Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

XXXIX
Скучные дни

Утомившийся, голодный Яков поел и отдохнул. Богатырская натура одолела пережитые волнения, и Пряхов, сытый, довольный, уже широко улыбался и смеясь рассказывал о своем плене, о бегстве, о победе над Ливенталем.

– Сначала так-то петушился, что страсть, а как мой верх стал, так и шамад забил. Трус! Погань!

Матусов глядел на него влюбленными, влажными глазами, гладил его грубые руки и повторял:

– Вот так фортеция!

Савелов радовался за друга и в то же время грустил, что не сможет ничем порадовать его.

Друзья разговаривали, а в это время пушки неумолчно громыхали, разбивая стены шведской крепости.

– Надо бы тебя к фельдмаршалу! – сказал Савелов.

– Постой, теперь не до него! – ответил Матусов. – Завтра утром и сходит.

Яков окончил рассказы и обратился к Савелову:

– Ну, а ты? Повидал наших, видел Софью?

При имени «Софья» он покраснел, как девушка.

– Бес меня спутал, и я все дело попортил, – потупившись ответил Савелов и рассказал все, что с ним приключилось во Пскове.

Яков побледнел, жадно слушая рассказ названного брата, а потом схватился за волосы.

– Разорен, выходит, мой батюшка! Хорошо, ежели еще Грудкин удержался, – он вызволит, а то беда!

– Грудкин во Пскове, я хотел его видеть, а он словно прятался.

– Боялся! Ведь нас, староверов, во как травят!

– Что же делать?

– Если царь простит, – тряхнул головой Яков, – тогда все по-хорошему. Найдем их и все!

– Царь простит! – уверенно сказал Савелов, – и Фатеев просить будет, и ты службой заслужил.

– Вестимо простит! – подхватил Матусов, – он, брат, глупым делом не занимается!

– А тогда и все по-хорошему, – уже весело ответил Яков, – ежели мы и разорились, так деньги – дело наживное. Вот как я думаю. А?

– Вестимо! – весело подхватил Матусов.

Савелов тоже оживился. Катя опять воскресла в его воображении и словно осветила его душу особой радостью.

Ночь промелькнула незаметно без сна. Друзья вышли из палатки. Пальба прекратилась. Навстречу им шел Фатеев; он увидел Якова и даже остановился.

– Откуда ты?

Яков широко улыбнулся.

– Бежал оттуда, куда ныне все пойдем.

Фатеев горячо обнял Якова, а потом ухватил его за руку и потащил.

– Куда ты?

– К царю, к царю! Он и то нынче о тебе вспоминал – где ты, да что с тобой, а вдруг и ты. Идем скорее!

Царь стоял у своей ставки, и по его веселому лицу и раскатистому смеху можно было узнать, как доволен он этой победой, не стоившей ему ни одного даже солдата.

– Государь! – издали закричал Фатеев, – пленника веду!

Все оглянулись на его смелый оклик.

Яков двинулся вперед и вытянулся. На нем были рваный полушубок и серые лапти. Огромный, обросший волосами, неумытый, растрепанный – он походил на великана-дикаря. Петр пытливо поглядел на него и вдруг светло и радостно улыбнулся.

– Никак Яков из Спасского, что на разведку ходил да в плен попал? – спросил он.

– Пряхов! – подтвердил Шереметев.

– Он самый, государь! – радостно подхватил Фатеев, – бежал от шведов и сюда!

– Молодец! – радостно произнес Петр. – Ну, надо будет наградить тебя. Ты – сержант?

– Так точно, – пробормотал Яков.

– Будь поручиком! – сказал Петр и протянул ему руку.

Яков склонился на колени и жарко поцеловал его руку.

Петр ласково кивнул ему.

В это время шведский парламентер принес условия сдачи. Петр с генералами ушел в палатку.

– Теперь я спать, – сказал Фатеев, едва держась на ногах от усталости.

Яков пошел назад; к нему подбежали Матусов и Савелов.

– Ну, что?

– Поручиком пожаловал! – ответил Яков.

– А про отца?

– Не успел.

– Ах, ты, баранья голова! Когда и надо было! – выругался Матусов. – Теперь жди случая!

– Фатеева просить надо, – решил Савелов.

В богато убранной шеняве, с веселой музыкой приехал Александр Данилович Меншиков к покоренной крепости.

Петр вышел встретить его и ласково обнял, сказав;

– Теперь вся Нева за нами, Данилыч!

– Кто против нас! – восторженно отозвался Меншиков.

– Ну, а Катя с тобой?

– Она бы сама прибежала, если бы я ее взять не захотел, – широко улыбнулся. – Эй, Катя!

Но мариенбургская пленница уже легкой козочкой сбежала со сходней на берег и бросилась к царю.

Тот обнял ее и поцеловал, громко засмеявшись.

– Ишь, какая прыткая! – воскликнул Меншиков, – а ты говоришь: взял ли…

– В фавор войдет, – шептали окружающие Петра друг другу, а Багреев стоял в стороне, крепко сжав руки, и его лицо было белее бумаги.

Фатеев подошел к нему и дружески поздоровался.

– Пойдем к нам! Яков вернулся.

– А! – безучастно сказал Багреев.

Кроме Екатерины, он не видел ничего окружающего. И вдруг, уходя с Петром, она украдкой взглянула на молодого офицера и улыбнулась. Багреев вздрогнул, и его лицо тотчас залил румянец.

Шереметев устроил празднество. С музыкой и песнями на шенявах и в лодках переехали все на другой берег и там пировали до вечернего часа. Это было второго мая.

Вдруг со стороны взморья раздались два пушечных выстрела. Все повскакали с мест.

– Что такое?

– Сейчас узнаю! – ответил Шереметев и послал за справкой.

Через несколько минут к пирующим подошел офицер с солдатом от рот, посаженных в засаду у устья Невы.

– Что такое? – снова спросил Петр.

– Два шведских судна подошли и сигнал подают, – ответил вытягиваясь офицер.

– Они еще не знают, что крепости нет, – засмеялся Шереметев, – ответить им тем же сигналом.

– Добро! – сказал Петр.

С крепости грохнуло два выстрела.

Шведы попались в обман и выслали бот за лоцманом, но едва матросы вышли на берег, как к ним бросились солдаты и взяли их в плен.

Царь поспешно вернулся с пира. Испуганные матросы показали, что в Неву идет флот из девяти кораблей, с адмиралом Нуммерсом во главе.

Живая радость отразилась на лице Петра.

– Ну, Данилыч, мы с тобой те корабли воевать будем! – весело сказал он.

Время тянулось медленно без дела. Матусов, Савелов, Яков, Фатеев и Багреев пили, спали и печалились, чтобы снова запить свое горе вином.

– Буду опять проситься из войска, – каждый день говорил Савелов, а Яков тотчас подхватывал:

– И я!

– Поеду искать их!

– И искать нечего. Прямо к Грудкину.

– Тогда и я с вами, – подхватил Матусов.

– Вот втроем и поедем!

После этого они напивались пьяны и трое плакали, а Фатеев бил себя кулаком в грудь и кричал:

– Свинья я буду, ежели перед царем твоего отца не обелю!

И вдруг в ночь с пятого на шестое мая прибежал в их ставку денщик царский и закричал на всю палатку:

– Кто есть Яшка Пряхов? Сейчас к царю!

Все повскакали. Яков вышел и ответил:

– Я – Пряхов.

– Ну, и идем!

И Яков едва успел натянуть сапоги, как его повели к царю.

Царь сидел в своей палатке. Подле него стояли Меншиков, Апраксин и два денщика. Царь в расстегнутом кафтане, дымя трубкой, наклонился над каким-то чертежом и водил по нему своим корявым пальцем, когда ввели Якова.

– А, ты! – воскликнул Петр. – Ну, опять к тебе нужда. Можешь мне лоцманом быть? А?

– В этих местах везде! – встрепенулся Яков.

– А на взморье?

– Тоже.

– Ну, и ладно! Слушай. Тут вот, – и он ткнул на чертеж, над которым наклонился Яков, – шведская шенява с баркой стали. Я хочу забрать их. Так вот подобраться к ним надо.

Яков внимательно вгляделся в чертеж. Петр указывал на место против теперешнего Екатерингофа. К нему вели Мойка и широкий рукав большой Невы.

– Простое дело, – проговорил он, – одни тут поедут, другие – тут, – указал он на Мойку и на рукав, – с двух сторон и охватим.

Петр хлопнул широкой ладонью по столу.

– То же, что и я! – воскликнул он. – Поторопись, Данилыч, снарядить тридцать лодок и посадить в них семеновский с Преображенским. Ты через Неву поедешь, а я с ним по Мойке. Да скорее, друг! Нынче и тронемся. Да! Не забудь гранат ручных взять побольше. Ну, поспешай!

Меншиков тотчас ушел, а взволнованный царь приказал подать себе пива и, куря трубку, без умолку говорил с Яковом, расспрашивал его о Неве, островах и о размерах шведских судов, которых Яков видел немало, живя в Спасском.

Пряхов со знанием дела поддерживал разговор, в то же время думая о том, что теперь представился случай выпросить у царя милость отцу.

Время шло, Пока снаряжали суда, запасались всем нужным, а там сажали солдат в лодки, прошел весь день и только к вечеру шестого мая, тихо плеща веслами, лодки отвалили от берега и потянулись друг за другом.

– Ну, помогай им Бог! – сказал Савелов Матусову, проводив лодки.

И все повторили то же. Всем казалось, что затевается что-то героическое. Царь со своими солдатами на простых лодках поехал брать военные корабли, вооруженные пушками.

XL
Последняя

Десятого мая на заре во Псков въехали два всадника. Один был Савелов, а другой – Яков, теперь в чине поручика. Фатеев поделился с ним своим платьем и теперь, с заплетенной косой, статный, бравый, он был офицером на диво.

– Куда же поедем? – спросил Савелов.

– По мне, к Петру Саввичу, а от него уже и к воеводе! – ответил Яков.

– Как сам думаешь. Дорогу знаешь?

– Я-то? – и Яков засмеялся.

Они выехали на площадь, свернули в переулок, проехали вдоль длинного забора и, подъехав к воротам, спешились. Яков тотчас властной рукой забарабанил в калитку. Никто не отозвался, только яростно залаяли собаки.

– Вот и я так же, – сказал Савелов.

– Ну, у меня так не будет! – и Яков снова начал стучаться в калитку.

На этот раз за калиткой послышался шум отодвигаемого запора, калитка приоткрылась и из-за нее осторожно выглянул дюжий парень в посконной рубахе. Увидев двух военных, он хотел было захлопнуть калитку, но Яков сильным ударом уже распахнул ее и вошел во двор.

– Ты чего? Кого тебе? Эй, Полкан! – закричал растерявшийся парень.

– Грудкина, Петра Саввича.

– Нет его.

– Ну, мы подождем. Отворяй ворота!

– Да ты что за воевода? – закричал парень.

– Я-то? А вот! – и Яков с размаха так ударил парня, что тот покатился. – Не узнал хозяйского сына, что ли! Ты откуда?

Парень выскочил и раболепно засуетился.

– Ах, ты, Господи! Хозяйский сын! Да откуда же мне знать, коли я только что из скитов сюда пришел? Ну, ну! – и он распахнул ворота, через которые Савелов ввел лошадей.

– Возьми коней и сведи на конюшню! – приказал Яков, идя прямо через двор к знакомому крыльцу.

Савелов, оживленный надеждой, пошел за ним.

На крыльцо вдруг вскочил высокий мужчина и закричал:

– Чего вам тут? Кто вы такие?

Яков в один прыжок очутился подле этого человека и, схватив его за руки, сказал:

– Петр Саввич, да неужто меня не признал!

Грудкин даже отшатнулся.

– Яша! – воскликнул он и тотчас поправился: – Яков Васильевич!

– Ну, тебе-то я – навсегда Яша! – засмеялся Пряхов и крепко поцеловался с Грудкиным. – А это – мой друг, что брат, Савелов, Антон Петрович! Теперь веди нас в горницы да поесть дай!

Грудкин с низким поклоном распахнул двери и ввел приехавших в большую горницу, чисто убранную.

Савелов осмотрелся, и ему показалось, что на всем лежит след заботливых женских рук. Он опустился на лавку.

Грудкин скрылся и вернулся с двумя слугами, которые несли еду и питье. Слуги ушли. Они остались одни.

– Ну, сказывай, Петр Саввич, – заторопил Яков, – где батюшка с матушкой?

Грудкин беспокойно повернулся на лавке.

– Матушка твоя Богу душу отдала, – сказал он перекрестившись.

Яков вздрогнул и тоже перекрестился.

– Упокой ее душу, Господи! Ну, а батюшка, Катя, Соня?

Савелов при этом вопросе весь перегнулся.

Грудкин смущенно закашлял.

– Ох, натерпелись они, Яша, горя! И я с ними. Оплел их тут прощелыга Агафошка, оплел и оклеветал. Воевода и привяжись. Все животы повымотал. В скит батюшка схоронился. А тут офицер приехал, их искать…

– Это – я, – сказал Савелов.

Грудкин встал и поклонился.

– Не разгневайся, милостивец! Думал я, что ты не с добром, а с сыском. Сам я испугался, всех напугал, а тут Агафошка опять впутался. Ты-то на скит напал, скит спалили, а твой батюшка опять на Волгу ушел. Тогда и матушка померла твоя.

Яков снова перекрестился.

– А теперь-то они где?

– Теперь? Теперь они тут хоронятся.

– Здесь? – Яков и Савелов вскочили с лавок. – И ты молчал? Где они? Веди к ним! Ты подожди! – крикнул Яков Савелову и выбежал из горницы.

Старик Пряхов с дочерью действительно жил теперь у себя в доме, хоронясь ото всех и платя за то огромную дань воеводе. Тому было приятно и доброту показать, и деньгу собирать.

Грудкин уже уведомил старика. Яков вбежал наверх, где тот скрывался, и упал отцу в ноги.

– Батюшка, милый! – лепетал он радостно.

Старик наклонился к нему.

– Сынок мой!

Он не видел на нем петровского мундира и увидев не почувствовал прежней ненависти.

Они обнялись и заплакали.

– Осиротел я, обнищал, Яша, – проговорил старик.

– Нет, батюшка! – весело ответил Яков, – за царем служба не пропадает. Я награжден, да и тебе милости привез.

– Яша! – раздался оклик, и теплые руки обвились вокруг его шеи.

– Катюша! – ответил, жарко целуя сестру, Яков. – А где Соня.

– Здесь, – прошептала Софья.

Яков схватил ее за руку и подвел к отцу.

– Батюшка, там дальше что будет, а теперь на радостях благослови!

– Я что же? – растерялся старик. – Как он!

Но Грудкин только замахал руками.

– С детства они любятся!

– И за друга прошу, – продолжал Яков, обняв Софью, – тут со мной приехал Катю сватать. Кабы не путали вы, он вас еще тогда выручил бы.

– Знаю, знаю! – ответил старик. – Да, вишь, пуганая ворона куста боится. Где же он-то?

– Там, в горнице!

Катя закрыла лицо руками и обняла Софью.

– Пойдем, батюшка!

Яков взял отца за руку, и они спустились вниз, и за ними – счастливые девушки и Грудкин.

Радостные Савелов с Яковом вошли во двор воеводы и сказались царскими посланцами.

Холоп мигом сбегал в приказ, и через минуту воевода, пыхтя и переваливаясь, шел к крыльцу, где ждали его гости.

– А, милостивец! – закричал он издали, узнав Савелова.

Тот крепко облобызался с ним.

– А с тобой кто?

– Или не узнаешь? – смеясь спросил Яков.

– Яков? Ты? Вот диво! И царский слуга?

– Выслужил перед государем, – ответил Яков.

– Ну, здравствуй, здравствуй! – воевода поцеловался с Пряховым и всполошился. – Что же мы не в горницу? Откушать надо хлеба-соли. Милости просим!

– Мы с делом к тебе.

– Дело что! Дело – не медведь, в лес не уйдет! От хлеба-соли грех отказываться.

Они вошли в горницу.

Слуги торопливо накрыли стол и уставили всякими яствами.

– Во здравие царя Петра Алексеевича! – сказал воевода, поднимая чару.

Они выпили.

– Какие же вести радостные? – спросил воевода.

– Еще фортецию взяли – Ниен называется; теперь вся Нева наша!

– Возблагодарим Господа! – сказал воевода. – А теперь за столь славную викторию выпьем!

И они опять выпили.

– А тебе от царя бумага, – сказал Савелов и, вынув из-за пазухи пакет, подал его воеводе.

– А ты бы уж и прочел его, милостивец. Глаза-то мои слабы, а дьяка звать неохота.

Савелов вскрыл пакет, развернул бумагу и прочел: «Псковскому воеводе Ферапонту Бельскому наказ. Дошло до нас, что некий проходимец Агафошка оговорил купца Пряхова, что будто он наше Царское Величество гнусными словами поносил. Поелику сын его изрядно отличился, не может отец его таковые речи говорить, и считать все это оговором, а что Агафошке язык вырезать и в Сибирь послать на работы. А Пряхова найти, потери ему вернуть и дать ему торговать у нас – по всей России – беспошлинно. А наказ сей исполнить немешкотно. Государь всея Россеи Петр. Мая 8-го, года от Рождества Спасителя 1703».

– Вот! – сказал Савелов, протягивая воеводе бумагу.

– Так, – проговорил воевода, – Агафошки-то нету, где его сыщешь? А батюшка твой тут, в городе. Я его не теснил. Он тебе скажет про то.

Яков кивнул и встал.

– Теперь, воевода, мы у тебя прощенья просим. На угощенье спасибо. А ввечеру, может, забредешь к нам. Два обручения справляем, а там и свадьбы.

– Пир, значит?

Воевода радостно засмеялся.

– Это уж как водится.

За богатой трапезой сидели воевода, богатые купцы, Пряхов, Грудкин и Яков. Пряхов ожил. Прознав про царскую милость и возвращение сына к нему, тотчас собрались его друзья и теперь – забыв о всенощной – пировали за его столом.

– Отличился-то чем перед царем? – допрашивали Якова.

Тот рассказал про взятие Нотебурга и про свою догадку, про разведки, плен и бегство.

– О морской виктории расскажи, – подсказал Савелов.

– Самое занятное. За то и милости все получил! – засмеялся Яков и начал свой рассказ: – Донесли это царю, что два шведских корабля в Неву идут. Царь и задумал их взять, а меня призвал к себе, чтобы я дорогу ему указывал. Ну, и поехали. Я с царем…

Воевода даже привстал.

– А позади пятнадцать лодок и все с солдатами. А с другой стороны Меншиков и тоже с ним пятнадцать лодок. Приехали это мы, а уже ночь. Мы за островками и притулились, ждем. Ночь темная, бурная – и дождь, и ветер, нас так и качает.

– Господи, страхи какие! – пробормотал Грудкин.

– К утру тучи рассеялись, посветлело. Смотрю я, а шведские корабли такие ли огромные! Один – «Гедон» назывался – с десятью пушками, а другой еще больше – «Астрель» – тот с четырнадцатью пушками! А мы только с ружьями да на лодках. Однако царь говорит: «Вперед!» – и сам с гранатой в руке.

Яков оживился и встал. Все замерли.

Яков рассказывал уже стоя:

– Как орлы полетели! Они из пушек одну лодку опрокинули, а мы – виват! – и – на них! Так и вцепились. Царь прямо на корабль, я за ним, а тут Меншиков со своими. Как мы пошли!

Яков взмахнул рукой, и жест его был настолько выразителен, что все поняли, каково пришлось шведам, если на них напала хотя сотня таких удальцов.

– Из ружей и стрелять бросили. Прямо прикладами. Поработали! Их всех было семьдесят семь человек, а осталось всего девятнадцать. Ну, и сдались!

Он замолчал и сел.

– Радости-то что было, как к нам эти корабли привели! – заговорил Савелов. – Такие ли огромные! Для царя – что светлый праздник! Первая морская виктория! Ну, и наградил он всех.

– Я тут его и попросил, – сказал Яков.

И всех охватило огромное чувство гордости за царя, который не боялся рисковать жизнью наравне со своими солдатами и для своей родины не жалел ни трудов, ни силы.

В славный день пятнадцатого мая, когда на берегах Невы Петр закладывал Петербург, во Пскове играли две свадьбы: Якова с Софьей и Савелова с Екатериной, и вряд ли в то время были люди счастливее их.

Матусов пил в это время с Фатеевым и утешал Багреева, безнадежно влюбленного в Екатерину из Мариенбурга, которую царь приблизил к себе, а впоследствии сделал своей супругой и императрицей.

ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ

I
Перед грозой

28 апреля 1798 года вся Москва была охвачена волнением. Император Павел проездом в Казань остановился в Москве, и не только власть имущие, не только полицейские и иные чины, но даже простые обыватели пребывали в страхе.

«Мало ли что приключиться может? Слышь, государь до всего доходит. В одежде ли какая неисправность, в запряжке, поклониться не успеешь – ан! И пойдешь, куда неведомо!» – и каждый пугливо озирался по сторонам, вспоминая рассказы про ту или иную выходку императора.

Но если дрожали простые обыватели и чины гражданские, то в местном войске была буквально паника. Император назначил смотр на следующий день, и все от малого солдата до самого Архарова были в волнении.

Иван Петрович Архаров, по протекции своего брата, петербургского генерал-губернатора, Николая Петровича, назначенный в Москву вторым военным губернатором, был вовсе не военный человек, и теперь трепетал. Раз десять он призывал к себе своего помощника, пруссака Гессе, и тревожно спрашивал его:

– Ну, что, Густав Карлович, как? А? не выдадут?

Длинный и сухой, как жердь, с серыми бесстрастными глазами, полковник Гессе качал маленькой головой и говорил:

– Никак нет! Наш не выдаст! О, я их так муштрил!..

– Да, да! Наш-то я знаю. А другие?

– Другой тоже! Я всем говорил!..

– Постарайся, Густав Карлович! Слышь, не в духе государь нынче.

Гессе уходил, а спустя час Архаров гнал за ним вестового и говорил опять то же самое Гессе в свою очередь объезжал полковых командиров и вселял в них страх и трепет своим зловещим видом.

– И потом, – оканчивал он свои предупреждения у каждого командира, – государь не в духе сегодня!

Этих слов достаточно было, чтобы внушить трепет.

Государь не в духе! Это значит, что старый полковник может в одну минуту обратиться в рядового, может послезавтра быть уже по дороге в Сибирь. Такие примеры бывали.

И полковые командиры, собрав офицеров, нагоняли на них страх, а те в свою очередь пугали солдат, последние же превращались буквально в мучеников.

Весь день по всем казармам шло строевое учение. Шеренга солдат вытягивала ногу и стояла недвижно, а поседевший на службе какой-нибудь капитан, присев на корточки, внимательно высматривал, на одной ли высоте все солдатские подошвы. По десять раз делались ружейные артикулы, и капитан чутким ухом прислушивался: ладно ли звенят все ружейные части, которые для большего звона приказывали слегка развинчивать. Поручики внимательно следили, все ли пригнано к месту, все ли вычищено, выбелено, все ли блестит, потому что зоркий глаз императора высматривал иногда самый ничтожный пустяк, и из-за него гибла карьера молодых поручиков.

В казармах нижегородского драгунского полка происходило то же, что и в других. На дворе шло ученье, в казармах спешно готовили амуницию, собравшиеся в кордегардии офицеры тревожно беседовали между собой.

Статный красивый офицер Ермолин с хвастливостью произнес:

– Я много слыхал про государя. С ним нужна только смелость. Я не боюсь, что назначен ординарцем.

– Ну, смелость смелостью, а и счастье надобно, – сказал маленький, худощавый офицер, – вон в Петербурге Ермилов из семеновского полка…

– Знаю! – перебил брюнет, – такой видный малый. Что же с ним?

– А в рядовых теперь!..

– Как так? – воскликнуло несколько голосов.

– А очень просто. Назначен был вахтпарад. В январе было. Мороз – смерть. Ермилов вздумал отличиться и без перчаток пошел. Ну, государь сразу заметил. Улыбнулся и говорит: «Молодец, поручик!» Тот гаркнул: «Рад стараться!» – и пошел. Идет, ногу выпрямляет, подошвой шаг выбивает, любо! Государь опять отличил: «Похвально, – говорит, – капитан!» Ермилов опять: «Рад стараться!» – и пуще старается. Государь еще похвалил. «Благодарю, – говорит, – майор!» Бог знает, может, Ермилов в этот день и до генерала дошел бы, только вдруг как споткнется он да плашмя на землю! Государь сразу: «Негодяй! Неуч! В рядовые! Из строя вон!» Вот тебе и генерал.

Все кругом засмеялись, но вместе с тем каждому стало словно не по себе. Старый капитан вздохнул и покачал головой.

– Да, тяжелые времена пришли! – сказал он, – при матушке-царице того не было. Нонче больше в ногах правды, нежели в головах! Пойду снова солдатушек муштрить!

Он ушел, а на смену ему вошел новый офицер. Невысокого роста, с угрюмым и злым лицом, он казался пожилым, несмотря на свои тридцать восемь лет.

– А, Брыков! – окликнул его красавец Ермолин. – Ну, как же твой брат?

Тот взглянул на него исподлобья и ответил резко, отрывисто:

– Помер! Утром приехал с вотчины староста. Горячка, слышь, одолела, и помер.

– Царство ему небесное! – перекрестилось несколько офицеров.

– Так ты – теперь богач, стало быть? – сказал тот же Ермолин.

– Стало быть, – сухо отрезал Брыков и вышел из комнаты.

– Жмот! – вслед ему сказал Ермолин.

Его слова подхватили другие офицеры.

– Действительно, этот – не то, что брат!

– Тот офицер был! Душа нараспашку! А этот!..

– Этому ростовщиком бы быть!

– А жаль Семена!

– Он, кажется, и жениться хотел?

– Как же? Девица Федулова… на Дмитровке…

В кордегардию вдруг влетел шеф полка. Толстый, огромный, красный от волнения, он стал кричать сиплым голосом:

– Господа офицеры, что же это? Али завтра шутки у нас? За всем доглядеть, а вы – вот! С разговорами? Прошу в эскадроны!..

Офицеры нехотя побрели по своим эскадронам. В казармах шла работа. Время близилось уже к ночи, но никто и не думал спать. Смотр был назначен к шести часам утра, значит, в строю всем необходимо быть с пяти, а до того времени причесаться и одеться еще надо.

В одной обширной казарме солдат причесывали. Они сидели на скамьях, завернутые в холщовые простыни, и по рядам их торопливо бегали два полковых парикмахера. Длинные волосы, обильно смазанные салом, заплетались в косицу; в нее вплетали железную проволоку, которую потом загибали полукругом кверху, и тогда к концу косицы прикрепляли связь в виде кошелька. Вокруг головы надевали опять железный обруч с привязанными к нему буклями из пакли и затем всю эту куафюру пудрили.

Один парикмахер бегал с ковшом кваса и, набрав кваса в рот, прыскал им на голову солдат; другой тотчас на мокрую голову щедро сыпал муку, а солдат все время сидел неподвижно. Эта операция повторялась три-четыре раза, и наконец на голове солдата образовывалась толстая кора белого клейстера. Его отпускали, но с этой прической он не смел спать: во-первых, и спать было неудобно; во-вторых, такая прическа представляла столь заманчивое блюдо для крыс, что, случалось нередко, уснувший солдат просыпался с отъеденной косицей.

От парикмахера солдат гнали одевать лосины. Это было тоже своего рода мучением. Смоченную кожу солдаты натягивали на ноги, а затем становились вдоль стен казармы, выпрямив ноги, и стояли до тех пор, пока кожа не высыхала на их ногах, плотно обтянув каждый мускул. После этого они уже облекались в мундиры.

Брыков прошел в свой эскадрон, где был поручиком, и, осматривая солдат, не без тайной радости думал, что теперь, со смертью своего двоюродного брата, он действительно стал богатым человеком. Теперь конец всяким издевкам да насмешкам товарищей. Теперь он все может: захочет в карты играть или коня купить, или прелестницей обзавестись – он все может! Только таким дураком он не будет. Нет! Деньгам можно найти место и получше.

И он тихо засмеялся своим думам.

Все его! И Маня теперь его будет! Пусть не любит: отец все равно силком заставит.

И при мысли о Мане Брыков забыл все: и предстоявший парад, и императора Павла. Ему мерещилось богатство, покой, почести и красавица Маша, которую он любил всей своей необузданной натурой, несмотря на то, что она была невестой его брата.