Текст книги "Случай в Кропоткинском переулке"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

– Я знаю, где и с кем, – ответил уверенно Николай.

– А с Володькой будь всё же поаккуратнее.

– Опять ты за своё…

РОСТОВ-НА-ДОНУ. АНТОН ЮДИН

Юдин старался не появляться на улице. Когда Светлана уходила на работу, он оставался в полном одиночестве, болезненно вслушиваясь в звуки города за стеной и вздрагивая всем телом всякий раз, как какой-нибудь прохожий задерживался возле дома Светланы, чтобы переброситься с кем-нибудь парой слов или раскурить сигарету. Каждый человек был ему подозрителен, в каждом он видел опасность для себя. Он прекрасно понимал, что его давно объявили в розыск, труп Тевлоева наверняка обнаружен, следователи непременно увязали друг с другом смерть заключённого и бесследное исчезновение офицера оперчасти ИТК, а скорее всего докопались и до причины всего случившегося. Стало быть, за ним теперь охотятся ищейки не только эмвэдэшные, но и гэбэшные…

Когда нервы сдавали, Юдин бежал в винный магазин, покупал пару бутылок креплёного вина и быстро возвращался в дом. Он ни разу не брился и не стригся со дня своего побега и уже изрядно оброс.

– Ты решил бороду отпустить? – спросила его однажды Светлана.

– Бриться лень, – проворчал он в ответ.

Она улыбалась ему и не замечала затаившегося в его вечно хмельных глазах страха. Она была счастлива присутствием мужчины возле себя, радовалась ежедневным соитиям и смотрела на него благодарным взглядом, ибо никогда прежде не была настолько полно удовлетворена сексуальной жизнью. Она не понимала, что Юдиным двигала не страсть, а жажда затеряться в женских объятиях, заглушить громким женским дыханием свои мысли, пугающие, жгучие, выворачивающие наизнанку. Он боялся оставаться наедине с собой, так как сразу погружался в пучину воспоминаний, снова и снова видел, как выстрел пистолета отбрасывал Тевлоева к дверце автомобиля, видел глаза Асланбека, чувствовал тяжёлый толчок пистолета в руку… Глаза Тевлоева были огромны, совсем не такие, как в жизни. Они заполняли всё пространство, весь мир. Юдин проваливался в них, растворялся. Они обволакивали его, пронизывали холодом, и он начинал мелко трястись, не в силах справиться с нервным напряжением.

Но это вовсе не было переживание о содеянном. Его состояние не имело ничего общего с раскаяньем. Это был просто шок, от которого он не мог никак отойти, шок от радикальной перемены жизни, шок от сознания того, что он из полновластного вершителя чужих судеб вдруг превратился в перепуганное животное, обложенное со всех сторон охотниками.

Чем дольше он оставался в доме Светланы, тем тяжелее делалось у него на душе. Иногда он целыми днями лежал и смотрел в потолок, в тысячный раз пересчитывая трещины в досках и точки ссохшихся мух.

Но едва Светлана возвращалась с работы, он оживлялся, становился деятельным, хватался за продукты, пытался что-нибудь готовить, громко и шумно говорил о чём-то и, конечно, тискал женщину без устали…

Ночами дом погружался в глубочайшую тишину. Акустика улицы была такая, что казалось, что проходившие мимо дома люди ходили по дому, разговаривали, кашляли, харкали. Временами это ощущение настолько захватывало Юдина, что он доходил почти до обморочного состояния.

Он устал от постоянного напряжения, устал ждать неожиданного развития ситуации. Он больше не мог находиться в ограниченном пространстве и с каждым днём, разглядывая в зеркале своё отражение, становился всё менее терпеливым…

Когда щетина его стала, наконец, похожей на бороду, усы сделались броскими, причёска изменилась, он отправился в фотоателье и сфотографировался на паспорт, после чего быстро переделал паспорт Николая Фёдорова. Придирчивый глаз, разумеется, заметил бы подделку, но для среднего обывателя его паспорт выглядел абсолютно нормально. Ни один начальник отдела кадров не заподозрил бы ничего. Разглядывая свой новый документ, Юдин поворачивал его так и сяк, щурился, кивал головой: «Всё в ажуре. Придраться, конечно, можно, но для этого нужно хотеть придраться… Что ж, теперь я человек с паспортом».

В один из тёплых майских дней он забрёл в поисках работы в отдел кадров ресторана «Рассвет». Сидевший в тесной комнатушке тучный мужчина, потный, с одышкой, но подвижный, погрозил пальчиком-сарделькой куда-то в воздух:

– Текучка заела! Приходят такие, как ты, недельку поработают, наворуют из подсобки, а там и увольняются.

– Я не собираюсь воровать. Мне не нужно, – ответил было Юдин.

– Всем нужно, – начальник мучительно ловил воздух ртом. – Это мы только очки друг другу втираем социалистической нравственностью. А уж мне-то лучше других известно, какая она, эта нравственность. Тут, в ресторане, это видно, как под микроскопом… Значит так, ты кто по профессии будешь?

– Художник.

– Ох уж мне эти творческая интеллигенция, – кадровик звонко пошлёпал себя по толстой шее. – Была б моя воля, я таких, как ты, близко бы не подпускал… Грузчик должен быть грузчиком. А то взяли моду – инженеры, художники, поэты, все кому не лень в грузчики идут. А на этой работе, между прочим, интеллект ваш творческий не нужен! Государство на ваше образование деньги тратило, учило вас, а вы… Знаю я вашего брата, сколько таких через мои руки прошло… Интеллигенты, а пьёте круче настоящих грузчиков.

– Так есть у вас место? – нахмурился Юдин. – Возьмёте на работу?

– Художник, говоришь? Небось голых баб малюешь, втыкаешь им под видом творчества… И трудовая книжка наверняка утеряна? Это у вас у всех одинаково, – он постучал толстыми пальцами по столу и взял паспорт из рук Юдина. – Ладно, Фёдоров Николай Артемьевич, возьму тебя. Мне сейчас двоих уволить надо, вконец проспиртовались, сволочи… Ты сам-то сильно закладываешь? – тут он многозначительно щёлкнул себя пальцем по шее. – А то интеллигенты любят от депрессии лечиться… Только знай, Фёдоров, будешь пить – долго не продержишься у меня… Ох и надоела мне эта текучка кадров… Значит так, я тебя беру, но с каждой получки ты мне червонец отдаёшь… Приступать можешь завтра.

На следующее утро Юдин ушёл от Светланы, не простившись и не оставив никакой пояснительной записки. Он снял небольшую комнатку неподалёку от ресторана, без малейших сложностей договорившись со старенькой хозяйкой – горбатой старушонкой, одинокой, молчаливой, пропахшей плесенью. Он заплатил ей за месяц вперёд и ласково попросил:

– Бабуля, ты особо не распространяйся, что у тебя жилец объявился. Я тебя деньгами обижать не буду. Вперёд заплатил, верно? И всегда буду вперёд давать. Но пусть обо мне никто не знает. Молчать-то умеешь, бабуля? Или всё с кумушками на лавочке перемалываешь?

– Мне, сынок, нет ни до кого дела. Я сама по себе. Ты только не шуми тут сильно, не пьянствуй особо.

– Не бойся, бабуля, я человек тихий. Гостей приводить не стану. Я – писатель, мне уединение нужно, чтобы сосредоточиться. Понимаешь?

Её звали Варвара Анисимовна, но Юдин обращался к ней просто «бабка».

Она что-то прошамкала в ответ и заковыляла в сени, повесив в воздухе запах плесени.

«Ничего, старостью пахнет, но не тюремной камерой, – рассуждал Юдин – Немного перекантуюсь здесь».

Оставшись один, он затворил перекошенную дверь и внимательно осмотрел комнату. На стене напротив окна висел старый жёлто-зелёный коврик с могучими коричневыми оленями, украшенными сказочными ветвистыми рогами. Диван с протёртой бордовой обивкой стоял у той же стены, украшенный на обоих концах толстыми валиками. Открывавшаяся внутрь комнаты дверь упиралась в этот диван и продрала в месте соприкосновения дырку в обивке. Напротив двери красовался комод с бронзовыми ручками на выдвижных ящиках, из которых тянулся запах нафталина. Юдин немного сдвинул комод и, заглянув за него, обнаружил подгнившую доску у самой стены. Поднатужившись, он сумел оторвать её от пола.

«Нормально. Сгодится на некоторое время».

Уложив в открывшееся пространство под доской мешочки с золотом, пакет с деньгами и пистолет, Юдин водворил комод на прежнее место.

«Ну-с, начнём трудовую жизнь, что ли?»

Через два дня во время обеденного перерыва он впервые увидел Эльзу Шапошникову. Он сидел на кухне ресторана и неторопливо ел суп харчо, громко отхлёбывая из ложки горячую жижу, блестевшую жиром. Эльза остановилась в двери, многозначительно вздохнув, и устало прислонилась к косяку. Она ловко бросила чёрный пластиковый поднос на стол возле Юдина и закатила глаза.

– Замучили, – с расстановкой произнесла она. – Сегодня, не клиенты, а кровососы какие-то. Всё им не так.

У неё были густые чёрные волосы, забранные в пучок, томные карие глаза, пухлые щёчки, вздёрнутый носик.

– Ты новенький? – спросила она, глядя на Юдина сверху вниз. Он молча кивнул, отправляя в рот мягкий ломоть хлеба. – В грузчиках у нас?

– Угу.

– По рукам видно, что ты не из работяг, – заключила Эльза, закончив изучать его.

– Тебе-то что? – пробубнил он.

– Вот ты скажи мне, почему сейчас так много интеллигентов идёт в грузчики, почему сторожами нанимаются? Это, что ли, мода такая?

– Вроде того. Времени много свободного, – неохотно отозвался Юдин, не прекращая жевать. – Опять же голова не занята обременительной ерундой, ничто не мешает творческим мыслям.

Ему хорошо были известны эти аргументы – в лагере через его руки прошло много людей, получивших срок «за тунеядство». В большинстве своём это были спившиеся и ни на что не годные люди, не желавшие трудиться, но попадались среди «тунеядцев» и такие, которые сочиняли стихи, писали картины, занимались музыкой, но официально ни на какой службе не числились – они просто не переносили государственной службы, упорядоченной работы, дисциплины. Они любили «свободное творчество», то есть делать только то, что им хочется, и тогда, когда им хочется и при этом отчаянно пили. Закон же такого поведения не допускал. Все граждане Советского Союза обязаны были трудиться на благо общества, а если кому нравилось заниматься искусством, то каждый человек имел возможность отдать своему увлечению время после основной работы или выходной день. Были, конечно, и профессиональные работники искусства, но все они состояли в каком-либо из многочисленных профессиональных творческих Союзов – в Союзе художников, Союзе писателей и т. д. Гражданин же, полностью отдававшийся искусству, но не занимавшийся общественно полезным трудом, официально признавался тунеядцем и прожигателем жизни. Никакие аргументы в защиту такого образа жизни не могли спасти человека.

Юдину не раз приходилось беседовать с осуждёнными по этой статье. Он хорошо понимал их, в определённом смысле он даже завидовал им – таким уверенным в себе, таким независимым, преданным искусству. В его душе никогда не жила преданность своей выбранной профессии, наоборот: он с первого дня службы в возненавидел свою работу, терпеть не мог сослуживцев, на дух не переносил казарменный режим и всю свою неприязнь переносил на жизнь в Советском Союзе в целом.

– Слышь, грузчик, ты кто на самом деле? Писатель? – спросила Эльза, кокетливо склонив голову, поглаживая указательным пальцем себя за ухом и показывая миниатюрные золотые колечки в мочках ушей.

– Нет, – он покачал головой, – художник.

– Оно и видно: бородатый. Почему все художники носят бороду? Модно?

Причёска Юдина была ещё далека от тех длинных прядей, которые всё чаще и чаще встречались у многих молодых людей; его волосы ещё не спадали глаза и были далеки от того, чтобы касаться плеч. И всё же он вполне мог сойти за вольного художника, благодаря взъерошенным и немного налезшим на уши волосам.

Юдин не ответил Эльзе, но внимательно оглядел её фигуру. У неё были крепкие ноги, чуть тяжеловатый таз, небольшая грудь. В белом переднике поверх розового служебного платья и белой же ажурной наколке на голове Эльза выглядела весьма привлекательно.

– Ну, ты прямо прожигаешь глазами, – засмеялась она немного натужно. Чувствовалось, что она смутилась. – У тебя имя-то есть?

– Николай.

– А меня Эльзой зовут.

Он молча кивнул.

– Ты чего такой мрачный, Коля? Может, с девушкой поссорился?

– Нет.

В его голосе ей почудилась не то глубинная печаль, не то горечь обиды, не то хорошо спрятанная за хмурой сдержанностью мальчишеская ранимость и нежность. Среди знакомых Эльзы не было художников. Лишь однажды она обслуживала стол, за которым шумная компания чествовала какого-то живописца, но тот был больше похож на секретаря партийной организации (хороший костюм, галстук, сытое лицо с двойным подбородком, гладко уложенные на пробор волосы). А этот Николай с растрёпанной шевелюрой и неухоженными ногтями почему-то показался ей натурой глубокой, по-настоящему мечтательной, каким, собственно, и должен быть художник. Он явно принадлежал к тем, кого принято называть неудачниками, но было в нём что-то такое нервное, натянутое, готовое сорваться в любую секунду, и это что-то показалось Эльзе важнее всего остального.

Из висевшего на стене радио доносился торжественный мужской дикторский голос:

– Сегодня у нас – всенародный праздник. С утра к избирательным участкам идут труженики Страны Советов, чтобы выполнить свой гражданский долг. Отдавая голоса за кандидатов нерушимого блока коммунистов и беспартийных, они голосуют за дальнейший расцвет социалистической Отчизны, за новые достижения в коммунистическом строительстве, за счастье каждой семьи….

– Может, выпьем по рюмке за знакомство? – спросила Эльза, присаживаясь возле Юдина.

– Я не пью на работе.

– Рюмку коньяка можно, – прошептала она, наклонившись поближе, и в голосе её прозвучала не только убеждённость, но и зазывность. – А после работы можно прогуляться. Как ты? – От неё пахло духами и губной помадой. – Или ты дикий?

– Я нормальный. Можно и прогуляться. Почему нет?

– Никитишна! – позвала Эльза.

– Чего? – из дверей вышла крупная женщина с тяжёлыми розовыми руками, из-под её густо завитых волос с искусственной сединой свисали крупные янтарные серьги.

– Коньячку плесни нам, – Эльза подмигнула.

– После работы она шепнула на ухо напарнице про Юдина:

– Нюська, этот мужик мне нравится.

– Любовь хочешь закрутить?

– Такую любовь закручу, что и не раскрутить! – Эльза мечтательно закатила глаза.

На следующий день у неё был отгул, но она пришла в ресторан, чтобы увидеть Юдина.

– Слышь, художник, – окликнула она его, когда он вывозил из подсобки громыхавшую на разбитом цементном полу тележку.

– Чего надо?

– А ты не так сурово смотри на меня. Может, я за лаской пришла, – она игриво сощурилась. – Может, поцеловать тебя хочу, – постукивая заострённым башмачком о косяк двери, она заложила руки за спину и хитро улыбнулась. Вся поза её выражала высшую степень кокетства.

– Поцеловать? Меня? – Юдин остановился и вытер руки подолом грязной рубахи.

– А ты, что ли, откажешься? Скромный очень?

– Нет, только некогда сейчас мне… Как тебя? Я забыл.

– Эльза, – она обиженно отвернула голову в сторону. – Ишь ты, забыл… – она потопталась на месте и сделала шаг к Юдину. – Подруги называют просто Эля.

– Что ж, Эля. У меня дел тут часа на два. Приходи… Познакомимся поближе…

МОСКВА. СМЕЛЯКОВ. ПОСОЛЬСТВО ФИНЛЯНДИИ

Смеляков стоял у будки возле ворот посольства.

Учебный процесс окончился, началась стажировка.

Теперь Виктор ощущал себя совсем иначе, было в нём гораздо больше уверенности, больше спокойствия. Это был уже далеко не тот Витя Смеляков, который пришёл в мглистое январское утро на пост и не мог совладать ни с нервным головокружением, ни с чувством беспомощности, ни с ежеминутным ожиданием чего-то ужасного.

Он чувствовал себя вполне на своём месте. Он научился размышлять, не отвлекаясь от наблюдения за улицей, он научился быть расслабленным, находясь в постоянном напряжении, он научился выглядеть беззаботным и равнодушным, будучи настороженным и взволнованным…

«А в армии-то на посту совсем не так всё было. Сейчас уж мне легко всё по полочкам разложить, а поначалу не мог… Там ведь и пространство ограниченное, и любой входящий обязательно документ показывает… Нет, тут совсем по-другому. Тут всех надо держать под наблюдением…Там было легче…»

Ему вспомнилось, как однажды на его посту в Генштабе появился генерал, обычный, нетерпеливый, глядящий сверху вниз. Смеляков не видел его раньше, всех сотрудников, проходивших в здание через тот подъезд, он помнил в лицо. Этот генерал был из чужих. Виктор физически ощущал, как его мозг начинал работать стремительнее при появлении чужого человека. Глаза пробегали по документу и, словно набросив на него невидимую сетку, собирали в считанные секунды сразу всю информацию, вычленяя неточности и несоответствия с эталоном… Подрагивая вторым подбородком, генерал протянул своё удостоверение. Виктор принял его левой рукой, другую держал свободно, чтобы можно было нажать на кнопку и выхватить пистолет из кобуры… Шрифт текста… цвет… тонкая вязь фонового рисунка… шифр… фактура бумаги… печать… чернила… подпись… фотография… Глаза в одно мгновение ощупали всё написанное и вклеенное в удостоверение. И вдруг… Точка! Точка после номера серии! Этой точки не должно было быть там! Фальшивка!.. Он надавил пальцем на кнопку, продолжая смотреть в документ, который в действительности уже не интересовал его. Теперь всё внимание он сосредоточил на самом генерале. Через пятнадцать томительных секунд боковая дверь распахнулась, и оттуда с топотом вырвался вооружённый наряд. «Стоять! Руки вверх! Не двигаться!»

Смеляков улыбнулся, вспомнив тот случай. «Генерал» оказался вовсе не генералом, а прапорщиком, переодетым в генеральскую форму. Он был «спутником». Так называли людей, которых посылали на посты во время проверочных мероприятий. Позже Виктору несколько раз попадались «спутники», но тот первый случай потряс его до глубины души. Для Виктора «генерал» был врагом, которого остановил он – Смеляков! – умело и вовремя. Собственно, не имело никакого значения, был ли враг настоящий или «проверочный». Любой такой случай означал, что солдаты бдительно несли свою службу и умело выполняли поставленную перед ними задачу…

Виктор отошёл от будки. Сегодня в паре с ним дежурил на вторых воротах Геннадий Воронин, его первый наставник.

– Слышишь, Вить, анекдот расскажу, – заговорил Воронин, подходя к Смелякову.

– Валяй.

– Поздний вечер, темно. На скамейке устроились парень с девушкой. Обнимаются, целуются безумно. Вокруг тишина, только их вздохи слышны… И тут она ему говорит: «Милый, сними очки, ты мне делаешь ими больно». Снова тишина, одежда чуток шуршит. И опять девица говорит: «Милый, надень всё-таки очки, а то ты целуешь скамейку».

Виктор негромко засмеялся.

В ту же секунду в поле его зрения попал вышедший из здания посольства высокий мужчина, одетый в тёмно-синий костюм. Он постоял возле двери, раздумывая о чём-то, и неторопливо направился к воротам. Это был Ганс Шторх, западногерманский разведчик, работавший в Москве «под крышей» обувной фирмы. Смеляков хорошо знал его лицо по фотографиям, которые изучал перед заступлением на дежурство. Ориентировка на Шторха поступила неделю назад, однако до сегодняшнего дня он не появлялся в финском посольстве ни разу. Пару часов назад Шторх прошёл в ворота посольства, придя пешком со стороны Метростроевской улицы. Теперь его надо было «выводить», то есть сообщить сотрудникам «Семёрки» о том, что он покидает территорию посольства, чтобы они могли взять его под наблюдение.

Как только Ганс Шторх повернул налево, выйдя из ворот, Смеляков коснулся рукой кнопки сигнализатора, лежавшего у него в нагрудном кармане, и нажал на неё дважды. Встретившись взглядом с Ворониным, он показал глазами на Шторха и кивком головы дал понять, что уже сообщил о нём.

Воронин сделал несколько шагов вперёд и развернулся, возвращаясь к своим воротам с такой скоростью, чтобы оказаться там одновременно с элегантной женщиной, которая прогулочным шагом шла по переулку. Женщина остановилась и что-то спросила у Воронина, сделав серьёзное лицо. Лейтенант ответил, и она пошла обратно.

Смеляков оглянулся, с его стороны не было никаких людей. Он подошёл к Воронину и с нескрываемой гордостью сообщил:

– Я вчера в театр прорвался.

– В какой? – спросил Воронин, глядя вдоль переулка.

– Большой! Представляешь, с контрамаркой повезло! – глаза Смелякова загорелись. – Я на авось к театру пошёл…

– Понравилось? Что смотрел?

– На «Спартака» попал! Это что-то потрясающее!

– Счастливчик. А я не разу не видел, – Воронин проследил глазами за выехавшим из ворот посольства автомобилем, сунул руку в карман и что-то записал. Виктор хорошо знал это движение руки лейтенанта.

– Максимова и Васильев танцевали. Я до этого никогда не смотрел балет, а тут сразу такое зрелище! Махина! Чудо! – Виктор, продолжая говорить, развернулся к своим воротам.

– Максимова красивая? – поинтересовался Воронин. – Говорят, у неё божественная фигура.

– Великолепная! И лицо удивительное. Я далеко сидел, наверху, но видел всё так ясно, так отчётливо! Не думал, что люди могут двигаться так красиво. Она, знаешь, почти плавала по воздуху…

– А что тебя вдруг на балет потянуло?

– Ирина Алексеевна много рассказывала о балете.

– Кто такая Ирина Алексеевна?

– Она этику и эстетику нам читала, – разъяснил Смеляков и едва заметно скосил глаза во двор, где фыркнул двигатель автомобиля. – И она рекомендовала нам прочитать, ну, для общего развития, статью Толстого «Об искусстве».

– Льва Толстого?

– Льва.

– А что он такого там наваял?

– Ужас что! – Смеляков переступил с ноги на ногу. Автомобиль на территории посольства дал задний ход и заехал за угол здания гостиницы. – Толстой написал, что балет, в котором полуобнажённые женщины делают сладострастные движения, это ни что иное как разврат. И что образованному человеку балет не может нравиться.

– Так и написал?

– Да, я был просто потрясён, – Виктор покачал головой и развёл руками. Со стороны Кропоткинской улицы [28]28
  Ныне ул. Пречистенка.


[Закрыть]на большой скорости подъехала зелёная «тойота» и, резко затормозив, влетела в распахнувшиеся ворота. – Балет для Толстого – зрелище несносное и подходящее только для молодых лакеев. Это почти дословно… – Виктор успел разглядеть сидевшего за рулём человека, это был сотрудник безопасности посольства. Но пассажира справа от него Виктор не узнал, так как тот посмотрел в ту минуту в правое окно. Виктору бросились в глаза его массивные наручные золотые часы. – Не понимаю Льва Николаевича… Кажется, умный человек, классик, имя-то мирового масштаба, а с такой, знаешь, жёлчностью и нетерпимостью говорит… Такими словами может швыряться только крайне ограниченный или абсолютно несведущий человек.

– А почему ты думаешь, что Толстой не был ограниченным? Вот наше поколение изучало в школе «Войну и мир». И что? Я в литературе не очень разбираюсь, но лично мне было скучно. Я и после школы пытался перечитать «Войну и мир», но не потянул… Один мой знакомый журналист сказал, что Лев Толстой вообще не литератор и что если бы рукопись Толстого попала в руки современного редактора, то она не прошла бы, не выдержала бы никакой критики.

– Но ведь он известен во всём мире! – возразил Смеляков.

– Известен. Вот это-то мне и непонятно… Может, Витя, мы с тобой не доросли ещё до Толстого?

– Не знаю. Всё может быть… Только не люблю я, когда человек всё время навоз вытаскивает наружу, – послышался тонкий металлический звон, и Смеляков увидел, как у ворот школы на противоположной стороне переулка подросток опустился на корточки, собирая вывалившиеся из кармана монеты. – У меня такое впечатление, что вся гениальность Толстого заключается в том, что он лучше других в грязном белье копался. Да, в этом он мастер. Мастер выкапывать самое гнусное из глубин человека. Я перечитал «Воскресенье» и «Каренину» и, поверишь ли, всюду глаз резало постоянными толстовскими «стыдно», «гадко», «мерзко». Будто Толстой только это и подмечает в людях… А вот литературы в нём нет.

– Что ты имеешь в виду? Как же так? Вон какие книжищи насочинял!

– Книжищи-то книжищами, Ген, – задумчиво проговорил Смеляков, – но сухие они, от ума.

– А по-твоему, как надо?

– От сердца. От ума хорошо очерки писать, статьи философские, или для газет заметки. А художественную литературу нужно наполнять художественностью, поэтичностью… Это как фотография: она точно отображает то, что запечатлел фотограф, но не всегда она бывает произведением искусства, чаще – это просто хроника.

– Это кто тебе рассказал?

– Ира…

– Этика и эстетика? – улыбнулся Воронин.

– Ну да, – Виктор смущённо шмыгнул носом, – Ирина Алексеевна…

– Хорошенькая девушка?

– Обалденная! И столько знает! Вот таких бы людей побольше повстречать по жизни…

– Повстречаешь. Жизнь только начинается, Витя.

– Хотелось бы надеяться.

У ворот посольства хлопнула дверь грузовика. Поутру приехали две фуры с продовольствием из Финляндии, и на территории было весь день шумно: водители выпили после долгой дороги, собравшись в гостинице посольства вместе с горничными, громко смеялись и тянули какие-то песни, подпевая включённому магнитофону. Сейчас один из них залез в кабину грузовика и что-то искал там.

Краем глаза Виктор увидел, как во двор вышла женщина и остановилась возле машины. Она что-то спросила у водителя, показывая ему тёмно-синюю папку с бумагами. Водитель высунулся из кабины – белобрысый, взъерошенный, весёлый – и долго кивал, слушая женщину. Он был моложе и беззаботнее неё, громко похохатывал и время от времени поглаживал её по плечу, делая это очень легко, по-свойски, но женщина каждый раз напряжённо застывала и, одетая в строгий зелёный костюм, сразу становилась похожей на ответственного государственного чиновника.

Её звали Елена Самохина, она была советской гражданкой из УПДК [29]29
  У П Д К – Управление по обслуживанию дипломатического корпуса МИД СССР.


[Закрыть]. В свои тридцать лет она оставалась незамужней. Лицо её не отличалась красотой, но работа в системе УПДК, подразумевавшая не только высокую зарплату, но и частые сувениры от работников посольства, позволяли Елене следить за своей внешностью, быть исключительно ухоженной и даже милой. Служащие УПДК разительно отличались от подавляющего числа рядовых советских граждан, они жили в своём особом пространстве: пользовались многими благами капиталистического мира, но при этом оставались людьми с советским менталитетом, страшились слежки и доносчиков и ужасно боялись потерять свою работу, в которой для большинства из них воплотилось высшее материальное благо…

Минут через десять шофёр выпрыгнул из кабины грузовика и, продолжая весело, но негромко говорить, потащил Елену за собой, решительно взяв её за руку. Смеляков видел, что она не слишком сопротивлялась: рабочий день подошёл к концу, её не должны были хватиться. И всё же она вела себя сдержанно, прекрасно зная, что от стоявших у ворот сотрудников ООДП редко что ускользало из внимания. Она прошла к двери подсобного помещения, постояла, поговорила о чём-то минут пять-десять, затем, когда Смеляков отвернулся, прошмыгнула внутрь.

«Ишь ты! Мышка какая!» – улыбнулся Виктор, входя в будку и усаживаясь на стул, чтобы сделать пометки в блокноте.

Возле ворот послышались шаги. По звуку Виктор определил мужскую походку. Бесшумно поднявшись со стула, Смеляков вышел из будки. Первое, что бросилось ему в глаза, были массивные золотые часы на запястье мужчины.

«А вот и мой неизвестный из “тойоты” господина начальника безопасности», – удовлетворённо подумал Виктор. Мужчина остановился, не выходя из ворот и закурил. Смелякову не было знакомо его лицо. Особых примет у человека не было, он не попадал ни под какие ориентировки. Минутой позже из центральной двери посольства вышла госпожа Эриксен, сотрудница консульства, и торопливым шагом подошла к человеку с золотыми часами. Они негромко обменялись несколькими словами, но ни слов, ни языка, на котором были произнесены фразы, Виктору не удалось расслышать из-за музыки, доносившейся из гостиницы. Женщина взяла незнакомца под руку, и они вышли из ворот деловой походкой.

Смеляков вернулся в будку, чтобы записать, наконец, свои наблюдения за последний час.

Водители фур кутили до глубокой ночи. Иногда к ним забегали горничные, иногда приходили посольские шофера, дважды заглядывал атташе по культуре, разок побывала сотрудница консульства. Видя это непринуждённое общение, в котором дипломаты и простые «водилы» сидели бок о бок и рассказывали друг другу уморительные, судя по громкому хохоту, шутки, Смеляков не мог не удивляться. Всё происходило легко и просто. В Советском Союзе такая демократичность была почти неведома.

Ночью стихло.

Дежурство подходило к концу, а Елена Самохина так и не покинула территорию посольства. Прогуливаясь вдоль ограды, Виктор остановился возле Воронина. Тот курил, глядя, как всегда, с невозмутимым видом куда-то вдаль.

– Дай огоньку, что ли, – попросил Смеляков, и лейтенант щёлкнул зажигалкой. – Самохина-то засиделась сегодня…

– Елена-то? Да уж, загуляла бабёнка, – он посмотрел на Виктора, выпустил дым через ноздри и пожал плечами. – С кем не бывает… Расслабилась.

В эту минуту у дверей гостиницы послышалось хихиканье. Виктор скосил глаза. Елена стояла, прижавшись к молодому водителю. Пиджака на ней не было, лёгкая белая блузка расстегнулась почти до живота, а крепкая мужская рука обвивала её талию. Водитель со вкусом потягивал сигарету, иногда предлагая её Елене, и та принимала угощение, негромко посмеиваясь грудным, очень женским смехом.

– Перебрала, – констатировал Воронин, но не прозвучало в этом слове ни осуждения, ни насмешки.

– Что делать? Позвать её? – спросил Смеляков. Ему было жалко, что Елену могли выгнать с работы за «аморалку».

– Не надо. У них там постели есть для шоферюг, – покачал головой Воронин. – Пусть себе отсыпается.

– Но ведь она уже готовенькая… А этот чувак прямо загребает её. Он же не даст ей просто так спать…

– Это не наше дело, Витя. Человек имеет право на личную жизнь?

– Имеет.

– Вот и всё.

– А как же это… отчёт-то?.. В сводке же надо указать…

Воронин неопределённо поднял брови и надул губы:

– Тут уж дело твоей совести, – он поцокал языком. – Лично я ничего не видел… Ну, зачесалось у неё кое-где, пускай даст волю своему телу. Человеку надо иногда быть просто человеком, а не винтиком социального механизма… Попомни мои слова, Витька. Никогда не знаешь, в какой момент природа схватит тебя за одно место. Но поверь мне: иногда она так схватит, что и опомниться не успеешь… Так что умей быть снисходительным… и понимающим.

На следующий день, едва заступив на пост, Смеляков заметил Елену Самохину. Она была во вчерашнем зелёном костюме, бледная, сосредоточенная. Выйдя из дверей основного корпуса, женщина долго смотрела на ворота. Виктор отвернулся, делая вид, что не обратил на неё внимания, и подошёл к Воронину.

– Сегодня с погодой повезло, – задумчиво сказал лейтенант. – Тепло, солнце не жарит.