Текст книги "Случай в Кропоткинском переулке"

Автор книги: Андрей Ветер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

ГРОЗНЫЙ. КАПИТАН ТАМАЕВ

В кабинете майора Аслаханова собралось четверо. Они сидели за длинным полированным столом, стоявшим вдоль окна. Поверхность стола нестерпимо сияла, отражая лившийся с улицы солнечный свет. Аслаханов откинулся в на спинку потёртого кресла и, чуть наклонив голову набок и поглаживая указательным пальцев тонкие чёрные усики, смотрел на капитана Тамаева.

– Из полученной информации, – докладывал Тамаев, – можно сделать вывод, что Юдин давно был морально готов покинуть нашу страну. Комплекс собственной неполноценности, или я бы сказал, комплекс нереализованности развил в нём активное недовольство своей судьбой…

– А в чём он не реализовался? – майор Аслаханов был худощав, с острым носом, тонкими губами, густыми бровями, тяжёлым гипнотическим взглядом.

– По словам некоторых его школьных и армейских товарищей, Юдин хорошо рисовал, но почему-то не решился пойти в художественное училище. Выбрал МВД.

– Ясно, – кивнул майор, – очередной неудавшийся гений.

– Ну а причиной своей «несложившейся» судьбы он прежде всего считал Советский Союз. Он не раз в разговорах упоминал об этом, неоднократно рассказывал о своей мечте перебраться в Финляндию.

– Почему именно в Финляндию, Гелани Оптиевич?

– Юдин вбил себе в голову, что он угро-финн и что наше государство растоптало его народ, его корни…

– Знакомая песня.

– Родственники у него дальние обнаружились в Финляндии, это сыграло свою роль. Ну и вообще…

– Ну и вообще, – кивнул Аслаханов. – И как же наши коллеги из МВД проморгали такого неблагонадёжного? У него же явный сдвиг по фазе… Впрочем, что теперь об этом? – Аслаханов поднялся из-за стола и подошёл к приоткрытому окну. Он проговаривал слова медленно, будто размышляя не только над тем, что он говорил, но и над чем-то другим, более важным. За его спиной висел на стене портрет Феликса Дзержинского; узкое лицо председателя ЧК смотрело прямо на собравшихся, взгляд был холодным, в прищуренных глазах угадывалось неудовольствие.

– Итак, товарищи, что мы имеем? – продолжал майор. – Исходя из того, что на руках застреленного Тевлоева и на коврике в машине обнаружены микрочастицы золота, следует сделать вывод, что Тевлоев изъял золото из своего тайника. Это означает, что золото теперь у Юдина, – майор вернулся за стол. – Юдин намерен покинуть пределы нашей страны. Вопрос – как? Первоначально мы предполагали, что он пойдёт по маршруту Тевлоева: в Турцию через Батуми, благо этот путь был ему известен досконально по материалам дела Тевлоева. У пограничников там имеются все ориентировки. Но теперь… Получается, что мы работали не в том направлении, которое должны были разрабатывать. А не упустили мы его?

– Нет, Султан Абуевич, – решительно качнул головой Тамаев. – Юдин хоть и молодой офицер, но всё же не человек с улицы. Он прекрасно знает, что сразу после его исчезновения из части по всей стране был объявлен розыск. А какие силы в этом бывают задействованы, Юдину хорошо известно… Я уверен, что он где-то отлёживается.

– Затаился? Что ж, будем надеяться, что он ещё не ушёл через границу, – майор некоторое время смотрел молча на своих сотрудников, переводя взгляд с одного на другого. – Раз у него на уме Финляндия, значит его надо ожидать скорее всего на советско-финской границе.

– Его бывшие одноклассники сообщили, что Юдин несколько раз ходил на охоту в тамошние леса, так что припограничные места он более или менее знает.

– Понятно… Кстати, Гелани Оптиевич, – Аслаханов взял двумя пальцами карандаш и ловко принялся вращать его, словно мельничными лопастями, – а вам удалось посмотреть, действительно ли Юдин хорошо рисует?

– Он давно не рисует, Султан Абуевич. Уже в армии забросил рисование. А от школьных лет кое-что сохранилось. Да, я видел, но не скажу, что это рука большого мастера. Так многие умеют… Вот, я привёз некоторые рисунки, – Тамаев развязал тесёмки картонной папки и вынул из неё десяток бумажных листов.

– Ну-ка? – сотрудники с интересом разобрали рисунки.

– Ничего особенного, – Аслаханов внимательно разглядывал карандашные работы. – Качественно, но всё-таки ничего особенного… Знаете, обидно было бы, если б это и впрямь был загубленный талант… Но тут я не вижу ничего гениального, хотя рисовать умеет… Может, я ошибаюсь, товарищи?

– Это, конечно, не картины. Скорее просто наброски, – ответил Тамаев. – Но картин у Юдина не было. Не успел… Я-то полагаю, что ему недоставало терпения. Он больше любил развлекаться, чем работать.

– Что ж… Надо в Москву отправить шифровку…

– Я сделаю.

– Хорошо… Теперь к другому вопросу, – майор Аслаханов отодвинул рисунки. – Послезавтра из Москвы к нам приезжает делегация иностранных журналистов. Четыре человека, их сопровождает корреспондент газеты «Правда». Кому-то в Москве пришла в голову светлая мысль показать Грозный иностранным журналистам, – Аслаханов скептически улыбнулся. – Так что надо организовать им встречу, повозить по району, показать с лучшей стороны. Гелани Оптиевич, возьмите на себя этот вопрос, побудьте их гидом. В составе этой делегации должен приехать английский журналист Тед Малкович, в действительности сотрудник британской разведки, кстати сказать, настоящий знаток истории Северного Кавказа и большой любитель Авторханова [25]25
  А в т о р х а н о в Абдурахман Геназович (1908–1997) – историк и писатель. До 1943 жил в СССР, в 1937 репрессирован, затем депортирован с оккупированного немецкими войсками Северного Кавказа в Германию, где остался после войны. Автор ряда литературных трудов о тоталитарной системе в СССР – «История культа личности в СССР», «Технология власти» (1959), «Загадка смерти Сталина» (1976) и др.


[Закрыть]. Так что уделите ему особое внимание. Имейте в виду, что Тед Малкович прилично говорит по-русски… Детали этого дела обсудите с капитаном Джамалдаевым, – Аслаханов кивнул в сторону лобастого мужчины, сидевшего по левую руку от Тамаева.

– Ладно, – кивнул Тамаев и с сожалением подумал, что приезд иностранцев выпадал на воскресенье, значит, опять не получится провести выходной день с семьёй.

– Гелани Оптиевич, – заговорил Джамалдаев, – я полагаю, что вас надо будет представить как инструктора горкома партии…

– Товарищи, вы уж как-нибудь в рабочем порядке решите это, – майор постучал пальцами по столу. – Если ко мне вопросов нет, то на сегодня все свободны.

* * *

Возле своего дома Тамаев увидел сидевшего на лавке Мусу Докаева, соседа по подъезду.

– Здравствуйте, дорогой Муса Султанович, – Тамаев остановился. – Что грустишь в одиночестве?

– Ай, Гелани Оптиевич! Рад видеть вас, – Муса с готовностью встал и протянул руку. У него было невероятно печальное от рождения лицо, будто он явился в этот мир, чтобы воплощать собой всю скорбь человечества. – Давно не виделись. Уезжали?

Тамаев кивнул.

– Я тоже уезжал, – Муса указал рукой на скамейку, предлагая место. Он был лет на восемь старше Тамаева, но всегда держал себя с ним предупредительно и с подчёркнутым уважением, как если бы общался со старшим. Он знал, что Тамаев работает в КГБ. – Ездил к родственникам.

– Далеко?

– В село Алхазурово.

– Что-нибудь случилось? – Тамаев спросил из вежливости. Он хорошо знал, что Муса не умел слушать собеседника. Он был из тех, о ком говорят, что они не закрывают рта. Когда кто-то пытался рассказать о своём, Муса словно запирался, темнел лицом, отстранялся. Он был неспособен слушать. Его интересовал только он сам и его работа, при этом область его знаний была исключительной узкой: он преподавал историю КПСС и досконально знал жизнеописание Ленина. Раньше он мог говорить на эту тему бесконечно долго, но в последнее время Муса сильно сдал, измучившись заботами о сыне-алкоголике, которого он безумно любил.

– Ездил уговаривать сына лечиться, – доложил Муса и трагически воздел руки к небу. – Жена хочет уйти от него…

Они посидели перед подъездом минут пятнадцать, затем Тамаев, отдав дань уважения соседу, поднялся.

– Пойду домой, Муса Султанович, – сказал он, потягиваясь. – Проголодался очень. Жена, должно быть, заждалась…

Его жену звали Мадина. Она выделялась редкой красотой, была воспитана в семье старых строгих традиций, очень трепетно следила за домашним уютом и нежно любила детей – Тимура и Зарету. Тринадцатилетний Тимур рос настоящим разбойником, часто приходил с улицы в синяках и в рваной рубахе, что крайне огорчало Мадину.

– Кем он станет, – сокрушалась она, – с таким-то характером? Ой, накличет он беду на нашу голову.

Зато Зарета пошла характером в мать – застенчивая, тихая, немного боязливая. Перед самой командировкой Тамаева в Петрозаводск ей исполнилось пятнадцать лет. Поглядывая со стороны на своих детей, капитан Тамаев видел, что Тимур и Зарета принадлежали противоположным полюсам человеческих страстей. Ему нравилось, что Тимур был бойким мальчиком.

– Жили б мы в другие времена, – не раз говаривал он, ласково потрёпывая сынишку, – стал бы ты знатным вождём, Тимур. Людей водил бы в набеги…

– А почему в другие времена? Почему сейчас нельзя? Чем сейчас хуже? Разве я не джигит?

– Джигит, – соглашался Тамаев, – но каждая эпоха, сынок, требует от джигита новых качеств. Когда-то надо было решать споры с помощью клинка и никак иначе. Теперь же пришло время интеллекта, – Тамаев постучал себя по лбу указательным пальцем.

– Интеллект – это ум?

– Да, ум. Настоящий джигит должен уметь хорошо думать.

– Я много думаю, папа. Мне, знаешь, сколько думать приходится, чтобы справиться с Витькой Соломатиным? Да и Джанибекова просто так не свалишь. Надо придумывать, где их подкараулить.

– Так ты только исподтишка, что ли, на них нападаешь? – нахмурился Тамаев. – А я думал, что ты честно дерёшься.

– Я честно! – Тимур взвился от негодования. – Просто они сильнее, поэтому я в засаде жду.

– Настоящий джигит так не поступает.

– А я поступаю! Поступаю, чтобы победить! Вот так!

– Послушай, Тимур, – отец повернул к себе голову сына, – мы живём в таком государстве, где главным должно быть чувство товарищества.

– Почему?

– Так положено, сынок, – пожал плечами Тамаев. – Наша страна прошла долгий и тяжёлый путь. На долю нашего народа выпало много несчастий, мы прошли сквозь революции и войны, – он нахмурился, подбирая слова. – Мы много дрались раньше, но раньше были иные понятия о чести, о долге, о дружбе. Теперь мы должны жить мирно, по-добрососедски, уважать других, чтобы уважали нас.

– Мы – это чеченцы?

– Мы – это советский народ.

– Папа, но разве настоящий мужчина может жить, не сражаясь?

Последнее время Тимур с упоением читал один за другим романы Майн Рида, а на его столе постоянно лежала книга Льва Толстого «Хаджи Мурат», зачитанная едва ли не до дыр. Однажды отец, стоя в комнате сына, полистал «Хаджи Мурата», и потрёпанная книжонка раскрылась на странице, где карандашом были подчёркнуты строки: «Хаджи Мурат всегда верил в своё счастье. Затевая что-нибудь, он был вперёд твёрдо уверен в удаче, – и всё удавалось ему». Это пометил мальчик тринадцати лет. Капитан Тамаев задумался. На первый взгляд, не было ничего особенного, ничего экстраординарного в поведении сына, однако обострённым чутьём прирождённого чекиста Тамаев чувствовал, что за беспрестанными драками сына стояла не просто мальчишечья гордость, но таилось нечто другое – затаённая какая-то злоба, которую мальчик срывал на своих сверстниках.

– Мне кажется, что тебе пора пересмотреть твоё поведение, сынок, – произнёс Тамаев, стараясь сказать так, чтобы его тон был многозначительным, но не оскорбительным. – Ты беспокоишь людей, на тебя слишком много жалоб.

– Мужчина должен сражаться, – запальчиво повторил Тимур и сжал кулаки.

– А ты разве сражаешься? – в голосе Тамаева появилось раздражение. – Ты чересчур начитался романтических историй. Сражаются за свою родину, за свою семью, за свою землю! Ты же просто дерёшься! Без какой-либо серьёзной причины! Из своего тупого упрямства! И не надо прикрываться громкими словами о чести джигита! Это обыкновенное хулиганство, Тимур! И ты позоришь меня твоим поведением! Меня и всю нашу семью!

Тамаев вспомнил этот разговор, входя в квартиру, и вздохнул.

– Как дела? – навстречу вышла Мадина.

– Как всегда, – он обнял жену и поцеловал в лоб.

– Дети дома?

– Да.

– Тогда можно ужинать? – улыбнулся Тамаев.

– Можно… Ты только на Тимура не ругайся, – глаза Мадины сделались просительными.

– Опять подрался?

– Да, глаз совсем заплыл… И палец на руке сломал себе… А Вите Соломатину чуть ухо не откусил…

Тамаев молча привлёк жену и прижался головой к её лбу. Они были почти одного роста.

– Что с ним делать? – прошептал он.

– Соломатины приходили, участкового приводили…

– Загремит Тимур в колонию… Слушать ничего не желает…

Они прошли в комнату.

– Дети! Все за стол! Папа пришёл! – громко позвала Мадина.

Тамаев опустился на стул и посмотрел на включённый телевизор. Подтянутый диктор, изредка поглядывая на бумажку, рассказывал:

– Огромный душевный подъём, волнение и радость испытывали в эти дни советские люди, торжественно отмечая выдающуюся историческую дату – 30-летие победы в Великой Отечественной войне. Ветераны как бы заново переживают незабываемый май 1945-го, когда, пройдя через тяжелейшие испытания, они отстояли свободу и независимость Родины, завоевания Октября, дело, которое завещал нам Ленин. Молодые поколения ещё шире приобщаются к вдохновляющим революционным, боевым и трудовым традициям народа, чтобы нести дальше переданную им эстафету…

МОСКВА. СМЕЛЯКОВ. КОНЕЦ ЗАНЯТИЙ

Смеляков торопливо записывал слова преподавателя, стараясь не упустить ничего.

– Для осуществления внешних сношений за границей государства издавна направляли в другие страны своих специальных уполномоченных или послов, учреждали временные и постоянные представительства или миссии. В настоящее время внешние сношения государств приобрели широкий, разносторонний и постоянный характер. Поэтому имеются различные виды органов внешних сношений. Основными являются постоянные дипломатические представительства – посольства и миссии при главах государств и правительств, – лектор сделал паузу и посмотрел на слушателей. – Дипломатические представительства – это непосредственные представительства государств, осуществляющими прямую связь с главами государств и их правительствами в стране пребывания…

Вчера Смеляков получил письмо из дома. Мама сообщала, что Зоя Мельникова окончательно решила выйти замуж.

«Зачем мать пишет об этом? Ну какое мне дело? Неужели нет ничего более важного? Почему никогда не напишет о своём здоровье? Сколько ни спрашиваю об этом, всё отмалчивается. И отец про это ни гу-гу. А ведь у неё сердце давно пошаливает, я-то помню. Эх, мама, мама… Сейчас бы твоего домашнего творожку навернуть… Соскучился я по дому. Навестить бы…»

Он перевернул тетрадный лист и продолжил конспектировать лекцию. Рука немного потела и оставляла на бумаге следы, на которых чернила сразу расплывались.

«Что-то я сегодня нервный. Не понимаю, почему меня так задело сообщение о Зойке… У меня своя жизнь, у неё – своя. Вот ведь втемяшилась чепуха какая-то в голову… Отвлекаюсь из-за этого».

Шла последняя неделя занятий, лекции и семинары подходили к концу, приближались экзамены, после которых сразу начиналась стажировка – регулярные дежурства у посольства.

«Время быстро пролетело, – думал Виктор. – Поначалу казалось, что зиме не будет конца и что занятия эти никогда не кончатся. И вот сейчас всё уже позади. Экзамены, стажировка, а там и офицерское звание присвоят. Осенью я буду лейтенантом! Даже не верится!»

– К дипломатическому персоналу относятся лица, имеющие ранги: посла, посланника, советника, торгового представителя и его заместителя, а также специализированные атташе и их заместители, первые секретари, вторые секретари, третьи секретари и атташе. Атташе бывают гражданские, состоящие на службе по дипломатическому ведомству и связанные со специализированными ведомствами; они являются специалистами в какой-либо отрасли хозяйства. Военные атташе – это генералы, адмиралы и офицеры действительной службы, которые оказывают дипломатическому представителю необходимую помощь по всем военным вопросам и являются представителями своей армии и её командования в государстве пребывания…

Виктор встряхнул авторучкой – чернила закончились.

«Вот зараза!»

Он повернулся он к Сытину и зашептал:

– Дрон, у тебя запасной ручки нет? У меня чернила каюкнулись.

Сытин, не прекращая сосредоточенно хмурить лоб, записывая за лектором, пошарил во внутреннем кармане и достал пузатенькую авторучку.

– Держи…

Смеляков кивнул. Ручка была иностранная. На ней красовалось изображение изящной девушки в купальнике; когда авторучка переворачивалась, чернильная капсула съезжала и с ней уползал купальник, оставляя девушку нагишом.

«Ну, Дрон! И где он только достаёт такие штучки? Вот ведь любитель!»

– Высшим лицом, представителем государства в стране пребывания, является глава дипломатического представительства – посол. Все ведомства, имеющие своих представителей в данной стране, обязаны согласовывать свои действия с послом…

Смеляков вспомнил повара Юкку и своё столкновение с ним во время первомайского дежурства. Дело не получило огласки, хотя повар, похоже, пожаловался своему начальству. Через неделю после того случая к Смелякову подошёл лейтенант Воронин и, отведя его во двор, сказал, что в посольстве все знают, что Юкка получил от постового по зубам. «Да я не по зубам ему…» В ответ Воронин успокоил Виктора: «По зубам, не по зубам… Плевать. Там все знают. Ко мне вчера офицер безопасности посольства подходил, просил передать тебе, чтобы ты не переживал ни о чём. Сказал, что на Юкку слишком много нареканий и что его отправят на родину».

Отгоняя воспоминания, Виктор громко вздохнул.

– Все дипломатические сотрудники, административно-технические работники из числа граждан аккредитованного в данной стране представительства и члены их семей пользуются основными привилегиями и иммунитетом в пределах действий, совершаемых ими при исполнении служебных обязанностей. Вне служебных обязанностей они подлежат гражданской и административной юрисдикции государства пребывания… Под иммунитетом понимается принцип изъятия глав государств, глав и членов представительств, членов парламента и представителей иностранных государств и лиц, а также иностранных военных сил и государственных кораблей за границей из принудительного воздействия со стороны суда, финансового аппарата и служб безопасности страны, где также лица и имущества находятся… Согласно Венской Конвенции, территория, помещения, личный состав дипломатического представительства, а также их личные резиденции неприкосновенны. Оригинальная корреспонденция представительства считается неприкосновенной и не подлежит вскрытию или задержанию. Не подлежит аресту или задержанию в какой бы то ни было форме дипломатический курьер. Архивы и документы представительства также неприкосновенны, где бы они ни находились…

«Чёрт возьми, – размышлял Смеляков, не переставая конспектировать, – сколько же всего существует в мире, что скрыто от глаз подавляющего большинства! Вот стоит какой-то особнячок, живут в нём иностранцы, а вокруг этих иностранцев столько тонкостей, столько сложностей, столько правил! И правила эти вырабатывались веками, пока развивалась дипломатия, чтобы однажды получить окончательную формулировку в Конвенции… Над этой Конвенцией трудились тысячи людей, а никто из прохожих, которые изо дня в день ходят мимо дипломатического представительства, и в голову не придёт никогда, какое громадьё правил и механизмов их осуществления теснится за посольским забором! Какая веками наработанная практика! Какая история!.. И что самое удивительное – так всюду, в любой области. Идёшь мимо стен какого-нибудь научного института и не видишь ничего, кроме этих стен и вывески. А ведь там, за этими невзрачными стенами, пульсирует мысль, кипит важнейшая научная работа, от которой, возможно, зависит будущее нашей планеты… Но мы ничего не знаем. Если взять нас всех вместе, всё человечество, то мы похожи на совершенных недотёп, мы абсолютно неосведомлены, мы ничего не знаем об подавляющем большинстве вопросов, мы даже не догадываемся об их существовании. Этими вопросами занимаются только специалисты… И всюду – специалисты. Каждый знает своё место, каждый играет роль какого-то специального винтика, какой-то специальной шестерёнки… Господи, до чего же интересен мир! И как жаль, что жизни не хватит, чтобы познать его полностью, до конца!»

МОСКВА. ВЛАДИМИР НАГИБИН

Владимир Нагибин посмотрел на лежавшую перед ним на столе бумагу.

«Вот ещё одна головная боль», – подумал он.

Головной болью было сообщение о бежавшем Юдине.

Нагибин встал и сделал несколько шагов по кабинету. Остановившись перед окном, выходившим на Лубянскую площадь, он посмотрел на памятник Дзержинскому. Ему очень нравилась эта облачённая в шинель строгая фигура «Железного Феликса». Он считал этот монумент лучшим произведением искусства, созданным в Советском Союзе, а если и не лучшим, то уж наверняка самым эффектным. Вторым по эффектности и значимости памятником революции Владимир Нагибин считал мавзолей Ленина. Эта ступенчатая пирамида пробуждала в нём с детских лет множество необъяснимых чувств. Мальчишкой он подолгу стоял перед мавзолеем, и ему казалось, что через эту красную пирамиду можно проникнуть в другое время, другое измерение.

Нагибин медленно прошёлся из угла в угол, вслушиваясь в скрип паркета. Настроение у него было неважное.

Утром у него состоялась беседа с арестованным Анатолием Серёгиным. Нагибин познакомился с ним около года тому назад в связи с разработкой крупного советского учёного, подозреваемого в сотрудничестве с западными спецслужбами. В первую же их встречу они произвели друг на друга положительное впечатление, и Нагибин полагал, что Анатолий Германович Серёгин, мужчина средних лет, с выразительными глазами и не сходившей с лица мягкой улыбкой, будет лишь одним из звеньев в получении информации. Однако в процессе работы обнаружилось, что Серёгин придерживался политических взглядов, весьма далёких от линии, проводимой КПСС и что позиция его выходила за рамки чистой теории. Войдя в доверие к Серёгину, Нагибин стал получать от него запрещённую в Советском Союзе литературу, а вскоре узнал, что Серёгин принимал активное участие в самиздате [26]26
  С а м и з д а т – машинописные копии книг запрещённой политической и художественной литературы. Широко распространённое явление 1960—1980-х годов.


[Закрыть]. Более того, совсем недавно обнаружилось, что к Серёгину, оказывается, начали проявлять интерес представители западных спецслужб. Анатолий Германович был носителем закрытой информации и мог, в силу своих политических убеждений, легко пойти на продажу секретов.

И вот несколько дней назад Серёгин был арестован. Попав сегодня утром в кабинет Нагибина, он по-настоящему растерялся, увидев перед собой давнего знакомого. Поначалу он не желал разговаривать, лишь цедил сквозь зубы:

– Мы уже сто раз обо всём дискутировали. Вы были крепким оппонентом.

– Может, продолжим дискуссию?

– Не о чём. Вы всё уже знаете, Владимир Семёнович.

Это «вы всё уже знаете» Серёгин повторял снова и снова, после чего надолго замолкал.

– Да меня, собственно, не интересуют ваши взгляды, Анатолий Германович, – сказал наконец Нагибин.

– Тогда я не понимаю, зачем я здесь.

– Я надеюсь, что вы поразмыслите некоторое время и придёте к решению сотрудничать с нами. В конце концов вы оказались здесь не по моей прихоти. Вы знали, с каким огнём играли, распространяя антисоветскую литературу.

– Я распространял просто хорошую и умную литературу, а не антисоветчину! – арестованный поднял голову, он был бледен. – И вы это хорошо знаете. У вас же изумительный вкус, Владимир Семёнович. Уж кто-кто, а вы умеете ценить литературу.

– Речь сейчас не о моём вкусе и не о хорошей литературе. Вы прекрасно понимаете, что КГБ заинтересовался вами из-за ваших действий, которые направлены против нашего государства, стало быть, против всего народа.

– Да что мы с вами, Владимир Семёнович… Опять про одно и то же будем говорить? Народное государство! Это чушь! Что такое народное государство? – Серёгин выпрямился и заговорил быстро-быстро, словно включился в только что прерванный спор. Собственно, так оно и было: они много раз касались этой темы, жарко спорили, но каждый оставался при своём мнении. – Что такое диктатура пролетариата? Ну, сразу после Октябрьского переворота ещё понятно, там давили и стреляли всех, кто проявлял признаки противления новому государственному устройству. Но теперь-то? Наши политические руководители заявляют, что мы живём в государстве, где пролетариат возведён в степень господствующего класса. Но объясните мне, если пролетариат – это господствующий класс, то над кем он господствует? У нас нет буржуазии, у нас ведь государство трудящихся, у нас некого давить. Значит, пролетариат господствует над какой-то другой частью трудящихся… Так?

– Вы продолжайте, я вас слушаю очень внимательно. Мне интересен ход ваших мыслей, – без улыбки сказал Нагибин.

– Вам давно известен ход моих мыслей, Владимир Семёнович. Вы же со мной почти год «водили дружбу», всё ключик подбирали… И вот мы премило беседуем с вами, будто ничего не случилось. Два давних собеседника, только с той разницей, что вы, как и раньше, отправитесь домой после чашки чая, а меня поведут не домой, а в камеру… Впрочем, раз уж вам нравится беседовать, извольте. Мне спешить некуда. Камера подождёт… Итак, государство трудящихся. Кто же управляет таким государством? Тоже трудящиеся? Бывшие трудящиеся, Владимир Семёнович, а ныне – особое привилегированное сословие. Вся наша, вернее сказать ваша партийная номенклатура и есть это привилегированное сословие. И вы служите именно этой партноменклатуре, а не народу.

– Я служу государству, Анатолий Германович. И не мне судить, какое это государство.

– Я согласен, что можно жить даже в самом ужасном государстве. Но ведь не обязательно быть палачом, Владимир Семёнович, – устало проговорил арестованный.

– А вы меня в палачи не записывайте.

– Да мне-то, собственно, наплевать теперь, как вас называть.

– Я служу моему государству. А вы, Анатолий Германович, какому государству служите? Америке? Германии? Ведь это они накачивают вас идеями «справедливого» мироустройства. Это они присылают вам запрещённую литературу.

– Накачиваете вы, ваши идеологи, – Серёгин вздохнул и потёр голову обеими ладонями. – Партийная элита смотрит на трудовой народ с огромной высоты и давно не представляет интересов этого народа. У партаппаратчиков есть только одно радение – не выпустить власть из своих рук. Коммунистическая диктатура, превратившаяся в бюрократию, впрочем, как и всякая другая, имеет только одну цель – чтобы народ послушно служил ей, то есть был рабом, а для этого ей не хватает одного – заполучить в собственность средства производства. Но рано или поздно это пройдёт!.. Признаюсь, мне грустно осознавать, что вы, человек умный, состоите на службе у этой диктатуры.

«Гладко стелит, сукин сын, – подумал Нагибин. – И этим он, кстати говоря, всегда отличался от многих своих товарищей. Из него получился бы качественный аппаратчик, если бы он избрал другу точку отсчёта…Какие всё-таки качественные умы встречаются иногда…»

– А мне грустно думать, что вы, Анатолий Германович, состоите на службе у врагов своей страны, – ответил Нагибин.

– Да не состою я ни у кого на службе!

– Вы помогаете им, делаете подкопы под наше государственное устройство.

– Я лишь говорю правду!

– Правду? Вы говорите часть, крохотную часть правды! Обрывок правды, который вам выгодно выставлять на передний план, чтобы одержать верх в дискуссии! – Нагибин нахмурился. – Да, в Советском Союзе есть диктатура партии. Почему вы не говорите о том, что в капиталистическом мире тоже есть своя диктатура?

– Да какая там диктатура?

– Диктатура капитала! Диктатура золотого тельца! Там вы не будете иметь ничего, если у вас не будет денег, Анатолий Германович! Ровным счётом ничего! И никакой хозяин не станет платить вам никаких денег, если вы не будете выполнять его заказ. Ещё неизвестно, какая диктатура страшнее… Партийная номенклатура!.. Всё дело в том, что вы не патриот.

– Это вы не патриот, Владимир Семёнович. Вы стоите на страже страны, которая запятнала себя позором.

– Родину не выбирают. Родине либо служат, либо предают её. Вы разрушаете её, значит, предаёте, – сказал ледяным голосом Нагибин. – Вы вели постоянные подрывные разговоры, распространяли антисоветскую литературу…

– Я говорил открыто, не таясь. А вы обманули меня. Если бы я знал, что вы работаете в КГБ, то вам не удалось бы…

– Перестаньте говоришь чушь! Вы что же, думаете, что мне следовало при встрече сунуть вам под нос моё удостоверение? Позвольте представиться, я майор КГБ… Нет, я вас не обманывал, мы на самом деле общались очень искренне и откровенно, и мне было по-настоящему интересно дискутировать с вами, Анатолий Германович. В споре рождаются истины. Однако вы не удовлетворялись дискуссиями, вас тянуло к подрывной деятельности. И вы не можете не сказать, что я не отговаривал вас. Разве я не предупреждал вас по-товарищески, что не следует вам заниматься всем этим?

– По-товарищески! Не смешите, Владимир Семёнович. Какие мы с вами товарищи?!

– Зря вы не послушали меня, Анатолий Германович, – покачал головой Нагибин, – а ведь я давал вам шанс…

Разговор закончился ничем.

Ни выдавать кого-либо, ни переваливать вину на других Серёгин не собирался, тем более что вины за собой никакой не чувствовал. Он был убеждённым антисоветчиком, но причину его ненависти к советскому строю Нагибин понять не мог, хотя это (если забыть о чисто профессиональных задачах) интересовало Владимира больше всего. Серёгин был успешным инженером, работал на закрытом предприятии, получал приличные деньги, однако благополучная жизнь не устраивала его…

«Почему? Почему наше государство устраивает меня, но не устраивает его?»

Нагибин вспомнил, как он впервые встретился с Серёгиным в компании. Там сидели весёлые люди, кто-то бренчал негромко на гитаре, никто не призывал к оружию, то и дело слышались анекдоты, и все дружно и искренне смеялись. Анекдотов было много, в том числе и политических, но никто не придавал им серьёзного значения. Сталинские времена давно миновали, и за шутки, окрашенные в политические тона, никто не попадал за решётку. Диссиденты встречались часто, некоторые увлекались политикой просто из чувства политической моды, некоторые верили в политику серьёзно, некоторые искали в диссидентстве своего рода поэтическую отдушину, сваливая свои творческие неудачи на политическую атмосферу в Советском Союзе.

Нагибину в определённой степени нравились «свободные» нравы диссидентов, но нравились до тех пор, пока они не переходили дозволенных рамок. Слова любой критики, даже весьма резкой, казались ему вполне допустимыми, однако переход к антигосударственной деятельностибыли, с его точки зрения, серьёзным преступлением. Слова, в которых заложена возможность эволюции государства, – это одно, но подстрекательства к свержению власти и продажа секретов государства – совсем другое.