Текст книги "Самоубийство Земли"

Автор книги: Андрей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Хозяин на секунду замолчал, как бы давая возможность Андрееву обдумать сказанное, но Андреев чувствовал, что уже не может сам, без этой плавной речи ничего понимать и потому единственное, что ему остается: ждать, что скажет Хозяин дальше.

– Если вы оглянетесь на собственную жизнь, которую, как вы понимаете, я знать не могу, – продолжал Хозяин, – то легко убедитесь, что она делится на два неравных отрезка: редчайшие мгновения душевного спокойствия (их люди для простоты, краткости и просто по традиции называют счастьем) и долгий, бесконечно долгий путь к этим минутам… Отвлечемся еще раз. Вы посещали хотя бы раз церковь? Хотя бы однажды входили вы в Храм Божий раздавленным и обессиленным, чтобы выйти из него успокоенным и крылатым? Если хоть раз в вашей жизни подобное было, вы без труда ответите на вопрос: почему церковь никогда не умрет, сколько бы ни продвигалось человечество по дороге познания, и сколько бы ни развивалась наука?

Слова Хозяина проникали в голову Андреева с легкостью и, словно бабочки, располагались там по-хозяйски. Ощущение это было столь приятно, что Андрееву не хотелось отвлекаться и отвечать на вопросы.

Хозяин знал это. И потому, выждав для приличия паузу, он ответил на свой вопрос сам:

– Потому что церковь – это то место, где человек обретает душевное спокойствие. Правда, я-то знаю, что оно иллюзорно и мгновенно, но у нас речь об ином. Кстати, легенда о Христе – сейчас не время спорить о том, насколько она исторична, – тоже ведь имеет успокаивающее свойство: когда верующий узнает, что великий человек мучился сильнее, чем он сам, – ему становится легче и вера его крепнет.

Хозяин вдруг пристально посмотрел в глаза Андреева. Мой герой ударился об этот взгляд, почувствовал даже боль в голове, привстал в кресле… Но Хозяин уже снова улыбался, добродушно и спокойно продолжал:

– Итак, что же означает: сделать для человека все, то есть выполнить главную задачу нашего кооператива? Это означает самую малость: позволить человеку обрести душевное спокойствие, причем на возможно более долгий срок. Но… И тут нам с вами придется коснуться еще одной общей, но чрезвычайно важной проблемы, не сказав о которой, вести дальнейший разговор бессмысленно. История человечества награждала людей не только полезными истинами и всякими, как вы сейчас любите говорить, положительными моментами, но и одаривала многими заблуждениями. А заблуждения, как ни печально, имеют свойства вина: чем больше проходит времени, тем крепче становятся они, тем сильнее могут влиять на людей. И так же, как вино, – а может, и больше – люди любят всеобщие заблуждения, ибо в них легко находят оправдания многим собственным бессмысленным поступкам. Одна из таких удобных ошибок, с которой человечество мирится уже многие сотни лет, состоит в убеждении, что счастье (то есть душевное спокойствие) в жизни реальной обрести трудно или даже вовсе невозможно. Эту задачу вы считаете столь же невыполнимой, как – извините за банальность – достижение горизонта или – если вы любите красивые метафоры – возможность погладить рукой солнце. Человек свято верит в это заблуждение и поэтому занимается неизвестно чем, вместо того, чтобы целенаправленно искать душевное спокойствие.

Хозяин замолчал, и на Андреева рухнула тишина. Музыка продолжала звучать, но она перестала быть шумом, звуком – она воспринималась уже как часть атмосферы этого странного дома. Музыка – тот легкий занавес, который покрывал холл, отгораживал сидящих в нем людей от душного мира.

Вдруг этот занавес прорвался, и Андреев непроизвольно – будто слух существовал от него отдельно – услышал доносившиеся с улицы удары мяча, топот мальчишеских ног по асфальту. Потом мяч ударился обо что-то твердое и до Андреева долетел детский вопль: «Ты что, кретин, офонарел совсем?! Это ж дяди Васина машина! Если вмятина останется, он тебя этими же самыми „Жигулями“ придавит, как таракана…»

Андрееву не хотелось ни на что реагировать – тем более на такие глупости, но мозг его привык отзываться на любой крик, и Андреев – снова, как бы помимо своей воли, подумал: «Надо же, в такое пекло у них хватает энергии не только в футбол гонять, но еще и ругаться…»

– И здесь, наконец, мы подошли к самому главному. – Хозяин улыбнулся, а потом провел рукой по бороде, будто стирая улыбку. – Наш «Кооператив, который может все» занимается тем, что помогает человеку обрести душевное спокойствие. Задача эта могла бы показаться бесконечно трудной или даже вовсе невыполнимой, если бы не один уникальный человеческий дар, о котором, кстати, люди полги всегда забывают. Я называю его – дар стрелы. Как вы понимаете, стрела летит именно в ту цель, в которую пущена и двух целей разом поразить не может. Так же и человек. Будучи по природе существом глубоко эгоистичным – он непременно добивается своей цели. Непременно. Но именно той единственной цели, которую ставит перед собой, я подчеркиваю: не декларирует, а искренно, я бы сказал, духовно определяет. Не совсем понятно, да? Вот вам простой пример. Предположим, вы писатель…

«Откуда он знает?» – почти с ужасом подумал Андреев.

– Я сказал: предположим, – улыбка снова разрезала бороду Хозяина. – Итак, представим, что вы – писатель. Тогда – и это уже наверняка – можно сказать, что вы принадлежите к одному из двух писательских подвидов.

Хозяин замолчал и бросил на Андреева взгляд, подобный тому, каким старьевщик оглядывает вещь, определяя степень ее ветхости, а затем спокойно продолжил:

– Первый подвид – наименее многочисленный – те писатели, которые живут будущим. Им гораздо важнее, что скажут о них потомки, нежели современники. Более того: самый жестокий суд современников радует этих почти святых людей, потому что внушает им уверенность в правильности выбранного ими пути. Путь этот: создание чего-то грандиозного, бессмертного, вечного. Таких писателей, как я уже сказал, меньшинство. И второй подвид – наиболее многочисленный – те, кто мечтают прославиться сейчас, сегодня, немедленно. Они не хотят писать для вечности, они – слуги сегодняшнего дня. Вот и все. Больше писательских подвидов в природе не существует. И если с представителями первого у нас еще возникают сложности, то удовлетворить представителей второго подвида мы можем практически без усилий. А поскольку таковых большинство, то… – Хозяин погладил бороду, стирая с лица улыбку.

– А цена? – Андреев испугался собственного вопроса и опустил глаза.

– Цена? – повторил Хозяин и посмотрел в потолок. Музыка внезапно оборвалась, будто отрезанная его взглядом. – Вы задаете мне вечный вопрос о цене душевного спокойствия… Подождем говорить об этом. Будем считать, что сегодня у нас консультация, а консультируем мы бесплатно.

Произнеся эти слова, Хозяин поднялся.

Вскочил и Андреев.

– Я ввел вас в курс дела. Теперь вами займутся специалисты, а о дальнейшем – поговорим потом.

Хозяин слегка раздвинул губы, давая понять, что он улыбается, – но не улыбаясь, – оправил свой серый костюм и исчез.

А прямо перед собой Андреев увидел тяжелую деревянную дверь. Она выглядела бы очень официальной, если бы ее не украшала весьма легкомысленная для подобной двери ручка в виде головы черта. Черт на ручке улыбался и показывал язык.

Рядом с дверью висела черная табличка, на которой строгими золотыми буквами было написано:

ТВОРЧЕСТВО

Андреев толкнул тяжелую дверь, и она открылась так легко, будто давно уже ожидала прикосновения человеческой руки.

Не успел Андреев переступить порог комнаты, как из-за стола выскочил человек в мятой ковбойке и потертых джинсах.

– Пришел? – спросил человек, и сам себе ответил: – Отлично. Пришел – сел. Зовут меня Александр. Отчество мое Сергеевич. А фамилия, значит, Пушкин. – Человек неожиданно захохотал и так же резко оборвал свой смех. – Так смешнее. Пушкин должен славу раздавать. Это правильно. Это справедливо. Кому ж еще таким делом заниматься?

Андреев оглядел комнату. Как небоскреб нашпигован окнами, так все стены комнаты были заполнены квадратиками полок. В каждом квадратике стояло несколько папок, все они имели одинаковый – черный – цвет, но разную толщину. Были здесь и огромные, толстые, как брюхо бегемота, а рядом – папки совсем плоские, тоненькие, будто ребро ладони.

Человек, который назвался Александром Сергеевичем Пушкиным, был не то чтобы похож на Хозяина, а, казалось, это сам Хозяин и есть. Если бы не иная форма бороды, делающая лицо не величественным, как у Хозяина, а наоборот – юношески-свойским, если бы не эта, подчеркнуто нагловатая манера держаться, если бы не голос – молодой и резкий, если бы, наконец, не безусловная разница в возрасте, если бы не все это вместе плюс очевидность того факта, что человек не в состоянии перевоплотиться с такой скоростью, – Андреев бы твердо решил, что перед ним – Хозяин.

– Итак, быстренько-быстренько, времени зря не тратим. Какие у нас проблемы? – спросил Пушкин и даже подпрыгнул на стуле от нетерпения и в ладони ударил.

«Интересный какой вопрос, – подумал Андреев. – Вот взять прямо сейчас и начать на него честно отвечать, только не этому придурку, конечно, а себе самому. Но ведь как начнешь во всем копаться – с ума сойдешь, наверное».

– Ну так что: молчать будем или разговаривать? Струхнул, что ли, парень? – Пушкин хихикнул. – Ты лишнего не говори – не на митинге, ты определи только: тебе когда надо – сегодня, через год, через десять или ты подальше глядишь?

– Что? – не понял Андреев.

– Ты сам-то пишешь? Ручечкой по бумажечке водишь? Закорючечки всякие получаются на бумажке – буковками обзываются. Вот я тебя и спрашиваю открыто и нелицеприятно – как и положено нынче – тебе когда надо, чтобы закорючки эти великими сочли: сегодня, через год, через десять или глядишь на подальше?

– Вы что же, серьезно, прямо сейчас, здесь, сразу можете мне сказать, как всего этого достичь? – растерянно спросил Андреев.

На что Александр Сергеевич Пушкин захохотал. Смеялся он долго, с приятностью. Смех у него получался увесистый, объемный, рвущийся наружу будто из самых глубин естества.

Андреев, раздавленный смехом, затих в кресле.

Отсмеявшись и смахнув слезы с глаз, Александр Сергеевич сказал:

– Смешные вы люди… все-таки… а писатели… вообще… Я просто не могу… – Остатки смеха забулькали по комнате и растворились в тишине. – Ты, парень, пойми такую простую штуку: люди ведь – до жути слабые существа и потому всегда уповают на всякие сверхъестественные силы: на волю случая, на судьбу и подобную дребедень. Почему вы всей этой фигне верите? Потому что объяснить не можете. Люди всегда верят в то, что необъяснимо. В объяснимое – чего верить? Его надо принимать как есть и все дела. А это не так интересно. Что ж вы в систему совсем не верите? – неожиданно спросил Александр Сергеевич.

– В какую? – не понял Андреев.

– В какую, в какую… А в какую верите? – Пушкин хмыкнул. – Систему, по которой мир построен, я в виду имею. Дом – и тот по системе строится, а мир, думаешь, – по законам сверхъестественной случайности и непредсказуемости судьбы? Запомни, парень: люди просто забыли, что все в этой жизни подчиняется строгой логике и абсолютно все можно вычислить. Врубился? Или повторим, как в школе?

Андреев почувствовал, как разрастается внутри, поднимается и вот-вот ударит в голову и разольется по мозгу столб раздражения, и чтобы этого не случилось (а тогда черт знает что может произойти) – Андреев решил не отвечать на вопрос, а молча выслушать все, что скажет этот нервный тип, для смеха назвавшийся именем великого поэта.

– То-то же, по-своему расценил молчание Андреева Пушкин. – Тебе наш Хозяин про дар стрелы вещал? Ну так вот. Твоя задача в свете изложенного какова? Твоя задача такова: прислушаться к себе и понять, какой тебе славы охота: на сегодня, на завтра, на пять, на десять лет?

Пушкин замолчал.

И Андреев молчал, борясь с раздражением.

Тогда Александр Сергеевич поднялся из-за стола, подошел к полкам, наугад – как показалось Андрееву – достал папку и, развязывая тесемочки, начал говорить:

– Чувствую, без подсказки не обойдешься, – он мельком глянул в папочку. – Вот, гляди, сюжет – класс: лет десять будет шлягером, ну, может, пятнадцать, на дальше – не гарантирую. История, значит, такая: один мужик заболел СПИДом. Уже здорово. Тут на листочке есть вкратце история заболевания – нормально будет. Ну и, значит, решил этот мужик людям мстить посредством их заражения, наплевав на уголовный кодекс. Сначала бабам мстил – список персонажей, с судьбами и прочим, как ты понимаешь, прилагается. Это было как бы путешествие по бабам со СПИДом в руках… Не совсем, правда, в руках, но не суть. Представляешь, чтиво? А потом чего с этим подонком началось? Он врубился, гад, что ведь можно и мужикам посредством баб за все отплатить. Ну и началось такое! Граф Монте-Кристо – детская сказка, веселая история в сравнении с этим. Тут уже вкратце все написано. Ну? Не вижу улыбки на твоем очаровательном лице и поднятых в восторге рук. Не нравится, что ли?

Андреев молчал.

– Странный ты какой, – вздохнул Пушкин. – Любую часть тела на отсечение даю – вся страна зачитывалась бы.

Пушкин подержал папку на руке, будто проверяя ее вес, но ставить на место не стал, а бросил на стол.

И чем дальше говорил он с Андреевым – тем выше становилась куча папок на столе.

– А вот еще – кайф! – голосом истинного кооперативщика взывал Пушкин, рассматривая содержание очередной папки. – Про тюрьму, чернуха с лирическим отливом.

– Про тридцать седьмой год, что ли? – спросил Андреев, чтобы отвлечь свое раздражение. Но оно не отвлекалось.

– Ты, парень, все-таки реши: тебе на завтра, на пять лет вперед или все-таки на побольше? На пять лет – про 37-й еще сгодится, дальше с популярностью на этом сложней будет. Я тебе про современную тюрьму предлагаю, дурачок, знаешь, какой там кошмар творится! Сейчас уже про это можно писать. – Пушкин вздохнул так тяжело, как будто сам прошел через все тюремные беды. А потом он сделал широкий жест рукой. – Видишь – полки. Да-да, вот эти самые. На них – то, о чем еще вчера было запрещено писать, а сегодня – пожалуйста. Вот эти, видишь, папочки? В них то, о чем сегодня писать нельзя, но завтра уже будет можно.

– Но ведь это все только сюжеты, разработки, наметки характеров. – Андреев изо всех сил старался сохранять спокойствие. – Ведь все это еще надо написать. Вы же не станете отрицать, что в литературе существует язык, стиль, манера писателя, а их, между прочим, из папочки не вытащишь.

– Язык? Стиль? – горестно повторил Александр Сергеевич и посмотрел на Андреева серьезно и печально. – О чем ты, парень? Кто об этом сейчас помнит? Кого это сегодня волнует? Перестань! Если мечтаешь о популярности – к чему тебе все эти сложности?

– Ну а если придет к вам абсолютно бездарный человек, – не сдавался Андреев, – который двух слов связать не может, вы и ему, что ли, возьметесь помогать?

Бороду Александра Сергеевича рассекла вполне добродушная улыбка. Она была столь неожиданна и приятна – словно огонек такси в ночи, – что Андреев почувствовал, как столб раздражения начинает будто рассасываться и в душу влетает успокоение.

– Во-первых, мы – кооператив широкого профиля. На писаках, вроде тебя, мы бы разорились, – улыбаясь, сказал Пушкин. – А во-вторых, совсем бездарные наш кооператив просто не замечают. Проходят мимо – будто его и нет. Мы ведь для чего? Мы душевное спокойствие людям даем, а бездарный – он всегда спокоен душевно. Таланта нет, чего волноваться-то? Так что, если ты нас заметил, – считай, еще не все потеряно. Хозяйничай в своей судьбе, на то и человек! – Пушкин достал очередную папку, полистал и бросил перед Андреевым. – Это из завтрашнего дня. Из того, о чем сегодня еще не очень можно. Про гомосексуалистов, роман про то, как в нашей армии из нормальных ребят голубых делают. Иногда. Вещь убойной силы. Об этом говорят уже, но пока робко. – Очередная папка приземлилась перед носом Андреева. – Любовь, проститутки… Это уже проехали. Что еще есть? Вот толстые папки стоят, видишь? Это историческая тема. Тут, правда, есть одна трудность: не совсем ясно пока, что из этого можно уже сегодня, а на что только завтра разрешение поступит. С документами историческими – тоже проблема, даже нам не все удается собрать.

Пушкин поглядывал мельком и кидал на стол «исторические» папки, опускались они почему-то ровненько, одна на другую, выстраивая подобие черного дома, без дверей и окон.

– Вот Буденный Семен Михайлович – наш красный кавалерист, – спокойно сказал Пушкин. – Забавный персонаж. Или Ворошилов еще… А здесь, гляди, класс какой, даже название есть: «Подлинная история Александра Фадеева, политика и романиста». Так. А здесь чего? Здесь поглубже копнули. Вот скажи мне, ты помнишь фамилию хотя бы одного делегата первого съезда партии? Ну того самого съезда, который был, когда партии еще не существовало? А? Молчишь? Судьбы их знаешь? Вот так-то! И никто не знает. Такой шлягер может получиться! – Очередная папка-кирпичик легла в стену черного дома, вырастающего перед глазами Андреева. – Тут еще глубже копнули: про тиранию Ивана Грозного. Сейчас здорово прозвучать может! Кстати, долго не постареет. – Неожиданно Пушкин перегнулся через стол, оперся локтем на черную стену папок и сказал почти в ухо Андрееву. – Я тебе так скажу: мы настолько хреново знаем свою историю, и взгляд на нее столь часто меняется, что куда ни копни – хоть на десять лет назад, а хоть на триста, – обязательно получишь, во-первых – новость, а во-вторых – шлягер. Очень рекомендую.

Доверчивый шепот, потные губы около уха, всепонимающий взгляд, будто сбежавший к Пушкину от какого-нибудь продавца мясного отдела, – всего этого вместе Андреев вынести уже не мог.

«Что ж он из себя провидца-то строит? – вскричал внутри Андреева нервный голос, и столб раздражения сразу стал стремительно расти. – Люди веками тайну творчества познать стараются, и у них ни черта не выходит, а этот бешеный кооперативщик с дурацким именем, точнее – вообще без имени, этот идиот вот так, с ходу, взял и познал?! Неужели он всерьез верит, что, предположим, заберу я эту папочку или эту, отправлюсь домой, и через месяц – здрасьте вам, я – известный писатель? Да он же просто – идиот!»

– А вот еще, не хотите ли? – зазывал Пушкин. – Про жизнь Мандельштама в концлагере и про смерть его. Никто еще не писал. Пока. А вот – про экстрасенсов. Здесь, кстати, мы здорово отстали от вечно загнивающего Запада. Смотри: какая история. – Очередная папка приземлилась перед носом Андреева. – Экстрасенс в Чернобыле. Представляешь, он приехал утром того дня, когда случилась авария, предсказывать людям их судьбу.

– Прекрати! – заорал Андреев. – Я не верю тебе, слышишь ты – не верю! Литература – это тайна, и познать ее нельзя.

Пушкин оглядел Андреева окутывающим взглядом и неожиданно серьезно произнес:

– Если тебе проще жить, думая так, – думай. А такую историю не желаете? – Он достал тоненькую папочку.

Перед Андреевым словно возник другой человек, который не ерничал, не издевался, не иронизировал.

– Это история про парня лет тридцати – обычного среднего гражданина, который мечтал стать великим ученым и совершить открытие, способное перевернуть мир. Он упорно двигался к этой цели и прошел уже не маленький путь, но однажды выбросился из окна своей квартиры только по одной причине: каждое утро и каждый вечер кто-то мочился в лифте его дома. Каждое утро и каждый вечер, входя в лифт, он был вынужден перешагивать через лужи мочи и весь путь от двенадцатого до первого этажа утром и с первого на двенадцатый вечером он должен был ощущать отвратительный запах. Так продолжается месяц, второй, третий… И однажды этот несчастный человек понял: да, он способен на многое, он даже, пожалуй, совершит открытие, от которого мир содрогнется, но с запаха мочи будет начинаться каждый его день и запахом мочи заканчиваться, и никто в этом прекрасном городе, никто в этом могучем государстве, никто в целом мире не сможет спасти его от этой беды. И тогда человек перешагнул балконную решетку на двенадцатом этаже типового дома.

– А чего он пешком не ходил? – спросил Андреев и сам удивился вопросу.

– Двенадцатый этаж слишком высоко, – вздохнул Пушкин и, помолчав немного, добавил. – Больше у тебя не возникает вопросов по поводу этой истории? Хреново твое дело!

«По какому праву он мне хамит? – раздраженно спросил себя Андреев. – Кто он такой, чтобы говорить мне гадости? Почему я не ухожу отсюда немедленно? Почему слушаю всякую ерунду?»

Пока Андреев беседовал сам с собой, Пушкин отошел к дальней полке, снял с нее тоненькую папочку и снова без тени иронии, раздумывая даже, сказал:

– Это фантастическая история. Герои уже определены и даже описаны: и бунтари, и повелители, и чем их революции кончались, написано, даже выписан главный телевизор… Если вкратце, это сказка про некую странную страну, где однажды телевизоры захватили власть над людьми и начали править в свое удовольствие. До начала «эры великих телевизоров» граждане этой страны жили весьма фигово, они ощущали себя одинокими, потерянными и никчемными, потому что когда-то (они уже позабыли, когда именно и как) они потеряли веру и никак не могли ее найти. А без веры очень трудно объединиться. Телевизоры оказались мудрее людей: сначала они только развлекали, чтобы люди к ним привыкли, чтобы начали скучать без них, а потом уже эти бездарные, казалось бы, ящики начали проповедовать то, что им было надо. И люди постепенно поверили в то, что говорилось с экрана. Вера эта достигла абсолюта, люди шага не могли ступить без экранных указаний, их объединила в квартирах вера в могучую силу экрана, и они были вполне счастливы. А телевизоры правили ими в свое удовольствие. Это же так прекрасно: управлять людьми, которые сидят в своих квартирах и даже видеть не хотят друг друга. – Пушкин швырнул папку на стол. – Пользуйся, парень!

– Так вы же – диссидент, – прошептал Андреев.

Пушкин расхохотался. Увесистый смех покатился по комнате, отскакивая от стен и больно ударяя Андреева.

– Ну писатели… Ну я не могу прям… Пишете занудливо, а сами смешные такие…

Андреев явственно ощущал, как смех возрождает в Пушкине того бешеного субъекта, который снова начнет иронизировать, издеваться и хамить.

– Ну ты, парень, сказанул, я чуть не рухнул, – хмыкнул Пушкин. – Просто я поначалу не врубился, что ты из второго подвида, а то бы не выпендривался перед тобой так долго…

– Прекратите ерунду говорить! Я вам не бабочка!

Андреев попытался выплеснуть накопившийся гнев, но ему это не удалось – фраза прозвучала спокойно и даже робко.

Пушкин улыбнулся:

– Зря ты, парень, психуешь. Все о’кей! Хочешь завтра прославиться? Нормальное дело. Чего ты застеснялся вдруг? – Пушкин достал толстенную папку и швырнул перед Андреевым. – Наркоманы. Убегающая тема, но пока еще действует. Любовная история: оба наркоманы, но любовь помогает им преодолеть… Ты понимаешь меня? Вся страна будет рыдать.

– Прекратите! – закричал Андреев. – Хватит надо мной издеваться!

Его раздражение наконец-то выплеснулось, и он тотчас почувствовал удивительную легкость, ему захотелось подпрыгнуть к потолку и сверху свалиться на этого Пушкина, чтобы только он заткнулся.

Андреев встал и, переваливаясь через стол, заорал прямо в лицо Александру Сергеевичу.

– Что ты из себя строишь, кооператор?! Ты этого всего не можешь знать, понял?! Деньги выманиваешь, умник?! Литература – это тайна, ясно тебе? Тайна! – Андреев ударил кулаком по столу, как бы припечатывая слово. – Тайна! – повторил он.

От удара несколько папок упали со стола, спружинили на ковре и недоуменно застыли. Но Пушкин, казалось, ничего не заметил.

– Про Афганистан не хочешь? – улыбнулся он. – Классная вещь: афганцы вернулись домой и борются с остатками застойных явлений. К тому же место действия: Узбекистан. Хватай, парень! Здесь уже все расписано: и герои, и коллизии. Тебе немного придется потрудиться и будешь первым!

Андреев стоял молча, опершись о стол и дышал так тяжело, словно он только что посредине этого душного дня играл в футбол.

– Видишь! – вдруг взревел Пушкин и широким жестом обвел все папки. – Гляди, дубина! Вот где твое имя спрятано, вот где твоя слава лежит. Хватай, парень, что ты дуришь?!

– Ты – сволочь, – сквозь зубы веско прошептал Андреев, сбросил все папки со стола и выскочил из комнаты.

– Дурак, тебе ж некуда бежать! Идиот! Погляди, что в этой папке лежит, одно название чего стоит: «Подлинная история рождения, отрочества и юности Сосо Джугашвили, будущего диктатора». Куда же ты?..

Андреев захлопнул дверь. Голос Пушкина растворился в мягком уюте кооператива.

Бирюзовые стены холла убаюкивали взгляд, ноги вязли в податливой упругости ворса. С улицы доносилось робкое дыхание жары, долетали неясные звуки города, казавшиеся далекими, неестественными, чужими. Но раздражение уже разлилось по всей душе Андреева, затопив мысли, чувства, эмоции, и лишь густая злоба, словно остров, прочно укрепилась в этом море. Остров злобы поднимался к гортани, мешал дышать, и Андрееву захотелось распахнуть дверь дурацкого кооператива – пусть там, на улице, плотная стена духоты, только бы вырваться отсюда, только бы выйти.

Андреев метался по холлу, пытаясь найти выход, но его не было, а в глаза все время бросалась надпись «ТВОРЧЕСТВО» и улыбающийся чертик на дверной ручке.

– Эй, есть здесь кто? – крикнул Андреев, и почти физически ощутил, как звук его голоса, ударившись о стену, утонул в коврах. – Эй!

В этом доме не жило эхо. Звук, едва родившись, тотчас же умирал. От этого моему герою стало совсем не по себе.

Андреев упал в кресло и запрокинул голову.

Заныла шея. Пришлось опустить голову, и только тут заметил мой герой в одном из углов холла темный проход.

Коридор оказался столь узким, что пришлось замедлить шаг и передвигаться по нему чуть боком. Круглые лампочки дневного света вспыхивали перед Андреевым и гасли за его спиной, будто кто-то невидимый разливал и тотчас слизывал жидкую сметану. Пол, потолок, стены были окрашены в неестественный яркий голубой свет – как небо на открытках. Медленно и осторожно передвигался Андреев в голубом пространстве, словно ведомый невидимой, но очень могучей силой.

Впрочем, невидимая сила всегда страшней, ибо она необъяснима и неожиданна. Страшное пугает, незаметное уничтожает без предупреждения; огромность может быть снисходительной даже к врагу, незаметность снизойти не может. Недаром в дни войны чужого, внешнего врага бьет мощь армии, однако стоит наступить в стране жутким временам террора, своего, «внутреннего врага» уничтожает армия незаметных людей. Недаром во все времена люди так боялись змей, им, а не могучим львам или слонам приписывали всякие пакости и гнусности, но их же – змей – люди возвеличили в символ мудрости…

Узкая голубизна коридора не кончится, казалось, никогда. Жутковато было идти под вспыхивающими и гаснущими лампами неизвестно куда. Тень Андреева пульсирующе возникала рядом с ним. Он пытался прибавить шаг, но если идешь боком, трудно думать об увеличении скорости. Андреев продолжал передвигаться медленно, держась зачем-то руками за стены, а в голове его сами собой возникали мысли, которые в стародавние времена назвали бы смиренными. Думал он, например, о том, что все, имеющее начало, непременно должно иметь и завершение (а тем более – коридор), и о том еще, что, конечно же, руководит им в этом странном особняке невидимая, а оттого могучая сила, и сопротивляться ей столь же глупо, как, скажем, пытаться руками задержать ураган.

Несмотря на узость и кажущуюся бесконечность, голубой коридор рождал в душе человека спокойное, достойное смирение. Смирение уничтожило злобу, и мой герой вышел из коридора скорей успокоенным, нежели раздраженным; скорей любопытным, чем испуганным.

И сразу увидел дверь. Подошел к ней, схватился за улыбающегося чертика, рванул на себя. Дверь легко распахнулась, и только тогда, боковым зрением, Андреев увидел черную табличку, а на ней надпись – строгими золотыми буквами:

ЛЮБОВЬ

Андреев шагнул в комнату. Дверь за его спиной мягко и бесшумно закрылась.

Едва мой герой огляделся, ему в голову кошкой прыгнула мысль и начала там противно царапаться. Мысль была следующая: «Я схожу с ума».

В абсолютно пустой комнате за столом, сияющим первозданной наготой, сидела молодая женщина. Была ли она красива? Она была притягательна, а это – важней. Черные длинные волосы сливались с черной шалью, создавая ореол таинственности. Из-под этой темноты смотрели огромные черные глаза, смотрели внимательно и чуть испуганно – то был взгляд настоящей женщины.

Но, конечно, не красота женского лика так потрясла моего героя. Сидящая перед ним женщина была невероятно, неестественно, невозможно похожа на Хозяина, а значит и на Александра Сергеевича. Перед Андреевым предстал очаровательный вариант все того же лица.

Кошка, сидящая в его голове, убрала когти, и он подумал довольно спокойно: «Или все эти кооперативщики – родственники, или они умеют раздваиваться… растраиваться… Все ясно: у меня начинается бред».

– Садитесь, пожалуйста, – почти пропела женщина, и робкая улыбка пробежала по ее лицу. – Я вижу, у вас несчастье? Вы – одиноки? От вас любимая ушла?

«Начинается», – с ужасом подумал мой герой, и ему захотелось выскочить из комнаты, но вместо этого он сел в широкое удобное кресло.

– Итак, у вас несчастье, – повторила черноволосая женщина. – Что же вы сразу к нам не пришли? Это с творчеством еще много проблем, хотя и они, как вы уже убедились, решаемы. А с любовью все просто: ее нет. Во всяком случае, нет той романтически-идиллической любви, на которую все вы так надеетесь… Вижу ваш недоуменный взгляд и понимаю, что нам придется заняться некоторыми общими вопросами… Вы расслабьтесь в кресле, чтобы вам было удобнее сидеть, – неожиданно посоветовала женщина.

И Андреев подумал: «Они не только похожи внешне, у них даже реплики повторяются».

На этом закончились его собственные мысли: он снова подчинился чужой логике.

– Странное дело, – улыбнулась женщина, – каждый, кто приходит в наш кооператив, может долго рассказывать, скажем, о положении негров в Америке или о путях решения Продовольственной программы. Уверяю вас: рассказ получится вполне эмоциональный и выводы будут сделаны достаточно глубокие. Но стоит попросить поведать хоть что-нибудь о себе самом, о собственных взаимоотношениях с миром – собеседник тут же теряется, не может двух слов связать, не говоря уже о том, чтобы делать какие-то обобщения. Вам не кажется странным, что люди вообще создания очень парадоксальные? Ведь земная природа – творец, уважающий логику, единственное нелогичное, противоречивое создание природы – гомо сапиенс. Остается предположить: либо человек – никакой не венец природы, а не то шутка, не то брак гениального Создателя, либо же он заслан на землю из космоса. Вот вам, пожалуйста, одно из многочисленных противоречий: будучи творением глубоко эгоистичным, человек о внутренней своей сущности задумывается куда реже, чем, скажем, о состоянии окружающего его мира. Вам никогда не казалось странным, что можно увлечь огромную массу людей, предложив новую систему построения общества, но я не ручаюсь, что вам удастся поднять хотя бы одного человека, если вы откроете ему систему взаимоотношения людей. Не от того ли книги никого никуда не подвигают – подвигают только манифесты? А теперь представьте, что ту энергию, которую люди веками тратили на переустройство мира, – заметьте, при этом они никогда не были уверены, что изменяют именно то, что надо, и именно так, как надо, – так вот, представьте, что эту энергию люди направили бы на переустройство самих себя. Поверьте, в этом случае люди сегодня были бы подобны богам, а мир – прекрасным и справедливым. Впрочем, мне кажется, я утомила вас своими отвлеченными рассуждениями, – неожиданно улыбнулась женщина. – Вы меня совсем не слушаете.