Текст книги "Демоны крови"

Автор книги: Андрей Посняков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Ишь ты, озерные… – староста недоверчиво хмыкнул. – Что-то я таких не видал. Может, Господь миловал?

– В лесах-то лихие людишки есть… – угрюмо кивнул Ратников. – И как мы им только попались? Эх, домой бы скорее, домой…

– Так вот и я как раз об том поговорить хотел, – Тимофей улыбнулся в бороду и прищурился. – Тут, недалече, деревня чудинская есть… Эйна оттуда. Так мужики тамошние – ээсти себя прозывают – по озеру-то к плесковскому берегу ходят. Мы сегодня повстречали рыбачков тамошних, лодочников… На той седмице – пойдут проводниками, барки из Дорпата-города поведут на плесковский берег.

Дорпат-город… Дерпт… он же – Юрьев. Весьма, весьма спорные территории. Ну, у кого сила – тот и прав, всегда так было и будет.

На той седмице… это что же – так мало времени осталось? И ведь никуда не денешься, придется отплыть… правда, там уж можно что и придумать. Остаться… чего в Пскове-то делать? Там, конечно, тоже можно концы поискать, на людокрадовой усадебке, но уж больно следок шаткий, да и людишки есть, с какими бы лучше не встречаться.

– Мы вас завтрия поутру подкинем в деревню, поговорите со старостихой, теткой Эйновой, Анна-Лиза зовут, жонка справная, всех мужиков в кулаке держит!

Предложение было из таких, от которых не следовало отказываться. Уж конечно, Ратников хорошо понимал старосту – чужаки никому не нужны, и коль уж есть возможность, от них поскорее избавиться.

С утра поплыли. Скрипели уключины, и налетевший ветер наполнял паруса рыбацких челнов, унося их в синюю озерную даль. Лодкой, в которой сидели Михаил и Олекса, умело правил Егор. Чуть отстав от остальных, он направил челн вдоль берега, обходя прихотливые изгибы и заросшие плотным камышом плесы. Кроме Егора и гостей, в лодке находилось еще четверо парней – потеряв ветер, они взялись за весла. Билась о борт волна, хмурились над головами синие прозрачные тучки. К грозе? Может быть… А может, и нет, может, еще и разнесет все – как ветер.

Челнок шел довольно ходко, и примерно через пару часов на берегу показалась деревня, состоявшая из нескольких убогих хижин.

– Чудь белоглазая, – поворачивая лодку, ухмыльнулся Егор. – Вон, видите, изба справная? Она одна тут такая… Это и есть старостихи Анны-Лизы дом. Мы-то не будем заходить – некогда, а вы от нас поклон передайте.

– Обязательно, – заверил Михаил, ополаскивая озерной водою лицо.

И покрепче прижал к груди котомку с припасами… и парабеллумом. Пока бесполезным, без патронов, а дальше – кто его знает?

Анна-Лиза – Анне-Лиизе, по-местному – оказалась совсем не такой, какой почему-то представлял ее себе Ратников. Вместо ожидаемой дебелой бабищи с обликом и повадками Кабанихи, на пороге избы гостей встречала высокая и стройная женщина с красивым, с тонким чертами, лицом, быть может, чуточку скуластым, но это лишь прибавляло пикантности. Тонкий, немного курносый, нос, пухлые чувственные губы, большие серо-голубые глаза, ресницы… не поросячье-белесые, как можно было бы ожидать, а густые, темные, загнутые… Настоящая красавица! И ведь не старая еще, что-то около тридцати, тридцати пяти…

Опрятная, в длинном приталенном платье-тунике доброго немецкого сукна, темно-голубого, с желтой шелковой вышивкой по подолу и на манжетах… Шелк! Это и не всякой боярыне по силам, а тут… Да еще жемчужное ожерелье на шее… и темно-зеленые сафьяновые сапожки, и безрукавка из соболя, накинутая этак небрежно, как много позднее будет принято у модных кутюрье. По всему чувствовалось – эта женщина за собою следила.

Гости, войдя во двор, поклонились:

– Здрава буди, хозяюшка! Терве!

Ратников поздоровался по-эстонски, и, видно сразу, это старостихе понравилось. Женщина улыбнулась, показав ровные ослепительно-белые зубы:

– И вам здравстовать, – она говорила по-русски с приятным акцентом – «страфствофать». – Прошу, проходите в дом.

– Эйна, да Егор с Тимофеем велели кланяться. А мы – гости торговые. Я – Михаил, а он – Олекса, служка.

– Да-да, – наши рыбаки вчера говорили. Прошу за стол, садитесь.

Входя в избу, Ратников на крыльце обернулся, наскоро осматривая хозяйственно прибранный двор с добротными приземистыми постройками из рубленых бревен: вместительный амбар, длинный сарай для обмолота снопов – гумно, рядом, почти впритык – овин с печью, где эти самые снопы сушились. Чуть дальше, в глубь двора – летняя кухня, баня с поленницей приготовленных для топки дров, и пилевня, в которой хранили солому и сено.

Слева от ворот виднелась собачья будка со здоровенным, посаженным на цепь псом. Лохматый, пего-палевого окраса, зверь этот не лаял, а лишь злобно рычал, показывая крупные желтые клыки. Прямо напротив ворот стояли дровни с сеном – как и в новгородских землях, санями здесь пользовались и летом – по пожням да по болотинам – в самый раз. У сараев деловито возились прислужницы и слуги, похоже, Анне-Лиизе была строгой хозяйкой.

Внутренняя обстановка избы ничем не отличалась от общепринятой, та же топившаяся по-черному печь, широкие лавки, скамья, сундук с добром… и еще явно немецкой работы шкафчик с посудой. Да еще иконы в красном углу не было, ее заменяло изящное распятие. Что же, хозяйка была католической веры?

Анне-Лиизе вдруг улыбнулась, перехватив любопытные взгляды гостей:

– Да, я крещена десять лет назад. Мой крестный – сам нынешний епископ.

Ого! Вот как, оказывается! Сам дерптский епископ – крестный! Теперь понятно, откуда богатство и почему старостиха. Эсты ведь, в массе своей, еще язычники – живут в лесу, молятся колесу или какой-нибудь елке, а тут… Интересно, силой ее крестили или добром? И так может быть, и этак. Одно несомненно – всеми своими, связанными с верою, привилегиями хозяйка умело пользуется. И деревня довольно зажиточная – семь дворов, шутка ли! – как видно, не трогают ее немцы, наоборот даже… Ишь, прижились как… И Анне-Лиизе эта, и Тимофей Овчина. Ну а почему бы и нет? Всяк всегда свою выгоду разумеет. У старостихи, кстати, выгоды этой должно быть больше, опять-таки – из-за веры.

Ни мужа, ни детей в избе и во дворе видно не было, и Ратников знал – почему, Эйна напоследок сказала. Тетушку ее, Анне-Лиизе, еще в детстве долго насиловали какие-то набежавшие из лесу хмыри, Бог, а лучше сказать – Дьявол, знает, что это были за люди: лесное ворье, душегубцы, одним словом. С тех пор Анне-Лиизе никак не могла родить… может, потому и приняла крещение, надеялась, что Бог поможет. Увы, не помог. И уж конечно же никто не взял несчастную в жены – кому такая нужна? Женщина в этом суровом и неприветливом мире – лишь станок для рождения детей и не более. А Анне-Лиизе вот смогла подняться, несмотря ни на что и используя все, что возможно – за одно это ее уже можно было уважать.

– Кушайте, кушайте, – усевшись за стол вместе с гостями – вовсе не по обычаю – женщина гостеприимно улыбалась. – Пейте вот, молоко, творог ешьте, сметанницу, простоквашу…

Опять же со слов Эйны, Ратников знал уже, что старостиха держала полторы дюжины дойных коров, имелись и покосы, вообще-то принадлежавшие ордену, но… судя по количеству молока на столе, Анне-Лиизе пользовалась ими невозбранно. Как и всем прочим.

Молоденькие приживалки-служанки таскали из летней кухни разную снедь, в большинстве своем – рыбную и из дичины, что и понятно: мучица, если и оставалась, так до нового урожая ее экономили, что же касается мяса – говядины, баранины или там свинины, так скотину, вестимо, забивали по осени, ближе к морозам. Да и день вообще-то был постный – пятница.

Но и так, что и сказать, стол просто ломился: ушица налимья, щучья, лососевая, тушенная в молоке налимья печенка, дикий, прямо в сотах, мед, вареные яйца…

И это при всем том, что овощи-то еще не вызрели – репа, огурцы, свекла, лук, редиска.

– Дай Бог тебе счастья, хозяюшка, – насытившись, поблагодарил Михаил. – Теперь и о делах поговорить можно?

– Говорите, – женщина улыбнулась. – Знаю, какие у вас дела. Сладим! Вы – гости торговые, те, что из Дорпата – тоже. Купеческое слово свято – договоритесь. Да, думаю, у вас не токмо в Торопце свои люди есть…

– Да, есть и в Плескове, – улыбаясь, кивнул Михаил. – Вот только в Дорпате – увы, нет.

– Что ж так?

– Да вот так… Ничего, Бог даст, скоро в Дорпате двор свой торговый откроем. И не только в Дорпате – в Ревеле, в Риге!

– Эко вас размахнуло! – Анне-Лиизе хмыкнула и махнула рукой. – Ну, да поможет вам Святая Дева Мария.

О, как она на него посмотрела! Миша хорошо понимал такие вот женские взгляды… лукавые, зовущие, грешные…

И не противился, когда, улучив момент, хозяйка шепнула:

– Пусть твой приказчик прогуляется с моими девушками в лес, по ягоды… все веселее. А к вечеру приплывут наши – договоритесь.

Олекса, конечно, насчет девушек сразу просек, заулыбался – мол, конечно, прогуляюсь, боярин-батюшка, и не только в лес, а и вообще – куда приказано будет. С такими-то смешливыми девками!

Проводив приживалок, хозяйка повернулась к гостю, улыбнулась томно:

– Не хочешь ли осмотреть двор? Пилевню?

Пилевню… как раз там, где сено… Вот туда-то, в сено, и повалились оба, едва прикрыв за собой двери. Пахучее, душистое, мягкое…

Жаркие женские губы целовали Мишу с таким пылом, с такой неугасимой жаждой, что, наверное, вряд ли можно было бы сейчас желать чего-либо лучшего. Вообще, по всем повадкам ощущалось, что эта женщина привыкла сама брать мужиков. И не всегда – добром, похоже, иногда – и силой.

Ах, какая у нее оказалась фигурка – точеная, с тонкой по-девичьи талией, с большой и упругой грудью! Михаил уткнулся в эту грудь лицом, гладя руками шелковистые бедра, ахнул… Анне-Лиизе закатила глаза, застонала, томно и страстно, какая-то пряная истома, благодать, накатила на обоих, и казалось, что не было больше сейчас ничего – ни этой пилевни, ни двора, ни деревни, ни озера…

– А ты востер! – откинувшись, наконец, на мягкое сено, тихонько засмеялась женщина. – Клянусь, у меня уже давно не было подобных!

– Я польщен.

– Но нет, не думай. Я не предложу тебе остаться. Нет, не предложу, хотя, быть может, и хотела бы… Но если будет случай – заезжай в гости. Всегда приму с честью…

Она снова поцеловала Мишу в губы, принялась ласкать, как будто и не было еще ничего, как будто все только начиналось…

И снова исчезли серые стены пилевни, и молодые тела сплелись в прекрасный и грешный узор, узор любви, страсти и неги… нет, пожалуй, любви здесь не было, но вот все остальное…

– Ах! – стонала Анне-Лиизе, словно большая кошка, выгибая спину. – Ты такой… такой…

Ратников тоже получал истинное наслаждение, еще бы… Вот это женщина, вот это страсть, вот это чудо! Такое, какое ну никак не ожидал бы обрести в этой забытой богом деревне.

Да, сознание средневековых людей было религиозным, и главное место в их менталитете занимал страх. Однако в случае с Анне-Лиизой… Какой же тут страх? И какая религиозность? Что же, открыто греша, эта женщина совсем не боялась Бога? А, может, потому и не боялась, что пришла к нему слишком поздно? И действительно, по доброй ли воле?

– Мисаил… ты мне расскажешь про Торопец?

Дался ей этот Торопец!

– Вчера в замке хоронили своих, – одеваясь, вполголоса заметил Ратников. – Говорят, их убили на каком-то маленьком островке…

Женщина встрепенулась, даже выронила в сено гребень:

– Островок? Кто тебе про него сказал?

– Не помню, – пожал плечами молодой человек. – Там же у замка, вчера… мужики какие-то говорили… да мне какое дело до их бесед? Так, краем уха слышал…

– Что за мужики? Не можешь ли вспомнить?

– Говорю же, не знаю. Видел их в первый и последний раз.

Анне-Лиизе больше не спрашивала, одевалась, но Мишу никак не покидала возникшая вдруг уверенность, что эта красивая, но, что уж тут говорить, не очень счастливая женщина что-то такое знает про остров. Про тот самый остров… Жаль, не было времени ее как следует разговорить… и все же Ратников попытался.

– Те мужики говорили, будто про тот островок многие знают…

– Многие? Кто? Ах, ты же не ведаешь… Да, есть тут один островок, – накинув соболью телогрею, неожиданно произнесла старостиха. – Рыбаки прозвали – Проклятый остров. В бурю там многие гибнут…

– Так, может, и те кнехты…

– Может. Я про вчерашние похороны слыхала… Наши в замок плавали, с оброком. Но нет, не на острове их… В лесу! Тут ведь каких только лиходеев нету, если б не орден, не люди епископа – давно бы от наших изб остались одни лишь уголья.

Миша кивнул. Права баба…

– Госпожа! – едва любовники вышли из пилевни, как кинулась навстречу служанка – девчонка лет четырнадцати, в рубище, с длинными нечесаными космами. Поклонилась, что-то сказала на языке ээсти.

Анне-Лиизе ответила хлестко, жестко даже – девчонка дернулась, словно бы от оплеухи, зашмыгала носом… Убежала в слезах…

– Велела ей лепешек напечь, – уже войдя в дом, с усмешкой пояснила хозяйка. – Так эта дурища молоко упустила… Да и ладно б с молоком – а то ведь мучицу перевела, а сейчас ее мало, муки-то.

Со двора послышались веселые голоса – возвращались с ягод девчонки с Олексой. В избе было жарко – нагрелась за день, а за окном, клонясь к закату, плыло оранжево-желтое солнце. Ничего себе – вечер уже! Вот времечко-то промчалась…

– А хозяйка-то здешняя – строга! – незаметно шепнул Олекса. – Потом обскажу…

Немного погодя все – и хозяйка и челядинки-холопки ее – побежали на берег, к озеру – встречать мужиков с уловом. Там, на причале и сговорились на ту седмицу – плыть с дорпатским караваном на плесковский берег. Не за так сговорились, за штуку сукна немецкого – оную штуку, ничтоже сумняшеся обещал Михаил, надеясь никогда в жизни больше с этими лодочниками не встретиться.

Небо быстро меняло цвет, становясь из лазурно-голубого белесым, вечерним, потому уж и вовсе засинело. Следом за местными вскорости приплыл и Егор – за гостями. Пора было возвращаться, а Миша никак не мог расспросить напарника – что он узнал такое у приживалок?

– Ты, Егорий, у свояченицы своей… или как там ее… молочка бы попил, а мы пока к лодке пойдем, спустимся. Выкупаемся, да обратно.

– Купайтесь, купайтесь, – рассмеялся Егор. – Уж подгонять вас не буду.

– Посейчас и девки к озеру спустятся – с котлами за водой, да посуду мыть-чистить… – на ходу проговорил Олекса. – Ну, тебе-то, батюшка-боярин, они ни в жисть не скажут, чего мне рассказали.

– Это почему это? – Ратников несколько обиженно обернулся.

Отрок улыбнулся, широко, весело, однако и лукаво тоже:

– А потому, господине, что я молод вельми… как они. А молодой с молодыми, известное дело, куда как легче сходится.

– Ишь ты, – стягивая с ног поршни, хмыкнул Михаил. – А ведь верно! Ну, рассказывай, не тяни – что там они тебе такое поведали?

– Посейчас… окунусь токмо. Больно уж в лесу гнус зажрал.

Ох, и водичка была сейчас в озере. Парное молоко! И по цвету похожа, только, может, чуть серебристее… Ветерок задул, хороший такой, свежий. Поднял волнищу, заодно унес куда-то комаров да мошку.

Выкупавшись, Миша с Олексой уселись на бережку, за ивами – обсыхать.

– Ну? – Ратников скосил глаза. – Расскажешь ты уже?

– Так я и говорю… – парнишка смешно сморщил нос и, понизив голос, продолжал уже на полном серьезе: – Островок тот, на котором мы были, тут хорошо известен – его Проклятым зовут…

Ну, это Михаил и так знал!

– И не только потому, что в бурю много лодок тонет. Там еще и люди пропадают!

– Вот как? И много пропало?

– Да не так уж, – Олекса зябко поежился. – Но зато совсем недавно. Два здешних отрока и с ними девчонка из приживалок. Девчонку-то хозяйка особенно не искала, а вот отроков… мужики весь остров прошарили – и ничего!

– Откуда же известно, что они на острове-то пропали? Может, пошли купаться да утонули?

– Не! Они на остров тот и поплыли – за травой, там трава какая-то особенная, хорошо огурцы солить, добавишь в кадку – хорошо огурец получится – духмяный, хрустящий, такой, что…

– Ты не про огурцы, про пропавших рассказывай!

– Ага, – опомнился отрок. – Так вот, всех троих туда Анна-Лиза эта отправила, за травою…

– Ну, отправила – и что здесь такого? Кого еще за травой отправлять-то? Мужиков, что ли?

– Да, а допреж того, еще по весне как-то, своеземица здешняя отроков-робят да молодых юниц девок в замок водила. Там, в замке-то, им про Иисуса Христа толковали… Чудины-то многие не против, чтоб их дети крестились, одначе не все… А у них, у немцев, так положено, что, прежде того, чтоб христову веру принять, надобно о ней узнать хоть что-то. Ну, этим, язычникам…

Понятно. Анне-Лиизе в меру своих сил помогала католическим миссионерам крестить язычников. Что ж, не самое плохое дело! Юным эстам там все рассказывали, не силком тянули…

– Так, не понимаю – что в этом плохого-то? – рассердился Ратников. – Ты что, мне все здешние байки решил пересказать, неизвестно зачем?

– Не гневайся, боярин-батюшка! – Олекса сделал попытку упасть на колени, но Ратников сумел его удержать. – Там не все чисто, в замке-то… А ты же про замок тоже велел спрашивать.

– Так-так… – насторожился Миша. – Ну! Давай выкладывай, что там такого?

– В замке юнцам с юницами таинства объясняют…

– Ну, понятно…

– И руку, на сгиб локтя, колют иглой…

– Что?! Пытают, что ли?

– Да нет, – Олекса подал плечами. – Они говорят – не сильно-то и больно. Так, пощиплет чуть-чуть… А вообще – обращаются ласково, кормят…

Кормят… Ох, не понравилось почему-то Ратникову это в общем-то очень даже хорошее слово. Ему вообще все безличные слова не нравились: ну, в самом деле, что это значит – кормят? Конкретнее надо: кто кормит? На какие такие средства? Зачем, с какой целью?

– Ну кормят… и что?

– И все… Боле ничего не рассказывали. Токмо те, кого пытали эдак, потом и пропали… ну, на острове том.

– Так… – снова задумался Миша. – Послушай-ка, друг мой, а ты не мог бы хоть кого-нибудь, из этих, пытанных, привести, только побыстрее? Сам же говорил – служки как раз сейчас сюда заявятся – за водой горшки мыть.

– Да, придут… сами говорили.

– Ну, так давай, давай одевайся!

Вот так всегда… не подгонишь, так никто ничего как следует и не сделает ни за что! Олекса живенько оделся, убежал за кусты, к мосткам, оттуда как раз доносились голоса и девичий смех. А Миша в ожидании заходил по песку. Думал. Иглами пытают… зачем? Но, вообще, обращаются ласково… странно… А если… Нет! Это уж вряд ли, всяким домыслам есть и предел.

– Вот, привел, господине!

Олекса вывел из-за куста парнишку лет двенадцати, лопоухого, светлоглазого, с соломенными, смешно торчащими в разные стороны волосами и круглым веснушчатым лицом.

– Вот он… зовут Хейно.

– Здрав будь, Хейно. Тере!

– Тере… – мальчик сконфуженно улыбнулся и поковырял в носу.

– Ты в орденском замке был?

– Он не все слова понимает, боярин, – пришел на помощь Олекса. – Если хочешь, так я спрошу по-ихнему?

– Ну, спроси, спроси!

Юноша о чем-то заговорил с мальчишкой, не так, чтоб очень быстро, но, похоже, Хейно все понял. Что-то ответил… так, с явным страхом в глазах.

– Был он в замке. По весне еще. Их многих тогда водили. Ну, ребят некрещеных… того, конечно, чьи родичи не прочь, чтоб крестили.

– И всегда кололи иглой?

– Нет. Один раз только. Но всех.

– Спроси – кто колол? Монах? Кнехт? Рыцарь?

Олекса спросил… и выслушав ответ, усмехнулся:

– Он говорит, не кнехт это был и не рыцарь. Вроде похож на монаха – лицо бритое… но не монах. В маске – все лицо закрыто, одни глаза. Монах рядом стоял… даже двое. Эти улыбались, руку держали… подбадривали, дескать – Христос терпел и нам велел. Да и не больно им было… так, страшновато только. Так ведь один раз и было.

– А что родители на это сказали?

– Да ничего. А Анне-Лиизе сказал – значит, так Господу надо. Кто выдержал пытку иглой – за того Господь и заступится. Да не такая эта и пытка была, так, смех один.

– А что за иголка?

– Острая… тоненькая, блестящая… Оп – и уже вена проколота, вон, на сгибе. Нет, смотреть не стоит – давно уж не осталось и следа.

– Так… Тоненькая да блестящая, говоришь?

– Это не я говорю, боярин, это – он.

– А спроси-ка… Что еще в той иголке было? Такого необычного…

Парнишка вдруг замялся, видать, почему-то не очень хотел говорить – то ли запуган был, а может быть, просто не знал, как описать то, что видел. Скорее – последнее.

– Говорит, из иголки сукровица бежала… как-то вот так! И в небольшую такую чарочку…

– Что за чарочка?

– Ну, на другом конце иглы… прозрачная… как вот браслетики из стекла бывают.

– Прозрачная… и с кровью… С их кровью…

– Да-да, все так, боярин.

– Ну, что ж, спасибо, Хейно! И что, многих после того крестили?

– Да всех и крестили! Теперь к ним немцы – с уважением… Улыбаются, когда видят. Похоже, скоро вся деревня в латинскую веру перейдет… да и наши, я думаю, тоже. Тимофей, Егор и все прочие… – Олекса цинично усмехнулся и сплюнул. – Вера верой, а жить-то надо.

Вот вам и религиозный тип сознания!

Сегодня одна вера, завтра другая… и ничего! Правда, далеко не все здесь такие циники. Хотя… вовсе не это занимало сейчас Михаила, совсем не это. А вот то, о чем буквально только что услышал: острая и блестящая иголка, улыбчивые монахи, стеклянная колбочка. Больше всего это напоминало забор крови! Из вены. Для анализа.

Господи, неужели правда?!