Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Андрей Зарин
СЕВЕРНЫЙ БОГАТЫРЬ
ЖИВОЙ МЕРТВЕЦ

СЕВЕРНЫЙ БОГАТЫРЬ

I
Победители

Никогда псковичи не видали столько военных, как в 1700–1702 годах, когда фельдмаршал, боярин Борис Петрович Шереметев, производил все свои военные операции из города Пскова. И войска-то были особые, каких раньше и видано не было: с косицами, в треугольных шляпах, в куцых полукафтаньях, в огромнейших сапогах с тяжелыми тесаками да фузеями, на концах которых торчали ножи.

– Ох! – вздыхали старики, – нонче все по-новому. Прежде стрельцы были с бердышом, с пикою, кафтан до пят, сапоги красные либо желтые, а ныне – что твой разбойник!

«На подбор удальцы! – с завистью думали о них неслужилые молодцы, купеческие и мещанские дети, – и житье вольное. Вино, деньги, бабы. Всего вдоволь!»

– Один другого краше, – тайно вздыхали девушки, смотря на рослых солдат и мечтая о таких мужьях.

Особенно оживился Псков с 9 сентября 1702 года, когда Шереметев вернулся в город на стоянку после целого ряда блестящих побед с войском, покрытым, так сказать, лаврами и отягченным добычею. Будучи послан Петром Великим разорять Лифляндию и Эстляндию, Шереметев выполнил эту задачу с особым рвением, мстя за свое поражение под Нарвой (1700 г.). В январе 1702 года он разбил своего победителя Шлиппенбаха, затем уничтожил на Чудском озере шведскую флотилию, завладел Сыренском и крепостью на устье Эмбаха. Чуть настало лето, и он снова разбил того же Шлиппенбаха под Гуммельсгофом (18 июля), забрав 15 пушек, 15 знамен и 300 пленных. Шлиппенбах укрылся с жалким остатком войска в Пернове, а Шереметев с неописуемой жаждой побед стал гулять по всей Эстляндии. Он взял Везенберг, Вольмар, Гельмет, Смильтен, Каркус, наконец Венден и Мариенбург. Город сдался, но своевольный взрыв порохового погреба был сочтен за нарушение капитуляции, и Мариенбург был отдан на расхищение.

Впрочем, такой же участи подверглись и прочие города. Таковы были время и его военные обычаи. Войско Шереметева не отставало от века, и сам Борис Петрович к противному не поощрял; а какова была добыча, можно судить по тому, что на всю армию Шереметева в три года казна израсходовала всего 40 000 рублей, и то на боевые снаряды и припасы.

Шведские отряды бежали всюду от Шереметева, и самый большой из них был почти добит русскими войсками под Ригой. Шереметев писал донесения о своих победах Петру, а тот, в свою очередь, отписывал своим друзьям-сподвижникам: «Борис Петрович гостил в Лифляндии изрядно, два города нарочитых да шесть малых взял и полону до 12 000, кроме служилых». Перед возвращением в Псков русские отряды грабили все окрестности, увели 20 000 голов скота, выжгли 600 селений, «ели всеми полками, а что не могли поднять, то попалили и порубили».

Девятого сентября 1702 года Шереметев с войском вступил в Псков. С самого раннего утра гремела музыка и неслась удалая солдатская песня, под звуки которых отряд за отрядом входили войска, текли по улицам и словно таяли, разводимые по обывательским домам. Шереметев в боевых латах и шлеме ехал на крупном белом аргамаке рядом с Глебовым и Титовым, своими помощниками. С тонкими чертами овального бритого лица, с белой косою, падающей из-под шлема, скорее тонкий, чем дородный, он производил вернее впечатление французского придворного, нежели неустрашимого воина. Василий Глебов, маленького роста, но толстый, с грубым четырехугольным лицом, скорее походил на сурового полководца, а Кузьма Титов, богатырь по росту, в кожаном кафтане с медной бляхой на груди, с мечом чуть не в два аршина, производил впечатление прямо атамана разбойников. Они ехали рядом и весело кивали головами на громкие приветствия псковичей, толпами стоявших по обе стороны пути.

– Вот так дяденька! – воскликнул рыжий мещанин, толкнув под бок своего соседа.

– Кузьма Титов, – объяснил сосед и прибавил: – Брошу я сапоги шить и уйду в солдаты. То-то жизнь!

«Бум, бум, бум!» – гремел турецкий барабан, покрывая своим грохотом и визг флейты, и частую дробь барабана. «Эй, жги! говори, говори!» – звенел голос запевалы, и отряды шли друг за другом, удивляя псковичей и своими костюмами, и своими богатырскими фигурами.

Прошли пехотинцы в зеленых кафтанах и желтых сапогах; с громом покатились громадные железные пушки; за ними шли бомбардиры и прислуга с длинными банниками; потом двинулась конница: на высоких, толстых лошадях ехали драгуны с пиками в руках, с ружьями на седлах; на горбоносых лошадках скакали косоглазые киргизы с луками и копьями, в своих остроконечных шапках, а дальше, в кафтанах, куртках, а то и просто в рубахах, с мохнатыми шапками на бритых головах, двигались казаки. Бесконечную цепь войска замыкали ряды телег, доверху нагруженных всяким добром, а также стада быков, коров и овец.

На площади у церкви Шереметева встретило духовенство с пением и колокольным звоном, и весь день шло у псковичей пирование. Не было дома, где бы на постое не стояли солдаты, и хозяева радушно угощали их, жадно слушая их рассказы об убийствах, пожарах и насилиях.

– Так им, басурманам, и надобно! – радостно говорили псковичи, – наше к нам ворочается!

Часть войска расположилась бивуаками на площади и вокруг города. Запестрели шалаши и палатки, и весь город принял вид громадного лагеря с непременными часовыми, паролем и лозунгом, с вечерней и утренней зорями, с перекличкой и беспрерывным разгулом.

В кабаке шло веселье с самого утра до позднего вечера. Целовальник Митька Безродный не спрашивал денег, а брал все, что дадут: и материю, и кованый пояс, и пистолет, и вязаные чулки. Купцы и мещане дружились с солдатами и слушали про их веселое житье. Тут же промеж пьянствующих сновали и бабы с задорным смехом и вызывающими взглядами.

Был уже девятый час в начале, и Митька Безродный в вечер на 15 сентября собирался гнать народ и запирать кабак, как вдруг в горницу вошел высокий, стройный, но бледный преображенец в запыленном платье и, оглядев всех присутствующих, громким голосом спросил:

– Братцы, не укажет ли мне кто дороги к генерал-фельдмаршалу?

– А тебе на что? Ты откуда?

– Преображенского полка, братцы! – послышались голоса.

– Вам-то что? – сказал вошедший и резко прибавил: – С письмом от царя! Ну что, довольны? – И он усмехнулся.

– Так бы и сказал сразу! А то ишь: к фельдмаршалу! – послышались возгласы.

– Пойдем, что ли, мне по пути, – сказал, поднимаясь с лавки, драгун.

Преображенец нагнул голову, шагнул через порог низкой двери и вышел следом за драгуном на темную, грязную улицу.

– Садись на тележку, – сказал он драгуну, указывая на узкую двуколку.

Драгун сел, преображенец сел рядом, извозчик зачмокал, и лошадь поплелась по грязи.

– Вот так от самого Порхова трясусь, – сказал преображенец.

– С письмом, говоришь, едешь от царя? А где он сам?

– Царь-то? Да в Архангельске. Суда новые спущает, дай Бог ему здоровья!

– А с чем письмо?

– Ну, это – царево дело, я не знаю, – оборвал посланный.

Драгун замолчал, потом ткнул возницу и закричал:

– Стой! Вот тебе и дом фельдмаршала. У купца Большакова он. Вот окно светится. Прощай!

Драгун прыгнул на землю и скрылся в темноте.

– Спасибо! – крикнул ему вслед преображенец, сошел с двуколки и стал стучать кулаком.

Ему отворил дверь рослый солдат с фонарем в руке.

– Скажи генерал-фельдмаршалу: посланный, мол, от царя с письмом! – нетерпеливо произнес преображенец.

– Мигом, батюшка! Иди за мной! – ответил солдат и, заперев дверь, повел преображенца по скрипучей деревянной лестнице. – Подожди тут, – сказал он, оставив его в тесной горенке, освещенной светом четырех лампад у огромного киота.

Через мгновение в горенку вошел красивый сержант и, вежливо поклонившись преображенцу, сказал:

– Пожалуйте к генералу!

Преображенец прошел по темному коридору и вошел в большую комнату. Вдоль стены стояла складная узкая кровать, посреди комнаты находились большой стол с двумя горящими свечами и широкий табурет, накрытый подушкой, и на нем сидел сам Шереметев в просторном желтом халате, без обычного парика, с короткими полуседыми волосами. Преображенец вытянулся и отчетливо произнес:

– От государя генерал-фельдмаршалу Шереметеву письмо, а на словах передать велено, чтобы действовать немешкотно, потому и зима скоро.

С этими словами бравый преображенец засунул руку за пазуху, вынул оттуда платок, развернул его, достал пакет из серой бумаги и подал его Шереметеву.

Фельдмаршал привстал, принимая конверт, потом сломал печать и, придвинув к себе свечи, стал читать письмо. Его лицо оставалось непроницаемым, пока он читал. Потом он сложил письмо, положил его на стол и, обратившись к своему сержанту, сказал:

– Фатеев, сведи молодца… как звать тебя?

– Рядовой Преображенского полка, Николай Багреев, – вытянувшись ответил преображенец.

Шереметев кивнул и продолжал:

– Сведи его куда-нибудь на ночевку. Он при мне пока что в денщиках останется. А потом иди к генералам Василию Лукичу и Кузьме Авдеевичу, чтобы сей минут ко мне шли… Иди!

Сержант браво повернулся, сказал Багрееву: «Идем!» – и вышел из комнаты. Они прошли коридор, горенку; тот же солдат выпустил их из дверей, и они очутились на улице.

– Ну, я тебя, сударь, к нам на квартиру сведу, – сказал сержант. – Живет нас в горнице четверо, ну, а как я нынче в дежурных, то тебе моя постель послужит. Тут недалеко. Шагай!..

II
Друзья

Действительно, они свернули в узкий переулок, прошли еще с сотню шагов и вошли в низенькую калитку палисадника.

– У приказного Жмохина снимаем, – сказал по дороге сержант, – дочка – прямо красоточка, да прячет, негодяй!

Сержант ввел Багреева в темные сени, пнул ногой невидимую дверь, и она, распахнувшись, открыла просторную комнату с большим столом посредине и брошенными на пол тюфяками. В углах комнаты грудой лежали седла, медная посуда, разное оружие и платье, а за столом, уставленным бутылками и кувшинами, сидели трое молодых, здоровых людей в одних рубахах.

– Вот, государи мои, – начал сержант, как вдруг один из сидящих за столом вскочил и с возгласом: «Николаша, друг мой!» – бросился обнимать преображенца.

– Антоша! – радостно ответил Багреев и крепко поцеловался с молодым человеком.

– Вот и отлично! – воскликнул сержант, – мне и знакомить не нужно. Наш сожитель будет. Савелов, знакомь, а я иду! – и с этими словами сержант скрылся из горницы.

– Иди, иди к нам! – произнес Савелов, ухватив Багреева за руку, – мы все – друзья, славные ребята! Это, государи мои, – мой дружок и землячок, Николаша Багреев. Вместе учились в Москве, вместе служить пошли. Его за его рост Меншиков в Преображенский назначил, а меня сюда, к вам, в драгуны. А это, Николаша, тоже мои дружки – братья Матусовы, Степушка да Семушка, а тот, что ушел, – сержант Фатеев. Куда это он ушел-то? Да и ты откуда? Ну, что же, давай выпьем по чарочке! – Все это он проговорил одним духом и, наконец усадив Багреева рядом с собою на лавку, сказал Матусову: – Лей, Степушка!

Братья Матусовы с короткими, словно волчьими, шеями и волосатыми грудями производили впечатление богатырей с детскими, короткими лицами. Степан беспрерывно смеялся и хлопал брата по плечу, а Семен в ответ встряхивался, как пудель, и восклицал: «Вот так фортеция»![1]1
  Крепость.


[Закрыть] Оба они были круглыми сиротами из курских дворян. Когда вышел царский указ о вызове на службу всех дворянских детей, они взяли свои скудные пожитки и вместе с единственным дворовым человеком, Филатом, явились в Москву. Царь сам назначил их в пехоту, а Шереметев зачислил в полк Гумиза.

Степан налил по чарке водки, подвинул тарелку с вареной курицей Багрееву и смеясь сказал:

– Во здравие, виват!

– Виват! – подхватил его брат.

Багреев выпил и стал жадно есть курицу.

– Ну, говори же, – приставал к нему Савелов, – что делал, как служишь? Часто ли государя видишь? Как сюда попал?

– Ишь, засыпал, – засмеялся Степан, – дай поесть ему. Видишь, отощал. Прав я, Семушка?

– Известно. Лей ему еще! – пробасил Семен.

Багреев выпил еще и тогда оправившись стал отвечать на вопросы. Где он служит, что делает? Да ведь не так давно расстались – всего два года. Правда, в это время он царю полюбился, и тот его в денщики взял, а кроме этого ничего. При царе и хорошо, и боязно. Чуть что – и палкой по плечам, руки потом не поднимешь. И потом – все служба! Спишь, хорошо, если четыре часа. Где он, там и ты, а он как есть везде.

– Диво дивное! – восторженно воскликнул Савелов, – чудо времени, адамант! Видит сквозь землю, слышит за версту! И везде сам.

– А пожил бы подле него, – со вспыхнувшим лицом подхватил Багреев, – не так дивился бы. Все знает, все умеет, и в простоте никто с ним не ровен. Слышь – Петр Михайлов, а ведь это – он!..

– Ну, а зачем ты сюда приехал? – спросил Савелов.

– С письмом от царя к фельдмаршалу. Надо думать, завтра поход будет. Царь в Архангельск приехал, думал – шведы там будут, сказывали, будто собираются А их нет. Царь пока ждал, корабли все строил, именины справил – знатно пили, а потом в Соловецкий монастырь уехал и там поход надумал: Ингрию[2]2
  Ингрия – страна, располагавшаяся по берегам Невы и Финского залива.


[Закрыть]воевать хочет.

Багреева слушали с жадным любопытством. Привыкшие к боям молодые сердца уже радостно бились.

– Ха-ха-ха! – весело засмеялся Степан, – опять погреемся.

– Вот так фортеция! Выпьем! – добавил Семен.

– Можно! – согласился Багреев и стал рассказывать снова.

Знают ли они про победы Апраксина? Как он на реке Ижоре Кронгиорда разбил и гнал до самой Славянки? Теперь шведов везде бьют, где только встретят, а их король в Польше за Августом гоняется.

– И пусть его! А мы тут им шеи наколотим!

– Ха-ха-ха! Ладно сказано, Семушка!

– Здорово! Лей, Степушка!

– Можно! Ну, а у тебя что? – спросил наконец Багреев.

Тот вдруг сделался грустным, и его безусое лицо побледнело.

– Что с тобой? – с удивлением взглянул на него Багреев.

– Амуры у него, ха-ха-ха! – засмеялся Степан, – я ему говорю пей! Так, Семушка?

– Правильно! Пей – и всему крышка!

– Эх, не понимают они меня, Николаша! Выслушай ты и рассуди сам. Слушай! Видишь ли, как мы взяли Вольмар, сам Шереметев с Глебовым на Мариенбург пошли, а генерал Титов задержался, дабы вокруг еще пообчистить. А с ним и наш полк, и я, значит. Ну, хорошо. Бьем мы это шведов, где пятьдесят, где двенадцать человек, и идем себе. Мы-то, драгуны, все впереди, в разведках. Идем, идем. Только вдруг тебе мыза, усадьбишка такая – Уморительская, Заморительская, нечистый ее знает, как и звать-то[3]3
  Умровильская мыза.


[Закрыть]. Достали языка[4]4
  Военнопленный.


[Закрыть]. Слышь, три сотни шведюков сидят! Мы это назад. Сейчас пушки, пехота, обложили их, ну, и как тараканов! – Савелов вздохнул, помолчал и заговорил снова: – Грабят это наши. Вой, крик!.. Только слышу женский голос, да еще по-русски. Меня словно ударило! Ей-Богу! Что такое? Скачу, гляжу, возок; наши вокруг, а оттуда так-то ругаются. Я к возку. Сидит там баба, от солдата узел тянет и орет, а рядом – девушка. – Он закрыл лицо руками и ахнул. – Ах, Николаша, если бы ты видел! Что это? Ангел, голубь белый. Чистота, а в глазах страх… бледная. Я на солдата. «Мое, – кричу, – пошли!» – замахал саблей. Ну, и отступили. Я с ними рядом. Очнулись. Кто, откуда, как сюда попали? Слышь, купецкая жена да дочка; дочь-то Катюшей звать, Катя…

Лицо его озарилось улыбкой, потом омрачилось снова.

Семен Матусов положил голову на стол и храпел; Степан спал тоже, прислонившись к его плечу; сальная свечка нагорела и чадила; табачный дым застилал горницу.

– Катей звать. Купца Пряхова из Ингрии, новгородского купца… Были они это в Риге, ехали в Остров, оттуда, значит, на Новгород и домой куда-то. Я уж и не понял даже; все на Катю смотрю. Ну, и поехал с ними. А как Мариенбург брать – их и нет: пропали, сгинули… Или убили их, или уехали, – и Савелов схватился за голову и застонал.

– Да тебе-то что? – удивленно спросил Багреев.

Тот в свою очередь взглянул на него исступленным взглядом.

– Да полюбил же я ее, пойми! – прошептал он, схватывая Багреева за руку, – и она меня. Старуха уснет, мы целуемся. Ах, не забыть мне ее, не забыть! В Острове был, искал, тут искал. Нет и нет!

Багреев сочувственно взглянул на друга и, видя, как он убивается, сказал:

– Может, и найдешь. Вот теперь в Ингрию идем…

– Ах, если бы!

Свечка догорела и шипя погасла. У Багреева от усталости слипались глаза. Он нашарил чью-то постель и повалился на нее, а Савелов все шептал:

– Ах, если бы найти! Ведь как любились-то! Три дня, как сон. Я даже не грабил ничего…

А в это же время у Шереметева сидели Титов с Глебовым и внимательно слушали письмо царя к фельдмаршалу.

«Сами чаем немедленно быть в Ладогу и Вам о том же указываем. Понеже так все слаживается, что легко можем фортецией Нотебург овладеть и тем свои виктории много увеличить»…

– Отдохнуть не пришлось, – промолвил Титов.

– Государь об отдыхе не мыслит, токмо о славе оружия, – так нам ли говорить о том?

– А каким путем пойдем к нему? – спросил Глебов.

– Я уже глядел. Прямо на Порхов, а оттуда вдоль по Волхову до самой Ладоги. Надо, Василий Лукич, лодки наготовить и чтобы продовольствие и прочее все в порядке.

– Это уж известно. Когда же тронемся?

– Завтра нельзя, а послезавтра надобно сниматься. Кузьма Авдеевич впереди пойдет, а там мы оба.

– Так завтра с утра и за работу! – сказал Глебов, вставая.

Титов поднялся тоже, и они ушли, оставив Шереметева.

Он раскрыл карту и долго рассматривал ее, потом улыбнулся, набожно перекрестился и сказал:

– Да, русский орел заклюет Швецию. Уходи, Карл, подальше их этих мест!

Он отошел к своей постели и медленно стал раздеваться.

Фатеев в крошечной горенке, сидя на табуретке, крепко спал, свесив на грудь голову.

Спали все, и только Савелов лежал неподвижно без сна. Ему представлялась русая головка милой Кати; он видел голубые глаза с ресницами, что стрелы, видел пунцовые губы девушки и ряд белых ровных зубов, обнажаемых улыбкой, вспоминал душный летний вечер, когда ее руки обвивались вокруг его шеи и губы тихо шептали: «Милый ты мой, любимый!» Он закрыл поцелуями тогда ее губы. И вдруг все это исчезло, как сон, исчезло, чтобы томить его непрерывной тоскою об утраченном счастье!

– Николаша! Слушай, Николай! – окликнул он спящего Багреева.

– М-м-м-м, – промычал тот и повернулся на другой бок.

– Мы ведь найдем ее, а? Побожись, что поможешь, скажи: «Ей-Богу!» – и он стал тормошить Багреева.

– Ей-Богу! – ответил тот и захрапел снова.

III
На берегу пустынных волн

В ясный сентябрьский день вниз по Неве тихо спускалась небольшая лодка. На скамейке, обняв друг друга, сидели две девушки: одна – русая с голубыми глазами, а другая – с темными волосами и серо-зеленоватыми глазами; на корме же лодки стоял и правил веслом юноша. Ему было лет восемнадцать, но в высоких желтых кожаных сапогах, в серой куртке, на поясе которой висел нож, с русыми кудрями, едва сдерживаемыми войлочной шапкой, с открытым, смелым лицом, он своим ростом и широкими плечами, и крутой грудью производил впечатление молодого богатыря. Он лениво шевелил веслом, и лодка медленно скользила вдоль берега, покрытого густым сосновым лесом.

Она спускалась приблизительно от того места, где нынче в Петербурге находится Калашниковская пристань. Тогда же (в 1702 г.) на этом месте находилась деревня Манола, заселенная финнами, преимущественно рыбаками.

И весь вид Невы имел тогда совершенно другой характер. Ее крутые берега щетинились еловым и сосновым лесом; не стояли пароходы и баржи, а лишь кое-где мелькал белый парус легкой ладьи рыбака, да редко-редко через реку переползал неуклюжий плот, служивший для переправы, там ниже, где теперь Смольный монастырь. На месте последнего находилось большое село Спасское – старинный русский поселок новгородских купцов, а напротив, где теперь Охта, стояла крепость Ниеншанц и против нее, через речку Охту, город Ниен.

Лодка медленно приближалась к этим местам, и на левом берегу уже виднелись тесовые крыши домов и амбаров и среди них зеленый купол церкви, а на правом – крепость со рвом, шестиугольной стеной, с шестью башнями и неуклюжими, длинными пушками, а за нею – черепичные крыши городских домов и амбаров.

Всего три года тому назад здесь кипела жизнь, стояли шенявы и барки, на пристанях суетились люди, а теперь из-за войны с Россией все затихло, замерло. Многие из шведов в страхе, что придут русские, бежали в Выборг, а русские перебрались в Новгород, и оживленная местность приняла описанный вид. Только шведские солдаты шныряли тут и там, только шведские военные суда то спускались, то поднимались по Неве, да по деревням шли равнодушные финны, промышляя охотой и рыбной ловлей, да в селе Спасском осталось еще десятка полтора купеческих семей и их приказчиков, более смелых или более тяжелых на подъем.

К числу таких принадлежала и семья богатого купца Пряхова, торговавшего в Новгороде и осевшего в Спасском еще до времени прихода Делагарди (1611 г.). Теперешний Пряхов уже не помнил того времени, но знал, что и отец, и дед его здесь грузили суда и сплавляли их вниз через Балтийское море в далекую Англию и города Ганзейского союза.

Закоснелый старовер, Пряхов не возлюбил смелого преобразователя, царя Петра, за его новшества и не называл его иначе, как порождением антихристовым, а когда другие его товарищи ввиду военного времени тронулись с места, он вначале только плевал и махал руками.

– Наше место свято, сто лет тут торгуем; нехристь-швед не мешает, так и этот пройдет мимо! – говорил он и не трогался с места.

Но приближалась опасная пора; нехристь-швед: в лице коменданта Ниеншанца несколько раз наведывался в Спасское, что-то измеряя, прикидывая и соображая с другими офицерами, и стали слышаться речи, что шведы хотят жечь Спасское и строить на его месте редуты.

– Ты что же в мыслях задумал? – начала приставать к мужу Пряхова. – Или хочешь, чтобы они все наше добро огнем спалили, или ждешь, чтобы царские потешники нас разнесли.

– Оставь! – отмахивался Пряхов, – не бабьего ума это дело!

Однако он стал задумываться и наконец решил переезд, для чего сначала снарядил обоз, нагрузил его всем своим товаром и отправил с приказчиком Грудкиным в Новгород, куда шла прямая дорога от Спасского; затем, дней десять спустя, он решил ехать со своей семьей и домашним скарбом.

Пряхов с женой и работниками суетился по дому, по кладовым и амбарам, а тем временем его дети, дочь Екатерина и сын Яков, с дочерью приказчика Софьей гуляли или катались в лодке, прощаясь с бором, с берегами Невы и самой Невой.

– Скучно будет! – вздохнув, промолвила Катя и любовно огляделась вокруг: – Все тут знаешь, везде-то резвились, радовались, а там…

– Свыкнешься! Да и не навек едем в Новгород, – ответил брат. – Я так думаю: царь-батюшка со своими воинами живо этих кургузых шведюков разгонят, и все это, – он махнул рукой, – нашим русским станет. Слышь, оно и было наше.

– Тсс! – испуганно остановила его сестра, – как ты царя-то величаешь? Вот ужо тятенька услышит, он тебе задаст.

– Что мне тятенька? Он так думает, а я иначе понимаю. Против Петра Алексеевича и царя не было. Вот что! Вот вы в Новгород поедете, а я к царю убегу! – и глаза его разгорелись, а грудь заходила ходуном. – Я знаю, где он… тут, недалеко! Да!.. И убегу! – упрямо повторил он.

Сестра покачала русой головкой, а ее подруга, Софья Грудкина, вдруг побледнела.

– Воевать пойдешь? – спросила она дрогнувшим голосом.

– А то что же? Муку мерять да овес ссыпать, что ли? – ответил Яков.

– А если забьют? – голос Софьи упал до шепота.

– Других не бьют, зачем меня? А добра-то сколько навезу! Ой-ой! Вот тут внизу, слышь, Адинцова мыза. Чего в ней нет! Все наше! Я уж этих кургузых набью… Ух!..

– А что они тебе сделали? – задорно спросила Катя.

– Что? – Яков даже усмехнулся и потом воскликнул, – одно – веры не нашей, а потом носы дерут. Прошлый раз стоят и орут: «Паром, паром!» Я слышу, а мне что? Нешто я при переправе? Переехали они и на меня: «швин, швин», – он передразнивал шведов. – Ну, я и саданул одного. Он кувырком, а они все на меня, четверо! Едва отбился от них. Ей-Богу! А Ермила в острог забрали, зачем, вишь, не поклонился этому старшему. Тоже!

– Правда, охальники, – подтвердила Софья, – и я понять не могу, почему с ними батюшка якшается.

– Наши старики с ними торгуют вместе, вот и дружба. А мне что? Я – русский и, ежели они с нами воюют, то я буду против них! – горячо отозвался Яков.

Екатерина теперь молчала и задумчиво смотрела по сторонам. Вскоре они подплыли к своей пристани. Как есть против них на другом берегу стояла крепость.

– Что это, поглядите? – воскликнула Екатерина.

Яков и Софья взглянули на другой берег и увидели у крепостной стены большой галиот[5]5
  Судно.


[Закрыть], из которого друг за другом выходили шведские солдаты и вереницей шли в крепость. С того берега раздавались крики, грубые слова команды и звон оружия.

– Чуют, вороны! – усмехнувшись, сказал Яков и, бросив весло, стал притягивать лодку к деревянным сходням.

– Ай! Фрейлен Катерина, фрейлен Софья! Камрад Яков! Добрый день! – раздался с берега визгливый голос, и с крутого спуска быстро сошел на пристань юркий худощавый мужчина в синем мундире шведского офицера, в черных кожаных перчатках с крагами и с громадной шпагой на боку.

Молодые люди холодно поздоровались с ним, а он, прижимая руки к своей узкой груди, слащаво заговорил по-шведски:

– Комендант узнал, что ваш славный батюшка отъезжает со всем своим домом от нас, и послал меня выразить ему свой привет, а я сам, – и офицер опять перегнулся, – не могу удержаться, чтобы не пожать ручки фрейлен Катерине и не поцеловать щечки фрейлен Софьи.

– Мало каши ел! – пробормотал по-русски Яков, а девушки вспыхнули и торопливо стали взбираться по крутому спуску.

Офицер хотел было помочь им, но споткнулся о шпагу и упал. Яков схватил его за высокий воротник мундира, приподнял, встряхнул и поставил на ноги. Офицер сердито нахмурился и бросился догонять девушек, но те уже скрылись, быстро шмыгнув в калитку высокого, плотного забора, окружавшего ряд крепких деревянных построек.

Яков только усмехнулся на гнев офицера, привязал лодку и обратился к нему:

– Для чего это столько солдат приехало?

– Да чтобы русских свиней бить! Они уже сюда подбираются. Да! Хотят Нотебург брать. Ну, да сломают зубы.

Яков радостно улыбнулся, и в его глазах сверкнуло торжество.

– Вестимо сломают! Эти солдаты-то, наверно, от генерала вашего Кронгиора ворочаются? – насмешливо спросил он.

– Мальчишка, прикуси язык! – закричал шведский офицер. – Не будь у тебя сестры, я бы избил тебя!

– Ты? – и Яков замахнулся.

Вероятно, офицер полетел бы через мгновение в воду, если бы сверху не раздался испуганный оклик Софьи: «Яша!» Она в беспокойстве вернулась на берег и теперь со страхом махала Якову рукой, в первый раз назвав его уменьшительным именем. Яков опустил руку, презрительно взглянул на перепуганного офицера и взлетел на берег.

– Это ты меня так назвала? – радостно спросил он.

Девушка зарделась.

– Испугалась я…

– Любишь, значит? – шепнул Яков.

Девушка вместо ответа громко рассмеялась и сказала:

– Смотри-ка, смотри!

Яков взглянул вниз. Офицер топал ногой, грозил кулаком и выкрикивал какие-то ругательства по адресу Якова, потом махнул рукой и быстро пошел к пристани парома. Яков тоже засмеялся.

– Я ему его Кронгиорда помянул. Бежал-то он мимо нас, когда его Апраксин отколотил. Помню, мне один швед рассказывал, пока их на паром сажали: «Так, – говорит, – били, и с боков, и спереди!» Ха-ха-ха! Вот он и обозлился.

– Смотри, в крепости пожалуется, – тревожно сказала Софья.

– А мне что? Я все равно уйду отсюда и их бить буду!

– А я? – девушка потупилась и смахнула с глаз слезы.

– А ты меня дождешься и повенчаемся. Вот что! – ответил Яков и, вдруг обняв Софью, прижал ее к себе.

Она прильнула к нему и прижала свои губы к его щеке.

– Как это вдруг все! – через минуту произнес Яков, смотря на Софью пьяными глазами, а она счастливо засмеялась.

– Яков, где ты? – послышался резкий голос, – иди помочь!

Софья быстро шмыгнула в калитку. Яков оглянулся и увидел бегущего к нему по улице здорового парня.

– Дядюшка зовет телегу грузить, без тебя рук мало, – сказал подбегая работник.

– Идем! – весело отозвался Яков и через минуту суетился подле амбара, вместе с отцом и двумя работниками укладывая сундуки и ящики на телегу.

Пряхов угрюмо следил за работой и вздыхая повторял:

– Антихристовы затеи. Нет ему, нехристю, упокоя!..