Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

XXX
На милость образца нет

Семен Павлович Брыков вскочил с постели как ужаленный и сидел на кровати, не будучи в силах сразу собраться с мыслями. Было еще темно. Разбудивший его Сидор стоял, держа в руках шандал с оплывшей сальной свечкой, а в дверях комнаты находился офицер, который довольно грубым тоном сказал:

– Вы – Брыков или нет? Что, у вас язык присох, что ли?

– Я! – ответил наконец Брыков.

– Ну, так вас государь приказал к нему во дворец доставить! Пожалуйста, поспешите!

Всевозможные ужасы мелькнули в голове Брыкова. Он слышал, как многие из дворца отправлялись в далекую Сибирь, и холодный пот выступил у него на лице.

– Ах, да собирайтесь, черт возьми! – нетерпеливо закричал офицер. – Я ведь не о двух головах!

– Но что со мной будет? – растерянно спросил Брыков.

Офицер пожал плечами и не ответил. Брыков при помощи Сидора оделся.

– Я готов!

– Тогда едем!

Сидор прижался губами к плечу своего барина и потом прошептал:

– Батюшка-барин! Коли что будет, и я за тобой!

– Коли что случится, – сказал Брыков, порывисто обняв его, – иди в Москву и скажи Маше: пусть не ждет!

Они вышли. У ворот стояла повозка, в которую офицер пригласил Семена Павловича выразительным жестом, и, когда они уселись, кучер погнал сытую лошадь.

Офицер, видимо расположенный к Брыкову, заговорил:

– Вы вот спрашивали меня, что с вами будет? А я почему знать могу! Я – дежурный: сижу и жду! Иной раз вынесут бумагу и говорят: «В Берлин!» Скачешь сломя голову и даже не знаешь, где Берлин этот. «Привезти такого-то!» – и едешь, и привозишь, иной раз для милостей, а иной раз, случится, его же и в Сибирь везешь. Наше дело такое! Слава Богу, мне еще не доводилось, а другим прочим и не раз…

Брыков жадно слушал его, и в голове роем кружились мысли о том, ради чего вызвал его государь: может – и на радость, может – и на горе; на радость, если этот Рибопьер не наврал да просил о нем; на горе, если братец с этим Вороновым что-либо сюда, в Петербург, наплели. Что ж? Он теперь беззащитен, как ребенок малый. И, колеблясь между надеждой и отчаянием, он то улыбался, то хмурился, в то время как повозка дребезжала колесами, прыгала по неровной мостовой.

– Стой! – закричал офицер. – К подъезду!

Они подъехали ко дворцу и вышли на подъезд со стороны бокового фасада.

– Сюда! – указал офицер, провожая Брыкова.

Они прошли по длинному коридору и вошли в маленькую комнатку, где на кожаном диване сидел дежурный фельдъегерь.

– Подождите тут! – сказал Семену Павловичу провожатый и вышел.

Сердце у Брыкова замерло.

Послышался звон шпор, и в комнату вошел блестящий офицер.

– Вы и есть Брыков? – спросил он.

Семен Павлович поклонился.

– Тот самый?

Брыков понял вопрос и поклонился снова.

– Проведите их в общую приемную к выходу! – сказал офицер и прибавил Брыкову: – Вас государь видеть хочет!

Офицер ушел, а фельдъегерь вновь повел Семена Павловича через коридоры и комнаты, и все эти хождения мучили Брыкова своей неизвестностью.

Наконец его ввели в огромный зал и оставили среди массы всякого народа. Здесь были и генералы, и командующие отдельными частями, и придворные в расшитых золотом мундирах. Все чинно стояли, ожидая выхода государя. Брыков в своем темном камзоле чувствовал себя совершенным ничтожеством среди этой знати и осторожно стал позади всех у огромной голландской печи. Почти никто не заметил его появления, и он смотрел на всех, стараясь по лицам увидеть, кто чего ожидает. Но, судя по лицам, все ожидали чего-то неприятного, даже страшного, так напряженно было их выражение. Только часовые, стоявшие у дверей в царские покои, недвижные, как изваяния, сохраняли невозмутимо спокойные лица.

Вдруг двери распахнулись, и в них показался государь. Среднего роста, в темно-зеленом камзоле с двумя звездами, в напудренном парике, он был одет скромнее всех окружающих, которые в этот миг склонили свои головы. Он быстрыми шагами вошел в зал в сопровождении наследника, фон Палена, Кутайсова, Обрезкова и флигель-адъютанта, и остановился подле генерала, стоявшего с края.

Брыкову не слышно было их разговора, но он видел милостиво улыбавшееся лицо Павла, которое, несмотря на вздернутый нос и широкий рот, в эту минуту было полно привлекательности.

Голос императора раздавался все ближе и ближе к Брыкову. Семен Павлович видел блеск его голубых глаз и замер, почти лишившись чувств. Вдруг над ним раздался голос Павла, и он сразу пришел в себя и вытянулся по-военному. Государю это, видимо, понравилось. Он улыбнулся.

– А, это – вы, сударь, – произнес он, – живой мертвец, что смущаете живых! Давно вы в покойниках?

– С апреля месяца, ваше величество!

– И не обратились ко мне? Не искали меня? Не писали? Стыдно! Государь может делать ошибки, но всегда спешит исправить их! Стыдно! Вы были в каком чине?

– Поручиком нижегородского драгунского полка.

– Ну, возвращайтесь туда капитаном!

Брыков с благодарностью опустился на колени.

– Встаньте! – сказал государь. – Я слышал, что вам много вредил ваш брат?

– Отнял имущество, невесту…

– Ну, это вам вернется! Я прикажу, чтобы вам повиновались исправник и заседатель. Чините сами суд над своими недругами, а мне служите!

– Живота не пожалею! – искренним порывом вырвалось у Брыкова. – Вы дали мне жизнь!

– Спасибо, майор, – улыбаясь сказал Павел, – я прикажу вам дать батальон! С Богом!

Семен Павлович резко повернулся, забыв даже поклониться государю.

Лицо Павла нахмурилось.

– Невежа! – сказал он резко и, обернувшись к адъютанту, прибавил: – Догони его и скажи, что я велел ему подать в отставку. Майор в отставке.

Адъютант устремился за Брыковым и, нагнав его на подъезде, передал последнее приказание Павла.

Брыков сначала побледнел, но потом его лицо озарилось радостью.

– Большей милости нельзя и ждать было! – радостно воскликнул он.

XXXI
Проводы

– Ура! Победа! Жив! – радостно закричал Брыков, вбегая в гостиную Виолы.

Был еще ранний час, и молодая прелестница только что встала с постели. Она выбежала из спальни в распашном капоте и, ухватив Брыкова за борт камзола, спросила:

– Что случилось? Дуня говорила, что тебя к царю увезли. Я так напугалась! Ну, что же вышло?

– Все! Полная удача! – и Брыков торопливо рассказал все происшедшее с ним.

Виола запрыгала и захлопала в ладоши.

– Как твоя невеста обрадуется! – были первые ее слова.

Брыкова тронула ее неподдельная радость.

– Милая Виола, – сказал он, беря ее руку, – ты оказала мне самое дружеское участие. В первый день ты спасла меня от беды. Когда мне некуда было деться, ты приютила меня. Чем я отблагодарю тебя?

Виола дружески взглянула на него, и ее лицо стало серьезно.

– Чем? Вспоминай обо мне, как о девушке, а не как о прелестнице, – тихо сказала она, – поклонись от меня твоей невесте и… и все!

– Нет, – горячо ответил ей Брыков. – Сделай, как я скажу. Брось здесь все это и уезжай со мной. Я дам тебе домик, земли, слуг, и ты будешь всегда вместе с нами.

Она покачала головой.

– Нет, я привыкла к этому шуму. Может быть, потом, под старость… а теперь, – и она по-прежнему тряхнула ухарски головой, – задай на прощание пир! Зови всех, кого знаешь, а я позову своих подруг, и мы проводим тебя!

– Хорошо! – весело согласился Брыков, и они разошлись до вечера.

Семен Павлович тотчас отдал приказ Сидору собираться.

– Чтобы в утро и выехать! – сказал он. – Поедем вместе к Башилову, и ты возьми оттуда коляску, а потом собирай вещи!

– Мигом, батюшка! – оживился Сидор. – Глазом не моргнешь! Уж так-то ли я рад, так-то ли я рад!

– Чему?

– А всему, батюшка: и что твое дело государь порешил, и что братца твоего покараешь, и что из города этого едем!

– А что? Не понравился?

– И-и, чисто басурманский город! Только и святости, что Спаситель.

– Ну, едем! – и Брыков, взяв извозчика, покатил к Башилову.

Последний только что вернулся с ученья и жадно ел обед, состоявший из овсяной похлебки.

– А! Друг! – закричал он, увидев Брыкова. – Пошли-ка за «ерофеичем»! Вчера вдребезги продулся! Что ты радостный такой?

– В Москву уезжаю! Государь вернул мне жизнь!

– Ура! – заорал Башилов, бросаясь ему на шею. – Я, брат, говорил тебе! У нас государь – во-о! – и он поднял вверх палец. – Посылай тогда за шампанским.

– Можно! – сказал Семен Павлович, вынимая кошелек.

– Ивашка! – закричал Башилов и, когда денщик выскочил из-за перегородки, начал распоряжаться: – Вот пойдешь и купишь…

– И потом, – прибавил от себя Брыков, – помоги моему Сидору снарядить коляску!

Ивашка вопросительно взглянул на своего барина.

– Лети в лавки! – крикнул на него Башилов и, когда Ивашка действительно вылетел, сказал Брыкову с виноватой улыбкой: – Коляски-то, Сеня, нет!

– Нет? Где же она?

– Продал, – ответил Башилов и стал оправдываться: – Видишь ли, тут в Саратов Фирсов ехал, увидел коляску и говорит: «Твоя коляска?» Я и бухни: «Моя!» А потом уж совестно отречься, он и уговорил продать! Да ты не беспокойся, – оправился он, – я тебе за нее все выплачу. Вот отыграюсь и тебе сейчас же!

– Брось! – остановил его Брыков, – это пустое! А отыгрываться приходи сегодня к Виоле. Я там отвальную делаю: да зови всех, кого захочешь, из приятелей!

– Друг! – закричал Башилов, обнимая и тиская Брыкова. – Вот спасибо! Вот обрадовал! Вот товарищ!

В это время Ивашка принес покупки. Семен Павлович вышел в сени и сказал Сидору:

– Вернись домой: коляски нет. Закажи на почте бричку на завтра и укладывайся!..

– А коляска где же?

– Ну, это – уж не твое дело Иди!

– Сеня, – позвал его Башилов, – я наливаю! Пьем!

– Пьем! – весело сказал Брыков, входя назад и взял стакан в руки.

Башилов ловким ударом сбил горлышко у бутылки и стал наливать стаканы.

Виола созвала своих подруг. Башилов привел приятелей, и вечер удался на славу. Офицеры пили за здоровье Брыкова и его невесты, Башилов кричал «ура!», а Виола смеялась и хлопала в ладоши.

– Я предлагаю выпить за здоровье императора! – сказал Брыков. – Его обращение со мной никогда не изгладится в моей памяти.

– Ура! – закричали все и дружно выпили.

– Его знать надо! – убежденно сказал Башилов. – Отчего гатчинцы за него хоть на смерть? Оттого, что знают! А питерские белоручки, понятно, не любят его. Им не по душе такая строгость!

– Тсс! – крикнула Виола. – Пить, любить и счастье пытать, а об этих материях – ни слова!

– И то! – захохотал Башилов. – То ли дело экарте! Господа, я закладываю пятьдесят рублей!

– По банку! – сказал Греков, подходя к столу.

Игра началась.

Брыков не принимал участия в игре и думал о той минуте, когда он вернется в Москву, увидит своих друзей и… Машу. Его лицо вспыхивало, губы улыбались.

– Барин! К вам! – испуганно сказал Сидор, подходя к Брыкову.

Семен Павлович невольно побледнел и вышел в сени. Там стоял фельдъегерь.

– От его превосходительства! – сказал он, подавая Брыкову пакет.

Семен Павлович поспешно вскрыл его. Там оказались патент на чин майора, рескрипт государя и письмо Обрезкова, в котором он поздравлял Брыкова с царской милостью и прибавлял, что указ об отставке будет завтра и что ему было бы полезнее завтра же и оставить столицу. Брыков кивнул головой, решив, что так и сделает, и спросил своего слугу:

– Сидор, когда будут лошади?

– К пяти утра!

– Отлично!

Семен Павлович вернулся к гостям. Виола подошла к нему и сказала:

– Мы все тебя до заставы проводим. Тройки заказаны!

XXXII
Среди друзей

Ермолин крепким сном спал у себя после обеда, как вдруг услышал шум и топот в сенях и, не успев очнуться, очутился в чьих-то объятиях.

– Пусти! Кто это? Оставь! – заговорил он отбиваясь.

– Узнай! Узнай! – со смехом говорил кто-то.

Ермолин вывернулся из объятий, взглянул на гостя и радостно закричал:

– Брыков! Семен!

– Я! Я! Живой и не покойник, и притом майор в отставке! Вот!

– Что ты? Как? Видел государя?

– Постой! Вот разденусь и все тебе по порядку расскажу!

– Федор, – закричал во всю квартиру Ермолин, – самовар и закуску!

На Брыкова сразу пахнуло родным, московским. Раздевшись, накинув на себя хозяйский халат и закурив трубку, он сидел у топившейся печки, против Ермолина. На столе кипел пузатый самовар, стояли бутылки, разная снедь, и вся атмосфера комнаты была проникнута каким-то особым московским благодушием.

– Ну, ну, рассказывай! – торопил Ермолин приятеля. – Все с самого начала!

Семен Павлович начал свою повесть с первого дня приезда. Ермолин слушал его, почти переживая все его ощущения. При рассказе о Башилове он смеялся и повторял: «Вот бестия!», – а при сообщении о Виоле растрогался.

– Сюда бы ее, к нам, – сказал он, – мы ее здесь на руках носили бы!

Наконец Брыков кончил и проговорил:

– Вот и все! И я снова тут! Завтра по начальству пойду! Ну, а здесь что? Маша что?

Ермолин вздохнул и махнул рукой.

– И не спрашивай! Я, положим, недели две оттуда вестей не имею, а, судя по всему, хорошего мало. Мучают ее вовсю. Я писал ей, что, ежели беда, пусть или бежит, или за мной шлет, да вот не пишет. А только тошно ей. Дворню твою так-то лупят… держись только! Оброк на всех твой братец увеличил, лютует!

– Ну, я его укрощу, – глухо сказал Семен Павлович.

– Не грех! Опять объявлялся ко мне какой-то негодяй Воронов, – сказал Ермолин, – вида самого гнусного. Говорит, служил сперва по сиротскому суду, а ныне в полиции. На дочери пристава женился.

– Ну?

– Так говорил, что Дмитрий уговаривал его на тебя донос писать, а он будто бы уклонился. Просил не забыть этой услуги в случае чего. Так и сказал!

– А ты что?

– Что? Велел ему рюмку водки подать и рубль дал. Взял он и ушел.

– Я завтра же пойду в полк и в палату, а там и в Брыково!

– И я с тобою!

– Отлично! Я еще хочу исправника позвать.

– Вот-то сюрприз ему! Ха-ха-ха!

Брыков невольно улыбнулся.

Была уже глубокая полночь, когда они разошлись по своим постелям.

– Сидор! – кричал утром Брыков, поднявшись от сна.

На его крик вошел слуга Ермолина.

– Сидора Карпыча нетути! – сказал он.

– Где он?

– Ушли к Иверской молебен служить. Коли что услужить, я могу-с!

– Ну, услужай! Давай мыться!

Брыков в полчаса оделся и вышел на улицу. Из дома он прямо направился в казармы. Его сердце невольно забилось, когда он увидел давно знакомые унылые постройки.

– Брыков! Семен Брыков! – пронеслось по казармам, и Семен Павлович не дошел еще до офицерской комнаты, как был окружен прежними своими сослуживцами.

Все старались скорее обнять его, пожать ему руку, сказать ласковое слово. Брыков был растроган.

– Господа! Голубчики! – говорил он и наконец радостно крикнул: – Братцы, приходите сегодня к Ермолину на жженку!

Все ответили радостным согласием.

Семен Павлович из казарм направился к шефу полка.

– А, голубчик, – радостно приветствовал его толстый Авдеев, – рад, рад! Мне Ермолин рассказывал! Ну, ты теперь братца своего допеки! Покажи ему!

– Ну его! – махнул рукой Брыков.

– Расскажи же мне, как с царем говорил!

Брыков чуть не в десятый раз передал о свидании с императором.

Авдеев пыхтел и качал головой, потом широко перекрестился.

– Милостив и справедлив! А меня ты прости, – сказал он, – не мог я ничего сделать. Знаешь, закон!

Семен Павлович распростился с бывшим начальством и поехал в палату. Там его приняли с полным радушием и, чувствуя, что от него кое-что перепадет в карманы, выразили полную готовность служить ему.

– Я с вами же и поеду! – сказал заседатель. – Там сейчас и следствие нарядим. Надо будет исправника прихватить!

– Я это сделаю! – сказал Брыков и радостный вернулся домой.

Вечером комнаты Ермолина наполнились шумной толпой офицеров.

Кутеж был в полном разгаре, когда вдруг слуга Ермолина вызвал барина в другую комнату, а тот через минуту позвал к себе Брыкова.

– Чего? – спросил Семен Павлович.

– Какая-то беда! – торопливо ответил Ермолин. – Павлушка из Брыкова письмо привез!

– От Маши? Читай! Скорее! – крикнул Брыков, у которого выскочил из головы весь хмель.

Ермолин разорвал конверт, вынул обрывок бумажки, написанный карандашом, видимо второпях, и прочел вполголоса:

– «Яков Платонович! Если можете спасти, спасайте! Завтра меня везут в церковь!»

Брыков схватился за голову.

– О, я несчастный! Ехал, спасся и для чего?

– Чтобы обвенчаться с Машей, – перебил его Ермолин. – Не унывай! В Брыково мы еще два раза поспеть можем! Позови Павла! – приказал он слуге.

Федор вышел и вернулся со старым казачком Брыкова.

– Барин! – радостно воскликнул Павел и упал Семену Павловичу в ноги.

– Здравствуй, здравствуй! Встань! – приказал Брыков. – Говори, что с барышней?

Павел встал и, махнув рукой, ответил:

– Замучили они ее, батюшка-барин! Пилят, пилят… Особливо их батюшка. Митрий-то Власьич наседает, а тот шпыняет, ну, и сдалась! Завтра свадьба. Гостей назвали…

– Ты на чем?

– Верхом!

– Яша, готовь лошадей! – взмолился Брыков.

– Да погоди! Что мы, как лешаки, приедем? – возразил Ермолин. – Подождем еще часа три и в самую пору там будем. Я свою тройку заложу, а ты, Павел, ворочайся сейчас да на станции заготовь подставу!

XXXIII
Сила солому ломит

Маша изнемогала от неравной борьбы. В последнее время ее стали держать словно в остроге и, отняв у нее старуху Марфу, приставили к ней горничную девку, с которой Маша боялась даже говорить. Кто ее знает? Может, она все передает? Помышляла Маша и о самоубийстве, но, видимо, старый отец думал об этом и предупредительно лишил ее всего, чем можно было нанести себе рану, да и девка-прислужница сторожила ее крепко.

Маша таяла, а отец каждый день неизменно спрашивал ее:

– Когда же свадьба?

– Подождите немножко! – умоляюще произносила девушка и с холодом в сердце видела, как искажалось злобой его некрасивое лицо.

Дмитрий Брыков видел это упорство и весь дрожал от ярости и распаляемой страсти.

– Будет моей! – говорил он себе, уходя в свои комнаты, и злобно сжимал кулаки.

Трудно было сказать теперь, что руководило им в его злобном стремлении завладеть Машей: истинная любовь, безумная страсть или просто упрямое желание поставить на своем. Но иметь ее своей женой стало его неотвязной мыслью. Оставаясь наедине с собой, он иной раз вдруг вспыхивал страстью и говорил вслух, словно видел перед собою Машу и убеждал ее:

– Чего я для тебя не сделаю? Отпишу для тебя всю усадьбу и деревню с людьми; сам твоим слугой сделаюсь, буду лежать у порога твоей спальни и слушаться твоего голоса, как верный пес! Так любить никто не будет, да и нет такой любви! Поверь мне, иди за меня, Маша, сердце мое, золото мое, радость моя!

Иногда же он приходил в ярость, и тогда от его безумных речей сделалось бы страшно всякому, кто услыхал бы их:

– А, Марья Сергеевна, – шипел он ухмыляясь, – я не по вкусу вам? Вам братца надо? Ну, не обессудьте, каков есть! Рука у меня грубая. Ну, ну! У меня, Марья Сергеевна, арапник есть, мягкий, ласковый! Ха-ха! Как ухвачу я вас за ваши русые косы да ударю оземь, да стану им выглаживать! Жена моя милая, улыбнись, мое солнышко! О, сударушка, горошком вскочите! Ха-ха! Не бойся, Марья Сергеевна!.. В девках была, поглумилась, – теперь мой черед! Ноги мои целовать будешь, в землю кланяться!

Маша была бледна и худа от тоски и терзаний, но и Дмитрий изменился до неузнаваемости. Его лицо почернело и осунулось; глаза горели лихорадочным блеском и грубый, своевольный характер всякую минуту прорывался дикой выходкой. Дворовые дрожали, заслышав его шаги или голос Он не выходил из дома иначе, как с арапником, и горе было тому, кто хотя нечаянно раздражал его.

– На колени! – ревел Дмитрий и бил несчастного до изнеможения.

К Федуловым он уже не ходил.

– Твоя дочь придет ко мне женой моей, – грубо сказал он отцу, – а я женихом, чай, уж пороги отбил!

Федулов весь съежился.

– Недужится ей теперь, – забормотал он, – а как выправится через недельку-другую, так и за свадебку!

Однажды Дмитрий позвал его к себе и сказал:

– Ну, слушай, старик! Довольно нашутились мы, пора и за дело! Слушай! Ежели в следующий вторник – неделя срока – ты ее в церковь не привезешь на венчание, – собирай пожитки свои и вон! В двадцать четыре часа вон от меня! Понял?

Федулов побледнел и затрясся, но через мгновенье отправился. На его лице выразилась решимость.

– Вот тебе ответ, Дмитрий Власьевич, – твердо сказал он, – зови гостей на вторник!

– Ой ли? – радостно воскликнул Дмитрий.

– Не бросал я слов на ветер! – ответил старик и быстро ушел из усадьбы.

Дмитрий проводил его недоверчивым взглядом.

Вернувшись домой, Федулов прямо прошел к дочери, выслал девку горничную и, сев против Маши, решительно заговорил:

– Вот что, милая! Говорил я тебе, что по Семену твоему плакать нечего. Теперь его и с собаками не сыщешь. А замуж идти надо! И идти за Дмитрия, бледней не бледней! Пока можно было кочевряжиться, ломайся на здоровье, но теперь конец пришел. Он меня, старика, вон гонит! Куда я с тобой денусь? Ась? Дом был – нету его! На старость по чужим дворам идти? Так, что ли? Ну, вот и сказ тебе! Во вторник под венец! Поняла? – и старик поднялся со стула и зорко впился глазами в дочь. Она опустила голову. – И помни, – раздельно, медленно сказал он, – захвораешь – хворую повезу. А станешь отказываться – прокляну! Готовься же! Завтра уже соседей оповестим.

Он ушел, а Маша упала на постель и, казалось, на время лишилась чувств. Все перемешалось в ее голове. Смерть, монастырь, бегство, лес темный. Сеня, Сидор, Ермолин!.. Хоть бы помог кто, совет дал!.. Но кругом не было ни одной доброжелательной души.

В усадьбе уже говорили о свадьбе. Люди то и дело ездили за покупками для свадебного пира. Девушки-швеи окружили бедную Машу, и в сутолоке дни летели один за другим быстрее птицы.

Дмитрий сразу повеселел. Он разогнал гонцов по соседям с приглашениями, послал за Вороновым и ездил в город заказывать себе платье.

Маша металась. Вот уже воскресенье минуло; понедельник, а завтра всему конец! Она написала Ермолину отчаянное письмо.

– Милая няня! Голубушка, – взмолилась она, улучив минуту, – спосылай Павлушу.

И Марфа взялась за дело.

– Уехал?

– Ускакал! – ответила через два-три часа старуха, и Маша немного успокоилась.

Но вот и вторник. Окруженная девушками и соседками-барышнями, стала одеваться Маша к венцу, но ей казалось, что ее обряжают словно к смерти, и в ее голове бродили какие-то отрывки мыслей. Глупая она! Писать к Ермолину? Как он может помочь ей? Чем? И слезы крупными каплями падали на ее подвенечный наряд.

– Карета ждет! Жених уехал! Сейчас шафера приедут! – шепотом разносилось вокруг нее.

– Едут, едут!

Маша, вероятно, лишилась чувств, потому что не помнила, как она очутилась в церкви.