Текст книги "Самоубийство Земли"

Автор книги: Андрей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

САМОУБИЙСТВО ЗЕМЛИ
(Вариация на тему легенды)

1

– Ну? – спросил, правой рукой пригладил бородку, будто вытянуть ее хотел, а левой подбросил в воздух золотой и поймал, разумеется. – Ты, выяснил наконец чем он там занимается?

Юноша стоял перед ним и смотрел прямо в глаза. Без вызова, но прямо в глаза.

Этот прямой взгляд когда-то и смутил, заставил поверить, будто лучший ученик может быть не хуже своего учителя, а значит именно он, ученик, придет на смену.

Произошла ошибка. Ученик был не хуже учителя. Он был другим. Совсем другим.

Юноша выдержал хорошую паузу, потом сказал:

– Пока мне удалось узнать абсолютно точно только одно: в своей лаборатории доктор делает нечто совершенно невероятное, великое, быть может. Никого не подпускает близко к своим исследованиям, но сам работает целыми днями без сна и отдыха. Как каторжный.

Усмехнулся, подумал: «Доктор никогда бы не позволил себе такого сравнения… Как каторжный… Ничего лучше придумать не мог, мальчишка… Да, видимо, двадцать четыре года кончатся, и я останусь один, замены доктору не будет…»

Снова подбросил на ладони монетку и спросил:

– Ты хотя бы выяснил, что это такое? Ну, из какой области?.. Может, снова гомункул – искусственный человек? Или, скажем, философский камень, или, может…

– Я выяснил, – перебил юноша.

Подумал: «Врет, но перебивает. Уже хорошо. Есть характер. А вдруг я ошибаюсь в нем? Вдруг он не очень уступает своему учителю?»

– Ну?

– Я выяснил, что это будет за открытие, – просиял юноша. – Это будет открытие, которое перевернет человечество, которое…

Он не слушал. Ему было неинтересно. Как же его раздражало, что он все знал! Отсутствие истины еще можно восполнить движением к ней, отсутствие тайны не восполнимо. А он все знал и про доктора, и про великое открытие, и про этого юношу, который никогда не станет великим ученым и великим человеком не станет. Как-то по-детски, наивно надеялся на то, что ошибется, что вдруг этот мальчик узнает тайну своего учителя, и тогда прелюбопытнейшая могла бы завязаться история. Чего было надеяться, когда все понятно?

Конечно, он все сделает с доктором, как договаривались, он еще не знал, что точно делать с великим открытием, но знал, что на судьбу доктора его открытие не повлияет. С ними со всеми он разберется, а вот с собой что делать, с собственной бесконечной жизнью?

– Вы меня не слушаете?

– Слушаю.

– Вам, наверное, кажется, что я – неконкретен, – улыбнулся юноша. – Я буду стараться. Вы ведь неплохо платите мне, и я буду стараться.

– Скажи… Как тебя зовут?

– Христиан.

– Ерунда. Это не имеет значения… Скажи, а если бы я не платил тебе, ты покинул бы своего учителя?

Юноша потоптался на месте. Было ясно, что ответ у него есть, только он решает, как бы поприличней его сформулировать.

Наконец он снова улыбнулся:

– Но ведь вы платите?

…Вспомнил, как совсем недавно заходил в лабораторию к доктору. Тот что-то переливал из пробирки в пробирку – лениво, даже будто неохотно, словно не работал, а делал вид.

В пробирке подрагивала жидкость розового цвета. Цвет получился какой-то неземной – прекрасный и притягательный.

– Мне скучно, бес, – сказал доктор свое традиционное приветствие.

– Что делаешь, Фауст? – ответил он.

– Красиво? – Фауст поднес пробирку к его лицу.

– И весьма.

– А вот ведь – совершенно бесполезно.

Сказав так, доктор выплеснул жидкость на пол.

Розовая лужа зашипела, запузырилась, и вдруг из нее возникла ослепительной красоты абсолютно обнаженная женщина.

Женщина не испытывала никакого стыда. Она посмотрела на мужчин огромными глазами, сказала:

– Здра… – и испарилась.

– Как же бессмысленно, Фауст? – Подошел к пустому месту, где только что была женщина, и стал внимательно вглядываться в него, будто надеясь найти ее остатки. – Ты научился вот так запросто создавать людей, ты почти уподобил себя Богу.

– Бог велик не тем, что создает, – вздохнул Фауст. – Бог велик тем, что знает, в какой момент созданное нужно уничтожить.

Он знал, о чем думает Фауст, когда так говорит.

Вслух, однако, сказал совершенно о другом:

– На твоем месте я бы не стал оценивать Бога, ибо только Бог может познать самого себя. Никто другой никогда ни оценить, ни понять Его не может… Впрочем, скажи-ка лучше: твое главное открытие будет столь же прекрасно, как эта женщина, возникшая здесь и испарившаяся, словно мечта?

Фауст подошел к нему и шутливо ударил в плечо:

– Дружище, давай не будем об этом, ладно?.. Да и зачем ты спрашиваешь, когда сам все прекрасно знаешь? Но ты ведь не станешь мешать мне осуществлять это, правда? Наш договор был рассчитан на двадцать четыре года, я помню об этом. Я сделаю все, как мы договаривались – убежать от тебя нельзя. Но неужто ты запретишь мне отправиться в преисподню не в одиночестве? Такая идея должна быть тебе очень близка…

…– Я могу идти? – вопрос Христиана вышиб его из воспоминаний.

– Куда? – растерянно спросил он.

– Как это куда? В лабораторию к доктору Фаусту, разумеется. Или вы уже передумали меня использовать?

Вот оно – ключевое слово. Разве мог Иоганн Фауст когда-нибудь сказать, будто его кто-то использует? А мальчишка говорит об этом так, словно речь идет об использовании соли в приготовлении жаркого.

– Послушай… Как тебя зовут?

– Я уже говорил: Христиан.

– Это не имеет значения… Значит ты занимаешься наукой, а любишь деньги?

Парень не ответил.

Он отошел и посмотрел на юношу: красив. На балах, наверное, может вскружить голову какой-нибудь дуре. И не одной. Вполне сгодится для того, чтобы поставить его где-нибудь у фонтана и заставить целовать чужую жену. Для большего, увы, бесполезен.

Он убедился в том, что знал: Фаусту замены не будет, и ему снова придется странствовать по свету в одиночестве.

И почему только у великих людей всегда такие бездарные ученики?

Спросил:

– Неужели вам совсем не интересно, что за открытие готовит миру ваш учитель?

Парень взорвался:

– Послушайте, вы… Как вас там?.. Впрочем, меня тоже совершенно не волнует ваше имя! Хотите меня использовать – я готов, а нет – так разойдемся.

Подумал: нет у этого мальчишки никакого характера. Просто он – хам. Жадный хам, вот и все.

Сказал:

– Послушайте, юноша, если я дам вам деньги, много денег – вы исполните мою просьбу, точнее – приказ?

– Много дадите – много исполню, – Христиан расхохотался.

– А если я прикажу вам кого-нибудь убить?

– Вы? – Смех оборвался – сначала на губах, потом – в глазах. – Вы не прикажете.

– Например, прикажу убить себя. Самого себя, а? – Подошел, потрепал юношу по щеке. – Шучу.

Поднял руку. Из нее – в небо прямо – обрушился золотой дождь. Деньги не умещались на ладони – падали, рассыпаясь у ног.

В глазах Христиана не было ни восторга, ни ужаса – только алчность.

– Видите, сколько денег, мой мальчик? – Улыбнулся, конечно. С такой улыбкой смотрят на собак прежде, чем кинуть им палку. – Очень много денег. Вы получите их все, но при одном условии.

– Говорите, – прошептал Христиан. – Только быстрее.

– А условие такое: никогда – слышите, никогда! – не станете вы заниматься наукой. Никогда – слышите, никогда! – не станете вы заниматься искусством. Вы никогда не отдадите себя ремеслу или врачеванию. Коротко говоря: никогда – я еще раз прошу вас вслушаться в смысл этого слова: никогда – не станете вы делать ничего, что могло бы принести людям пользу. Всю свою жизнь вы посвятите праздности, вам надо будет сидеть дома, пить, есть и целоваться с женщинами. Всегда. Всю жизнь. До смерти. Согласны?

Изо рта Христиана тоненькой белой струйкой поползла слюна. Но он не обращал на нее никакого внимания.

– Согласен, – прошептал юноша.

Золотые монеты выскакивали из ладони, как испуганные зайцы, и рассыпались по мостовой.

Сказал:

– Речь идет о всей вашей жизни, молодой человек. Вы уверены, что вам никогда не станет скучно? Жизнь кончится – с чем тогда вы придете к Богу? Подумайте и об этом. Вы ведь стали учеником самого Фауста, он многому мог научить вас, вас ждали бы великие открытия.

– Но ведь столько монет! – Юноша не выдержал и поднял одну. – И все – золотые!

И опять отошел от Христиана. Посмотрел-оценил-подумал: а вдруг прав Фауст со своим открытием? В конце концов, если на смену великим Фаустам приходят такие ничтожества, то для чего все?

Тут же сам себе ответил: «Не мне судить об этом. Не мне», и пошел в узкие улицы города.

Христиан бросился на колени – собирать деньги, неожиданно вскочил, крикнул:

– Эй! Эй, вы! Простите… Только я спросить хотел: вы что, вправду дьявол? Доктор намекал мне что-то, но я, признаться, не верил.

Остановился. Развернулся медленно. Не спросил – процедил сквозь зубы:

– Вы что, боитесь получать деньги от дьявола?

– Не в этом дело. – Христиан смотрел на него спокойно и, как показалось, даже немного высокомерно. – Я просто подумал: а вдруг они – ненастоящие? Вы исчезнете, и они исчезнут вместе с вами. Испарятся.

– Испаряются только женщины, – нелепо пошутил. – Фальшивки вы придумали, люди, а все, что я делаю, – настоящее. И договор наш настоящий, хоть и не заверен ничем и никем. Вы продали себя за такую, признаться, ерунду.

И ушел, почти не касаясь булыжной мостовой. Подумал: «Нет, не жилец этот Христиан, не жилец…»

Небо накрыло лоскутное – синее с черным – одеяло. Синих лоскутов становилось все меньше: одеяло опускалось все ниже, ниже, ниже.

Вдали что-то заворочалось, словно огромное существо вылезало из-под одеяла, а потом это невидимое существо разорвало одеяло: раздался треск грома.

Люди побежали, с испугом глядя на небо.

Подумал: испуг, страх – вот что движет людьми, когда они смотрят на небо. И Его они зовут из страха. Люди считают, что Он – защитник, и забывают при этом, что Он еще и Главный Прокурор.

И тут же раздраженно спросил сам себя: к чему, ну к чему я об этом думаю?

Он любил, когда его мысли напоминали летнюю лужайку, по которой можно бегать легко и весело, потому что вокруг – мягкое солнце, теплая трава и полная ясность.

Сейчас же его мысли банально напоминали лабиринт: идешь, натыкаясь на углы, поворачиваешь то туда, то сюда, а где выход и зачем идешь – ничего не понятно.

Думал: что со мной творится в последнее время? Будь этот Фауст хоть трижды гений, неужто он может влиять на меня? Ерунда. Нет. А зачем я так долго разговаривал с этим… как его?.. Иоганном?.. Христианом?.. Не могу имени запомнить… Зачем я разговариваю с человеком, чье имя не могу запомнить? Чтобы еще раз убедиться в бессмысленности происходящего? Ученик дьявола так часто становится священником, ученик ученого – алчным глупцом, и значит все запуталось до такой степени, что пора начинать эту историю сначала? Ну и что? Я хотел еще раз убедиться в этом? Что происходит? Неужто какой-то человечишко может заставить меня размышлять о необходимости и сути всего сущего? Что со мной? Я ведь знаю, что ни я, ни – тем более – доктор (а почему, собственно, «тем более»?), да просто: никто на свете не может принимать такие решения. На такие решения имеет право только Тот, кто имеет на них право. Единый и Единственный. А Он не нуждается ни в советах, ни в советчиках.

Дождь наконец рухнул – резкий, скользкий, как огромный плевок невидимого существа.

Он шел, не обращая внимания на этот поток. Впрочем, и поток тоже на него внимания не обращал – струи даже краем его не задевали.

Он шел – отдельно от дождя, от этой жизни, от города, от людей и домов. Шел к Фаусту, чтобы наконец завершить это дело, которое и так слишком затянулось.

Он, знающий все на сотни лет вперед, шел и не знал, что сделает через час. Чувствовать, может, чувствовал – но не знал.

Он бы никогда не признался никому на свете – а уж себе самому тем более – что более всего злит его в его собственном состоянии – зависимость. И от кого? От человека. Мысли и чувства жили не сами по себе, они зависели от Фауста, от поступков и логики ученого.

Он бы никогда не признался никому на свете – а уж себе самому тем более, – что, прожив неполных двадцать четыре года рядом с великим ученым, он потерял то, чего у него не мог отнять никто, – он потерял свободу.

И весь этот дурацкий разговор с мальчиком затеял, в сущности, только потому, что надеялся получше понять Фауста, беседуя с его учеником, и даже больше: понять мир, который Фауст задумал уничтожить.

Он шел, не касаясь луж, сухой посреди дождя, и не знал, что скажет Фаусту после традиционного приветствия.

Но он точно знал, что судьба мира решится сегодня.

2

Фауст, конечно, был в лаборатории. В последнее время, кажется, он вовсе не выходил отсюда.

Подошел. Робко – словно вор – приоткрыл дверь.

Фауст спал, вытянув ноги в кресле. Черты лица его были абсолютно спокойны и безмятежны.

Подумал: за это время он, конечно, сильно изменился, но вот это детское выражение безмятежности – осталось неизменным.

Прошел по лаборатории, заглядывая в каждый угол: интересно поглядеть, как выглядит то, что изобрел доктор?

Случайно задел какую-то склянку, жидкость вытекла на пол, из нее материализовалась рука и грудь женщины, повисели немного в воздухе и растаяли.

Фауст открыл глаза и сказал традиционное:

– Мне скучно, бес.

Ответил:

– Что делать, Фауст – на улице дождь.

Помолчали. Фауст силился проснуться.

– Я здесь, Фауст, чтобы говорить с тобой, – сказал и сам удивился тому, что голос у него дрожит.

– Дружище, ты взволнован? – Фауст вскочил и подбежал к нему. – Не я ли причина твоего волнения? Или, может быть, дело в моем ученике Христиане? Мне не нравится этот парень, ощущение, будто он шпионит за мной.

Подумал: почему он говорит про Христиана? Это неправильно. Это я должен все знать о нем, почему же он все знает обо мне?

Фауст продолжал:

– Объясни: зачем ты подослал ко мне этого Христиана? Разве может быть у меня тайна, которую я бы смог утаить от тебя, даже если бы захотел? Да я и не хочу… Нет, конечно, купив мою душу, ты не купил мои мысли, но разве есть что-то, чего Фауст не скажет своему покровителю и ближайшему другу?

В окне сверкнула молния. От удара грома задрожали стекла.

– Хорошая погода для того, чтобы совершить что-нибудь таинственное, – усмехнулся Фауст. Потом подошел к шкафу, достал бутылку вина, два стакана. – Мы давно не пили с тобой, дружище. Выпьем!

– За что? – спросил, поглаживая бороду.

– За что? Да хотя бы за то, чтобы скорее миновали двадцать четыре года, и я отправился бы на вечные мучения. Пора, пора… Не знаю, как ты, дружище, но я буду скучать без тебя…

– Я тоже, – произнес неожиданно для себя. И снова обозлился, подумал: «Этот ученый имеет надо мной какую-то странную власть. Временами мне даже начинает казаться, что мы поменялись ролями, и теперь уже он руководит мной. Могу успокаивать себя только тем, что это совершенно невозможно…»

Чокнулись. Фауст отпил маленький глоток. Бокал оставил на столе, а сам сел в кресло и произнес, словно не к собеседнику обращаясь, а к себе:

– Знаешь, мне иногда кажется, что мы поменялись ролями… Смешно, правда? Ну то, что я тщетно стараюсь походить на тебя, – это ладно. Сколько лет общаемся, а я ведь всего-навсего человек, просто человек – и все. Но ты-то, ты… Смешно, правда? А что ж не смеешься ты?

– Это невозможно, – сказал, и сам удивился безжизненности собственного голоса. – Я пришел, чтобы поговорить с тобой.

– Мы уже говорим, дружище. – Подошел к столу, отхлебнул, снова сел. – Только не будь таким трагичным, пожалуйста, а не то я забуду, что нахожусь в твоей власти, а мне об этом никак нельзя забывать.

– Я хочу, чтобы ты сам рассказал про свое открытие.

– Пожалуйста. Кому же, как не тебе?

Фауст взял какую-то склянку, вылил содержимое на пол.

Уже через мгновение в лаборатории появилась обнаженная женщина и начала свой медленный странный танец. В отблесках грозы она казалась невероятно таинственной, прекрасной и абсолютно неземной.

– Я не стану тебе рассказывать технологию производства этой жидкости. Тебе ведь это не интересно, правда? – Фауст допил вино. – Но у меня есть проблема. Понимаешь, получаются только женщины. Причем непременно молодые и красивые. Много лет я бьюсь над тем, чтобы у меня получилась… ну, скажем… толстушка с маленькими глазами. Не выходит ни черта!.. Извини… Ничего не выходит…

Подумал: «Он что, издевается надо мной? Зачем он мне все это рассказывает?»

Фауст продолжал. Говорил весело, все время улыбаясь:

– Пробую воплотить мужика – и снова прекрасная женщина. Как ты думаешь, с чем это связано? – Фауст подошел к обнаженной танцовщице. – Но она ведь воистину прекрасна! Посмотри, какая аккуратная линия бедра. А грудь? Какова грудь, а? Ты не представляешь, сколько лет потратил я на то, чтобы добиться нужных пропорций. По молодости я думал, что чем у женщины больше грудь – тем она прекрасней. Ошибка. Дело не в величине как таковой, дело в пропорции… Однако, теперь мое открытие можно воистину назвать великим: таких прекрасных женщин, как делаю я, не может сделать ни Он, – Фауст поднял палец к небу, – ни ты.

Подумал: «Действительно, издевается. Так привык ко мне, что забыл, кто я такой. Это плохо».

Дунул – красотка исчезла.

– Неужели тебе не понравилось? – с наигранной обидой спросил Фауст.

– Доктор, я пришел говорить с тобой не об этом. Почему ты не хочешь рассказать мне про твое главное открытие?

– Потому что – не хочу, – ответил Фауст совершенно спокойно.

– Но это глупо. Неужели ты всерьез думаешь, будто можешь что-то скрыть от меня? Ты считаешь, что я не купил твои мысли? Это не так. Я всегда покупаю человека целиком, и если мне принадлежит твоя душа, то мысли я уж как-нибудь узнаю.

Фауст налил себе полный стакан вина. Выпил и молча опустился в кресло – он ждал продолжения.

И получил то, чего ждал.

– Я знаю, что ты решил уничтожить Землю. Я хочу понять: почему? И я хочу, чтобы ты сам мне об этом рассказал.

– Зачем? – выплюнул свой вопрос доктор.

Подумал: действительно, зачем? Нет, он явно запутал меня. Чего я добиваюсь? Хочу понять его? Но неужели я не понял за столько лет того, кто принадлежит мне целиком, кто стал плотью моей и кровью? Я хочу остановить его? Но тогда зачем мне знать, что он думает обо всем этом?

Тут распахнулась дверь лаборатории.

На пороге стояла служанка.

– Что еще? – процедил доктор сквозь зубы. – Я много раз просил не беспокоить меня, когда я работаю.

– Простите, господин, ужасное известие. – Служанка часто дышала и мяла в руках платок. Выглядело все это ужасно театрально и неестественно. – Я должна вам сказать… Я…

– Ну что там еще?

– Господин Христиан… Ваш ученик… Он… – Девушка зарыдала.

Плакала она тихо, с неловкостью – как плачут служанки.

Фауст вскочил, подбежал к ней, схватил за плечи, закричал прямо в лицо:

– Что с ним? Что?

– Он… Его… Только что пришел человек, рассказал… – Рыдания не давали выхода словам.

Фауст потряс ее за плечи и сказал совершенно спокойно:

– Послушай, милая, если ты сейчас успокоишься – то получишь несколько золотых монет. Если же ты будешь продолжать рыдать, то получишь расчет.

Девушка перестала плакать мгновенно. Повествование ее стало ясным и четким.

– Только что пришел человек и рассказал. На улице шел дождь. К тому же какая-то девушка, ее зовут Анна, но это неважно, пролила масло. Господин Христиан упал и колесом кареты ему отрезало голову. Он умер на месте.

– Понятно, – сказал Фауст. Никто из двоих, находящихся в лаборатории, не понял, что он имел в виду. – Все, милая, теперь иди. Позже я дам тебе денег.

– Господин, это еще не все… При Христиане нашли множество золотых монет. Очень множество. Целое состояние. Тот человек, ну, который пришел, он сказал, что у молодого ученого не может быть столько денег, и значит Христиан ограбил вас. Теперь все.

Фауст обнял девушку ласково, почти по-отечески.

Гроза не утихала. Наоборот, казалось, что молнии соревнуются друг с другом в яркости: небо из черного стало бордовым. И от каждого удара грома девушка вздрагивала, но теперь уже не плакала – словно загипнотизированная смотрела она на ученого.

– Теперь, милая, ты пойдешь и скажешь этому господину, что я все ему объясню. – Говорил доктор так, как разговаривают с детьми – спокойно и однозначно. – Но не сейчас. Позже. Сейчас я занят. Иди, милая, и не плачь больше: часть тех монет, которые нашли у Христиана, достанутся тебе. Немалая часть. Ида и помолись за его душу. Да запомни еще: Христиан – не вор, я сам дал ему эти деньги. Он был странным человеком, наш Христиан, не очень умным и не всегда приличным. Но он не был вором. Запомни это. Хорошо?

– Да, мой господин.

Дверь за девушкой закрылась. Послышались ее ровные, уверенные шаги.

Фауст устало опустился в кресло.

Подумал: «Сейчас он мне наконец все расскажет. Все».

И очень обрадовался своей прозорливости, словно бы она подтверждала: обмена ролями не произошло: они остались теми, кем и были.

– За что ты убил моего ученика, дружище?

Вопрос был неожидан – он ждал монолога, а тут вдруг прямой вопрос.

Ответил мгновенно, не задумываясь:

– Но ведь он предал тебя, Фауст. Он забыл все, чему ты учил его, едва завидел блеск монет. Поиску истины он предпочел золото.

И тут Фауст начал хохотать. Хохотал долго, смачно. Вина себе налил, выпил и все продолжал смеяться.

Наконец, немного успокоившись, произнес:

– Ты так решил, да? Ты? Тебе можно, да? Ты решил, что этот человек не достоин жизни, и отнял у него жизнь. Я тоже уничтожаю людей, которых создаю. Этих прекрасных женщин… Но ведь ты его не создавал, дружище. Его создал Другой, и только Он может решить его судьбу, разве не так? По какому же праву ты отнял у него жизнь? Ну? Отвечай. Не надо. Молчи. Я слишком хорошо тебя знаю и уверяю тебя: тебе ответить нечего. Однако, если ты считаешь себя вправе отнимать у людей жизнь, почему бы мне не заняться тем же?

– Потому что ты – человек.

Фауст снова захохотал. Это не был истеричный смех. Это был смех уверенного в себе человека.

– А ты меня ни с кем не путаешь? Неужели ты всерьез считаешь, что, полжизни общаясь с тобой, можно остаться человеком? Ты же умен, дружище. Ты, можно сказать, второй по уму во Вселенной и вдруг – такие глупости! И я уже не тот, что был двадцать четыре неполных года назад, и ты – другой. Общение – это обмен душами. Не скажу, что мы с тобой произвели полный обмен, но частичный нам удался… Впрочем, тебе, наверное, не интересны все эти абстрактные истины, ты хочешь конкретики, ты хочешь знать о моем открытии. Изволь. Я подозревал, что рано или поздно мне придется рассказать тебе о нем, но, признаться, мне почему-то этого ужасно не хочется. Хотя уж кто-кто, а ты, безбожник, не станешь мне мешать осуществлять намеченное.

Фауст встал и начал ходить из угла в угол.

Отсветы грозы делали его таинственным, даже, пожалуй, излишне таинственным.

Он сидел и слушал. Кажется, впервые в жизни так внимательно слушал человека.

Фауст говорил совершенно спокойно, почти бесстрастно – так может говорить человек, который много раз мысленно уже произносил эти слова.

– Надо ли тебе объяснять, что человечество движется в тупик? Надо ли тебе объяснять, что все в мире так запуталось, что выхода уже нет? Что же делать? Как осчастливить человечество? А оно заслужило, чтобы его осчастливили. И я придумал как. Исходил я, разумеется, из аналогии с человеческой жизнью. Жизнь человека кончается смертью, но это же не все. Дальше наступает блаженство. Душа человека создана, чтобы после смерти тела жить новой жизнью. Смерть – конец жизни земной и начало жизни иной, прекрасной и счастливой. Это понятно? Если бы было по-другому, стоило ли тебе, дружище, так яростно охотиться за душами людей? А если то же самое должно произойти и со всей Землей? – так подумал я однажды. Если Земля создана для того, чтобы, погибнув, возродиться к новой жизни? Но кто мешает мне уничтожить Землю, если я точно знаю, что это будет начало новой жизни? Много лет ушло у меня на то, чтобы понять: как именно уничтожить Землю. Каждый день, каждый час, минуту каждую думал я над этим. Но однажды я понял, как жестоко ошибся. Нет, не в главном своем выводе: чем больше показывал ты мне Землю, чем больше узнавал я человечество – тем тверже убеждался: эта Земля не имеет права на жизнь. Я ошибся в другом: чтобы уничтожить Землю – нужно уничтожить небо. Вот задача. Ибо Земля – это пристанище бесов, а небо – дом Божий. Самоубийство Земли – это убийство неба, понимаешь? Ты понимаешь меня?

Конечно, он понимал. Почему нет? Фауст говорил четко, ясно, как и должен говорить ученый. В его словах, без сомнения, была логика.

Но что-то смущало. Жалость к человечеству? Ерунда. Уж кто-кто, а он-то человечества никогда не жалел. Смущало что-то другое. Что?

– Я понимаю тебя, Фауст, продолжай.

– Ты всегда понимал меня, а я – всегда понимал тебя. И теперь мы должны с тобой объединиться, чтобы спасти человечество. Впрочем, это уже случилось, наше единение. Мы ведь не поменялись с тобой ролями, и душами не поменялись. Просто у нас теперь общая на двоих душа. Одна на двоих. – Фауст подошел к шкафу, достал маленькую капсулу. – Я придумал аппарат, который, подобно птице, взлетит в небо, неся с собой эту маленькую капсулу, там, у самого солнца, она взорвется и расколет небесный свод, и сойдет со своей орбиты Земля, и погибнет эта несчастная планета, но душа Земли останется жить… Какова она, душа Земли, я не знаю, да это и неважно. Главное, что на ней зародится новая жизнь, и жизнь эта будет прекрасна, и своим появлением она будет обязана тебе и мне.

Он слушал уже невнимательно – речь шла о технологии, а такие разговоры он не любил. Какая разница, в конце концов, как именно погибнет Земля?

Думал про другое: что же именно смущает в словах Фауста? И понял. И странным образом успокоился.

Сказал:

– Гроза надоела. Отвлекает.

Мгновение – и затих гром, и голубое небо ворвалось в лабораторию.

Сказал:

– Так лучше, спокойнее… Ты хорошо все рассказал, великий доктор Фауст, но ты не учел одного, самого главного: самоубийц всегда хоронят за церковной оградой.

– Ну и пусть, что с того?

– А то, милейший, что человеку не дана власть даже над собственной жизнью, не говоря уж о жизни всей планеты. Есть только Один – Тот, кто может зарождать жизнь и уничтожать ее.

Фауст подбежал к нему и закричал:

– Ты ли это говоришь, опомнись! Ты – Его злейший враг. Я ведь предлагаю тебе стать новым Богом.

– Новым Богом? Это смешно, – произнес совершенно спокойно. – Бог не бывает Новым или Старым. Бог Один.

Небрежно, почти лениво посмотрел на капсулу, которую Фауст держал в руках – капсула исчезла.

– Ты думаешь, ты победил? – крикнул Фауст. – Нет. Я помню, как сделать капсулу. Я сделаю новую.

Посмотрел на него ленивым взглядом и сказал:

– О чем ты, Фауст? Какая капсула? Что ты? Ты ведь все забыл уже…

Фауст сел в кресло, вытянул ноги, спросил: «О чем мы говорим, а?» и закрыл глаза – то ли спал, то ли просто забылся.

Подошел к ученому, сел у него в ногах, погладил бороду:

– Только человек может перестать верить в Бога. Лишь человек может возомнить себя сильнее, чем Он. Ангел, даже проштрафившийся – такой, как я, – перестать верить в Бога не в состоянии, ибо нельзя перестать верить в то, что существует… Бедный Фауст! Ты так все хорошо, логично, продумал, я скажу тебе больше: во многом ты прав: человечество, действительно, идет к гибели и, возможно, оно дойдет до этой апокалиптической цели, но случится это лишь тогда, когда Он этого захочет. Ибо Им движет Божественный разум, познать который нельзя, а людьми всегда движет только страх. И твое главное открытие – быть может воистину великое, было вызвано все тем же страхом. Мы во многом похожи, Фауст, но между нами есть существенное различие: Бог отнял у меня страх, я не знаю, что это такое. И потому, как бы мы ни были близки – у нас никогда не будет общей души, и я всегда смогу остановить тебя. Ты хотел спасти человечество и ради этого уничтожить Землю? Неправда, дорогой мой доктор Фауст. Просто заканчивались двадцать четыре года нашего договора, и ты знал, что за ними последует: твоя душа отправится в ад. И чем ближе был конец срока – тем страшнее тебе становилось. Страх подсказал тебе выход – выход, который мог придти в голову только такому гениальному ученому как ты. Не человечество спасал доктор Фауст – себя. Ты решил изменить ход вещей, решил поставить себя над Богом, надеясь, что судьба твоя в этом случае изменится. Наивный! Ты не учел одного: нельзя бороться с Богом, нельзя бороться с Тем, Кто тебя создал. А Бог создал все. И меня создал Бог… Да, я многое изменил в тебе, Фауст, многое уничтожил в твоей душе, но уничтожить страх и мне не под силу. Потому сегодня я говорю тебе: ты даже хуже, чем твой ученик Христиан, хуже, потому что ты – гений, а он – дерьмо. Его грех – дерьмовый, а твой – гениальный. Из страха не познать все блаженства жизни твой ученик готов был предать себя. Ты же из страха готов был предать всю Землю… Но вот в чем ты воистину прав: не надо было убивать Христиана. Способ, правда, жаль хороший: пролитое масло, отрезанная голова. Красиво. Надо будет использовать когда-нибудь. Позже. А Христиана я сумею возродить – пусть живет.

– А что с Христианом? – открыл глаза Фауст. – В последнее время мне кажется, что он следит за мной. Уж не ты ли подослал его?

Распахнулась дверь – на пороге стоял Христиан.

– Господин Фауст, – крикнул он с порога. – Я купил вам серы, как вы просили.

Христиан вошел в лабораторию и сказал на ухо ему – тихо-тихо:

– Дайте мне пару золотых, и я расскажу вам о Фаусте кое-что занятное. Мне кажется, я почти догадался, над каким открытием он бьется.

Подумал: Господи, как же жестоко Ты наказал меня! Отняв страх, Ты приговорил меня к вечному одиночеству. И вымолить у Тебя прощения я не смогу.

Среди ясного неба вдруг раздался гром и полыхнула молния.

– Давно дождя не было, – вздохнул Фауст.