Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

IV
Арест

Пока Яков с отцом и работниками нагружали телеги, жена Пряхова торопилась с укладкой по дому. В низкой горнице, служащей для трапезы, она вынимала образа из громадного киота и, бережно завернув их в новые холстины, сдавала на руки двум девушкам.

А наверху в тесной светелке сидели Катя с Софьей и обменивались своими девичьими тайнами.

– Ведь ты не сердишься, – краснея, как вишня, сказала Софья, – что я твоего брата полюбила? Нет?

– Да что ты! Да Господь с тобою! – обнимая подругу, ответила Катя. – Я с тобою – что сестры, а теперь и впрямь породнимся.

– А сам? – упавшим голосом прошептала Софья.

– Тятя бы с охотою. Только вот Яша на войну хочет.

Софья закрыла лицо руками и заплакала.

– Бедная я, горемычная! И любовь моя со слезами и печалью! – жалобно заговорила она.

Катя горячо обняла ее и заговорила дрожащим голосом:

– Не плачь, Соня, не одна ты горемычная. И я тоже… Какое!.. Мне хуже твоего, горше…

Софья с удивлением взглянула на нее.

– Никому не говорила я до сих пор, а тут невмочь. Слушай! Помнишь, как я с матушкой в Ригу ездила летом?

Софья кивнула. Слезы ее высохли, и она, полураскрыв губы, жадно слушала свою подругу.

– Помнишь, матушка сказывала, как на нас русские напали и за нас один воин вступился? Потом мы с ним до Мариенбурга ехали, а там бой начался и мы ночью уехали? – спросила Катя подругу; когда же та опять кивнула, она совсем прижалась к подруге и еле слышно прошептала: – Я, Соня, того воина полюбила и он меня… целовались мы… Он говорил, как кончится война, он приедет и женится. Да, видно, не сбудется это. Ведь уехали мы от него, и знаю я только, что зовут его Антоном и что он на коне… уехали и не простились даже.

Софья почувствовала на своей щеке горячие слезы. Она в свою очередь обняла Катю и спросила:

– А он знает, как тебя звать и откуда ты?

– Я сказывала. А вдруг он забыл или, может, убит, голубь мой! Ведь и я ничего-ничегошеньки не знаю о нем.

– И полно! – оживляясь сказала Софья. – С чего убит? Жив! А запамятовать разве можно такое? И тужить тебе нечего. Кончится война – и вернется он, и справите свадьбу. Ирина Петровна как его хвалила…

– А тятя разбойником ругает.

– И он обойдется, – уверенно сказала Софья и вдруг вскрикнула, заглянув в окно, а затем испуганно сказала: – Гляди!

Катя выглянула во двор и увидела двух шведских солдат, горячо говоривших с самим Пряховым и Яковом.

– Что такое? – сказала Катя, – пойдем!

Девушки быстро сбежали с лесенки в сени, а из них – во двор.

В это время старик Пряхов махал руками и кричал, мешая шведский язык с русским:

– Велика птица ваш Ливенталь! Ишь ты! По соседству генерал ко мне с поклоном посылает, а он – на-ка – на сына жалуется. Да что ему сын сделал? А?

– Говорил непристойные вещи, кулаком грозил, – ответил один из солдат и перебил сам себя: – Да нам что? Нам приказано привести и доставить в крепость.

Софья побледнела и, чуть не лишившись чувств, вскрикнула:

– С ним, как с Ермилом, сделают. Задавят!

– Не бойся! – ответил Яков, быстро обернувшись к ней, – я – не Ермил.

– Что же они от тебя, басурманы, хотят? – закричал отец.

– Яша, куда тебя? Зачем? – испуганно крикнула и мать.

Яков был бледен и нервно сжимал кулаки, сдвигая брови.

– Ну, нам говорить некогда! Идем! – грубо сказал один солдат, трогая Якова за плечо.

– Куда? Зачем? – кричала мать, – не отдам вам его.

– Яша, не иди с ними! – с плачем воскликнула Катя, а Софья только молча протягивала руки, словно желая удержать своего милого, и что-то шептала побледневшими губами.

Старик яростно хлопнул шапкой о землю и выкрикнул:

– Ну, так и я с ним в плен пойду! Нехристь этот самый комендант, а все же поймет. Мы и так уезжать хотим, нам в ваши дела не путаться. Иди, Яков!

Последний повернул к отцу бледное лицо, и его глаза сверкнули, а голос впервые зазвучал при отце самоуверенно, твердо:

– Оставь меня, батюшка! Неспроста это все. Сбирайся и поезжай с Богом, а я все равно от них уйду и здесь же вечером буду. Не гневись, а послушайся!

Отец сперва изумленно отшатнулся, но потом, словно одумавшись, кивнул сыну и сказал:

– Будь по-твоему! Благослови тебя, Господи!

На дворе поднялся вой. Закричали и стали причитать в голос мать и обе девушки, а их плач подхватили служанки.

Яков крепко и нежно поцеловал мать и сестру, нагнулся к Софье, быстро шепнул ей: «Жди в саду всю ночь!» – и обратился к солдатам:

– Ну, идем!

Женщины заголосили еще громче.

– Бабы, в дом! – не выдержав, закричал и затопал ногами сам Пряхов, а в это время Яков под охраной двух солдат уже выходил со двора. Старик махнул рукой и, крикнув работников, еще деятельнее занялся укладкой. – Живо, бабы, укладывайтесь! Солнце зайдет, и мы в дорогу. Живо, живо!..

А солнце уже спускалось, и вечерние сумерки окутывали оба берега Невы серою мглою, смешиваясь с густым, поднимающимся от воды туманом.

Солдаты сели в лодку вместе с Яковом, перевозчик налег на весла, и лодка тяжело двинулась вверх против течения, чтобы потом спуститься к пристани крепости. Солдаты оживились и грубо шутили над Яковом.

– Подожди, русская свинья, будет тебе палка!

– Узнаешь, как шведского офицера поносить, скотина! – выругался другой по-шведски.

Яков исподлобья взглянул на них, потом на перевозчика и вдруг в одно мгновение вскочил на ноги, вырвал весло из рук лодочника и двумя страшными ударами по головам свалил солдат. Они упали на дно лодки с разбитыми головами.

Пораженный ужасом перевозчик пал на колени и с мольбой протянул к Якову руки.

– Пощади! Жена, дети… – пролепетал он в испуге.

– Садись на корму! Давай весло! – резко приказал Яков.

Финн послушно пересел, а Яков взял весла и сильными взмахами погнал лодку назад к селу. Солдаты лежали, заливая кровью дно лодки. Яков пристал к берегу и отрывисто сказал чухонцу:

– Выходи и беги без оглядки! Живо!

Перепуганный финн быстро исчез в тумане.

Яков взял из лодки весла, перешел в свою лодку и снова поплыл на середину реки, ведя на буксире лодку с убитыми солдатами. Его лицо было нахмурено. Это были первые убитые им враги и ему было как-то не по себе от сознания совершенного. Он спустился по течению ниже крепости, отвязал лодку с убитыми и отпустил ее. Она закачалась и медленно поплыла вниз, а Яков снова повернул к Спасскому и, борясь против течения, налег на весла. Наконец он почти ощупью вышел на берег и пошел к своему дому. У забора он увидел неясную фигуру.

– Кто? – тихо окликнул он.

– Яша! – раздался тихий возглас, и его шею обвили женские руки.

– Соня, лапушка!

– Как ты вернулся? Они отпустили?

– Отпустили, – глухо ответил Яков и, не выпуская любимой девушки из объятий, двинулся к дому. – Батюшка собрался?

– Да, только до утра не хочет ехать, да и Ирина Петровна говорит, что без тебя не поедет.

– Поедут, – ответил Яков и остановился. – Вот что. Соня. Я сейчас же уйти должен. Наши, слышь, у Орешка[6]6
  Шлиссельбург.


[Закрыть] стоят, брать его будут, так я туда… а ты… ты молись за меня и жди. Вернусь – поженимся и заживем!..

– Милый, сокол мой ясный! – всхлипывая, зашептала Софья, но Яков резко перебил ее:

– Оставь это! И раньше мне было на войну идти по сердцу, а теперь и нельзя иначе.

В его тоне Софье послышалось что-то недосказанное, страшное, и она сразу замолкла, только крепче прижалась к Якову. Они пошли к дому. У дверей Софья выскользнула, и Яков один вошел в горницу. Все ее убранство было вынесено, и она имела вид голой избы. Только вдоль стен стояли непокрытые лавки да посредине горницы тоже непокрытый скатертью стол. С лавки вскочил отец, из соседней горницы – мать и оба радостно вскрикнули:

– Вернулся? Отпустили?

– Не отпустили, да вернулся, – произнес Яков и, опустившись на колени, поклонился в ноги отцу с матерью. – Батюшка, матушка, простите и благословите: забил я этих двух шведов и назад бежал к вам, чтобы простили меня и благословили царю послужить, этих шведов бить.

Ирина Петровна в ужасе всплеснула руками и собралась уже заголосить, но Пряхов, остановив ее, обратился к сыну:

– Что забил этих поганцев, Бог простит – забил в обороне, а не татебным делом. Что же до царя – тьфу! – и до войны – нет тебе моего благословения.

– Батюшка! Мне деваться некуда. Сейчас меня ловить будут. И тебе говорю: сбирайся и поезжай. Верст тридцать уедешь, а дальше они не погонятся. Меня же благослови!

– К антихристову порождению, к табачнику?

– Брось, Василий! – строго остановила его жена, – коли ему головушку девать некуда…

– А с нами?

– Не будет мне покоя, батюшка. Кровь моя кипит против них, насильников. Благослови!

Старик опустил седую голову; его грудь тяжело вздымалась. Наконец он вздохнул и сказал:

– Иди! Не прокляну я тебя, ослушника, но и благословения моего тебе нет.

– А благословлю я, Яша! – с жаром воскликнула Ирина Петровна и, сняв с шеи крест, подняла его, после чего торжественно сказала: – Вот тебе, светик мой ясный, мое материнское благословение. Носи его и чти нас нерушимо. Благослови тебя, Матерь Божья! – и, надевая на шею сына шнурок, она стала сама на колени и обняла сына, целуя его и обливая слезами.

Старик отвернулся, смахнул с ресниц слезу и, тряхнув головой, вышей из горницы. Тотчас по двору разнесся его сердитый голос, в темноте замелькали красные огни зажженных факелов, и началось суетливое снаряжение к отъезду.

– Подожди, матушка, с Катей прощусь, – сказал Яков, тихо отстраняя мать, и бросился в светелку.

Там плакала Софья, а Катя утешала ее, повторяя: «Обе мы горемычные!» – тоже плакала.

Яков поцеловал обеих девушек.

– Береги ее, Катя! – сказал он сестре, указывая на Софью, а Катя обняла последнюю и сказала брату:

– А ты мою просьбу исполни. Ищи ты в царских войсках воина Антона, что на коне и что в бою Мариенбург брал. Скажи ты ему, что Катерина – сестра твоя – век его помнит и ждать будет и чтобы он берег себя!

Она откачнулась от брата, приткнулась к лавке и закрыла лицо руками. Яков не удивился и только повторил:

– Антон… Мариенбург брал…

V
К царскому войску

Было двенадцать часов ночи, когда заскрипели ворота дома Пряхова и из них выехали две телеги и возок. С телегами шли два работника, балагуря с девушками, сидевшими поверх сундуков, ящиков, перин и подушек; в возке ехали сам Пряхов с женою, дочерью и Софьей, украдкой вытиравшей слезы.

Все были грустны и расстроены. Большой дом в Спасском строил дед Пряхова; отец и он сам добавили пристроек; в нем родился сам Пряхов и увидели свет Катя с Яковом. И вот все пошло прахом.

Старик хмурился и шептал проклятия тому, кто, по его мнению, нарушил весь устой его мирной, деятельной жизни. Его жена прощалась с домом, где только в последние дни познала горе. Катя грустила и по дому, и по реке, а втайне – по конному воину, с которым разделила жар первого поцелуя в июньскую ночь. Соня же не могла еще оправиться от впечатления разлуки с Яковом.

И телега, и возок быстро двигались прямой дорогой в Новгород, а Яков тем временем бодро шагал по узкой лесной тропинке, держась берега Невы. На нем были высокие сапоги, полукафтан, треух и нож у пояса, да через плечо была перекинута сумка с провизией, а в руках он нес самострел и большую суховатую палку.

Темная ночь и глухая лесная тропинка не страшили юноши ни зверем, ни злым человеком. Он верил в свою силу и был увлечен своими пылкими мечтами. Молодец всегда возьмет свое, и в эти минуты, шаг за шагом приближаясь к своей заветной цели, Яков не жалел ни покинутого дома, ни отца, ни матери, ни даже полюбившей его Софьи. Вернутся и заживут они доброй, радостной жизнью, а пока… погуляет он вволюшку! Он сильными движениями расправлял свои могучие плечи. Видеть самого царя, про которого он слышал дивные рассказы, видеть полководцев славного Апраксина, Шереметева, Брюса – и наконец служить в их войсках и бить ненавистных ему шведов!.. Это ли – не счастье? И его лицо вспыхивало восторженной радостью.

Кончалась ночь. На реке заколыхался туман и повеял предрассветный ветерок. Заиграла заря, а вслед за нею наконец выплыло солнце и осветило и царственную реку, и редкий лес, и глухую тропинку, по которой шагал Яков.

Он приостановился и оглянулся. Крепости Ниен не было уже видно, она скрылась за поворотом реки.

Яков присел на седоватый мох под елью, развернул свою сумку и невольно улыбнулся. Чего только не положили туда заботливые руки матери и Софьи! Пирог с морковью, яйцами, оладьи, кусок мяса и даже небольшая сулея с настойкой. Яков приложился к сулее, сделал два больших глотка, а потом начал есть с волчьим аппетитом. Затем, почувствовав усталость, он вытянулся под елью, положил под голову сумку, надел на руки ремень от самострела и через минуту своим богатырским храпом спугнул белку, с любопытством следившую за ним с верхушки елки.

Яков спал и видел царские войска, пушки, лодки, слышал выстрелы и орал что-то неистовое, избивая палкой толпы бегущих на него шведов. Но вот один из шведов обернулся, взмахнул фузеей[7]7
  Фузея – ружье.


[Закрыть] и что есть силы хватил его по плечу. Яков застонал и… проснулся.

В тот же миг он вскочил на ноги и взмахнул своей палкой. Это был не сон. Перед ним стоял человек, который несомненно ударил его дубиной, а невдалеке стояли еще четверо. Все они были одеты в оборванные военные мундиры зеленого цвета, в серые штаны и кожаные сапоги с раструбами. Головы их покрывали треугольные шапки, из-под которых торчали растрепанные косицы. У двух из них на белых портупеях висели тяжелые тесаки, у одного в руках было неуклюжее ружье, а у двух других по дубине. Лица их были испитые, угрюмые и злые и не обещали Якову ничего доброго, но он и не взглянул на них. Его палка быстро опустилась на голову стоявшего перед ним человека, и тот, как подкошенный, упал к его ногам.

– Бей его! Наступай, ребята! Вали! – заорал тот, который был с ружьем и бросился вперед, но Яков предупредил его: он рванулся к нему навстречу и начал работать своей палкой так, что только слышались треск да стоны.

– Ой-ой! Погоди, леший, будет! – закричал наконец толстый, приземистый оборванец с тесаком, – давай мириться!

Яков тяжело перевел дыхание и опустил палку.

– Чего ты, дьявол? – заговорил примирительно толстяк. – Тебя Севастьян только разбудить хотел, а ты – на!

– Хорошо будит, нечего сказать! – ответил Яков, – а если бы по голове?

– То-то и есть, что промахнулся, – злобно отозвался тот, кого назвал толстяк Севастьяном, и, тяжело поднимаясь, сел перед Яковом. – Вот и ты убил бы меня, если бы не треух!

– Не я начал! – смущенно улыбнулся Яков.

– А и силища у тебя, у медведя! – с завистью сказал один из побитых, высокий и тощий. – На-кась, всех избил!

– Люблю! – смеясь крикнул толстяк. – Ну, будем мириться! Не бойся, мы теперь с тобой, что братья. Как звать тебя?

Яков подозрительно поглядел на него и нехотя назвал себя.

– Яшка, значит! Яшка – медная пряжка, парень-рубашка! Ха-ха! А я – Аким, всеми любим, а это все – приятели. Севастьян и в будни, и в праздник пьян, Ермошка – ума немножко, сил ни на грош и храбрости тож!

– Ну, ты языком не чеши больно! – буркнул долговязый.

– Ха-ха! Не любишь? А этот – Андрей, старый воробей; на мякине не проведешь, а ценой ломаный грош, да еще юродивый Алексей – по прозванию ротозей. Вот и все мы тут. Славные ребята, царские солдаты.

Лицо Якова оживилось.

– Царские солдаты, – сказал он уже весело, – а нападаете, что разбойники. Сперва на сонного, потом четверо на одного.

– Будешь разбойником, – проворчал Севастьян, – если больше недели почитай одну бруснику в лесу жрешь.

– Ах, вы! – воскликнул Яков, – что же не скажете? У меня тут есть снеди.

– Дай, милый человек!

– Да вот, ешьте на здоровье! – и Яков быстро присел на корточки и снова развязал свою сумку.

– Эге! – крикнул верзила, – да и сулейка есть!

– Важно! Угощай, паря!

– Милости просим! – и Яков смеясь протянул сумку.

Пятеро оборванцев, словно голодные волки, набросились на еду и питье. Не прошло и десяти минут, как сумка Якова была уже пуста и оборванцы с чувством довольства разлеглись на мху, греясь под лучами солнца.

– Ты куда же это путь держишь? – спросил Андрей, рыжий, как медянка, с рябым лицом и глупыми глазами.

– Хочу царю послужить, – добродушно ответил Яков, – слышь, под Орешком войско и царь…

– Фью! – свистнул Севастьян, – и дурак же ты!

– Ты из каких сам-то? – спросил толстяк.

– Купеческий сын из Спасского.

– Батя-свет! – всплеснул руками Ермошка. – От сытой жизни, незваный, непрошеный в солдаты идешь? Да ты очумел, что ли? Да ты знаешь, что солдат-то значит у этого… ирода? Ась?

Яков ничего не понимал.

– Да вы сами-то кто будете?

– Солдаты, потому и говорим, – с волнением заговорил Севастьян. – Палка со спины сходить не будет, спать не дадут, есть не дадут. Что не так – в морду, а то еще хуже – офицер на колы поставит. Знаешь, что это? Два кола вбиты в землю, острием вверх, а ты на них ногами голыми стой! Вот что!

– Пляши, значит, – засмеялся толстяк.

– А там сражение, бой! Убьют и не охнешь!

– Да вы сами-то кто? – повторил снова Яков.

– Солдаты, миляга, – сказал толстый Аким, – а коли правду знать хочешь, так от этой жизни в бега пустились. Как это наш Апраксин – чтобы ему пусто было – стал нас по болотам гонять за этим Конриотом и там сражение одно да другое, да снова беги, что пес, – мы и ушли. Ну их! Нас неволей брали, а не с охоты.

– Выходит, беглые? – спросил Яков с нескрываемым презрением.

– Вот это попал! Иди и ты с нами. Доберешься назад до батюшки и живи, нишкни! А то на войну, дурень! Вот нам бы только эту шкуру сменить да хоть до Новгорода дойти бы! – вздохнув сказал толстяк.

– Теперь такая жизнь, – подхватил Ермошка. – Набрели на какую-то Юхолу; пять чухон живут вместе. Ну, хлеба отобрали у них, толокна и все, Три дня ели, а там брусника. Теперь ты накормил, а что будет – и не знаем.

Якову стало их жалко, и презрение сменилось состраданием.

– Пойдемте все вместе к царю! – предложил он. – Ему, слышь, много народа нужно.

– К нему? – с ужасом воскликнул Андрей. – Да он забьет… велит палками бить и до смерти!

– Это так, – вздохнул Севастьян, – к нему уж не вернешься. Теперь одно – назад пробираться. Запутались, вишь, мы в лесах-то, вот только что на реку набрели. Теперь проберемся.

– А там шведы.

– А мы в обход. Тут я дорогу знаю! – сказал Ермошка, – проведу!

Яков встал и взял самострел и палку.

– Ну, прощения просим! Нам пути разные! – сказал он. встряхнув на плечах пустую сумку.

– Эй, не иди! – крикнул ему Аким, но Яков махнул рукой и быстро зашагал по тропинке.

Отойдя саженей на сто, он оглянулся; беглые сидели под елью и о чем-то спорили, то показывая на реку, то на лес.

Таких беглых солдат, каких встретил по дороге Яков, было в то время немалое количество. Условия военной службы были в то время так тяжелы, нравы так суровы и дисциплина так строга, что даже люди того времени не все выносили эту тяжесть и бежали из строя под страхом мучительной смерти под палочными ударами. Но иначе нельзя было действовать Петру, когда он создавал победоносное войско. Своевольные стрельцы должны были смениться регулярным войском, и образовывать его великому преобразователю приходилось не в мирное время, а под гром пушек и звон оружия. Но он своей твердой волей и всесокрушающей энергией словно выковывал себе солдат, сам во всем служа примером, незнакомый ни с унынием, ни с усталостью, ни с боязнью опасности за свою жизнь.

Яков шагал, теперь уже без всяких тропинок, твердо держась все время берега реки. По дороге он не раз вздохнул о содержимом своей сумки и вспоминал свою встречу с беглыми солдатами, когда утолял голод брусникой, красневшей всюду по мшистым кочкам.

Солнце поднялось, описало дугу и стало спускаться, когда Яков, усталый и голодный, решился отдохнуть и опять улегся под развесистой сосной. Он спал крепко и долго, и, когда проснулся, его окружала темная ночь. В тишине ему почудился смутный шум, будто что-то гудело. Он вышел на простор к самому берегу реки и радостно ахнул – вдали виднелось зарево как будто от костров.

VI
Любовь

Багреев, Савелов и Матусовы спали еще крепчайшим сном, когда на ранней заре в горницу вбежал Фатеев и, став посреди горницы, начал во все горло выкрикивать: «Тра-та-та-та-та-тра-та-та-та-та!», подражая барабанному бою.

Савелов проснулся и поднял голову.

– Чего ты? Или пьян? – с неудовольствием спросил он.

– Того, что не время валяться! – многозначительно ответил Фатеев и вдруг заорал: – Поход! Поход! Живо вставать и к своим частям! Тра-та-та-та-та!

Слово «поход» пробудило всех сразу и заставило вскочить на ноги. Остался лежать только Багреев.

– Как? Куда? Еще не отдохнули.

– А так, государушки вы мои, – весело ответил Фатеев, – генералом нашим и фельдмаршалом вот через этого сударя, – он указал на Багреева, – получен наказ, чтобы без замедления идти в Ладогу, сиречь воевать шведские города в Ингрии! И генерал-фельдмаршал наказал к вечеру собраться, и в ночь и с Господом Богом, фью! – и он, махнув рукой, хлопнул Матусова по животу, а затем, подойдя к столу, стал осматривать все сулеи. – Ни глаз не сомкнул, ни куска во рту не было, беда! – сказал он и начал жадно есть и запивать из всех посудин оставшимся вином.

– Вот тебе и отдохнули! – уныло сказал Семен Матусов, – вот так фортеция!

– А я рад! – оживленно заговорил Савелов, обращаясь к другу. – Мы будем там, в тех краях, где живет моя Катя, и, быть может…

– Мы найдем ее! – окончил за него Багреев и вскочил с тюфяка.

– А теперь сбирайтесь! – сказал Фатеев, поспешно дожевывая кусок и вставая, – слышите барабаны! Багреев, ты со мной, сударь, к генерал-фельдмаршалу.

– Сейчас!

Все стали поспешно одеваться и оправляться, затем выбежали на двор и, черпая воду из колодца, весело, шумно обливали себе головы. А с улицы неслась со всех сторон сухая барабанная дробь. Потом они вернулись, подтянули рейтузы, оправили камзолы и свои косицы, надели оружие и треуголки и гурьбой вышли из дома Фатеев на мгновение отстал и поднял голову Из окна мезонина выглянула хорошенькая девушка.

– Идем, Настя, опять на шведа! – сказал Фатеев, – сойди вечером в садик! – и он побежал догонять приятелей.

Лицо девушки побледнело, и она скрылась в окне.

Приятели вышли из ворот и тут же расстались: Савелов и Матусовы пошли к своим частям, а Багреев с Фатеевым – к Шереметеву.

Фельдмаршал с Глебовым и Титовым, окруженный начальниками частей, отдавал приказания, как собираться, как выступать, как запастись довольствием.

– Ты уж о подводах потрудись, – сказал он Титову, – а путь будем иной держать: пойдем на Новгород, а оттуда уже по реке. Ты, Александр, – обратился он к Фатееву, – скачи в Новгород и о лодках потрудись, чтобы тамошний воевода тебе все дал. Нет купецких, рыбачьими добери! Вот приказ!

Фатеев послушно повернулся и вышел. Он тотчас послал в ям за повозкой, а сам побежал домой и смело поднялся по скрипучей лесенке в мезонин. Отец Насти, комиссариатский приказный, уже хлопотал в приказе, и Настя была одна. Фатеев вошел в ее светелку. Она побледнела и отшатнулась к стенке.

– Не дождаться вечера, Настя, – заговорил Фатеев, подходя к ней и беря за руку, – сейчас я с наказом послан в Новгород и оттуда уже прямо под шведа! Прощай, моя зорька!

Только и радости была нам неделька. Коли вернусь – женюсь! Подожди меня! – и голос его дрогнул.

Настя вскрикнула и порывисто обняла его.

У ворот послышался шум колес. Фатеев поцеловал Настю, освободился от ее объятий и бегом спустился с лестницы.

– Пошел! – сердито крикнул он ямщику, смахивая слезы.

Повозка закачалась, запрыгала и поплелась по узким улицам. Ехать скоро было невозможно. Со всех сторон шли или ехали солдаты; в воздухе гудела труба, трещали барабаны. На площади выстроился полк и по рядам бегали капралы, делая перекличку, а кругом толпились горожане и тревожно следили за всем происходящим.

Шереметев отдал все приказания и отпустил всех. В горнице остался только Багреев. Фельдмаршал ласково кивнул ему:

– А! Царский посол! Ну, что же, не грех стаканчик выпить во здравие царя? Ась? Пойдем-ка в горницу!

Он вперевалку вошел в соседнюю горницу, и за ним мерным солдатским шагом проследовал Багреев.

В довольно тесной горенке был накрыт скатертью стол; на нем стояли: графин с настойкой, стаканы, графин с вином и разная еда.

– Теперь субординацию оставляй, – ласково сказал Шереметев, – садись, за гостя будешь. Выкушай стаканчик!

Багреев налил водки и выпил. Обращение Шереметева не удивило его. Он знал, что все, кроме Меншикова, подражают царю в простоте манер и обращении.

– Из каких будешь? – спросил его Шереметев.

– Рязанский, боярский сын. Пошел к царю, царь в свой полк записал, потом в школе учился, царь в денщики взял, как в Архангельск уехал.

– Постой! А Терехов-Багреев?

– Дядя мой!

– Дружок! – воскликнул Шереметев, – да мы с твоим дядей – во! Вместе Москву еще при Софье успокаивали, он Хованского бил. А после вместе к Петру откачнулись. Как же! И домами в Москве соседи! Пей еще!

Багреев не отказывался. Шереметев пил и хмелел. Он заговорил о военных трудах и своих победах.

– Хе! – произнес он, и его красивое лицо загорелось, как у юноши, – самого Карлуса дай – и его встреплем. Наши солдаты теперь не прежние. Мы шведам за Нарву, ой-ой, как нынче всыпали. Царь-батюшка писал мне свое спасибо, а я ему еще послужу. Небось, тогда нам дурня немца де Кроа дали, а он что? Как начали шведы нас бить, он наутек да шведу передался. Тьфу! А теперь у нас все свои, добьем их, окаянных! Ха-ха-ха! Апраксин да я, да Головкин, да Брюсы, немцы хоть, а совсем наши! Ну, а что Алексашка? В фаворе?

– Государь всегда с ним. Где он, там и Меншиков.

– Хитрый пес! Я ему подарочек призапас. Хочешь, покажу! Эй! – В горницу вбежал солдат. – Позови ты, знаешь?..

Солдат скрылся. Шереметев подмигнул Багрееву и указал на дверь. Багреев стал смотреть, и вдруг его лицо вспыхнуло, как заря, и глаза загорелись неподдельным восторгом. Дверь отворилась, и в горницу быстро вошла девушка. Багреев был поражен ее красотою. Высокая, стройная, с круглым лицом, на котором от улыбки образовались ямочки, с задорно искрящимся взглядом, она и в скромном черном платье с большим фартуком производила неотразимое впечатление.

– Что прикажешь? – спросила она, делая книксен, и Багреева очаровал ее голос.

– Накажи, Марта, нам два стакана глинтвейна изготовить. Да сама присмотри, красоточка!

Марта сделала книксен и скрылась.

Багреев взглянул на Шереметева и ждал. Тот подмигнул и засмеялся.

– Хороша? А? Вот я ее Алексашке в презент. Рад, шельма, будет! Хи-хи-хи.

– Кто она?

– Она-то? Говорят, Марта Скавронская, вдова шведского офицера. Была служанкой у ихнего пастора Глюка, нянькой, что ли. Как я брал Мариенбург, этот пастор пришел ко мне, семью привел и еще народа всякого. «Мы, – говорит, – мирные; пощади!» Ну, вестимо, мне что в них? «Живите!» Пастор-то, вишь, в науках силен, так я его на Москву в школу послал, а эта – что грех таить? – мне приглянулась. Бой девка и красавица! Я ее и оставил, а теперь мыслю Алексашке презентовать. Ему – как мухе меда! Хи-хи-хи!

Багреев вспыхнул и потупился.

В это время Марта вошла снова с двумя большими стаканами дымящегося глинтвейна. Шереметев ухватил ее за руку.

– Сама делала? Молодец! Теперь поцелуй нас! Ну!

Марта засмеялась грудным, задорным смехом.

– Поцеловать? – сказала она, слегка коверкая русский язык. – Можно! Вот! Вот! – и два звучных поцелуя раздались в горенке.

У Багреева закружилась голова. Он протянул руки, чтобы обнять чародейку, но ее уже не было в горенке, и только в воздухе словно звенел еще ее голос.

– Ну, допивай да иди! – услыхал он голос Шереметева, – я ведь всю ночь не спал, а нынче в ночь все тронемся!

Багреев залпом выпил горячий напиток и поднялся.

– Ну, будь здоров, сударь! – уже сухо, начальнически сказал ему генерал.

Багреев вытянулся в струнку, качнулся, но все-таки выдержал темп, повернулся и вышел вон. Голова его закружилась, сердце бешено билось, но не от вина, а от пережитого им впечатления.

Говорят, полюбить невозможно с одного взгляда. Ан, можно, да еще как! Это испытывал сейчас Багреев. Скажи ему эта красавица Марта одно ласковое слово, и за это он сделает все: пойдет в огонь и в воду, на явную смерть! Поцелуй она его… но при этой мысли у него так закружилась голова, что он прислонился к забору.

Он очнулся через несколько мгновений, но идти не мог и опустился на землю. Дорога без отдыха, пьяная ночь и выпитое у Шереметева, наконец, пережитое волнение словно обессилили его. Багреев сидел, прислонившись к забору, и жадно вдыхал воздух. Мимо него сновали люди, с шумом и криком проходили пьяные солдаты.

– Эй! Да это – ты! – послышался возглас. – Вот так фортеция!

– Это – он, Степанушка! Хи-хи-хи! – раздались голоса. – Ишь нагрузился!

– Бери его, тащи! – и братья Матусовы легко подняли с земли Багреева и, подхватив под руки, потащили по улице.

– В кабак волоки!

Багреев очутился в том же кабаке, куда приехал с наказом, и Матусовы, как опытные питухи, стали отпаивать его крепким квасом. Багреев очнулся.

– Спать надо. Ночью поход! – сказал он, желая отвязаться от людей и остаться со своей мечтой.

– И ложись тут, а мы выпьем! Эй, Митька, водки!

Багреев вытянулся на лавке и заснул. Во сне все время грезилась ему Марта, а пьяный шум кабака придавал его грезам какой-то дикий характер. Марту били, а он за нее заступался.

Кабак был полон солдатами. Они развернулись напоследок, и Митька только успевал обирать у них разные вещи (денег не было) и подавать водку. Пьянство шло нелепое, дикое, пока в ночной тишине не раздался звук горна – поход!

– Прощай, Митька! Не поминай лихом! – и вмиг отрезвившиеся солдаты подтягивались и быстро выбегали из кабака.

– А я за вами, ребятушки! Мне што тут! – пискливым голосом ответил Митька-целовальник.

Скоро кабак опустел. На улицах в темноте ночи двигались и строились солдаты.