Текст книги "Самоубийство Земли"

Автор книги: Андрей Максимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

Глава шестая

1

Бунтовать решили ночью. Во-первых, ночное время для бунта более подходящее. Во-вторых, если зажигать Великий Свет в ночном мраке – красивей получится. А в-третьих – это Пупсов сказал, и его все с удовольствием поддержали – символично получится: ночью побунтуем, как следует, а с утра начнется новая жизнь.

Бунтовать шли гуськом. Впереди Собакин-старший как Ответственный за дорогу. Следом за ним – Медведкин как Ответственный за все. А дальше остальные в произвольной последовательности.

Петрушин шел последним. И думались ему такие мысли-вопросы: «Куда я иду? Зачем? Что мне делать с Воробьевым, и как я буду за него отвечать?»

Вообще-то Петрушин очень не хотел идти бунтовать. До последнего момента идти и не собирался, но тут к нему пришел Крокодилий.

Крокодилина назначили «временным Ответственным за обеспечение явки Петрушина на бунт».

Крокодилин посмотрел на Петрушина со значением и сказал такую речь:

– Я это… Я чего пришел-то?.. Ты… Это… Ты, конечно, можешь это… идти – не идти… Наше дело, в общем, такое: хочешь – идешь, хочешь, как говорится… это… не идешь. Только если не ты – кто ж тогда, как говорится… это… будет за Воробьева отвечать?

Сказав речь и бросив напоследок значительный взгляд, Крокодилин удалился.

Петрушин подумал: действительно, неловко получается – друзья доверили ему ответственное дело, а он вроде как проигнорировал. Еще вдруг решат, что испугался…

Вот Петрушин и пошел. Так и шел, глядя в затылок Пупсов у, размышляя о грустном.

И тут к нему подошла Матрешина, взяла под руку, чуть попридержала. Они отстали от остальных и оказались как бы вдвоем посреди ночи.

– Я сказать тебе хотела. Обязательно. Можно? – От волнения Матрешина говорила отрывисто, слова выскакивали, словно удивленные дети. – Понимаешь сам, на какое дело трудное идем. Историческое. Сложиться по-всякому может… Кто знает, вдруг видимся с тобой в последний раз…

– Чего это – в последний? – перебил Петрушин. – Напрасно ты краски сгущаешь, честное слово. Сделаем дело и пойдем по домам. Не стоит особенно переживать по этому поводу.

Матрешина посмотрела ему в глаза так пристально, что Петрушину оставалось только отвернуться.

– Ты подожди. Не перебивай. Выслушай. – Из-под приклеенной улыбки Матрешиной продолжали выскакивать одинокие слова. – Я давно тебе собиралась сказать. Все не получалось никак… Вот… Но в такой день, точнее в такую ночь… Я бы очень хотела, чтобы ты знал… Понимаешь, это важно… Хотела бы, чтоб ты понял… – Матрешина замолчала. Петрушин со страхом ждал продолжения. – Короче… Понимаешь, это ведь я попросила, чтобы тебя назначили Ответственным за Воробьева. Нельзя ведь, чтобы все шли на смерть Ответственными, а ты шел просто так? – Матрешина снова замолчала, а потом добавила тихо-тихо. – Не то говорю, совсем не то…

– Это все? – резко спросил Петрушин. – Все, что ты хотела мне сказать?

– Все! Все! Все! – не сказала – выстрелила Матрешина. – Не понимаешь ты, Петрушин, ничего! Совершенно ничего не понимаешь, – она быстро отошла от Петрушина.

Двигались почему-то медленно, понурив головы. Казалось, этот скорбный путь в историю не кончится никогда.

Но вот все услышали храп Хранителя Света и поняли: они у цели. Хранитель Света спал, привалившись к стене. Лицо его выражало абсолютную удовлетворенность жизнью. Рядом с ним чуть покачивалась веревочная лестница, а выше – подрагивал довольно длинный шнур выключателя.

Все ощущали торжественность момента, и ждали только, чтобы он был зафиксирован.

– Друзья мои! – провозгласил Медведкин.

Все, словно услышав команду, сгрудились вокруг него. И только Клоунов почему-то сделал шаг назад.

– Друзья мои! – повторил Медведкин и смахнул слезу со своих вечно заросших щек. – Меня распирает волнение, и, я думаю, вы понимаете меня, как надо. Вспомните сами, сколько «Тайных Советов по предотвращению» провели мы, предотвращая все то, что может помешать приблизить этот момент! Сколько бессонных ночей, тревожных дней! Да, нам было трудно, ведь мы – первые, мы идем неизведанной дорогой. Признаемся: кое-кто не верил в успех нашего дела, кое-кого раздирали сомнения. Но все-таки мы – выстояли. Не сломились. Не сломались. И вот мы здесь. Сейчас трижды вспыхнет и трижды погаснет Великий Свет, и тогда… – Медведкин закашлялся и прикрыл ладонью глаза. – Извините, друзья, не могу… Меня распирают чувства.

Тогда вступил Пупсов:

– Трудно, друзья мои, переоценить историчность того события, на историческом пороге которого волею судьбы мы с вами находимся сейчас, – сказал он. – Вдумаемся: а надо ли переоценивать? Может быть, вот так честно и сказать, глядя себе прямо в уставшие глаза: историческое оно, и никуда от этого не денешься, как говорится, не увильнешь, а мы с вами, получается, исторические личности – хотим мы того или как бы не хотим… Я буду прям и скажу честно: история, друзья мои, делается сегодня, впрочем, сегодня я позволю себе больше, я позволю утверждать: история делается сейчас, в эти неприметные как будто мгновения. Делается она руками таких вот простых плюшевых, как мы с вами, которые взвалили на себя историческую миссию и понесли ее, и нести будут столько, сколько понадобится. Уверяю вас.

Все задумались над сказанным.

Раздумья длились недолго. Их прервал Медведкин:

– Импровизированный митинг, посвященный свершению бунта, объявляю закрытым.

Но тут Клоунов, находящийся уже на изрядном расстоянии от общей массы плюшевых, тихо-тихо сказал:

– У меня есть… как это называется?., заявление.

«Давай! Давай! Говори!» – загалдели все столь громко, что если бы у Хранителя Света был плохой сон – Хранитель непременно бы проснулся. Но у него, как, впрочем, у всех солдат Великой Страны, сон был отменный.

– Пусть скажет, – резюмировал Зайцев. – Пусть заявит, чего ему хочется. На такое дело идет. Прямым ходом, можно сказать, в историю.

Клоунов помялся немного и тихо-тихо произнес:

– Я не полезу. – Подумав немного, добавил. – Никуда.

В уши ударила тишина. Все непроизвольно схватились за головы.

Первым опомнился Крокодилин. Он подошел к Клоунов у и громко прошептал ему в самое ухо:

– Ты чего это удумал?.. Как говорится – предатель, так сказать… Раз уж мы это… как говорится, решили… Раз уж ты… этот… как его?.. то есть Ответственный… Тут уж никуда не денешься… Ведь, как оно… это… положено… кто за что… это… отвечает – тот за то… это… и отвечает.

– Не полезу, – упрямо повторил Клоунов и сделал шаг назад.

– Мы тебя быстренько заставим подвиг совершить, – ухмыльнулся Медведкин и поправил приклеенную улыбку. – Плюшевый ты или какой?

И на Клоунова посыпался град вопросов. Почему-то именно эта минута показалась плюшевым наиболее подходящей для того, чтобы узнать как можно больше про своего друга. Они спрашивали: понимает ли Клоунов великую бессмысленность их святого деда? Не ощущает ли себя и вправду предателем? И не знает ли он, откуда мог взяться такой плюшевый в их столь малострадальной стране?

Вопросов было много. Клоунов на них отвечать не стал. Более того: с каждым вопросом, брошенным в него, он все отдалялся и отдалялся от друзей, пока не превратился в серый силуэт. Потом и силуэт исчез.

Из темноты прозвучал слегка дрожащий голос:

– Что угодно, только не это! Не полезу я! Не полезу!

И удаляющиеся шаги перечеркнули, казалось, все надежды плюшевых на непонятную, но, безусловно, счастливую будущую жизнь.

2

Безрукий напряженно всматривался в темноту. В темноте было совершенно темно, и это обстоятельство сильно пугало Главного Помощника.

«Пора ведь, пора, – тревожно думал он. – Давно пора бы начать. Что у нас за страна такая: все происходит не вовремя Даже историческое дело вовремя начать – и то не в состоянии».

Спал, как всегда, сжавшись в комочек, Великий Командир, судя по счастливой улыбке на его лице, снилась ему Мальвинина, которая вчера приходила, а сегодня почему-то не пришла.

Спал Воробьев, тоненько посвистывая во сне.

Спали в своих казармах золотые. А те из них, кто нес дежурство, – спал на посту.

Но Безрукий знал: скоро трижды вспыхнет Великий Свет, и, подвластные сигналу всеобщей тревоги, соберутся золотые на площади, окружат плюшевых. И, разумеется, Великий Командир туда подойдет, и Последний Министр, и тогда тот, кто должен не промахнуться, – не промахнется… А он, Безрукий, станет героем, спасшим Великую Страну от непоправимого…

В голове Безрукого все было расписано четко, как в Приказе. И он снова и снова прокручивал будущее, которое, без сомнения, будет развиваться по его сценарию.

Вот только Великий Свет не зажигался. Все сроки давно прошли, а за окнами хижины по-прежнему висела темнота.

3

Плюшевые топтались молчаливой группой, совершенно не понимая своих дальнейших действий. Вообще-то плюшевые привыкли жить достаточно размеренно, предпочитая те изменения в жизни, которые были бы хорошо подготовлены. Любой, даже самый незначительный отход от плана до такой степени выбивал их из состояния равновесия, что они были готовы незамедлительно идти по домам, ложиться в свои постели, чтобы увидеть прекрасные сны о том, что им не удалось сделать.

Занятые борьбой с этим соблазнительным желанием, плюшевые не сразу заметили, что у веревочной лестницы стоит Собакин-маленький и дергает нижнюю ступеньку лестницы с таким видом, будто никак не может решить: лезть ему наверх или нет.

Они молча придвинулись к Собакину-маленькому и смотрели на Ответственного за ведение протоколов одним всеобщим взглядом, который выражал вопрос: кто же все-таки перед ними стоит и за что он, в конце концов, несет ответственность?

Естественно, первым нашел верный ответ Медведкин.

– Друзья мои! – начал он речь. – Время выдвигает настоящих героев. Перед нами простой плюшевый, который…

– Не надо, – перебил его Собакин-маленький.

Затем он подошел к Собакину-большому и потрепал его по плечу. Потом подошел к каждому плюшевому и пожал руку.

Делал он это как-то очень трогательно, и от этого всем стало печально, а Матрешина даже заплакала и поцеловала Собакина-маленького в приклеенную улыбку.

«Что ж это мы делаем? Что ж это творится такое?» – подумал Петрушин, пожимая руку Собакину-маленькому, но вслух, однако, ничего не сказал.

Собакин-маленький вздохнул, подошел к лестнице, взялся за нижнюю ступеньку и, оглядев всех присутствующих отсутствующим взглядом, спросил:

– Три раза надо дернуть, да? Обязательно – три? – Все согласно закивали головами. – Вот и хорошо… Три раза… Только вы не подумайте чего лишнего. Я просто лазить умею хорошо, быстро. – Он поднялся на первую ступеньку и оттуда крикнул. – Вы только вспоминайте меня, ладно? Обязательно вспоминайте!

И начал быстро-быстро карабкаться наверх.

4

Напряженно вглядываясь в темноту, Безрукий нервно грустил у окна.

– Свет, – беззвучно шептали его губы. – Пусть наконец-то будет свет! Умоляю вас: свет! – просил он, неизвестно кого.

И выпросил.

Прямой, как штык, вертикальный луч вспорол темноту ночи.

И в ту же секунду хижину и казармы потряс визжащий крик сирены.

Безрукий выскочил из хижины и зашагал в сторону площади. Он не стал будить Великого Командира и уж тем более Воробьева: сами проснутся. Не стал проверять, прибегут ли солдаты: Приказы в Великой Стране всегда выполнялись неукоснительно.

Главный Помощник Великого Командира понимал: для того, чтобы войти в историю, надо прийти на площадь первым. И он торопился это сделать.

Подняв головы, плюшевые напряженно ждали, когда вспыхнет Великий Свет. И когда он вспыхнул, всех обуял невероятный восторг гражданского свойства: плюшевые бросились обнимать друг друга, пожимать друг другу руки и говорить слова, не совсем ясные по сути, но все равно очень приятные и важные.

Свет погас. Тревожная темнота, накрывшая площадь, немного охладила пыл. Но тут Великий Свет вспыхнул вновь, даже, как казалось, с новой силой – и снова разлились радость и веселье.

Свет погас во второй раз. Плюшевые открыли рты, приготовившись криком приветствовать третью решающую вспышку. Великий Свет не загорался. Но поскольку рты уже были открыты и требовали крика, плюшевые стали кричать: «Эй, Собакин-маленький, давай свет! Три раза договаривались! Давай еще!»

Свет не загорался.

Даже в провале огромного окна, ведущего неизвестно куда, совершенно ничего не светило. Плотная бесконечная темнота уничтожала ощущение реальности и порождала ужас.

На всякий случай плюшевые взяли друг друга за руки, и по их рукам, как по проводам, прошел панический страх. Они поняли вдруг, что, размышляя о том, как зажечь Великий Свет, совсем забыли подумать над тем, а что же делать после этого? Назначая множество Ответственных, они забыли назначить Ответственного за продолжение.

И тут раздался крик Собакина-маленького, и Великий Свет вспыхнул в третий раз.

Плюшевые увидели, что они окружены двойным кольцом солдат. Впереди золотых стоял Главный Помощник Великого Командира, а сам Великий Командир торопился на площадь.

– Великий Командир! – крикнул Безрукий, – я спешу сообщить тебе: только что моими усилиями и усилиями доблестных золотых был предотвращен страшный бунт! Переворот! – как ни страшно произнести это слово. Эти плюшевые хотели уничтожить и тебя и нашу Великую малострадальную Страну! Страшно подумать, что могло бы начаться у нас, если бы к власти пришли плюшевые! Ибо каждый должен заниматься своим делом, и не дело плюшевых приходить к власти! К счастью, у тебя есть Главный Помощник, способный предотвратить бунт…

Безголовый, наконец, добежал до шеренги солдат и дрожащим голосом спросил:

– Что это?

Неторопливой походкой, позевывая и почесываясь, из хижины вышел Воробьев.

Безрукий решил, что вопрос относится к Последнему Министру и ответил:

– Да, Великий Командир, твой вопрос, как всегда очень прозорлив! Заметь, пока у нас в стране не было некоторых, якобы руководителей, не было и бунтов…

– Что это? – перебил своего Главного Помощника Великий Командир и поднял глаза.

Все проследили за его взглядом и увидели Собакина-маленького. Он висел на шнуре, ноги его слегка покачивались, будто все еще надеялись добраться до веревочной лестницы. Глаза выкатились, улыбка отклеилась и болталась ненужной тряпкой, пена еще пузырилась у раскрытого рта. Видимо, никак не мог он дернуть шнур, и жизнью своей заплатил за то, чтобы Великий Свет все-таки вспыхнул трижды. Как договаривались.

С криком: «Сволочи!» – Собакин-большой бросился на солдат. Но уже через мгновение он лежал на земле, придавленный к ней сапогом золотого.

– Немедленно снять этого плюшевого идиота! – заорал Главный Помощник. – Немедленно!

Петрушин схватил Собакина-маленького за ноги. Нет, он не протестовал, не устраивал истерик – он просто не хотел, чтобы золотые дотрагивались до тела его друга.

Удар приклада опрокинул его.

«Вот сейчас бы мне антитолпин, хоть бы чуточку», – совершенно некстати подумал Петрушин и вскочил на ноги. Но не успел сделать и шага – как получил новый удар в голову. Все поплыло у него перед глазами, в сиянии звезд и радуг он увидел Ее. Она была совсем рядом – Петрушин потянулся к Ней, но прикоснуться не мог. Тянулся – и не мог дотронуться…

Солдаты начали снимать труп, но у них ничего не получалось: сказывалась нехватка опыта. Они только дергали за шнур, Великий Свет то вспыхивал, то гас. Вспыхивал – и гас снова. И в этом пульсирующем свете возникала голова Собакина-маленького с выкатившимися, будто удивленными, глазами.

Матрешина бросилась к лежащему Петрушину, обняла. Но золотые отшвырнули ее, и она осталась лежать под постаментом памятника Великому Конвейеру.

– Быстрей! – орал Безрукий. – Снимайте быстрей, я сказал!

Наконец тело Собакина-маленького со стуком упало на пол.

– Унести! – крикнул Главный Помощник. – Чтоб ни я, никто другой его больше никогда не видел.

Тело Собакина-маленького унесли, и его, действительно, больше никто и никогда не видел. А если вдруг кто-нибудь по рассеянности спрашивал про Собакина-маленького: мол, где же он? – ему отвечали: «Ушел в вечность» и показывали при этом на огромное далекое окно.

А скоро про Собакина-маленького и вовсе забыли.

5

Главный Помощник понял, что пробил наконец его час, встал на постамент памятника и начал свою много раз отрепетированную речь, внеся в нее, правда, коррективы, согласно моменту.

– Друзья! Сограждане! Золотые! И вы – плюшевые! Да, я обращаюсь и к вам, ибо вы сами не знаете, что делаете! Это вас довели до того, до чего вы докатились! Некоторые якобы руководители, прикрываясь лозунгом о том, что они якобы хотят превратить нашу страну якобы в настоящую, на самом деле расшатали самое святое, что у нас есть: государственные устои. Воробьев – тот, кто без зазрения совести называет себя Последним Министром, – видимо, хочет, чтобы мы все тут висели, чтобы вся Великая Страна повисла тут, выкатив глаза и истекая пеной. И я спрашиваю: неужели не найдется среди вас никого, кто скажет свое решительное: «Нет!» этому так называемому министру, якобы последнему?

Зайцев понял, что слова эти обращены к нему. Он нашарил в кармане пистолет, взвел курок.

Если б было можно, Зайцев мечтал оказаться бы сейчас дома, в своей постели, чтобы зарыться в одеяло и никого не видеть…

Но было нельзя.

Медленной, чуть шатающейся походкой, Зайцев направился к Воробьеву.

Воробьев взглянул на него и двинулся навстречу. Он шел, раздвигая руками солдат: будто не шел, а плыл.

Зайцев выхватил пистолет.

Плюшевые посмотрели на Петрушина. Ответственный за Воробьева лежал на земле с открытыми глазами и тихо стонал. Было совершенно очевидно, что сейчас он ни за что и ни за кого отвечать не может.

– Схватить плюшевого быстро! – истерично закричал Великий Командир.

– Не надо, – остановил золотых Воробьев и улыбнулся. – Зачем? Хочется ему сделать выстрельчик – пусть делает. – Последний Министр продолжал идти навстречу своей смерти, улыбаясь все так же спокойно и по-доброму. – Ну что ж ты не стреляешь, плюшевенький? Стреляй! Во всех странах реформаторы погибают от выстрельчиков тех, кому хотели принести только добро. Уж это я знаю точно.

Они шли, окруженные кольцом золотых. И золотые с любопытством смотрели на них. Солдаты никак не могли понять двух вещей: во-первых, откуда могло появиться оружие у плюшевого и, во-вторых, если уж он взял его в руки, то почему не стреляет…

Они приближались друг к другу медленно и неотвратимо, как влюбленные. Один – бледный и дрожащий, с лицом, перекошенным приклеенной улыбкой и с пистолетом в руках. Другой – уверенный, радостный, доброжелательный. Казалось, что их связывает незримая, но очень прочная нить.

Наконец они сблизились настолько, что пистолет Зайцева уперся в голову Воробьева. Мгновение они стояли недвижимо. Затем Воробьев спокойно взял пистолет, отшвырнул его в сторону и так же равнодушно приказал солдатам:

– Взять его и увести.

Команда Последнего Министра была исполнена быстро и даже радостно.

Затем Воробьев подошел к Безрукому и сказал:

– Я прощаю тебя, ибо ты, как и они все, не понимаешь, что делаешь. Запомни: того, кому даровано бессмертие, – убить нельзя. И завидовать мне не надо: у тебя своя ролька, у меня – своя. Вот только бессмертие у нас общее. – Затем Воробьев подошел к плюшевым. – И вас прощаю по выше означенной причине. – Затем обратился к Великому Командиру. – Великий Командирчик, тебе надо почаще заглядывать в наше «Руководство по руководству руководством настоящим государством». Что ты расстроился? Бунт – это народная забава, если, конечно, он не ведет к перевороту. Когда народик знает, что делает, – это переворотик, а когда не знает – забава, развлечение, отвлечение от делишек. И запомните все, – тут он возвысил голос, – или я погибну или не отступлю! А теперь, пожалуй, все пойдем спать, потому что для бессмертия нужно много силушек.

Солдаты на всякий случай трижды крикнули: «Ура!»

А плюшевые еще долго не расходились, им казалось, что их обманули, но они никак не могли понять: кто же это сделал?

Глава седьмая

1

Уже на следующий день в Великой Стране постарались забыть про бунт. И, надо сказать, удалось это без особого труда. Дело в том, что плюшевые вообще предпочитали долго не помнить о событиях печальных и горестных – они совершенно профессионально овладели искусством забвения.

Что же касается золотых, то солдаты попросту не успели сообразить, что же именно случилось, а помнить то, чего не понимают, они не умели.

Безголовый в то утро проснулся позже обычного и, лежа на диване, размышлял: печалиться или радоваться вчерашнему событию…

Тут к нему без стука вошел Воробьев и сказал такие слова:

– Великий Командирчик, не забыл ли ты включить в «Руководство по руководству руководством настоящим государством» те словечки, которые я сказал тебе вчера, во время того забавного случая, который с нами со всеми произошел?

– Ты ведь обещал, что не будет бунта, – обиженно сказал Безголовый. – А вчера чего было?

Воробьев улыбнулся:

– Видимо, придется повторить тебе сказанное вчера еще разик. Подумай, кем ты был до бунтика? Великим Командирчиком. Кем ты стал после бунтика? Великим Командирчиком, победившим бунтик. То же самое, только значительней.

Безголовый зевнул и спросил лениво:

– А может, все-таки казним кого-нибудь? Для порядка?

– Не перестаю удивляться прозорливости Великого Командирчика, – Воробьев, казалось, стал улыбаться еще шире, от чего глаза его превратились в узкие щелочки. – Как ты прав! После бунтика обязательно надо кого-нибудь казнить, не для устрашения народа – он и так достаточно напуган, – а чтобы отдать дань хорошей традиции. Только не стоит тебе забивать головку такими пустячками. И без тебя решат, кого казнить, а твое дело: речь произнести. Поговорим лучше о чем-нибудь веселом. О наших государственных делишках. О том, например, как мы готовимся к освоению потолка. А про бунтик забудем – он не достоин памяти Великого Командирчика.

Безголовый, как всегда с радостью, послушался совета своего Последнего Министра.

Лишь трое не могли забыть про не удавшийся бунт.

Зайцев ходил по камере и все ждал, когда же его наконец освободят. Он не волновался за свою жизнь потому, что был уверен: высокий покровитель не даст ему пропасть. Конечно, как истинный плюшевый, Зайцев старался про бунт не вспоминать. И все же, когда он вдруг задавал себе вопрос: «Отчего это я здесь, а не в собственном доме?», – волей-неволей приходилось вспоминать и про бунт, и про неудавшееся покушение на Последнего Министра…

Не мог забыть о неудавшемся восстании Безрукий. Почти целый день стоял у окна, пытаясь спокойно обдумать сложившуюся ситуацию.

Наконец он вышел из комнаты, запер ее на ключ и, стараясь остаться незамеченным, покинул хижину.

2

Не мог забыть о бунте и Петрушин. Хотел – и не мог. Искаженное смертельной судорогой лицо Собакина-маленького все время стояло у него перед глазами.

«Ну для чего все это? Для чего? – спрашивал себя Петрушин и не мог найти ответа. – Ради чего погибает мой друг и зачем живу я? А если смысл моей жизни в Ней, в Ее приходах ко мне – то для чего тогда все остальное? И что же, если не приходит она ко мне – значит жизнь моя абсолютно бессмысленна? А при чем тут Собакин-маленький?»

Рана на голове болела, мысли путались. Петрушин ложился на диван, закрывал глаза. И снова перед ним вставало лицо Собакина-маленького, и пена пузырилась у оторванной улыбки.

Петрушин ходил по комнате, садился к столу, пытался писать, но не мог. Время превратилось в болото, из которого Петрушин не умел вылезти.

И вдруг в дверь постучали. Стук был робкий, почти трусливый.

«Она! – едва не закричал Петрушин. – Все-таки пришла ко мне. Все-таки судьба ко мне благосклонна».

Подбежал к двери, распахнул и… отпрянул.

На пороге стоял Безрукий – Главный Помощник Великого Командира.

3

– Вы позволите войти? – спросил Безрукий и, не дожидаясь ответа, вошел. – Однако, вы неплохо живете. – Сказал он, окинув взглядом комнату. – Бедно, но с достоинством. – Разрешите присесть? – и тут же сел на диван. – Вы, вероятно, удивлены моему приходу? Ну что ж, зачастую странным образом пересекаются судьбы жителей нашей Великой малострадальной страны.

Петрушин присел на краешек стула. Пожалуй, впервые он ощущал себя гостем в собственном доме.

– И чего вы поперлись со всеми на площадь, не понимаю, – вздохнул Главный Помощник. – Мне всегда казалось, что вы не из тех, кто любит массовые мероприятия. А тут пошли с толпой, да еще в такой странной должности.

– Какой должности? – не понял Петрушин.

– Ну как же, ведь это вы были назначены Ответственным за Воробьева, не так ли?

Петрушин попытался что-то возразить, но Безрукий жестом остановил его и продолжил:

– Вам не кажется забавным, что жители нашей страны с излишней легкостью берут на себя любую ответственность, совершенно не задумываясь над последствиями? А ведь ответственность – такая ноша, которую не надо бы взваливать на себя, не подумав.

Голова у Петрушина разболелась так, что, обхватив ее обеими руками, он начал непроизвольно качаться на стуле.

– Болит? – участливо поинтересовался Главный Помощник. – Впрочем, о чем я спрашиваю? Болит, конечно. И не в переносном, заметьте, – в буквальном смысле. Не правда ли, странно: играем в какие-то игры, а головы болят по-настоящему?

– И погибают плюшевые тоже по-настоящему, – тихо сказал Петрушин.

– Вы правы. – Безрукий встал и зашагал по комнате. – Вы даже сами на знаете, как вы правы. Смерть – это, пожалуй, единственное, что не вызывает в нашей стране абсолютно никаких сомнений. Более того, смерть – это подчас как последний шанс. Кажется, что проиграл жизнь, однако остается последняя возможность доказать, что это не так: смерть.

Безрукий молча зашагал по комнате, ухмыляясь собственным мыслям.

Петрушину казалось, что Главный Помощник хочет сказать ему что-то очень важное, но то ли не решается, то ли слов не может подобрать.

И Петрушин решил помочь ему.

– Что вам угодно? – спросил Петрушин и даже попытался улыбнуться. – Не думаю, что вы пришли ко мне пофилософствовать. А если вас привело какое-то важное дело, так говорите сразу – зачем тянуть?

– Вы правы: тянуть незачем. – Безрукий снова сел на диван. – Хотел наладить с вами контакт, но, видимо, не получится. Так вот. Мне угодно, чтобы вы погибли. И вы – погибните.

– Что? – воскликнул Петрушин.

– Понимаю, что мое предложение может показаться вам по меньшей мере странным, но, если вы хорошенько подумаете, легко поймете сами: Почетная Казнь – это единственное, что у вас осталось в жизни, дело в том…

– Стоит ли понапрасну тратить время? – перебил Петрушин Главного Помощника. – Если вы намерены убить меня – я бессилен оказать вам сопротивление. Но идти добровольно на смерть я не собираюсь.

– Почему? – улыбнулся Безрукий.

– Воистину странно: плюшевый, а умирать не желает. Может быть, вы хотите, чтобы я объяснил вам феномен эдакой моей любви к жизни?

– Хочу, – снова улыбнулся Главный Помощник. – Просто убить вас – это дело нехитрое. Но мне нужно завершить дело. Так сказать, поставить точку в бунте. Не ту, конечно, точку, которую бы мне хотелось… Но уж что тут поделаешь? Так я не понял: вы что, правда, хотите жить? – он был настолько спокоен, что Петрушину на мгновение показалось, будто речь идет не об его жизни, а о каких-то незначащих пустяках.

– Мне вряд ли удастся вам что-либо объяснить! – произнес Петрушин сквозь зубы. – Если вы не понимаете, что жизнь прекрасна сама по себе и выбрасывать ее по меньшей мере глупо, то вам просто придется поверить, что в моей жизни существуют некоторые обстоятельства, неведомые даже вам, которые заставляют меня крепко цепляться за жизнь.

– Вы имеете в виду ваши отношения с Мальвининой?

И снова Петрушин хотел возмутиться, закричать, выгнать этого наглеца из дома. И снова короткий жест Безрукого остановил его гнев.

– У вас болит голова, вам не надо бы нервничать, – снова улыбнулся Главный Помощник. – Видите ли, ситуация складывается так неожиданно, что я вынужден быть с вами предельно откровенным, иначе вы вряд ли поверите мне… – заметив, что Петрушин хочет ему что-то возразить, Главный Помощник вздохнул. – Только не надо говорить, что вы не поверите мне никогда. Это пошло. Так вот. Тот самый Зайцев, который не сумел выстрелить в Воробьева, тот самый Зайцев, который сейчас якобы томится якобы в неволе, тот самый Зайцев, которого вы, видимо, считаете своим другом и членом вашего дурацкого «Совета по предотвращению», этот Зайцев, на самом деле, мой агент.

– Я это знаю, – спокойно сказал Петрушин.

– Да? А как вы догадались? – выражение лица Главного Помощника выражало неподдельный интерес.

– Я понял это, когда увидел в его руках пистолет. Откуда у плюшевого может взяться оружие, если он не ваш агент?

– Логично. Знаете, разговаривая с вами, я все чаще думаю, что ошибся, завербовав Зайцева, надо было вербовать вас… Как все, однако, странно складывается: Зайцев – нелепое, в сущности, создание, необходим мне в моей игре. И он будет жить. А вы – талантливый, гордый, умный – погибнете. И знаете, что всего печальней? Ни у Зайцева, ни у вас, ни у меня нет выхода, потому что нет выбора. Представьте, мне иногда тоже хочется попробовать пожить так, как я еще не жил, но возможности такой у меня нет. А у вас подобное желание не возникало?

«Наверное, антитолпин должен быть таким препаратом, который заставит каждого человека погрустить о своей жизни, – подумал Петрушин, – ведь каждому, если он выйдет из толпы, найдется о чем погрустить».

Но вслух он сказал довольно резко:

– Вы напрасно провоцируете меня. Я же сказал вам: мне нравится моя жизнь.

Главный Помощник, казалось, еще больше запечалился:

– Завидую вам, – тихо произнес он. – А я не то, что жизнь – агента не могу сменить, хотя и то, и другое мне не по нраву. Тоскливо, не так ли? Но самое грустное, однако, что так и будем жить, и ничего не изменится. Погиб этот дурачок маленький Собакин, и Собакин-большой может погибнуть, а вы-то уж точно распрощаетесь с жизнью, но жизнь как шла, так и будет идти. И, заметьте, идти будет та же самая, неизменная жизнь, как будто все эти смерти – вовсе незначащие события. И глупости станут повторяться те же самые – порядок неизменен.

С удивлением подумал Петрушин, что мысли, которые высказывает Безрукий, очень схожи с его собственными размышлениями.

Видимо, удивление отразилось в глазах Петрушина, но Безрукий истолковал его по-своему:

– Вам, должно быть, кажется странным, что я говорю обо всем этом именно с вами? А почему бы и нет? Мне ведь и поговорить-то не с кем… Так вот заметьте, самое странное, что мы держимся за эту бессмысленную жизнь с непонятным, патологическим даже остервенением. И каждому из нас – каждому, заметьте! – кажется: пусть, мол, все бессмысленно, но есть ведь нечто такое, ради чего я живу. Вы, наверное, думаете, что живете ради любви? Вы, небось, считаете, что эта красавица, которая приходит к вам, она…