Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

XXVIII
Переполох

Девушки с криком вбежали в избу, в то время как Василий Агафонович тихо спустился по лесенке из своей горницы.

– Что такое, что за шум? – тревожно спросил он.

Катя бросилась к нему и, еще дрожа от страха, крепко обняла его.

Страх охватил и Пряхова.

– Что такое стряслось? – повторил он.

Ольга оправилась первая и заговорила:

– Гуляли мы в лесу, а к нам человек пристал… и человек этот – Агафошка Лохматый, что тебя оговорил.

– Ну? – уже с новой тревогой повторил Пряхов, крепче обнимая дочь.

– Мы бежали, а он за нами. Мы Ефрема выслали…

Пряхов тяжело перевел дух и, стараясь казаться спокойным, ответил:

– Пустой страх, девоньки? Что нам этот прощелыга сделает, ежели воевода мироволит? А вам сказ, – прибавил он наставительно, – одним по лесу не бегать – злой человек всегда обидеть может. А если уж сильно погулять захотелось, брали бы хоть пса с собой. Так-то. Ну, идите в светелку, я после зайду!

Он нежно погладил успокоившуюся дочь, поцеловал ее, дружески кивнул Ольге и пошел из избы, изменив своему обыкновению – посидеть у больной, недвижной жены.

Войдя во двор, он подождал возвращения Ефрема и подозвал его к себе.

– Кто был?

– Тот, анафема! Да убег, проклятый, а то бы я его! Буян из его портов клок вырвал, а взять не мог. Тот, окаянный, его хворостиной, да и убег.

– Ну, ну! Теперь вот что: следить надоть – и днем, а особливо ночью. Мало ли он какую пакость готовит.

– Известно! Мне бы его только поймать.

– Так ты да Сережа, да Павел черед держите. Вся беда из-за меня, так добрых людей напрасно тревожить не след, а уж вы сами Полкана и Буяна берите, да и ходите вокруг скита! Вот что!

Пряхов успокоился и вернулся в избу к больной жене. И правда? Что может сделать Агафошка, если его воевода прикрыл? Одно только: теперь православного старовера, как еретика, гонят. Не донес бы, что скит открыл! Да, но ведь воевода и про скит знает, от него кормится.

Но спокойствие Пряхова было непродолжительно. На другой день вечером приехал Грудкин и сразу прошел к хозяину, прикрыл дверь и сказал:

– Дурные вести!

– Али корабли потопили? – спросил Пряхов, зная, как Грудкин радеет об их торговле, но Грудкин только отмахнулся:

– Не! Слушай и реши, а я не знаю, как делать!

– Говори, Христа ради! – рассердился Пряхов. – Что это ты словно медведь в овсе топчешься?

– Слушай!

Грудкин сел на лавку и начал вполголоса свой рассказ:

– Приехали от царева войска два офицера к воеводе, и один тебя ищет. Воевода мне сказал. Слышь, боится он, что донос был о его послаблении. А офицер-то тебя ищет… у меня трижды был, да я схоронился. Говорит, что Якова знает, от него будто. Может, и так, а кто его знает? Вот и реши, как быть: сказаться или нет? Может, его поспрошать?

– Ни-ни-ни! – резко остановил его Пряхов. – Бог с ним! Может, он и с добром пришел, да табачник; придет, узнает… Как у царя не заслужить?.. И сейчас «слово государево»! Нет, Бог с ним! Поищет да и бросит.

– А как найдут? Да и скит? – тихо сказал Грудкин.

Пряхов опустил голову.

– Надо с Еремеичем поговорить, как-никак, дело общее. Скит погубить – что улей разорить. Там заводи снова после! А эти куда? По застенкам? Ах, дела, дела! – скорбно воскликнул Пряхов. – Пойдем! Покалякаем! – медленно поднимаясь, сказал он и направился к двери.

Грудкин пошел за ним.

Они перешли двор и вошли в главную избу.

– Во имя Отца и Сына! – сказал Пряхов, стукнув в дверь.

– Аминь! – звонко ответила женщина; когда же Пряхов с Грудкиным вошли к богородице, она воскликнула: – А ну, милости просим! Что скажешь, Василий? Да что это твои девицы-красавицы меня словно чураются? Совсем не видно их!

Пряхов принял от нее благословение и ответил:

– Не до того, матушка! Пришли совет держать, как быть? – и Пряхов рассказал и про поиски Агафошки, и про приезжего офицера.

Богородица задумалась, потом взглянула на Пряхова ясным взглядом и сказала ему:

– По мне так: беги ты, не беги – твое дело, а что скит наш непременно откроют эти антихристовы воители, это – ясное дело. Тоже надо готовиться к этому, да только бы людей не мутить. А ты – как знаешь. По-моему, тебе бежать лучше. Уезжай на Волгу, там филимоновцы тебя укроют.

– Поспрошаю еще Еремеича, – растерянно сказал Пряхов.

– Иди, иди, Господь с тобою! – благословила его богородица.

Старый Еремеич радостно воздел руки, когда услышал тревожные вести Пряхова, и воскликнул:

– Сподобился! Ныне буду в гонимых и страстотерпцах со всеми своими чадами! Слава Тебе, Господи, показавшему нам свет! Слава Тебе! Это Господь вел тебя к нам, чтобы через твой след испытать силу веры нашей! – вдохновенно сказал он Пряхову. – Богородица благословила тебя в путь и я тоже. Гляди, чадо! Свое духовное дело ты сделал, впереди тебе еще жизнь на миру, там тебе потрудиться надо, а потом где-либо укрыться и постоять за нашу правую веру. Ну, иди, чадо мое! Обрадовал ты меня ныне! – и он, горячо поцеловав Пряхова бескровными губами, благословил его.

– Чудило, прости Господи! – пробормотал Грудкин, выходя следом за Пряховым, – теперь и себя, и народ сожжет. Нет, хозяин, уезжать надо, да поскорее.

Пряхов кивнул ему и, тяжело вздохнув, сказал:

– Сжег бы и я себя, если бы не жена да не дочь! Нешто это – жизнь? Что заяц травленый!.. Беги да беги…

Грудкин промолчал.

Тем временем девушка, именуемая богородицей, миловалась со своим Федором и шептала ему:

– Федя! Слышь, на скит скоро облава будет. Старик-то гореть захотел, ну, а нам еще рано! – и она тихо засмеялась.

– Люба моя! – задыхаясь воскликнул Федор, вспыхнув, как зарево, – уйдем за самую Астрахань, прочь ото всех и там-то мы заживем!

Неизвестно, как распространились слухи, но только наутро везде шепотом рассказывали об опасности, грозящей скиту, а в светелке, где были девушки, шел горячий разговор между Катей и Софьей.

– Он, мой сокол, приехал! Чует мое сердце, – воскликнула Катя, едва услышав весть про поиски офицера.

– Ах, повидать бы его! – поддержала ее Софья, – он про Яшу, поди, все знает!

– Непременно. Только как увидишь-то?

И девушки замолкли, уныло свесив головки.

К ним пришли белицы. Матрена была сама не своя, бледная, с горящими глазами.

Ольга трепеща прошептала:

– Девоньки милые, сестрички родные! Слышь, старик всех решил в избе сжечь. Приказ уже отдал, и все ходы заперты и сторожа стоят.

– Как? – задрожала Софья. – А мы?

– Что вы? Вы, слышь, уедете. Мы-то, мы, горемычные! – и белицы все отчаянно заломили руки.

Матреша, сжимая кулаки, в свою очередь произнесла:

– Федька-то, слышь, с нашей богородицей в бега хотят, я подглядела. Да нет, не выпущу я их! Не мой, так и ее не будет!

– Убьют тебя!

– Пусть!

Словно встревоженный муравейник, закопошилось все население скита, забыв про сон и молитвы. На дворе снаряжали телегу Пряхову. По кельям и углам люди тревожно шептались. Многие, вдохновенные словами своего старца, готовились к мученической смерти, другие – менее изуверные – плакали и стонали; некоторые готовились к тайному побегу. И все суетилось и волновалось в предвидении неминуемой гибели.

XXIX
Страшная ночь

Темной ночью вернулся Савелов в дом воеводы и едва дождался утра, когда воевода после пирования, кряхтя, икая и крестясь, поднялся с пуховой постели. Савелов встретился с ним в трапезной и без всяких обиняков прямо сказал ему:

– Ты что же это, песий сын, так-то царю прямишь?

Воевода отшатнулся и глаза вытаращил.

– У тебя тут под боком воровской скит, царские крамольники, а ты им мироволишь? А? Это как звать? Что за это? То-то! А Пряхова не знаешь? Не знаешь, где он? – и Савелов с кулаками полез на воеводу.

Тот обмер. Ему показалось, что царский офицер узнал про взятку с Пряхова и его побеге. Страх охватил его, колени подогнулись, и он, протягивая руки к Савелову, завопил:

– Милостивец, не губи! Не докладывай! Все сделаю!

– Давай мне отряд солдат, я сам скит разорю и до Пряхова доберусь!

Воевода встрепенулся.

– А сделай милость, государь! Я и сам хотел до них добраться, да все думал: вот ужо! А ежели ты хочешь сам…

– Да, хочу! – резко сказал Савелов. – Как только стемнеет, чтобы было на дворе двадцать солдат. Я их сам поведу, – и, круто повернувшись, он ушел в свою горницу.

Боярин покрутил головой, почесал затылок и хлопнул в ладоши.

На знак прибежал холоп.

– Позови Антошку! – приказал воевода.

Хитрый и ловкий Антошка был его любимым стремянным.

Когда он явился, воевода сказал ему:

– Возьми коня, скачи в скит к Еремеичу. Скажи ему, что я – дескать – прислал, в эту ночь на них с поимкой пойдут. Так и скажи! Хоронитесь, дескать!

Антошка ушел, а воевода, ухмыляясь в бороду, пошел в приказную избу поговорить с дьяком, как бы умилостивить царского офицера.

Савелов едва дождался вечера и, чуть стало видимо темнеть, прошел к воеводе.

– Ну, что? Готово?

– Готово, милостивец! Как наказал, так и есть! – ответил воевода.

– Так я иду. Заготовь ямы – народа тебе приволоку! – усмехнулся Савелов и вышел на двор.

Там кучей стояли бородатые стрельцы со старыми бердышами и топорами.

Савелов оглядел их и сказал:

– Ну, войско! Я вам за начальника; стройтесь по двое и гусем! Идем!

Он вывел их и зашагал с ними через город, направляясь к кабаку, где ждал его Агафошка.

Заслышав мерный топот, последний тотчас выбежал ему навстречу и спросил:

– Все есть?

– У меня-то все; ты ли не набрехал? – сурово спросил Савелов.

– Я-то? – воскликнул Агафошка, – да вот пойдем! Только дозволь мне сулейку махонькую прихватить.

Савелов вынул деньги, говоря:

– Возьми большую, чтобы и служивым было что!

Солдаты тотчас оживились.

– Мы тебе их, боярин, поймаем! Всех, во!.. – радостно заговорили они.

– Ладно! Там увидим! Ну, в путь! – и Савелов пошел, а за ним гуськом потянулись и солдаты.

Агафошка нагнал их и пошел рядом с Савеловым.

– Тут недалеко, – сказал он, – верст четырнадцать будет – и они! Мы их разом! Во!..

Савелов поправил на голове треух, подтянул пояс и зашагал быстрее. Мысль, что через три-четыре часа он увидит Катю и вырвет ее отца от злой беды, словно окрыляла его.

Агафошка шел за ним вприпрыжку и приговаривал:

– Ты бы потише! Неравно глаз выколем!

Скоро действительно пришлось умерить шаги. Ночь опустила непроницаемый, темный покров на землю, и к тому же отряд Савелова вошел в густой лес. Агафошка вел солдат тропинкой, и они то и дело спотыкались о корявые корни, переплетшиеся змеями на дороге.

– Ништо! – говорил Агафошка, когда слышались ругательства, – к рассвету на месте будем. Кабы месяц светил, было бы чудесно, а то вишь…

Рано утром в скит прискакал присланный от воеводы, и все всполошились, уже не сомневаясь в надвигающейся грозе.

Пряхов снарядил две телеги, перенес туда больную жену и собрался в дорогу на волжские скиты.

– Ты за меня пока что будешь, как хозяин, – сказал он Грудкину, – а там Яков вернется, да и я как ни на есть…

– Ты только весточку дай, где ты, а уж я тогда обо всем оповещу, – ответил Грудкин.

А девушки плакали, не смея никому поведать свои печали.

– Хоть бы что-либо про Яшу услыхать! – промолвила Софья.

– Ах, я знаю, что этот офицер – он! Тот самый! – повторяла Катя. – Кабы грамоте знали!

Софья оживилась.

– Постой! Мы Матреше накажем словами передать!

– А где Матреша?

– Она Федора караулит: слышь, тот бежать хочет!

– И Бог с ней! – отмахнулась Катя.

В это время Пряхов вышел от Еремеича, пряча за пазуху бумагу и отирая слезы, и крикнул девушкам:

– Ну, живо в возок! Едем!

Кругом поднялось нытье. Пряхов усадил своих, приказал ехать, и возок с телегами быстро покатился со двора.

Еремеич стоял на крыльце и исступленно кричал:

– Днесь спасение: огнем очистимся, к Господу вознесемся! Живей, детки, торопитесь, родимые!

Ослепленные фанатики суетливо бегали от кладовок к дому, таская вещи, рухлядь и вязки хвороста и набивая всем этим просторную избу, в которой решились сгореть.

В то же время в общей суете из скита задним крылечком вышла закутанная в плащ богородица, неся в руке тяжелый сундучок, и крадучись направилась на зады, за огород. Почти за ней следом шмыгнул и Федор.

– Лошадей с телегой я в лесу приготовил, – сказал он ей, – иди в конец, к рябинам, там и балясину выломал.

Богородица кивнула и побежала. Федор огляделся и, обежав огород, пошел в том же направлении.

Вдруг до его слуха донесся пронзительный крик. Он рванулся и стрелой помчался к месту, откуда несся крик. Так и есть! У широкой щели в заборе стояла богородица и старалась освободиться из рук белицы, которая вцепилась в нее и орала, как безумная:

– Не пущу! Ратуйте! Эй-эй-эй!..

Федор подскочил вовремя: у богородицы ослабели силы, и она была белее платка.

Белица впилась ей в горло и с искаженным лицом душила ее.

– Ратуйте, правое… – начала она снова, но не окончила, так как Федор схватил ее сзади и широкой ладонью зажал ей рот.

– Нишкни! – прошептал он с угрозой и оторвал ее от девушки. – Беги! Кони там! – сказал он богородице.

Белица обернулась и узнала Федора. Ее лицо исказилось. Она с яростью укусила парня за палец, а когда он отнял с криком свою руку, она вырвалась и побежала по огороду.

– Матреша, вернись! – грозно крикнул Федор.

– Нет, – закричала она, – не пущу вас! Ратуйте! Ра…

Федор нагнал ее и сильным ударом сшиб с ног.

Она упала и продолжала кричать.

– Да замолчишь ли, гадина! – сказал он и ударил ее сапогом в висок. Она сразу замолкла. – То-то! – пробормотал он и, бросив безжизненное тело Матреши, побежал к щели, чтобы соединиться с любимой женщиной.

Матреша лежала между гряд, и никому не приходило в голову поискать ее: все суетились, каждый был занят своим делом.

Пряхов уехал. Грудкин поспешил в город.

Свечерело. Еремей заперся со всеми в избе, обмазал везде, где было можно, дегтем и выслал сторожей на дорогу.

В огромной горнице было тесно и душно. Еремеич старался вселить в душу своей паствы бодрость и без умолку говорил ей о страстотерпцах Аввакуме, Морозовой и Никите.

– И мы к ним сопричислимся! Сгорим в огне во славу Господа Иисуса и не дадимся антихристовым сынам в руки!

Долго длилась его беседа, пока его измученные ученики не стали вопить и причитать в страхе смерти.

– Пойте! – сердито закричал Еремеич и затянул гнусавым голосом: – «Матерь Божия Иисуса, уготовь чертоги светлые для детей Твоих…»

Песню подхватили, и ее напев широкой волной вынесся и разлился по лесу.

– Что это? – с недоумением спросил Савелов.

– Это они и есть! – засмеялся Агафошка. – Должно быть, предупредили их! – заволновался он. – Поспешай, господин!

В кустах что-то зашумело, послышался топот ног.

– Бежим! – крикнул Савелов и побежал вперед, обнажив шашку.

В темноте ночи сверкнуло красное пятно. Оно становилось все шире и шире, и через каких-нибудь пять минут лес осветился зловещим заревом.

– Жгут себя! И его жгут! – не своим голосом закричал Савелов и побежал еще быстрее.

Солдаты еда поспевали за ним.

Агафошка перегнал всех и кричал:

– Государево слово! Пряхов мой!

Они подбежали к запертым тяжелым воротам, за которыми огромным костром пылала изба, и из нее неслись крики, перебивавшие стройный напев.

– Ломай! – закричал Савелов.

– Так будет скорее! – крикнул Агафошка и, в один миг перелезши через забор, отпер ворота.

XXX
Без следа

Савелов и солдаты вбежали и в недоумении остановились перед огненным костром.

– Там они, там! – крикнул Савелов. – Спасите, помогите! Гасите!

– Убегли! – вопил Агафошка.

Солдаты бросились к пылающей избе и отскочили.

– Багры!

Они разбежались по всему двору. Савелов стоял и глядел на пожар безумным взором. Вдруг раздался треск. Послышались вопли ужаса, возглас: «Господи!» – и крыша упала вовнутрь пылавшей избы. Савелов вскрикнул, словно был вместе со сгоревшими.

В это мгновение два солдата привели под руки растрепанную, окровавленную Матрешку.

Агафошка кинулся к ней.

– Где Пряхов? – сердито закричал он.

– Уехал и с дочкой, и с женой, и с Софьей! – ответила удивленная Матрешка.

– Стой, девонька! – оживился Савелов, – расскажи все, что о них заешь.

– Ох, что знаю! – жалобно застонала Матрешка, опустившись на землю. – Убегли, и богородица, девка, подлая, разлучница, и Федька-вор! Убил меня, сиротинку!

– Стой! – перебил ее Савелов. – Ты о Пряхове. Сильно его мучили тут? А?

Матреша вытаращила глаза.

– Ну, что же ты?

– Что говоришь? – удивилась Матрешка. – Да он был первый гость у нас.

Савелов изумился в свою очередь.

– Как? Расскажи все! Не бойся! Я теперь тебя не оставлю так…

Матрешка начала рассказ, и перед Савеловым открылась истина. Значит, этот бродяга хотел просто схватить Пряхова с его помощью! Значит, он шел не добрым пособником, а хищным волком?

Савелов зарычал от ярости и кинулся на растерявшегося Агафошку.

– Ах, ты!.. – выругался он и сильным ударом опрокинул оборванца наземь. – Дать ему сорок батогов! – крикнул он солдатам и повернулся назад. – На него четырех солдат довольно, а остальные со мной! – и, приказав вести за собой Матрешку, он быстро двинулся в город.

Воевода ждал его ни жив, ни мертв. Когда Савелов явился к нему и рассказал, что случилось, боярин вздохнул.

– Ах, еретики поганые! – сказал он с притворным сокрушением, – всегда сожгутся! Гляди, сколько добра спалили!

– Не лукавь! – с укором ответил Савелов и заговорил: – Если бы ты сразу мне Пряхова указал, ничего такого не было бы. Я его для чего искал? А? – и Савелов с таким горьким чувством рассказал про свою любовь, что воевода растрогался.

– Ну, подожди ж, Агафошка! – грозно закричал он. – Узнаешь, сучий сын, мою расправу! А ты не кручинься: я тебе найду Пряхова!

– Какой! – махнув рукой, ответил Савелов. – Я сам искать поеду. Возьму эту Матрешку и с нею по Волге, по скитам. Она своего дружка тоже искать будет. Ведь она – белица их, ей везде дорога.

– Ну, ну! – успокоенно произнес воевода, – коли так, то и лучше быть не надо!

– Снаряжусь, да сегодня же и в путь, – решительно сказал Савелов.

Воевода встал и низко поклонился ему:

– А на меня не серчай. Испугался я, думал, донес кто.

– Ну, Бог простит! – ответил усталым голосом Савелов.

XXXI
В разведке

В то время как Савелов искал любимую им девушку и терпел неудачи, его друг и названный брат тоже попали в немалую переделку, исполняя трудное поручение царя и начальника.

Вначале, едва они оставили лагерь и углубились в лес, не упуская из вида берегов Невы, дорога их была ровна и пустынна и не представляла никаких опасностей. Матусов даже сказал Якову:

– Что это, прости Господи, и народа нет!

– Подожди, объявятся! – ответил усмехаясь Яков. – Здесь жили карелы больше, ну, известно, от этой пальбы разбежались. А там, дальше по Неве да к устью, все швед пойдет.

– А все же и тут запоминать надо, – заметил Матусов.

– Что? Я тут каждый куст знаю. Нам надо главное, чтобы народ не бежал. Его уговорить.

Они шли до той самой дороги, по которой Яков пришел к Нотебургу из Спасского. Проходя лесом, молодой Пряхов рассказал спутнику про беглых солдат и про встречу с ними.

– Беда, много бежит народа! – сказал Матусов вздохнув. – Бьют их, сердешных, беда! И палкой, и розгой, и на колы ставят, и на кобылу садят! За всякую малость! Особливо у немцев. Ну, и бегут!..

– Меня же не били!

– Подожди, и тебе влетит. Кого не бьют? Фендриков и тех, – и Матусов долго говорил про тягости тогдашней военной службы. – Хуже нет, – заключил он, – берут поневоле: война да походы. Не доешь, не доспишь, а гляди в оба!

Якову наскучило слушать эти речи.

– Стой! Поговорим лучше о Софье! – вдруг предложил он, и тогда Матусов стал слушать его, пока ему не надоело.

Говорили они и про убитого брата, и про начальников, и про царя, и в этих беседах все теснее и теснее сходились друг с другом.

Так шли они три дня. На четвертый день Матусов вдруг увидал столб вьющегося дыма.

– Смотри, жилье! – воскликнул он.

– И впрямь, – подтвердил Яков и сказал: – Мыза какая-то. Теперь надо, братец, держать ухо востро! Шведы тут везде, как волки, рыщут; как раз к ним в лапы попадем.

– Небось, – ответил Матусов, – отобьемся!

Они вышли из леса и осторожно огляделись.

На другом краю поляны действительно стоял большой деревянный дом, обнесенный высоким плетнем. Из трубы тянул дым, подле плетня бродили коровы и свиньи.

– Пойдем на счастье! – сказал Матусов и смело пошел вперед.

Яков пошел за ним.

Это было первое встретившееся им жилье, но их было многое множество. Хотя Пушкин и написал в «Медном всаднике»: «На берегу пустынных волн», – но это надо отнести скорее к поэтическому образу, нежели считать за действительность. Берега Невы в то время были заселены довольно густо.

Местность, избранная Великим Петром для основания столицы, представляет громадную площадь земли, всю изрезанную Невой, ее рукавами и протоками на большие и малые острова. Главным островом в свое время была нынешняя Петербургская Сторона, тогда Кайби-саари, или Березовый Остров. Затем рядом с ним узкой полосой протянулся Петровский Остров, тогда Кисси-саари, а от него – через Неву – большой остров Васильевский, тогда Киби-саари, или Хирви-саари, т. е. Лосий, потому что в те времена на нем водились лоси. Еще ранее этот остров был действительно Васильевским.

Собственно вся эта местность была исконно русской и только по Столбовскому договору была уступлена шведам; поэтому многие из мест, помимо шведских, имели свои русские названия; к числу таких относится и остров Васильевский. Он принадлежал новгородскому посаднику, Василию Селезню Казимеру. Царь Иоанн III, заподозрив его в измене, казнил, а имения отобрал, но сохранил за островом название Васильевского.

Перед Петербургской Стороной и перед Васильевским Островом тянется довольно большой остров (который мы за остров не считаем), а именно – Адмиралтейская часть, заключенная между Невой и Мойкой, – ранее Корпи-саари.

За Петербургской Стороной раскинулся Крестовский Остров – Мистула-саари, рядом с ним Елагин – Потсас-саари. Затем, как бы отрезок Петербургской Стороны, остров Аптекарский, тогда Корпи-саари, т. е. Еловый, с рекой Куорци, превратившейся в Карповку.

Петр Великий остановил свой выбор на крошечном острове Янни-саари (Заячий), перед Петербургской Стороной, где заложил крепость, и с этого места началась энергичная застройка города.

Но было бы ошибочно думать, что вся остальная местность, занимаемая нынешним Петербургом, была пустынной и не заселенной. Напротив, среди болот и леса там и сям были раскиданы деревни, поселки и даже богатые мызы, отчасти русского, отчасти позднейшего происхождения.

Там, где речка Охта впадает в Неву, стояла крепость Нин, или Ниен, или Ниеншанц, комендантом которой был Яган Опалев, внук русского боярина, передавшегося шведам. Эта крепость стояла на том месте, где находится ныне на Малой Охте верфь. Против нее через речку, где ныне Большая Охта, стоял город Ниен со складами, амбарами, с торговым населением, с торговым значением. В его гавань входило до ста судов, принадлежавших городу. Он продавал в Швецию и в ганзейские города товары и привозил оттуда колониальные продукты. Во время шведской войны жители стали покидать город, уезжая в Выборг, Псков, Новгород, а в 1702 году Опалев счел за лучшее сжечь город, который горел три дня.

Против Ниена, на другой стороне Невы, где ныне Смольный монастырь, находилось большое село Спасское с православной церковью и чисто русским населением.

В том же 1702 году тот же Опалев сжег это село, чтобы построить там редут.

Дальше по Неве, где теперь Калашниковская пристань, находилась деревня Монола В эту же сторону Невы, вглубь страны, среди лесов ютились на месте Александро-Невской лавры – деревня Вихтула; на месте нынешнего Американского моста через Обводный канал – деревня Антала; на месте Волкова кладбища – деревня Алтынец (Гольдгенс), где деревня Волкова – Ситала и на теперешнем немецком кладбище – Кураласси. Все эти деревни узкими тропинками по кочкам болот и среди леса соединялись между собой и с Большой Новгородской дорогой.

Эта дорога пролегла по месту бывшего Литовского канала и, доходя до нынешней Кирочной улицы, расходилась на три пути. Один путь – направо – вел в село Спасское, откуда была переправа в Ниен; другой – прямо – выходил на Сыврину мызу, которая находилась на месте угла Вознесенского проспекта и набережной; третий путь вел через Фонтанку, через мост, на мызу шведского майора Конау, которая находилась на месте Летнего сада.

Между этой мызой и мызой Сыврина находилась деревня Кандуа (Кюан) и Вроловцына мыза.

По реке Фонтанке, в направлении к морю, шли: деревня Вроловцани (Колонеха), где ныне Инженерный замок; у нынешнего Семеновского моста – дер. Сакури; у Калинкина моста – мыза Каллина (откуда и название моста и больницы) и недалеко – мыза Первушина. Наконец, у Нарвских ворот, где теперь Сутугин мост, стояла деревня Винола.

На Петербургской Стороне были запаханные поля и огороды, и громадное место занимала богатая мыза Бинкольгольм, как есть при спуске с нынешнего Сампсониевского моста в Дворянскую улицу.

Берег Невы на теперешней Выборгской Стороне был заселен еще гуще с деревнями и богатыми мызами. Где теперь тюрьма – стояла большая усадьба Адицова (Ихова); где артиллерийская академия – усадьба Арнска (Апока). Дальше по берегу, где Батальонный переулок, была расположена деревня Эйские; рядом – деревня Путтус; где теперь Флюгов переулок – деревня Торки; где были Головинские дачи – деревня Вихари и на месте Строгановского сада – дер. Кискена.

Возьмите план Петербурга, отметьте на нем перечисленные мызы и деревни и увидите, что в этом крае, особенно по берегам Невы, кипела жизнь.

С появлением русских войск жизнь притихла. Выстрелы под Нотебургом спугнули население, и оно поредело.