * *

После войны в Германии нехватка мужского населения, выбитого на фронтах, была столь велика, что в парламенте вполне серьезно обсуждалась возможность введения в стране… двоеженства! Но выход был найден другой: для восстановления разрушенной страны начали приглашать иностранцев. Даже лозунг появился: «Auslaender rein, wir schaffen es nicht allein!» – «Иностранцы – к нам, одни мы не справимся!»

И поехали на стройки и фабрики турки, итальянцы, греки… Кто-то зарабатывал деньги и возвращался, кто-то – оставался насовсем. Потом, когда «немецкое экономическое чудо» создало на развалинах Третьего рейха одно из самых богатых государств Европы, иностранцы повалили сюда безо всяких приглашений. Демократическая конституция давала право на политическое убежище в этой стране тем, кого на родине преследуют по политическим мотивам. Но кто и как будет определять, действительно человек является политическим беженцем или приехал в ФРГ за лучшей долей? Социальные гарантии были таковы, что в количестве всевозможных пособий, на которые имели право социально необеспеченные, шустрые иностранцы часто могли разобраться лучше, чем германские подданные.

С одной стороны, бесчисленные иммигранты создавали головную боль властям и вызывали откровенное раздражение у добропорядочных бюргеров. С другой… Высокий уровень жизни обратно пропорционален уровню рождаемости. Возможность хорошо зарабатывать никак не способствует тому, чтобы отец семейства стремился к увеличению оного. Как мне сказал один германский знакомый: «Чем заводить ребенка, я лучше еще один мотоцикл куплю…» У обеспеченного слоя дети в основном ассоциируются с новыми расходами. Сначала – пропитание и одежка, потом – хорошее образование. И никакие налоговые льготы этих расходов не компенсировали. А в странах «третьего мира» дети – это те, кто будет содержать родителей в старости… В Германии же старики чаще всего уходят жить в «Альтенхайм» – Дом престарелых. Конечно, он не похож на советский, здесь и отдельные комнаты, и постоянный медицинский уход. Ведь за содержание – платят, и немало. Все стерильно.

Вот только стариков в стране становилось все больше и больше. А немцев, из налогов и взносов которых им нужно было платить пенсию, – все меньше. В стране два миллиона безработных (на начало восьмидесятых), а заниматься неквалифицированным трудом немцы не хотят. Выгоднее получать пособие, иначе – дисквалифицируешься и лучшей работы уже не найдешь. У станков, на стройках и на улицах – повсюду работали иностранцы. Налоги с них взимали, пенсионные взносы – тоже. Так что, при всей нелюбви к чужакам, их приходилось терпеть.

Конечно, это пе касалось неонацистов: поджоги общежитий иностранцев и нападения на «азилянтов» (подавших прошение об убежище) не были редкостью и в начале восьмидесятых годов. У них был другой лозунг, который они скандировали во время драк с полицией: «Deutschland den Dcutschcn, Auslacndcr – raus!» – «Германия – для немцев, иностранцы – вон!»

* * *

Городок Эппштайн, зажатый в долине между трех гор. Как его гордо называют местные жители: «Жемчужина Швейцарии в Нассау». Раньше он входил в это герцогство. А до этого – был владением архиепископа города Майнц. Потом – еще чьим-то… Здесь в Средние века столько владений было, что карта пестрит, как лоскутное одеяло. И все эти княжества воевали друг с другом, объединялись, раскалывались…

Аккуратные домики на склонах гор. Ручеек в долине. Над всем этим возвышаются развалины замка, принадлежавшего когда-то тому самому майнцскому архиепископу. Маленький музейчик: предметы средневекового быта. Внизу – скромная католическая церковь. Рядом «Штанивольфабрик» – фабрика по производству фольги. В центре городка – старинное кладбище. Прямо возле дороги – каменная статуя солдата в каске, знакомая нам но множеству советских фильмов. Это – памятник горожанам, погибшим на полях сражений Первой мировой. Рядом – плита с фамилиями и лаконичной надписью: «Числятся пропавшими». Это – погибшие во Второй мировой. Горы поросли зелеными-зелеными деревьями. Хотя что это за горы? Самая высокая гора в Таунусе, Гроссес-Фельдберг, чуть выше восьмисот метров. Там детишки любят воздушных змеев запускать – ветра хватает в любую погоду.

На вершине одной из зеленых гор – гостиница, «фахверк», многобалочная. Рядом – ослепительно белая беседка с колоннами. Внизу, возле станции, на склоне следующей горы – квадратная башня. На карте городка она обозначена как Нойвилль-Турм. Загадочное место. Я как-то попытался подойти к ней поближе, но башня оказалась огороженной, за оградой на цепи, возле поленницы дров, остервенело лаяла немецкая овчарка… Башня была обитаемой. Кто здесь жил тогда и кто живет теперь, так и осталось для меня загадкой. Как многое, многое вокруг. Ведь это был совсем другой мир, к которому нужно было долго привыкать.

Лангенхайнер-штрассе. Улица, которая начинается внизу долины, возле ручья, резко идет вверх, а потом – еще раз вверх, и кончается возле двух желтоватых зданий. Это «Альтенхайм», Дом престарелых. Один этаж в нем был отведен для иммигрантов, тех, кто попросил политического убежища, но еще не получил его. То есть для таких, как мы. Здесь жили чех, поляк, корейцы, еще кто-то.

Две комнаты. Войти можно было по коридору, но вторая дверь выходила прямо в лес! Ею-то мы в основном и пользовались. Лес сбегал по крутому склону, утыканному камнями. Стволы деревьев от сырости были покрыты какой-то зеленой плесенью. Я как-то попытался влезть на одно из деревьев – измазался капитально. Да, климат здесь влажный. И снег зимой лежит недолго. Это нам вскоре предстояло увидеть…

* * *

Первой фразой, которую я выучил по-немецки, была: «Ich moechte mein Asylbescheinigung verlaengem» – «Я хотел бы продлить мое прошение о политическом убежище». Именно эта бумажка и была долгое время моим единственным документом в Германии. Права на работу нет. Можно только сидеть и ждать. Оплачивать курсы немецкого – тоже нечем. Бесплатные предоставляются только по достижении определенною срока пребывания.

В пансионате кормили бесплатно, на карманные расходы выдавали 70 марок в месяц. Даже во Франкфурт липший раз съездить проблематично. Тем более что ожидающие решения «азилянты» не имели права покидать отведенный им для проживания населенный пункт. Конечно, никто за нами не следил, но на такие деньги не особенно разъездишься…

Оставалось бродить по горам да лесам. Знакомиться с природой Западной Германии. По горам бегали косули, их я видел не раз. Лесные ягоды немцы не собирали, грибы – тоже. Боялись: а вдруг ядовитые? Они привыкли покупать их в магазине. Так что этого добра было видимо-невидимо. Мать варенье варила, грибы сушили. Один раз зашли на поляну, устланную гнилыми стволами поваленных деревьев. Все они заросли опятами так, что в воздухе стоял густой грибной дух. Мы вчетвером не могли их собрать. Знакомый подогнал машину, так что пришлось грузить грибы в большие картонные коробки из-под книг. Машину гоняли два раза… А потом думали: куда девать такое количество грибов? Вот она, российская запасливость.

Семья сотрудника редакции «Посева» Михаила Назарова жила в соседнем городишке под названием Бремталь. Это были наши единственные русские соседи. Точнее – в другой части нашего городка. Странно, но в Германии это так и называлось: Stadtteil – часть города. В семидесятых социал-демократы провели укрупнение населенных пунктов, объединяли воедино несколько городишек. Многим это не нравится до сих пор: «Что это за бургомистр, если он не знает, как зовут мою корову?»

Поначалу я пытался добраться до них лесом: по карте получалось – недалеко. Лес в Германии больше похож на парк. Как говорил Роберт: «Между деревьями подметают, а у каждого кролика на заднице – номер!» Но даже в таком парке заблудиться несложно: три раза я выходил к совсем другим городкам! Благо, их здесь – по пять штук вокруг каждой горы. Потом понял, что ближе всего получается – по обочине шоссе. В мае там путь освещали тысячи светлячков.

Красиво. Даже очень. Вот только увидеть бы всю эту красоту в качестве туриста, а потом – вернуться домой…

* * *

Пришло письмо из Цирндорфа. Маленький городок под Нюрнбергом. Центральное управление по делам беженцев. Здесь решались судьбы тех, кто попросил политического убежища в Западной Германии. Бежавшие из ГДР автоматически получали паспорт ФРГ и не входили в этот контингент.

«Социальамт» оплатил поездку, так как она была необходима для моего дальнейшего определения. Поездом – до Нюрнберга. Удивительный город. Из розоватого камня. Замок на горе. Мост-здание. В нем – ресторан, окна выходят прямо на реку. Лодка на привязи. Все подсвечивается прожекторами. На площади – рождественский базар. Здесь, помимо всего прочего, торгуют знаменитыми нюрнбергскими пряниками. С миндалем. Повсюду – портреты самого знаменитого горожанина, художника Альбрехта Дюрера.

Цирндорф – неподалеку. Огромное административное здание, кишащее поляками, румынами, чехами, турками и так далее. Русский мне попался только один.

– Вас выслали? Повезло. А я убежал. В Чехословакии был, в туристической поездке. Удалось перебраться через границу в ФРГ Не спрашивай как: в товарняке спрятался… Сейчас в Гамбурге живу. Вот, сейчас документы справлю и на нормальную работу устроюсь. По-немецки уже неплохо шпрехаю. По друзьям, конечно, скучаю… Эти немцы – тупые до ужаса. Продают молоток, а на упаковке написано: «Осторожно! Не ударьте себя по пальцам»… Ладно, удачи тебе! Меня вызывают…

Вскоре вызвали и меня. Пожилой немецкий чиновник, переводчик– украинец. Я изложил всю нашу историю. Чиновник все занес куда следует и сказал, что нужно ждать. Обещали разобраться.

* * *

К нам в Эппштайн приезжал Евгеньич. Ненадолго. Рассказывал про свою парижскую жизнь. Он связался с левыми и долго разглагольствовал о признаках тоталитаризма во Французской республике (!). Да, психушка ему на пользу явно не пошла… Другая cm идея заключалась в том, что он собирался построить экраноплан: аппарат, что летит, опираясь на слой испарений от земли. Низко летит. Оттого и для радаров незаметен. И на этом экраноплане Евгеньич собирался тайно пересечь советскую границу, чтобы продолжить свою диссидентскую деятельность из подполья. И меня с собой звал.

Про идею эту он вскорости забыл. Но зато привез братцу моему подарок на день рождения: американский «кольт» образца 1851 года. Черным порохом стрелял, пули отливались в прилагавшейся к этому страшному зверю пулелейке. Мы нальем пуль, забьем все шесть зарядов – и в лес, но деревьям стрелять. Грохот и дым стояли страшные, но попасть из этой машины в корову с пяти шагов было бы делом затруднительным. Роберт, посмотрев на игрушку, сказал: «Теперь мне трудно верить меткости ковбоев в кино. Понимаю, что на самом деле они стреляли только в упор и только в спину…»

А лес в Эппштайне был особенный – немецкий. Вокруг этого леса было столько городков, что каждый выстрел, должно быть, многократно отдавался эхом в ушах окрестных бюргеров и они бежали звонить в полицию.

Второй пистолет… Ну, я его достал. Немецкий, «Deutsche Werke», по бельгийскому образцу, 1938 год. Калибр 7,65. Правда, боек был отломан. Ничего, на что я ювелир? Отломал кусок надфиля, припаял, заточил – все работает. Пошел в лес, два раза выстрелил по пеньку. Хотел его от греха где-нибудь поблизости закопать, но пожалел – ржа поест, как ни смазывай. Принес домой и в шкаф засунул. Запас патронов достался мне в придачу к пистолету, обоймы на две.

* * *

В тот день мы с братцем поехали во Франкфурт. В пустой электричке на сиденье лежала сложенная вдвое синяя бумажка. Сто марок. Выронил кто-то. Таких денег я в своей жизни еще не находил. Хотя стоило бы помнить старинную пословицу: «Потерял – не горюй, нашел – не радуйся».

Тут же отправился в оружейный магазин и купил себе пневматическую винтовку. Плохонькую – за сто марок хорошую не продавали. Зато – свою. Вернулся в Эппштайн, набрал в карманы пулек и пошел в лес. Шишку в трухлявый пенек вставил и давай ее расстреливать. Результаты получились средние. Но конечный результат был и вовсе неожиданный.

На выходе из леса стояла полицейская машина. Молодой человек в зеленой форме аккуратно взял мою винтовку и попросил проследовать в пансионат. Насколько я понял, он объяснял, что хотя пневматические винтовки и продаются в магазинах свободно, но стрелять из них в немецком лесу категорически запрещено. Так что винтовочку он конфискует, а штраф по почте пришлет. Потом вышел, поговорил о чем-то с соседями и вернулся.

– Ну, – говорит, – мне сейчас сказали, что у тебя пистолет есть. Правда?

– Да откуда?!

– Сейчас проверим.

Ни о каком ордере на обыск речи не шло. Он деловито порылся в шкафу и извлек оттуда оба пистолета. Прихватил также штыки, пару нацистских орлов со свастикой, что братец на барахолке купил. Потом – кусок пластилина, из которого я барельефы лепил. А вдруг – пластид?

– Садись, – говорит, – поехали!

И полицейская машина быстро домчала нас до отделения.

Я еще с собой словарей захватил. Думал, что теперь будет время язык подучить.

Первый допрос шел по-английски. Хотя задержавший меня полицейский все грозил пальцем и говорил, что я и по-немецки все понимаю.

Потом ремень сняли, документы и деньги в конверт запечатали и в сейф убрали, потом в камеру отвели. Ну, я решил поспать. Среди ночи будят: «Поехали домой. Там спать спокойнее». Отвезли сами, бородатый в зеленой форме ласково так говорит на прощание: «С твоей персоной – все в порядке. Но никакое убежище тебе уже не светит». Ошибся старик, все мне светило.

* * *

На второй допрос я отправился с Мишкой Назаровым. Поговорили. Нарушение закона об оружии я оспаривать не стал. Но обосновал свое вооружение тем, что опасался происков КГБ. Тогда они переслали данные допроса в политический отдел полиции, что-то вроде контрразведки. Аббревиатура была К-45. Прислали повестку. Со мной согласился идти Ярослав Александрович Трушнович, за что я ему премного благодарен. Молодой офицер лет тридцати напрямую поставил вопрос: про политику я наплел, чтобы выкрутиться, или есть за этим что?

С нашей стороны последовала длинная политинформация о положении в СССР. Он ее частично законспектировал, пожал нам руки и распрощался. Ярослав Александрович с юмором заметил: «Ну, думаю, на два пистолета хватит».

Через некоторое время прислали письмо из прокуратуры. Там говорилось, что поскольку я совершил правонарушение по молодости и неразумию, вреда никому не причинил, то никаких мер ко мне применяться не будет. Но в дальнейшем я должен вести себя культурно и с пистолетами по лесам не бегать.

Через неделю после этого пришла другая бумага: если я хочу получить назад свои пистолеты, я должен доказать соответствующей комиссии, что они мне жизненно необходимы. Я написал витиеватое обоснование. Они мне коротко ответили: «Неубедительно. Заплатите 50 марок за то, что мы возились с вашим заявлением, а пистолетов вам не видать». На этом история сия и закончилась.

* * *

Вторая эмиграция. Это те, кто оказался на Западе во время войны. Они отличались от представителей первой эмиграции. Они были бывшими советскими. Со всеми плюсами и минусами.

Как-то чета Артемовых, Александр Николаевич и Анастасия Николаевна, подвозили нас в Эппштайн. Я наивно спросил – как он оказался на Западе?

– Война занесла, – коротко ответил Александр Николаевич.

В тот момент он был председателем НТС. Настоящая фамилия– Зайцев. Он родился в 1909 году в Рязанской губернии, дореволюционную Россию помнил очень хорошо. В детстве купался в Оке, вспоминал, как его бабушка определяла российских императоров: «Николай Первый был строгий правитель, Александр Второй – освободитель, Александр Третий – миротворец, Николай Второй– винный торговец…»

Октябрьский переворот в его деревне встретили более чем настороженно. Один пожилой крестьянин, ознакомившись с программой большевиков, четко объяснил всем:

– Это – второе крепостное право. Они будут всей страны помещики, а вы – крепостные!

Но разобщены все были настолько, что отряд латышей с пулеметом поставил на колени весь уезд. Потом – учеба, служба в Красной армии на Дальнем Востоке.

– Помню, как вдруг нам запретили петь песню «Марш авиаторов», сказали, что мелодию использовали какие-то фашисты. Только потом я узнал, что на эту мелодию энтээсовцы положили слова одной из своих песен «Бьет светлый час».

Потом – 1939 год, «освободительный поход» Красной армии в Польшу. Потом – 1941 год… Он сражался против немцев под Смоленском, Москвой, Ленинградом.

– А наших самолетов я в небе тогда совсем не видел. Только немецкие…

В Эстонии его часть попала в окружение.

– Нас загнали на пшеничное поле. С одной стороны – немцы, с другой – эстонские части СС. Свистят пули. Периодически на поле кто-нибудь поднимает руки и идет сдаваться к немцам. Эстонцам сдаваться не стоило. Новые пленные стоят на горе, пьют воду из ведра. Рядом – громкоговоритель, по которому немцы объясняют, что сдавшимся ничего не будет: вот, смотрите – ваши товарищи живы, воду пьют… Мы залегли возле ручья. Солдаты помоложе, растерявшись, обратились за советом не ко мне, молоденькому лейтенанту, а к самому старшему по возрасту: «Дядя Саша, что нам делать?!»

Умудренный опытом солдат думал недолго: «А что защищать? Колхозы?» Встал, поднял руки и пошел сдаваться. Остальные последовали за ним. Я остался один. Чтобы не сдавать оружие врагу, бросил пистолет в ручей и тоже пошел в плен.

Потом – лагеря для военнопленных. Сталин от своих военнопленных отказался: «Советский солдат последнюю пулю оставляет для себя». Посылки через Красный Крест они не получали. Их должен был кормить враг. Повальный голод.

В таких условиях первыми умирали люди с низким интеллектуальным уровнем. Они первыми опускались и походили на животных. Думали только о еде. Каждое утро, когда мы шли умываться, на кафельном полу лежало несколько свежих трупов – умершие от голода. У многих были отрезаны мягкие части – в лагере началось людоедство.

Интеллигенция спасалась по-своему: чтобы не опуститься, люди старательно следили за собой. Зубы чистили солью, так как ее было в избытке. Устраивали лекции. Это позволяло им продержаться морально.