Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

XIX
Предатель

Дороги до Новгорода были тогда не нынешнее шоссе; всюду были грязь да ухабы, особенно в гнилую северную осень. Однако – трух да трух, где поскорее, где потише – Пряхов с семьею добрался наконец до Новгорода, бывшего когда-то великим, и Катя, взглянув из-за фартука, закрывавшего окно, увидела и синеющую ленту Волхова, и крест на храме св. Софии и радостно закричала:

– Приехали!

Пряхов приказал остановиться и, подозвав одного из приказчиков, сказал тому:

– Возьми коня, поезжай вперед и предупреди Петра Грудкина, чтобы встретил нас.

– И я с тобой, милостивый! – увязался с приказчиком архиерейский служка.

Приказчик взял легкую двуколку, что была привязана позади обоза, впряг коня и быстро погнал в город.

Ирина Петровна набожно перекрестилась.

– Ну, доехали, слава Богу! Господи! Все суставчики размотало. Теперь, как приеду, два дня спать буду.

– Не до сна, мать, – шутливо ответил Пряхов, – надо дом обставлять!

– А девки наши на что?

– А они валяться будут! – и Пряхов добродушно засмеялся.

А кони шли легкой рысцой и скоро въехали в городской посад.

По бокам показались домики.

Переехали площадь, на которой стояла виселица с недвижно висящим удавленником.

– С нами крестная сила! – испуганно воскликнула Ирина Петровна. – Отвернитесь, девушки! У нас, в Спасском, никогда такого не бывало.

– На то, матушка, город, – объяснил Пряхов, – тут и приказ, и суд и кат[12]12
  Палач.


[Закрыть], да и татей с разбойниками немало.

Показались городские стены. Кибитка, а за ней обоз, проехали ворота, у которых стояла стража в кафтанах и треуголках, с волосами, заплетенными в косу. Показались купцы и мещане, проехал майор на коне, прошел поп в огромной шляпе. Вот и гостиный ряд с кучей открытых ларей, площадь Софии, храм, а там заворот, широкий Волхов, и над ним, на обрывистом берегу, тенистый сад за высоким забором. Это и были дом Пряхова и его кладовые. Ворота были раскрыты настежь, и у ворот стоял высокий, крепкий мужчина в длиннополом кафтане, с красивым, строгим лицом, обрамленным рыжей, словно огненной, бородой.

Пряхов вышел из кибитки и, обнявшись с этим человеком, трижды поцеловался.

– Господи Иисусе Христе! – сказал он. – Все ли слава Богу, Саввич?

– А чему быть худому? – ответил его старший приказчик и друг Грудкин, – все в порядке. За товарами три баржи послал недавно – кожи послал да лен, да пеньку. Доченька! – воскликнул он и раскрыл свои объятия, причем его лицо сразу просветлело.

Софья с легким возгласом прильнула к его груди.

Грудкин нежно погладил ее по голове, а затем произнес:

– А Ефрем прискакал, говорил, что Яков начудил что-то!

Пряхов махнул рукой.

– На все воля Божья! К царю служить ушел!

Лицо Грудкина выразило ужас.

– К. нему? К антих… – начал он, но Софья быстро зажала ему рот рукой:

– Тсс… его чуть шведы не забили!

– Пойдем в горницы! – сказал Пряхов.

– Матушка Ирина Петровна! Ласточка Катюша! – заговорил Грудкин, приветствуя мать и дочь, и все, выйдя из кибитки, пошли по широкому двору к большому, красивому дому с высоким резным крыльцом.

С левой стороны двора рядом выстроились приземистые амбары, справа раскинулся густой сад, за домом виднелись службы, а сам дом, с хитрыми кровлями и куполами, красовался, как красивый боярский сын. Несколько старых слуг вышло на крыльцо с хлебом-солью.

Чем-то родным пахнуло на Катю. Вот ее отец подошел к слугам и поцеловал каждого по три раза; потом взял полотенце с хлебом-солью и, широко перекрестившись, вошел в дом.

Все вошли следом за ним.

– Ну, вот, слава Богу, и дома! – сказал Пряхов. – Здравствуйте еще раз!

– Батюшка! Что это? – раздался вдруг крик Софьи от окошка.

Все обернулись.

Грудкин испуганно подбежал к дочери и в удивлении сказал Пряхову:

– Солдаты!

По двору мощным шагом выступали шесть солдат с офицером, а рядом с ним суетливо бежал лохматый человек в подряснике.

– Наш попутчик, – сказала Софья отцу.

– Агафошка! – воскликнул Пряхов и побледнел.

В это мгновение в дверях показались офицер и архиерейский служка. Он, махая рукой и тыча в Пряхова, закричал:

– Слово и дело! Вот он скаредные словеса про царя-батюшку сказывал.

Офицер обернулся к Пряхову и произнес:

– По присяге арестую! Иди за мной!

Эта сцена, как гром из чистого неба, внезапно разразилась над мирной семьей. Ирина Петровна, покрасневшая, готовая умереть от прилива крови, недвижная, сидела на лавке и бессмысленно улыбалась. Пряхов стоял недвижно. Катя и Софья обнялись и испуганно прижались друг к другу, а Грудкин шагнул к противному Агафошке и замер в позе негодования.

– Ну, иди, что ли! – крикнул офицер, тряхнув Пряхова за плечо.

Тот двинулся. Солдаты окружили его.

– Береги жену и дочь! – хрипло сказал Пряхов Грудкину.

Солдаты толкнули его в спину, и все вышли, стуча тяжелыми сапогами.

– Батюшка! – вдруг закричала Катя, рванулась из рук Софьи и споткнувшись упала на колени.

– Хрр… – раздалось хрипенье, и грузное тело Ирины Петровны медленно опрокинулось на лавку, а с нее тяжело плюхнулось на пол.

– Ефремка, Тишка! – закричал Грудкин, подбегая к Ирине Петровне. – Соня, оставь Катю! Пусть плачет! Неси воды!.. Ефремка, телег не трогай! Запрягай снова! Тишка, дом на тебя! Уедем, все запрешь!..

Софья принесла рукомойник.

Грудкин облил Ирину Петровну. Она открыла один глаз. Все ее лицо перекосилось, в груди и горле раздавался хрип.

– Батюшка, ты что задумал? – тихо спросила Софья.

– Увезти вас отсюда к Еремеичу в скит, там спокойно. А о самом буду хлопотать. Казна есть. Собери Катю да вот ее!.. – отрывисто ответил Грудкин и поднялся с пола, на котором еще лежала Ирина Петровна.

Полчаса спустя, тот же обоз выехал опять из ворот дома Пряхова. Вместо хозяина в кибитке сидел Грудкин, на задней скамейке во весь рост лежала Ирина Петровна. Телеги и повозки свернули вдоль Волхова направо и поехали ко Пскову, где по дороге в дремучем лесу приютился обширный скит старца Еремеича.

XX
Вразброд

Октябрь подходил к концу. Царь Петр отписал все письма, сделал необходимые распоряжения и стал собираться в отъезд немешкотно, как он всегда делал. Сам он ехал в Москву, где его ожидала торжественная встреча, а оттуда в Воронеж, где шла спешная постройка кораблей.

– А по весне снова сюда, чтобы вся Нева до моря нашей была! – повторял он с твердостью решительного человека, и все понимали, что от этого решения он не отступится.

– А ты тут Якова с Матусовым торопи, – сказал Петр Меншикову, – времени-то не ах как много нам отмерено!

– На этих днях и пойдут, – ответил Меншиков.

Везде происходили сборы в дорогу, сам же Меншиков заботливо готовился к тому, как бы поудобнее перезимовать в незнакомом ему суровом краю. Обо всем надо было подумать, и он думал и хлопотал, любя удобства жизни и веселье.

Первыми из вновь завоеванной крепости выехали Багреев с Савеловым. Последний едва дождался утра, как стал уже торопить приятеля ехать.

Багреев засмеялся.

– Ехать? Это всегда успеем. Надо сперва взять инструкции от графа и господина коменданта. Тьфу! – отплюнулся он, – вот в фавор сколь примечательно попал!

– Ты потише! – остановил его Фатеев, – персона важная.

Багреев махнул рукой, подтянул шарф, взял треуголку, сказал Савелову: «Готовься!» – поспешно вышел и направился к Шереметеву.

Тот жил в одном домике вместе с Глебовым. У дверей стояли часовые. Они со звоном отдали салют Багрееву и снова замерли в неподвижных позах.

Багреев вошел в просторную горницу и застал Шереметева в обществе Глебова, командиров Вейса и Брюса, а также Апраксина. Они сидели в непринужденных позах и пили горячий пунш, лениво перебрасываясь словами. В этих мирно беседующих людях никто не узнал бы в данную минуту «птенцов гнезда Петрова», с неустрашимостью и военным искусством побивавших заносчивых шведов.

Багреев вошел и вытянулся.

– Ба! Николашка! – воскликнул Шереметев. – Уже готов?

– Так точно. Согласно вашему приказу!

– Благодарю. Сейчас цидулу тебе передам. – Шереметев стал шарить по столу в груде разных бумаг и в то же время сказал Апраксину: – Алексашу порадовать захотел и положил презентовать ему мою магдебургскую полонянку. Авантажная и презентабельная девица. У Алексаши глаза разгорелись. Теперь сего молодца за ней в Новгород посылаю!

– Смотри, кажется, посылаешь козла за капустой! – засмеялся Глебов.

Его смех подхватили все, а Багреев покраснел, как обшлаг рукава.

– Небось, он знает, с кем тогда ему ведаться придется, – смеясь ответил Шереметев и, найдя пакет, протянул его Багрееву. – Вот тебе цидула. Как соберется она, сейчас же, немешкотно, в возок и сюда. Да смотри, – погрозил он, – не точи с ней лясы, а то!..

Багреев щелкнул каблуками, лихо повернулся и вышел из горницы.

– Вот не было печали! – проворчал он и двинулся к комендантскому дому. На крыльце он столкнулся с Фатеевым и спросил того: – Ты куда?

– Я? К царю! – широко улыбаясь, ответил Фатеев. – А ты?

– К бомбардиру-поручику! Здесь он?

– Надо было! Иди направо и скажи там солдату.

Фатеев крепко поцеловал Багреева и быстро прошел в дверь налево.

Багреев не без зависти поглядел ему вслед.

«Вот я и сам в царских денщиках значусь, а никогда не был с ним в такой короткости! – подумал он. – А все потому, что в грамоте плох!» – он вздохнул.

– Тебе кого? – окликнул его звонкий голос, и Багреев увидел всегда веселого Меншикова.

В Преображенском мундире, осыпанный пудрой, Ментиков остановился перед посетителем, держа в руках бутылки вина и бокалы.

– До твоей чести! – вытянувшись ответил Багреев. – Его сиятельство граф Шереметев посылает меня в Новгород.

Меншиков быстро закивал головой и перебил гостя:

– А, за красоткой из Магдебурга! Хорошо, хорошо! Я тебе, молодец, за это хороший прогит[13]13
  Награду.


[Закрыть] дам! Только довези ее в целости, шельмец! – погрозил он. Багреев снова покраснел, а Меншиков поставил бутылки на пол и, положив руку на плечо молодого воина, заговорил: – И коней гони вовсю! Здесь скоро все уедут, а я один, как волк в берлоге. Торопись, милый, а я в долгу не останусь! На тебе! – и он полез в карман.

– Алексашка! – раздался в это мгновение звонкий окрик царя.

– Ну, после… когда вернешься! Расставь на столе сулеи-то! – сказал Меншиков, метнувшись, как заяц, и бросился бегом на зов.

Багреев поставил бутылки и бокалы на стол и вышел.

На душе его было тоскливо. Он помнил красавицу-пленницу, и ему больно было, что один дарит ее, как закуренную трубку, а другой ждет ее, как свою рабыню. Полюби ее он, Багреев, пришлось бы ему только терзаться муками зависти.

А образ ее, как назло, оживал перед ним и дразнил его своей свежестью, силой и красотой.

– Ну, что? Готов? – нервно спросил его Савелов.

– Едем!

Савелов даже подпрыгнул, а потом бросился обнимать Матусова и Якова, прощаясь с ними.

– Так не забудь: Софья Грудкина! Скажи, что помню ее! – тихо сказал ему Яков.

– Не забуду!

Савелов поцеловал еще раз Матусова и Якова и нетерпеливо рванулся к двери.

Он и Багреев вышли на берег, на котором раскинулись палатки солдат, и позвали баркас, а затем, держа в поводу коней, тихо поплыли на другой берег, откуда решили ехать частью водой, частью сушей.

Савелов мысленно целовал свою Катю и просил ее руки у стариков Пряховых. Багреев думал о том, как трудно ему быть холодным и сдержанным с красавицей, ставшей внезапно на его дороге.

– Пойдем и мы, – сказал Яков Матусову, когда уехавшие товарищи скрылись с их глаз.

– Что же, я готов! – равнодушно ответил Матусов.

– Мы ведь не так, – засмеялся Яков, – мы – чухнами. Пойдем, я все приготовил!

Он привел Матусова домой и, разложив перед ним его костюм, стал быстро переодеваться, указывая приятелю, как и что надо надевать.

Через полчаса они были неузнаваемы. Сермяжные порты скрылись под грубыми, желтой недубленой кожи, огромными сапогами, на плечах висел серого сукна армяк, поверх которого был надет полушубок, туго обвязанный шарфом, а на голове оказались лохматые овчинные треухи.

– Думаю, мы с тобой и без пистолей справимся, – смеясь сказал Яков, – на-ко тебе палочку да нож; без ножа нельзя! – Он подал тяжелую дубину с кованым наконечником и широкий нож, который Матусов спрятал под тулупом. – Теперь по торбе на плечи и гайда! – Яков повесил себе на плечи огромный мешок, набитый вяленой рыбой, мясом и сухарями, и дал такой же Матусову. – А теперь и в дорогу!

– К брату зайдем! – тихо сказал Матусов.

– Зайдем! – согласился Яков.

Они вышли из дома и прошли на песчаный берег. Шумный лагерь был на другой стороне, здесь же было тихо и вокруг насыпанных могил только выл и рвал осенний ветер, да с сердитым плеском билась в берег мутная, серая волна.

– Эх, брат, брат! – глухо заговорил Матусов, опускаясь на могилу. – Не довелось нам через всю жизнь пройти! Степушка родной! Степуш… – он захлебнулся в слезах и прильнул богатырской грудью к могильному кургану.

Яков отошел в сторону и отер невольно выступившие слезы.

Матусов выл и стонал, и ему вторил холодный осенний ветер.

Наконец молодой сержант смолк, вытер лицо, встал и выпрямился.

– Идем! – сказал он, встряхивая на спине мешок.

– Пошли! – отозвался Яков и прибавил: – Так-то лучше!

Как и Багреев, они сели на баркас и поплыли на другую сторону.

– Кто вы? – допытывался солдат-перевозчик.

– Царские слуги, – ответил Яков, и больше солдат ничего не мог от него добиться.

– Черти какие-то, право! – пробормотал он, гребя назад, а Матусов с Яковом шагали вдоль берега, держа путь к Спасскому.

Шлиссельбург и окрестности пустели. Отошел Апраксин со своим войском, потянулся Брюс, Гулиц, Вейс; за ними во Псков – на прежнюю стоянку – тронулся Шереметев. Наконец выступил сам царь Петр со своими ротами преображенцев и семеновцев, с отрядом лихих башкир и своими денщиками. Он ехал в Москву, где ждала его торжественная встреча, сочиненная Ромодановским.

– Береги пуще глаза сию фортецию, Алексаша! – сказал царь Меншикову, садясь на баркас и крепко целуя своего любимца.

Меншиков сморгнул слезу.

– О чем говоришь! – сказал он с солдатской простотой.

– К слову. А мы к тебе будем по весне и знатное сделаем возлияние Бахусу! – и Петр, сойдя на баркас, махнул.

Гребцы легли на весла – и лодка двинулась. Царь махал любимцу Меншикову шляпой, и рядом с ним слабой, бледной рукой делал приветственные жесты и царевич Алексей. Великан отец и бледный, худенький отрок отдалялись от берега, и расстояние словно равняло их. На берегу одиноко стоял Меншиков, первый комендант крепости Шлиссельбург. Ноябрьский ветер рвал на нем камзол, трепал волосы и выл, словно правил тризну по убитым воинам.

– Добро! – тихо сказал Меншиков, – перезимуем тут! Какова-то будет шереметевская красотка?

XXI
В ските

Словно как в сказке: что-то постороннее, нелепое, сильное, как Змей Горыныч, ворвалось в жизнь и сломило, и раздробило недавнее счастье. И вот ехали Пряховы из теплого гнезда дремучим лесом, ехали быстро, торопливо. Ничего, что возок встряхивало на узловатых корнях, гигантскими змеями протянувшихся через просеку; ничего, что от этого колыхалась полубесчувственная Ирина Петровна. Грудкин только сдвигал густые брови и говорил:

– Это что за встряска! Вот – избави Господи – какую встряску дадут Василию Агафоновичу! Эх, тоже старый человек!..

Катя прижалась к Соне и вся дрожала; слезы уже не лились из ее глаз.

Время шло; стал надвигаться ранний вечер, и в дремучем лесу становилось темнее и темнее. Страшно было выглянуть за занавеску. Лохматые ели казались огромными чудовищами, к самому возку тянувшими свои косматые, колючие лапы, вековые сосны – страшными великанами, а кусты – карликами, выходящими из-под земли. Чудились и ведьма, и злыдни. А ко всему еще в сучьях гудел и свистел ветер и деревья страшно шатались и скрипели. Где-то завыл волк; где-то страшным хохотом залился филин.

«Мать Пресвятая Богородица, помилуй нас!» – с дрожью шептала про себя Катя.

Дрожала и Софья, а в совершенной темноте закрытого возка гудел теперь голос Грудкина:

– Старик до седых волос дожил, а того не знает, что нынче все за грош продается! Прощелыга встретился; ты ему все – «на, дядя!» – а он тебя за хлеб, за соль, за два алтына продаст! Ныне все продается! Сам других берег, а тут – на! Истинно, ежели Бог наказать захочет, то разум отнимет. Узнаешь теперь слуг антихристовых!..

От этих слов Катя дрожала еще сильнее.

Вдруг в темноте возок остановился. Слышны были окрики правящих лошадей да тяжелое хрипенье коней.

Грудкин тотчас вылез из возка.

– Господи Иисусе Христе! – послышался его сильный голос. – Матерь Божья! – раздался в темноте снова его голос, и следом за этим он произнес – Грудкин! Раб Божий Петр! Ну, ну!

Прошли минуты ожидания. Затем загремели словно бы затворы, заскрипели словно бы ворота; возок колыхнулся с бока на бок и двинулся вперед, после чего вдруг остановился. Затем отпахнулась занавеска и показался Грудкин.

– Выходите, что ли! – сказал он девушкам, – матушку тут молодцы вынесут! – ласково прибавил он Кате.

Она с детства знала его, с детства привыкла любить и уважать и тотчас послушно и доверчиво вышла из возка вместе с Софьей на широкий двор подле крепкого, высокого дома с резным крыльцом. На дворе суетились люди с дымящимися факелами в руках. Одни выпрягали и уводили коней, другие уносили куда-то поклажу.

Кругом слышались возгласы: «Господи Иисусе Христе! Мать Пресвятая Богородица!» – и тут же: «Антихристовы дети!»

Двое рослых мужчин вошли в возок и бережно вытащили оттуда недвижную Ирину Петровну.

– Сюда, сюда! – сказал им Грудкин и, прибавив дочери и Кате: – Идем! – повел их вокруг дома.

Впереди несли Ирину Петровну, за ней шел Грудкин, а за ним – Катя и Софья, крепко держа друг друга за руки.

Свет факела в руках провожавшего их мужика красным отблеском озарял на минуту окружающие предметы, после чего становилось вокруг еще темнее.

Осветились резные окна и высокие деревья; мелькнул длинный шест журавля у колодца. Наконец все остановились у крепкого приземистого домика из толстых бревен, с крошечными оконцами, и через низкую дверь, которую отпер Грудкин, вошли в темные сени.

– Запали светец! – сказал Грудкин.

Человек с факелом мелькнул впереди. Все вошли в просторную горницу, из нее в другую, и там Ирину Петровну тотчас положили на широкую скамью, прикрытую пышной периной и шитым ковром. В углу светил каганец, тускло мерцая.

Мужчины, внесшие Ирину Петровну, и мужик с факелом поясно поклонились и вышли. Грудкин остался с двумя девушками и сказал:

– Ну, слава Создателю, теперь антихристовы слуги пусть хоть сто лет ищут вас, не сыщут И уберегут тут вас, и защитят от охальников. Ирина Петровна тут будет лежать, к ней будет женщина приставлена, а для вас иная горенка, там! – и он указал на двери, – а эта, – указал он на большую, – когда посидеть захотите, или я приду. Теперь подождите малость, я скоро вернусь, – и он ушел.

Девушки остались одни подле хрипящей Ирины Петровны. Она открыла один глаз и смотрела им с такой кротостью перед собой, словно молилась.

– Где мы? – спросила Катя.

– Не знаю, – тихо ответила Софья. – Батюшка обмолвился: в скит, говорит, к Еремеичу, а что это, мне неведомо!.. Тсс…

В сенях хлопнула дверь, послышались шаги, и в горницу вошло несколько молодых, красивых женщин в посконных сарафанах и белых холщовых платках. Они все по очереди подошли к девушкам и поцеловали их трижды, говоря:

– Господи Иисусе Христе! Во имя Отца и Сына, и Святого Духа! Здравствуйте!

– Авдотья, Лизавета, Ольга, Матрена, Марья, Степанида…

Девушки отвечали на поцелуи и не слышали их имен.

– Вот они все вам сделают и во всем пособят, – сказал Грудкин, – а я уйду теперь до утра. Господь с вами!

Он перекрестил дочь и Катю двуперстным знамением, поцеловал и, покрестив неподвижную Ирину Петровну, тихо вышел.

– Сюда, сестрицы! – ласково сказала одна из женщин, указывая на большую горницу.

Катя и Софья послушно вышли.

В углу под образами на столе, покрытом чистой скатертью, стояли миски, тарелки и кувшин, из которого клубился ароматный пар имбирного сбитня. Девушки почувствовали голод; они не ели с самого утра и теперь послушно сели за стол. Две женщины стали любовно угощать их; другие две остались у Ирины Петровны, а еще две – в соседней горенке и готовили постели.

Катя и Софья жадно поели холодной ухи, подовых пирогов, рыбного кулеша и наконец стали пить сбитень. Женщины, постлавшие постели, вернулись и сели за стол. Все любовно и ласково глядели на Катю с Софьей, и потом одна из них стала осторожно расспрашивать их. Катя молчала, и на вопросы отвечала Софья. Она рассказала все, что случилось с ними.

– Ах, они, антихристовы души! – с негодованием проговорила одна из женщин.

– А вы ехали-то для чего? – спросила другая.

Софья рассказала и это.

– Так, так! У нас Василия Агафоновича всякий за благодетеля почитает! – проговорила третья. – Ну, вот довелось нам его дочке послужить. Мы все рады…

– А вы кто? – спросила уже оправившаяся Катя.

– Мы-то? – в один голос ответили женщины. – Христовы невесты, девушка! Такой зарок дали, что только Христос – жених наш. С Ним, когда иссякнет жизнь наша, в Его чертоге встретимся…

И на их лицах отразилась суровая торжественность; словно светились изнутри их лица.

Но через минуту они снова обратились в милых девушек, готовых на тесную дружбу, и уже весело стали передавать все, что было интересного в их жизни. Живут все они посреди дремучего леса, в огромном ските, над которым главное начальство имеют Еремеич и богородица.

– Какая богородица? – изумленно спросили девушки.

– Одна из нас, – ответила Степанида, – сподобилась! Было ей видение.

– Называем ее так и молимся, – пояснила Матрена, – потому через нее благодать идет на всех.

– Красивая, – заметила Ольга, – строгая из себя, высокая. Да вот вы все потом увидите…

В их ските и мужчины, и женщины; женщин мало, девушки больше. Человек, надо полагать, за сто будет, а то и больше. И живут все вместе, спасаются.

Катя и Софья покраснели при мысли о таком непригожестве.

– Мужчины-то больше потерпевшие, – пояснила одна из скитниц.

– Какие?

– Потерпевшие, – стала объяснять Матрена. – Иные в антихристовых полчищах служить не хотели, так убегали. Иные, бороды лишившись, отрастить ее здесь восхотели, иные от печали антихристовой. Царь-то, – шепотом заговорила Матрена, – до всего доберется. Слышь, сам он – антихрист и с хвостом. Хвост-то прячет. Для того и бороду стрижет у всех и печатает, и в войско свое берет, а святому человеку всякое измывательство. Ну, и спасаются.

Действительно, в царствование Петра, этого могучего реформатора русской общественной жизни, когда он богатырской рукой с нечеловеческой энергией ломал старые устои, – число спасавшихся от всяких новшеств было огромно, велико. Темный, невежественный ум держался за каждую мелочь внешности, как за завет отцов и дедов, и боялся неминуемой кары за нарушение их; а заветы эти были в том, что мужчины носили бороды и долгополые кафтаны, чурались табака, не якшались с иноземцами и не скоромились в пятницу, а по субботам мылись в бане.

Брожением умов воспользовались старообрядцы, к тому времени образовавшие десятки сект: и бегунов, и хлыстов, и беспоповцев, и прыгунов, и радельников, и всяких иных.

Все они принимали к себе всякий недовольный элемент – и беглого солдата, и беглого мужика, и спасшегося из острога разбойника, и просто суеверного дурня, боявшегося потерять бороду или спасавшегося от солдатчины.

Петр был беспощаден к таким отступникам, сознавая, что в его время тьма сильнее света и с нею надо бороться круто и свирепо. Преследование таких скопищ обратилось как бы в гонение. Исступленные изуверы, избегая наказаний, предпочитали сжигать себя живьем, и по Руси то там, то здесь горели эти живые факелы, целые костры с десятками безумных людей. Но эти безумцы, принимая мученическую смерть, окружали себя ореолом, и свет их костров как бы маяком светил и другим, и третьим.

Еремеич был одним из самых заклятых врагов царя Петра; от твердо верил в антихристово начало всех реформ преобразователя и ненавидел все, что только говорило о новом времени. Еще при царе Алексее он был горячим приверженцем безумного Аввакума[14]14
  Аввакум Петрович, протопоп города Юрьева Поволжского, был самым упорным расколоучителем XVII в Преданный суду вселенских патриархов, он был проклят и сослан в Пустозерск, где провел пятнадцать лет в деревянном срубе, врытом в землю, но, так как это не сломило его упорства, то в 1582 г. он был сожжен на костре.


[Закрыть], а потом вместе с Юдиным при Софье ходил к Хованскому[15]15
  Один из стрелецких голов, горячо защищавший сторонников раскола, казненный как мятежник


[Закрыть], вместе с Никитой Пустосвятом[16]16
  Суздальский поп Никита Пустосвят, пользовавшийся сильным влиянием среди стрельцов, был одним из самых неистовых приверженцев Аввакума.


[Закрыть] неистовствовал на площади и, наконец, тайно ходил в терем царевны Софьи до тех пор, пока не заточил ее в монастырь ее могучий брат Петр, этот антихрист.

Стар был Еремеич, но крепок духом и телом. Его аскетическое лицо все пылало, глаза метали стрелами, когда он говорил о старом времени, вспоминая стрелецкие бунты и затем страшную расправу Петра со стрельцами. И немудрено, если к этому Еремеичу шли, как к пророку, и возле него вырос среди дремучего леса богатый скит, полный всякого добра и удобств.

Девушки долго говорили с Катей и Софьей, пока у тех не начали от усталости клониться головы, и наконец ушли, кроме Ольги и Матрены, которые по очереди должны были дежурить при больной Ирине Петровне. Катя и Софья удалились в чистую горенку с двумя постелями и легли спать. Молодость победила, и, несмотря на пережитое, Катя, едва прислонившись головой к подушке, тотчас уснула. Софья подумала о Якове и тоже заснула, шепча в полусне ласковые речи своему соколу.

А тем временем Грудкин в маленькой горенке, стены которой сплошь были завешаны образами старого письма да шитыми полотенцами, горячо разговаривал с Еремеичем и красивой молодой женщиной о делах своего хозяина и друга.