Текст книги "В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война"

Автор книги: Андрей Окулов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Ну, если у вас есть лишние средства, можете давать кредиты кому захотите. У меня таких денег нет.

Другим симпатизантом Горбачеву неожиданно оказался один из старейших членов НТС – Владимир Дмитриевич Поремский. Он написал в «Посеве» статью «Привет чешским реформаторам». Потом объяснял:

– Если кто-то утверждает, что на березе могут вырасти апельсины, не нужно его разубеждать! Главное, чтобы он не мешал расти самой березе…

* * *

Как-то раз русский историк из Парижа (из первой эмиграции) читал доклад об истории НТС.

– Первоначально НТС был молодежной организацией, старики дразнили его «Союз в коротких штанишках». Но настало время снимать эти штанишки и показывать всей эмиграции свое истинное лицо!

Зал покатился со смеху. Но историк не сразу понял, по какому поводу смех. Такие курьезы случались с потомками первых двух эмиграций достаточно часто. В другой раз я присутствовал на слете руководителей организации ОРЮР (Организация русских юных разведчиков). Один из моих друзей читал доклад по истории скаутского движения. Начал он свой доклад так:

– Скаутизм зародился в конце XIX века в Южной Африке, где полковник Баден-Пауэлл, за неимением никого другого, использовал маленьких мальчиков…

В зале раздался ехидный смешок. Тогда докладчик удивился:

– Ну никого другого ведь не было!

Тут смешок перерос в хохот. Он всего лишь хотел сказать «использовал в разведывательных целях».

В 1987 году во Франкфурте я читал доклад о реформах Горбачева. В конце доклада один из слушателей, родившийся в Германии, поднял руку и задал вопрос:

– Горбачеву трудно проводить реформы, ведь ему даже в Политбюро… как это по-русски… палки между ног кидают!

– Ты хотел сказать «палки в колеса вставляют»?

– Ну какая разница…

* * *

Владимир Дмитриевич Поремский. Худой чудаковатый старик. Великолепный оратор. Удивительно острый ум: перед войной он успел написать несколько работ по химии. В конце жизни увлекся синергетикой – новой смежной наукой, которой прочил большое будущее в России.

Владимир Дмитриевич еще помнил Гражданскую. Он рассказывал, как в «белом» Крыму они с мальчишками играли в диверсию против ЧК – готовили взрыв Лубянки. В эвакуацию его семья ушла вместе с армией Врангеля.

В 1930 году он стал одним из основателей НТС. Жил в Париже.

В конце тридцатых он доказывал руководству РОВСа, что генерал Скоблин – предатель, но оно не хотело верить, что боевой офицер Корниловского полка работает на ГНУ. Генералам Миллеру и Кутепову это неверие стоило жизни.

Во время зимней войны СССР с Финляндией он был одним из тех, кто вел переговоры с представителями французского Генштаба в Лионе. Тогда существовал план участия НТС в формировании боевых частей из красноармейцев, перешедших на сторону финнов. Таких было немало. Поремский показывал мне документы на французском языке, которые потом были переданы на хранение в архив НТС.

Этот план не был осуществлен – война в Финляндии закончилась. А саму Францию оккупировали немцы.

Поремский переехал в Берлин. Работал на радио, вел работу с РОА. Когда гестапо арестовало все руководство НТС, его не тронули. Почему? Кто-то заподозрил предательство. Поползли слухи.

Тогда Владимир Дмитриевич явился в гестапо сам! Многие после войны осуждали это как ненужное рыцарство и авантюризм. Про этот визит Владимир Дмитриевич рассказывал так:

– Я сказал следователю, что арест руководства НТС – ошибка. Ведь мы – антикоммунисты и ведем борьбу против сталинского режима. Так что мы – союзники.

Следователь ответил:

– Ваш антикоммунизм не вызывает никаких сомнений. Но в тот момент, когда Германия напрягает все силы в борьбе с врагами, вы отстраиваете какую-то собственную силу. И ваши цели далеки от целей Третьего рейха.

– Что я должен был ему ответить?! Я сказал, что ради общей победы нам имеет смысл немного разъединиться.

Гестаповец нехорошо улыбнулся:

– «Разъединиться»? Я предоставлю вам такую возможность. Господин Поремский, вы арестованы!

Тюрьма на Александерплац в Берлине. Потом, когда в здание тюрьмы попала бомба, энтээсовцев перевели в тюрьму Плотцензее. Камеры смертников. Там им довелось встретить немало соотечественников. Но не политических, а уголовных. Среди «остовцев», угнанных на работу в Германию, было немало бандитов. Они грабили и убивали в Берлине с не меньшим азартом, чем на родине. Они благосклонно учили политических премудростям тюремной жизни. В частности, как можно проносить в тюрьму… водку! С воли им приносили передачи: куриные яйца были разрешены. В этих самых яйцах им водку и передавали.

Заключенные работали на сборке каких-то электроприборов. Надсмотрщик с дубинкой ходил вдоль столов и бил по рукам зазевавшихся.

Все ждали отправки в лагеря смерти.

Неожиданно всех членов НТС выгнали из камер и велели построиться в коридоре. Лицом к стене. В помещение кто-то вошел. Последовал приказ повернуться.

Это был сам Кальтенбруннер. Он мрачно обвел глазами узников и сказал:

– Вы все – преступники, достойные смерти. Но фюрер милостив…

Круто повернулся и ушел. Всех освободили. Никто сначала ничего не понял.

Поремского после освобождения привезли в штаб Власова. Тут все и выяснилось – их спасло заступничество генерала.

– Мне дали выпить стакан водки. Соленый огурец я успел только надкусить и упал в обморок. Сказался голод…

После войны Владимир Дмитриевич разработал знаменитую «молекулярную теорию», которая на долгие годы стала основной доктриной в работе НТС за «железным занавесом». КГБ готовил на него покушение. Но агент-немец, которому было поручено убийство, сдался властям ФРГ.

Он был одним из главных умов НТС. Тех умов, без которых организация не смогла бы просуществовать столько лет. Это не мешало ему постоянно шутить и на равных разговаривать со всеми, от грузчика до академика. Причем на нескольких языках, которые он знал в совершенстве. Но в НТС этим было трудно кого-нибудь удивить.

Однажды он зашел в редакцию и стал рассказывать мне о тонкостях журналистики. Я не сразу понял, что старик шутит:

– С русским языком, молодой человек, нужно обращаться очень осторожно! В начале века в газете «Санкт-Петербургские ведомости» было напечатано рекламное объявление. Никто в редакции не удосужился внимательно вникнуть в суть фразы, которую затем со смехом цитировала вся Россия: «Новейшее слабительное. Слабит мягко и нежно, не прерывая сна!» У нас в редакции тоже случались ляпы. В пятидесятых кому-то вдруг показалось, что мы можем заработать на рекламе. В нескольких номерах «Посева» печатались рекламные объявления успокоительного средства «Калефлюид». Причем текст был простой калькой с немецкого, с «гениальной» строкой: «В наше трудное время мы страдаем нервными запорами». Денег эта реклама не принесла, но один советский дипломат, получивший наш журнал по почте, обвел карандашом именно эту фразу и приписал на полях: «Так вам и надо!» Должен признать, что это была единственная удачная шутка противника…

Его единственный сын Алексей, на которого в Союзе возлагали большие надежды, разбился на мотоцикле в начале шестидесятых. Это сильно подкосило Владимира Дмитриевича и его жену.

Но у него остался Союз, которому он посвятил всю свою жизнь. Под конец жизни его чудачества выглядели уже странновато. Поэтому и увлечение синергетикой многие не приняли всерьез. Но в новой России у старика появились единомышленники и последователи! Поремский успел побывать на родине. Он рассказывал мне, как во время поездки познакомился… со старым чекистом.

– Мы разговорились, и мне стало жаль старика. Он говорил, что страшно ему доживать свой век после всего, что он сделал. Особенно после того, что случилось с государством, ради которого он убивал людей в тридцатых. Я сказал ему, что мальчишкой видел, как в Крыму белые повесили одного коммуниста, а двоих до смерти забили шомполами. Старик просиял и расцеловал меня:

– Ну, значит, и с той стороны такое же творили! Теперь помирать не так стыдно…

Поремский не сказал ему, что в Крыму в 1920 году на одного убитого белыми приходилось триста убитых красными.

Владимир Дмитриевич скончался во Франкфурте в 1997 году.

* * *

Ариадна Евгеньевна Ширинкина относилась к тому поколению эмиграции, которое успело лишь родиться в свободной России. Родители вывезли ее за границу ребенком. Добродушная пожилая женщина с круглым улыбающимся лицом. Она часто помогала нам в первые годы эмиграции. И не только нам. Она будто светилась бесхитростной добротой.

Она вспоминала, как ее отец рассказывал про революцию. В 1917 году он находился в Петрограде. На вопрос о том, что он делал во время этих событий, он честно отвечал: играл в карты.

– Сидим мы, расписываем пульку и время от времени посылаем кого-нибудь разведать: у кого власть? Первые посланники сообщали, что у Временного правительства. Потом пришел гонец, рассказавший, что в Зимнем уже большевики. Ну, мы по этому случаю расписали еще партию. Кто знал, чем все это кончится?

Увы, так об этих событиях рассказывали многие. Большевизм был новым и непонятным явлением.

Родители вскоре расстались. Своего отца Ариадна Евгеньевна нашла уже после войны. Он на старости лет любил развлекаться тем, что писал в советские газеты гневные письма, обличающие антисоветскую деятельность… собственной дочери. Писал он от имени старушки-эмигрантки, гебисты не сразу поняли, что над ними просто издеваются.

В НТС Ариадна Ширинкина вступила в Белграде в тридцатых годах. С началом Второй мировой по призыву организации поехала на оккупированную немцами территорию России. Переправлялись через Польшу с помощью тех поляков, которые сотрудничали с НТС еще с довоенных времен. Она была в Минске, Смоленске, Орле. Целью поездки была отстройка подпольной организации, цель: «Ни немцев, ни большевиков!». Именно плакаты такого содержания потом были для гестапо главной уликой против нее.

В советской прессе ее поливали почем зря: «Агент гестапо, сотрудник разведшколы, ее подсаживали в камеры к советским патриотам в качестве “наседки”»…

Когда Ариадну Евгеньевну просили написать мемуары, она отмахивалась: «Когда-нибудь напишу…»

В 1990 году врачи поставили жестокий диагноз: рак легких. В Германии медицинская этика предписывает не скрывать от больных правды.

Ариадна Евгеньевна восприняла эту весть стойко и спокойно. Она постаралась сдать все дела, потом согласилась на то, чтобы с ней сделали последнее большое интервью для «Посева». Вместо мемуаров, которые она столько лет собиралась написать.

В маленькую квартирку на окраине Франкфурта, где она доживала свои последние дни, пришли мы с Борисом Сергеевичем Пушкаревым, приехавшим из Америки. Я постарался опросить ее как можно подробно.

Она долго рассказывала. Запись поместилась на четыре аудиокассеты.

– Когда в оккупированном Минске немцы захватили почти всю нашу группу, мы поняли, что это – следствие предательства. Предателя быстро вычислили.

Бросили жребий – кто из нас должен его застрелить. Парень, который вытащил короткую спичку, пошел на квартиру изменника вместе с группой прикрытия. Предатель как раз ужинал. Ребята ввалились к нему. Допрос был коротким: доказательств его измены было слишком много, и он во всем сознался. Парень, который должен был привести приговор в исполнение, достал пистолет. Потом побледнел как полотно и сказал, что не может стрелять в человека! Попытался сунуть пистолет другому, но тот отказался. Пока они препирались, предатель с испугу залез под диван. И тут все пришли к потрясающему выводу: стрелять в изменника через диван – некрасиво и неромантично! С тем и ушли.

Ариадна Евгеньевна долго переписывалась с белорусским писателем Василем Быковым, конечно, под псевдонимом. В одном из писем она написала про свое пребывание в немецкой тюрьме: «Одно время меня даже считали “наседкой”». Естественно, КГБ внимательно следил за перепиской. История про «наседку» потом кочевала из одной гебистской статьи в другую.

Я начал снимать материал с ленты. Мне пришлось выкинуть из текста рассказ о двух членах Союза: Ариадна Евгеньевна была уверена в том, что они во время войны сыграли роль в провале энтээсовского подполья. Но многие другие в этом сомневались. Оспорить правоту человека, которого уже нет в живых, они бы не смогли.

Вскоре после этого Ариадна Евгеньевна зашла в «Посев» и деловито сказала мне:

– Андрей, ты уж поспеши с интервью. А то я скоро умру и не успею проверить текст…

Так готовятся к смерти только верующие люди. Которым не стыдно умирать.

Статья, составленная мной на основе четырех пленок, вышла под именем Ариадны Евгеньевны уже после ее смерти. Я немного опоздал.

* * *

Борис Степанович был удивительным рассказчиком, но мемуаров тоже не оставил.

Его полная фамилия – Брюно де ля Форж. Отец его – потомок французов, бежавших в Россию от революции 1789 года. Мать – из грузинского княжеского рода Гогаберидзе. Как любил шутить сам Борис Степанович: «Лучшие русские получаются от смеси французской и грузинской крови!» Он родился в 1910 году в городе Порт-Петровский на Кавказе. Мать окончила Институт благородных девиц. Образование там было настолько тонкое, что между ученицами случались споры о том, откуда рождаются дети. Некоторые ответы были правильными, некоторые – не совсем. Родители поженились и отбыли к месту службы отца. Существует семейное предание, что, когда мать в третий раз приготовила отцу обед (чему в ее институте не учили), он просто завернул эту стряпню в скатерть и выкинул в окно. Молодой даме пришлось учиться всему самостоятельно.

Отец был военным. Каждый раз, получая жалованье, страшно ругался:

– Не могут ассигнациями выплатить, все золотом норовят! А у меня от этого золота карманы рвутся…

Слышал бы это кто-нибудь из сегодняшних офицеров…

Первые детские воспоминания Бориса Степановича относились ко времени Первой мировой. Один из родственников вернулся с фронта и привез трофейную немецкую каску. Двоюродный брат тут же надел ее на голову, подошел к окну и стал раскланиваться со всеми прохожими. В провинциальном городке началось беспокойство, люди побежали в полицию. Через полчаса в дом явился пожилой пристав: «Люди беспокоятся – что это за немец у вас тут в окне стоит?!» Мальчишки веселились от души – самого пристава разыграли!

На Рождество все дети ждали Деда Мороза с подарками. Наконец явился долгожданный гость с мешком. Он роздал подарки всем детям, а к маленькому Боре, который успел серьезно нашкодить, подошел со словами:

– А тебе, Боба, за плохое поведение принес я особый подарок!

И подарил ему перевязанную красной ленточкой… розгу! Боря заплакал. Оказывается, в дореволюционной России практиковался такой вид наказания для непослушных детей.

Когда семья сняла квартиру в доме, принадлежавшем двум братьям-купцам, они представляли себе купечество по пьесам Островского: этакими недалекими толстосумами в сапогах «бутылками». Борис Степанович рассказывал, что у русского купечества была печальная «традиция»: дед сколачивал состояние, сын его проматывал, внук сколачивал снова, правнук опять норовил промотать. Понятно, что этому образцу следовали далеко не все, но дыма без огня не бывает.

Оказалось, что оба купца закончили Кембридж и по части образованности могли дать фору многим офицерам. Сословные предрассудки Российской империи: они нанесли немало вреда и дали большевизму серьезную подпитку. Например, среди офицеров считалось зазорным подать руку жандарму. В жандармы шли в основном отставные унтер-офицеры, люди с более высоким образованием гнушались службой в полиции. Борис Степанович часто цитировал шуточные стихи того времени, ПОСВЯЩЕННЫЕ городовым:

О, появись с багрово-красным ликом,

С медалями, крестами на груди!

И обойди всю Русь с могучим криком:

– Куда ты прешь! Подайся! Осади!

* * *

Когда Боря поступил в кадетский корпус и надел новенькую форму, родители взяли его с собой на прогулку в городской парк. Па скамеечке сидел пожилой генерал и читал газету. Новоиспеченный кадет отпросился у родителей, подбежал к скамейке, встал во фрунт и отдал генералу честь. Он не знал, что, если офицер сидит, нужно лишь приложить руку к фуражке и идти своей дорогой.

Генерал бегло взглянул на него из-за газеты, усмехнулся и продолжал читать. Кадет молча стоял, приложив руку к фуражке. Минут через пятнадцать генерал сложил газету и ласково сказал мальчику: -

– Ну и долго ты, поросенок, будешь так стоять?

Денщик отца был очень привязан к Борису. Однажды он развлекал мальчика, одновременно приобщая к основным знаниям по физике. Он налил полное ведро воды и начал раскачивать его перед носом у Бори. Потом пообещал фокус: он крутанет ведро в воздухе, а вода не выльется! Все бы так и произошло, если бы не балка у него над головой. Ведро задело за нес, и вся вода вылилась на голову бедного мальчика. Борис истошно закричал:

– Дурак!

Вбежавший в комнату отец примерно наказал… Бориса!

– Денщик находится у меня в подчинении и не может тебе ответить! Поэтому ты не имеешь никакого права его оскорблять.

Революция и Гражданская война застала Бориса во Владикавказском кадетском корпусе. Молодым кадетам не советовали появляться на юродских окраинах: участились случаи нападения и убийства кадетов большевистскими элементами. К городу приближался фронт.

– Мы жили на Офицерской улице. Называлась она так потому, что рядом находились казармы Апшеронского полка и жили здесь только семьи офицеров. На окраинах уже слышалась стрельба. Немногочисленные защитники Владикавказа выбили несколько кирпичей из городской стены, поставили пулемет. Но силы были неравны. Вечер. Вдоль по Офицерской улице идут два офицера с карабинами за плечами. Один – в кожаной куртке, которые носили летчики и автомобилисты. Потом большевики раздали запасы этих курток, оставшиеся на складах, чекистам, и они стали главным признаком карательных органов нового режима. Офицеры стучали в каждое окно:

– Господа, выходите! Нам нужна помощь, мы долго не продержимся. Ведь вы же офицеры!

– И со всей Офицерской улицы не вышел ни один человек. Это въелось в мою память навсегда, как символ Гражданской войны. Большевики никогда не пользовались поддержкой большинства населения России. Они пользовались другим: пассивностью этого населения, желанием отсидеться, посмотреть, «чья возьмет». Наверное, вошедшие в город красные не стали церемониться с обитателями Офицерской улицы. Но мне их не очень жалко – сами виноваты…

Семьдесят процентов офицеров Российской армии, которых всю жизнь учили, что «армия вне политики», пошли служить красным. Потому что их призвали. В Красной армии их называли «военспецы». В 1937–1938 гг. большинство из них расстрелял Сталин. Белые же ставили на добровольцев, они взывали к совести. Провести настоящую мобилизацию удалось только Врангелю в Крыму, когда уже было поздно.

Белых выбили из города. Кадетский корпус – мальчишки и пожилые преподаватели – вместе ушли в Грузию.

– Мы шли по Военно-Грузинской дороге, все в пыли. Вдруг услышали, как кто-то кричит: «Брюно!» К нам с братом подъехал всадник и передал письмо. Это была весточка от нашего родственника! Он писал, что собрал отряд и собирается партизанить в трах. «Большевики долго не продержатся. Посыльный проведет вас с братом ко мне. В отряде вы пробудете до конца войны, а потом вместе вернемся домой». Мы обрадовались. Побежали к начальнику корпуса и показали ему письмо. Старик прочел его, вздохнул и сказал: «“Это” быстро не кончится. “Это” продлится не год, не два и не десять. Поэтому как ваш начальник я никуда вас не отпускаю…»

Мы заплакали: у нас отобрали приключение! Потом я был благодарен старому, мудрому офицеру, который спас нам жизнь. Сколько еще партизанил на Кавказе наш родственник и как он погиб, я не знаю…

Кадетский корпус пересек границу Грузии, не так давно объявившей о своей независимости. Грузинские солдаты в желтых куртках относились к ним с презрением: ведь белые стояли за единую и неделимую Россию. Есть было нечего. В одной деревне они увидели человека, который сидел на скамейке и грыз семечки. Маленькие кадеты стаей подлетели к нему и начали выбирать из шелухи то, что могло показаться съедобным. Он засмеялся и начал сыпать семечки себе под ноги: «Поклюйте, воробушки!»

На ночлег кадетов в дома не пускали, каждый ночевал там, где мог. Борис нашел заброшенный сарай. Там было теплее, чем на улице, но стояла страшная вонь. Выбора не было. Утром он проснулся и увидел, что спал возле туши дохлой лошади.

Из порта Поти кадетский корпус эвакуировался в Крым, но оттуда белые уже собирались уходить. Вторая эвакуация.

Уходящий берег Крыма

Я запомнил навсегда.

Я с кормы, все время – мимо,

В своего стрелял коня…

Борис Степанович рассказывал, что это – не легенда. Кони за кораблями действительно плыли…

Королевство сербов, хорватов и словенцев, которое позже стало Югославией. Король Александр воспитывался в России и высоко ценил славянское единство. Эта страна после Гражданской войны приняла тысячи русских эмигрантов. Приняла она и семью Бориса Степановича.

Борис Степанович продолжил обучение в кадетском корпусе в Сараеве. Сначала корпусов было три, но потом, из-за недостатка детей эмигрантов соответствующего возраста, их объединили в один – Сараевский. Язык дети учат быстро: Борис Степанович до конца жизни говорил но-сербскохорватски так же хорошо, как и по-русски.

– Кадетский корпус. Мальчишки есть мальчишки – хулиганить любили. Кто-то подарил нам барашка, так он при корпусе и рос. Мы научили его нехитрому трюку: как только кто-нибудь нагибался у него на виду, баран разбегался и бил его рогами в задницу. Кадеты веселились. Всем досталось, даже преподавателям, но они барашка не трогали. Но однажды в корпус приехал почтенный батюшка. Уже не помню, зачем ему потребовалось нагнуться посреди двора, но барашек это заметил… Не повезло нашему питомцу, за это преступление он пошел на шашлык. Кадеты ели его со слезами, но время было голодное: от своей порции никто не отказался.

На Пасху в нашу комнату принесли большую миску с крашеными яйцами, поставили на подоконник. Я стоял у окна, а мимо проходил мальчишка-серб. Он высунул язык и прокричал мне обидную дразнилку, сложенную местными ребятами про русских. Я не стерпел, схватил пасхальное яйцо и засветил ему аккурат в глаз. Он поднял вой на всю улицу и побежал жаловаться. Через некоторое время меня вызвали к директору корпуса. В его кабинете стоял пострадавший с огромным фингалом под глазом и его мать. Директор строго спросил меня о причине моего поступка. Я честно рассказал о том, что мальчишка оскорбил не только меня, но всех русских.

Директор нахмурился, но отпустил меня восвояси. Не знаю, как он успокоил мать хулигана, но когда она ушла, я получил от директора… благодарность! За то, что вступился за честь своей страны.

Потом Борис Степанович переехал в Белград, поступил в университет, на юридический факультет, успешно его окончил. Но работать юристом ему не пришлось ни одного дня.

– В июле 1930 года состоялся первый съезд НСНП. Драка с «младороссами». Потом все мы пошли отметить столь знаменательное событие в ресторан.

Посидели, выпили. Меня попросили спеть, принесли гитару. Я спел. Гости долго аплодировали. Подошел хозяин, познакомились. Он поинтересовался моим заработком. Я честно сказал, сколько получает юрист. Хозяин усмехнулся и предложил мне перейти на работу к нему: за ресторанное пенис платили чуть ли не в два раза больше! С этого дня, пятнадцать лет подряд, мне каждую ночь пришлось петь в ресторане. Но я не жалуюсь: это позволяло содержать семью, я ведь вскоре женился. Кроме того, кого я там только не повидал: Куприн, Вертинский, генерал Краснов, весь цвет русской эмиграции. Из тех, что добирались до Белграда.

Война. Немцы быстро оккупируют Югославию. 22 июня 1941 года Бориса Степановича вызвал на встречу один из руководителей НТС Михаил Георгиевский. Разговор он начал так:

– Сегодня началась война Германии против СССР. Немцев, конечно, побьют. Но мы должны использовать все возможности, чтобы попасть на родную землю.

Поначалу Борис Степанович опешил: как побьют?! Непобедимую армию, покорившую почти всю Европу?

Георгиевский засмеялся:

– Побьют, побьют. Немцы начали войну не против Сталина, а против самой России. Такую войну они никогда не выиграют.

Немцы по всей Европе набирали для Германии рабочую силу. Предписание НТС было: пробираться в Германию, оттуда стремиться попасть на оккупированные территории. Завербовался на работу в Германию и Борис Брюно. По дороге в Берлин увидел лагерь советских военнопленных. Его устроили возле железнодорожной станции, так что из окна поезда был виден хорошо. Грязным, ободранным солдатам раздавали баланду. Тем, у кого не было котелков, малосъедобную жижу наливали прямо в пилотки. Конвоиры били их по рукам и кричали: «Лос! Лос!» Эмигранты, видевшие это го окон, просто плакали. Но сделать ничего не могши. Борис Степанович рассказывал, что после этого зрелища у него не осталось никаких иллюзий по поводу отношения к нацистам.

В Берлине он сначала работал на радио – вел детскую передачу. Но нацистская пропаганда внедрялась и здесь, а кривить душой ему не хотелось. Тем более что он получил задание – налаживать контакты с советскими военнопленными и «остовцами». Задание ему дал отдел НТС под названием БОН – «Берлин особого назначения».

Борис Степанович вернулся к своей прежней профессии музыканта: вместе с небольшим ансамблем он ездил по лагерям военнопленных и «остарбайтеров». После выступлений часто удавалось поговорить с их обитателями. Иногда – передать литературу НТС. Он рассказывал про один курьезный случай. Их оркестр прибыл в лагерь, где находились только женщины, угнанные на работу. Пока музыканты настраивали инструменты, обитательницы лагеря медленно заполняли места вокруг сцены. Они были уверены, что приехавшие артисты – немцы и по-русски не понимают. Истосковавшиеся по мужчинам женщины в упор разглядывали красивых музыкантов и вслух обсуждали их достоинства:

– Я бы вот этому дала! У него, наверное, в штанах все в порядке!

– А я бы – вот этому. Рослый, крепкий…

Бедные музыканты краснели. Но когда начался концерт и они начали петь по-русски, покраснели уже женщины в первых рядах.

После окончания концерта одна девчушка подбежала к Борису Степановичу и сунула ему в руку пакет. Он был доверху набит окурками. Она прибиралась в поездах дальнего следования, окурки доставала из пепельниц. Но в военное время это был хороший подарок. Но были во время войны и другие встречи…

– Моя старая знакомая – немка с русским именем Вера – не прервала знакомства со мной, даже когда наши отношения из интимных стали просто дружескими. Однажды она пригласила меня к себе в гости, упомянув, что среди гостей будет кто-то интересный. Гостей собралось много. Среди них – тот самый «интересный», которого мне не представили: все его знали, считали, что и мне он должен быть знаком. Он неплохо говорил по-русски. Мы поужинали, изрядно выпили. Зашел разговор о политике. Когда кто-то упомянул расовую теорию Гитлера, я взорвался.

– Моя мать – грузинка, мой отец – француз. Во мне нет ни капли русской крови, а я – русский! Ну и чего тогда стоит вся эта расовая теория?!

Вдруг я заметил, что все за столом напряженно замолчали. «Интересный» гость вежливо улыбался. Когда все разошлись, хозяйка подбежала ко мне и в ужасе сказала:

– Ты с ума сошел! Ведь это был сам Ляйббрандт!

Тут уже струхнул я. Доктор Георг Ляйббрандт был руководителем политического отдела Восточного министерства. Он был русским немцем, родился под Одессой, поэтому языком владел свободно.

На следующий день к пансионату, где жила целая группа наших людей, подъехала правительственная машина. Флажок со свастикой. Шофер спросил меня, велел следовать за ним. Я на всякий случай попрощался со всеми. Мы ехали молча, куда меня везут, я понял, только когда машина остановилась возле центрального нацистского клуба Берлина. Меня провели к отдельному столику. Там сидел мой вчерашний знакомый, в нацистской форме, в окружении таких же «партайгеноссе». Он, посмеиваясь, сказал своим соседям по столику:

– Вот у этого господина – очень интересный взгляд на расовую теорию. Я хотел бы, чтоб он изложил нам его своими словами!

Отступать было некуда. Я сбивчиво, пытаясь, как можно, сгладить углы, изложил то, что рассказывал накануне. Нацисты посмеивались, задавали вопросы. Им было приятно видеть мой страх и чувствовать свое превосходство.

Потом меня отпустили восвояси. Они видели, что реальной опасности я для них не представляю. Все-таки нацистский режим просуществовал только 12 лет и не успел еще въесться во все поры общества. Не думаю, что после такой «дискуссии» в Москве я бы поехал домой.

* * *

В конце войны гестапо начало массовые аресты среди членов НТС. Когда возле дома, где жил Борис Степанович, заметили слежку, решили уходить в разные стороны, врассыпную. Брюно повезло – гестаповцев было только двое, погнаться за всеми сразу они не могли.

Конец войны. Лагеря для перемещенных лиц – Ди-Пи. Бывшие советские граждане справляли себе новые документы. Понадобились новые документы и Евгению Романовичу Островскому. Борис Степанович предложил ему вариант: взять документы его брата, погибшего во французской армии в самом начале войны. Потом подвернулся другой вариант, но старик часто вспоминал, что чуть не стал официальным братом будущего главы НТС.

В одном из лагерей Борис Брюно заведовал культурной частью. Делал стенгазеты, организовывал концерты. Про этот период он рассказывал множество забавных историй.

– Один из эмигрантских поэтов часто писал мне в стенгазету удивительные стихи. Первая строчка – из русской классики, вторая – его собственные переживания, происходившие по причине глубокого алкоголизма. Например:

Тучки небесные,

Вечные странники…

Где-то намедни

Я пропил подштанники!

Другой «литератор» упорно не мог смириться с мыслью о собственном графоманстве. Он писал стихи на «просветительские» темы. Например:

Молочко ты, молочко,

Молочко коровье!

Поправляет молочко

Больное здоровье.

Утром к доктору иду

Шаткою походкою:

– Молочка у вас прошу!

Заболел чахоткою…

На концертах тоже случались забавные инциденты. У одного из пожилых обитателей лагеря была красавица-жена, которая отличалась красотой, но никак не целомудрием. И вот в какой-то из праздников выхожу я на сцену и пою под гитару куплеты, которые мне написал наш творческий коллектив. Текст я заранее не просмотрел и последствий не предвидел. Пою:

Потерял жену Аглаю,

Тридцать лет, гнедая масть.

Кто найдет, я обещаю

По закону – третью часть!