Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

XVI
Царский пир

Фатеев был, как в угаре; никогда еще он не испытывал такого смешанного чувства радости, страха, гордости, преданности, как теперь, когда царь, отличив его, позвал с собою на работу.

– К столу садись, – отрывисто сказал ему Петр, – бери перо, бумагу и пиши! Чего не дослышишь, спроси, а не то чтобы на авоську! Ну!..

Он сбросил казакин, раскурил свою трубку и начал диктовать письма о «знатной виктории» князю Ромодановскому[11]11
  Ближайший сподвижник Петра I по делам внутреннего управления, князь-кесарь.


[Закрыть], Апраксину, Виниусу, Стрешневу, думному дьяку Иванову и еще разным лицам. Он диктовал быстро, отрывисто, но каждое слово словно чеканил, а в промежутке слов расспрашивал Фатеева о подробностях штурма.

Тот писал и рассказывал, что видел сам. Страх прошел; Фатеев даже словно забыл, что с ним Петр, который за малейшее упущение карает тотчас собственной дланью и который от пустого слова иной раз приходит в безумную ярость.

– Так, так, – говорил Петр, – мои орлы молоды да задорливы. Ну, пиши: «Сир (это нашему кесарю), покорно доносим вашему величеству»… А лестницы коротки были? Где же все знать!.. «что крепость Нотебург, по жестоком»… да, жесток бой был… Как того звать, кто надоумил лестницы вязять?

– Яковом! Тот самый, что вначале один пушки отбил.

– Из Спасского? Охотник? Молодец! Отличить его надо!.. «и чрезвычайно трудном приступе, который продолжен был выше двенадцати часов, на имя вашего величества сдалась на аккорд»… Напомни мне про этого Якова и про того, у которого брата убили. «А как тот балагур был, о том пространнее буду доносить впредь»… Сегодня и то времени нет Надо еще с Алексашей поговорить… «а ныне не успел… Сею викториею поздравляю ваше величество. Пребываю»… Отложи, я потом ужо сделаю. Теперь на Москву пиши о встрече. Через две недели там буду. Ты со мною! Зело ты грамотен. За границей не был?

– Не был. В московской школе учен.

– Добро и то. Не всем фортификацию знать да иные науки, нужны и просто грамотные да честные люди. Зови Алексашку!

Фатеев выскочил в соседний покой и, увидев Меншикова, поклонился ему и сказал:

– Государь зовет!

Меншиков тотчас вошел в горницу.

– Ну, – приветствовал его государь, – фортецию взяли, господин комендант. А что нашли в оной фортеции?

– Сосчитано, государь, изволь видеть! – И Ментиков из-за обшлага мундира вытащил бумагу и стал читать: – Орудий медных, на стенах, 23; чугунных – 116; ручных гранат – 4800; бомб – 160; ядер – больше 11 000; картечей – 400; пороха – 270 бочек; ружей – 1100; шпаг – 300; лат – 172, а также в бочках селитра, смола и сера; немало и амуниции, и много добра; только снеди нет, а вино тоже нашел доброе и в изрядном количестве!

– Добро! – усмехнулся Петр. – А много потеряно?

– Всего пятьсот тридцать восемь, из них офицеров двадцать пять, сержантов десять.

– А недостойные были?

Меншиков замялся.

– Были? – повторил царь.

– Мало: восемь в Преображенском, а в семеновском четверо.

Лицо царя передернула судорога.

– Наказать не в пример! Гнать сквозь строй по триста палок, плевать в лицо и повесить. Не должно быть трусов, кои страхом и иных смущали бы. Распорядись! Да, Якова, что из Спасского, в сержанты и завтра мне доставь; Матусова в поручики, а за умершего брата отпиши ему двести дворов и дай триста рублей. Еще наградить: капитанам по триста рублей, поручикам – по двести, фендрикам – по сто, сержантам – по семьдесят, а капралам – по тридцать рублей. Рядовым племенникам в старый оклад, старым – в капральский. Много ушло шведов?

– Сорок четыре солдата да восемнадцать офицеров!

– Храбрые воины! Расскажут другу Карлусу! Ну, ну! Будет чем гарнизон довольствовать на зиму?

– Кругом карелы. Скуплю, что можно.

– До весны здесь будешь. Весной в Канцы пойдем.

– А гарнизон велик будет?

– Зачем? Шереметев с войском опять во Псков уйдет. Апраксин со мною, а ты тут один будешь. Довольно, ежели тебе пятьсот оставить. Пушки есть, снаряды… а мне люди нужны. Ты же до весны все разузнай. Этого Якова послать надо, чтобы он по Неве нам людишек мирил. Мы, дескать, теснить никого не будем. Так. Ну, а анисовая есть?

– Все готово! – встрепенулся Меншиков.

– Тогда идем! Отпразднуем викторию! Тебя как звать? – обратился царь к Фатееву.

– Александром!

– Вот тебе! Тезка моему Алексашке. Ну, будь Сашей! Идем!

Фатеев покраснел, как девушка, и двинулся за царем. Тот снова накинул казакин и огромными шагами пошел за Меншиковым.

Комендантский дом был устроен со всеми удобствами и имел в изобилии и мебель, и посуду, и даже припасы, а в погребе массу вин. Меншиков все успел разыскать и уставить на стол и красиво, и обильно. При входе царя скрытые музыканты заиграли фанфару, собравшиеся на пир, до чина капитана, крикнули «виват!» и, не церемонясь, сели по местам. Расторопный Меншиков поднес царю огромную рюмку анисовой водки с куском черного хлеба, густо посоленным.

– А Алешка здесь? – спросил Петр.

– Здесь, государь!

С края стола поднялся бледный юноша с робкими глазами. Фатеев в первый раз увидел царского сына, Алексея Петровича.

– Ну, садись! Да пей у меня! – смеясь сказал Петр. – Нынче впервые видел штурм, нынче впервые пьян будешь. Не робей только! Пусть это тебе крещением будет!

Фатеев видел, как вспыхнуло лицо юноши.

Меншиков посадил Фатеева почти напротив царевича.

– Ну, есть! – приказал Петр. – Где щи?

– И щи есть, государь! – весело ответил Меншиков.

– Одного нет только, – захохотал Петр, кивая Меншикову.

– И то будет! – ответил ловкий царедворец.

– Ах, плут!

– На том стоит Алексаша, чтобы нас угощать, да на нас потом верхом ехать, – раздался голос Балакирева.

– Ты, шут, молчи!

– Кому шут, тебе дядюшка!

Царь и окружающие его жадно ели горячие щи и потом вареную говядину, после чего началось то, что называлось пиром. Фатеев пил и в походе, и во Пскове, особенно во Пскове, где сошелся с Савеловым и Матусовым, но такого пьянства он еще не видал. Дым из трубок заволакивал всю комнату; пламя сальных свечей и лица сидящих казались красными пятнами, и только лицо царевича выделялось своей бледностью. Громадные стеклянные бокалы наполнялись беспрерывно то белым, то красным вином и осушались при кликах «виват».

– Нет нашего Зотова, – сказал Петр, – а то бы он нас потешил.

– И без него можем, – отозвался Меншиков. – Я сейчас!

Он скрылся и через минуту вернулся с женщинами и девушками. Они стыдясь остановились на пороге.

– Не бойтесь! – закричал им Шереметев. – Саша, поднеси им!

Несколько человек поспешно стали угощать женщин вином. Они выпили и повеселели.

– Ну, пойте! Пляшите!

Стало твориться что-то непонятное. Фатеев, как сквозь сон, слышал визгливые женские голоса, оравшие песни, видел, как начался пляс, причем даже Меншиков пустился вприсядку, а царь хлопал в ладоши. Вскоре на колени Фатееву села девушка и обняла его. Он тоже обнял ее и стал петь какую-то песню. Потом все закружилось в его голове, и он потерял сознание, только в ушах его звенели смех и песни.

Когда Фатеев очнулся, кругом царила тишина. Бледное утро слабо пробивалось сквозь крошечные окна, и царский денщик с удивлением увидел себя под столом. Он поднял голову и огляделся.

Картина была словно после сражения. Недалеко от него лежал майор, раскинув руки и положив голову на живот толстому капитану; подальше лежала баба. Фатеев вылез из-под стола. На столе валялись сулеи, опрокинутые бокалы, кучами лежал пепел из трубок. На скамьях спали вповалку, и на полу безобразными пятнами виднелись следы неумеренно выпитого. Фатеев шатаясь выбрался в соседнюю комнату, увидел широкую лавку, плюхнулся на нее и захрапел богатырским сном.

XVII
На поиски

Савелов трепетал от радости. Словно он нашел Катю и услышал из ее уст слова любви, – так дорого было ему сообщение Якова. И теперь Яков стал для него дорог, как друг, как брат. Он сел рядом с Пряховым, обнял его за шею и, любовно смотря ему в глаза, повторял:

– Говори же, все говори!

Багреев смеялся.

– Не будь Яков таким быком, ты, Антон, задушил бы его!

– Ах, друже, да как же мне не радоваться-то! Ведь нашлась! – радостно воскликнул Савелов и вновь обратился к Якову: – Повтори, что она тебе наказала.

Яков повторил чуть не в четвертый раз.

– Век меня помнить и ждать будет! – с блаженной улыбкой повторял Савелов. – Верно ли ты запомнил?

– Да уж верно! И наказала: береги себя. Вот!

А попойка продолжалась. Несколько солдат пели хором, откуда-то взявшаяся баба плясала; в кабаке стоял гомон и дым махорки ел глаза.

Матусов напился и спал. Багреев ушел на государеву пирушку. Савелов подхватил Якова, сказал: «Пойдем ко мне» – и поволок его в свое помещение.

Фатеев сразу нашел крошечный чистенький домик, в котором и поселились он, Багреев, Савелов и Матусов, как раньше во Пскове. Три комнатки с глиняными полами, с крепкой деревянной мебелью, с посудой и тюфяками, набитыми шерстью, оказались в полной исправности, словно ждали гостей.

Савелов ввел Якова в первую комнату, не зажигая огня, усадил его на скамью и сказал:

– Ну, теперь не опущу, пока всего не расскажешь! Расскажи про семью: кто есть – отец, мать, братья, сестры? Как живете, что делаете? Где теперь, сейчас вот!

Яков неохотно начал рассказывать про свою семью, про торгующего отца, про мать, про их жизнь в Спасском, но незаметно для себя увлекся рассказом. Вспомнились ему недавние поездки по Неве, прогулки по лесам; вспомнились Софья, краткий миг объяснения с нею и первый поцелуй. Словно тихая волна подхватила его и забаюкала, и он говорил, говорил не умолкая о родном доме, отце, матери, Кате и Софье.

Савелов жадно слушал его, и в уме у него вставала, как живая, Катя с ее русой косой, голубыми большими глазами и пунцовыми губами. Видел он ее, и как она за пяльцами сидит, и как по двору с Софьей бегает, и как она сама с лодкой управляется.

– Ах, – время от времени вздыхал он от избытка счастья, – хоть бы глазком ее повидать!

– А мне бы Софью!

– А ты любишь ее?

– Софью-то? – И вспыхнувший Яков излил перед Савеловым все долго сдерживаемое чувство – словно он не далекой Софье, а ему, Савелову, объяснялся в любви, так горячи были его речи и так порывисто он дышал. Наконец он воскликнул: – Ты ежели поедешь к ним, повидаешь Сонюшку, то скажи, как она мне люба! Ты ведь поедешь?

Савелов даже выпрямился.

– Непременно! На этих днях и поеду! В Новгороде, говоришь?

– В Новгороде. Купца Пряхова спроси только. У нас там и склады свои, и дом, и две шенявы… большие!

– Отпрошусь и уеду! Теперь, слышь, на время зимы передых будет.

– Известно!..

Савелов оставил Якова на ночь, засветил каганец и, указав Якову на постель Матусова, лег на другую лавку.

– Он не придет, – сказал он про Матусова, – с той поры, как его брата убили, он все пьет и у Митьки ночует.

Яков лег. Огонь снова погасили и в темноте говорили оба наперебой: Яков про Софью, а Савелов про Екатерину – и эта ночь сдружила их, как братьев.

Они заснули только под утро и проснулись, когда солнце, едва видимое сквозь серую пелену дождя, уже поднялось до своего предела. Проснулись они от топота ног и голосов. Посреди комнаты стояли Матусов и Фатеев, оба с воспаленными глазами, с распухшими от пьянства лицами.

– Ба! – закричал Фатеев. – А он, охотник из Спасского, и сам тут! Тебя-то нам и надобно! Вставай, лежебока, скорее, да одевайся, тебя царь наказал к нему доставить… тебя и Семена! Вставай, вставай!

Яков вскочил, и у него от страха дрогнули ноги.

– Мне чего одеваться? – просто ответил он. – Умоюсь и весь тут!

На нем была все еще кожаная куртка да высокие сапоги. Он еще не получил мундира и амуниции.

Савелов тоже встал.

– А я пойду к своему командиру, – сказал он. – А Багреев где?

– Где? – Фатеев засмеялся, – в комендантском доме под столом валяется. Да государь приказал всех водой облить, так, надо думать, Багреев очухался! Со мною то ж было. Я это спал на лавке, вдруг как что-то на меня хряснет. Я выругался, вскочил, думаю: сейчас сдачи дам, а передо мною государь. «Пей и дело разумей, – сказал он мне, – чего до сей поры валяешься? А еще денщик! Возьми, – говорит, – ведро, зачерпни воды и всех, что там валяются, облей хорошенько, авось протрезвеют. А потом ко мне этого Якова да Ма»… Ах, Боже мой, что же это я так заболтался, – спохватился он, – царь, того и гляди, дубинкой своей взгреет! Идем, идем! – и Фатеев почти за руки потащил Якова и Матусова к комендантскому дому.

Матусов шел равнодушно, а Яков дрожал, как от озноба, при мысли, что он уже второй раз будет видеть царя.

Фатеев оставил их на крыльце и пошел в дом, откуда вернулся через минуту и позвал их за собою. Они прошли две горницы и вошли в занятую царем. В ней уже все носило отпечаток царственного работника. Посредине горницы находился огромный стол с картами, чертежами и бумагами и подле него несколько табуреток; вдоль стены стояла сколоченная из досок богатырская кровать, на одеяле которой лежали царский камзол и кисет с табаком. В простенке между окон примостился токарный станок, и царь склонившись быстро вертел колесо, а из-под его рук с тонким свистом быстро сыпались костяные стружки.

– А, привел! – хрипловатым голосом сказал Петр и, бросив станок, обернулся к вошедшим.

Матусов вытянулся, а Яков хотел опуститься на колени, но вспомнил царский запрет и тоже вытянулся.

– Это твоего брата убили? – обратился царь к Матусову.

– Моего, – глухо ответил Семен.

Царь положил свою могучую руку ему на плечо, и голос его зазвучал необычайною нежностью.

– На то война! Ее законы прежестоки. А ты не падай духом! Ты жив и родине нужен, а разуметь должно, что все мы – и ты, и я – за свою родину животы свои всегда положить готовы. И в том наше счастье, что все мы – сыны одной великой Руси!

Жалую тебя в поручики, жалую двести дворов и триста рублей – как бы тебе и брату твоему.

Матусов всхлипнул, как женщина, и опустился на колени.

– Встань! Я ведь за жалованье и дело спрошу! – сказал царь и обратился к Якову: – А ты, молодец, опять при штурме отличную аттестацию заслужил. Сказывали мне, с лестницами ты смекнул? Хвалю! Тебя в сержанты и денег тридцать рублей. Ну, а звал я вот для чего, – и Петр в коротких и сжатых фразах стал объяснять, что он ждет от Матусова и Якова.

Яков знает всю Неву, ее берега, ее жителей. Весной царь будет здесь и пойдет брать Канцы. Так вот надо все к тому времени приготовить. Место вызнать все, где и что крепко или слабо; жителей, не шведов, успокоить, чтобы не убегали и русских приветливо встречали, и хорошо, если знать все, что в Канцах делается.

– Оба и пойдете! – сказал Петр. – А обо всем Меншикову, господину коменданту, докладывать будете. Поняли? Ну, и с Богом, завтра же! А теперь ты, Саша, пиши Виниусу цидулу.

Фатеев тотчас наклонился над бумагой; Матусов щелкнул каблуками и лихо повернулся; Яков неуклюже пролез в двери, и они вышли.

Матусов словно излечился от страшного горя и широко улыбался; Яков сиял.

– Что с вами? – спросил их Багреев, – вы оба словно чищеные пуговицы.

– Господин поручик и сержант. Двести душ, триста рублей! Вот так фортеция! – закричал Матусов, в первый раз после штурма употребивший свое излюбленное выражение.

В ту же минуту в горницу вбежал Савелов.

– Виват! – закричал он. – Завтра к Кате еду! Отпустили на месяц, а после во Псков.

– Ты куда? – спросил Багреев.

– К Кате, к Кате, к его сестре, в Новгород!

– Так и я в Новгород. Едем вместе! – сказал Багреев.

– А ты зачем?

Багреев приложил палец к губам и покачал головой.

– Секретное поручение!

У Багреева, правда, было секретное поручение. Шереметев сказал Меншикову, что привез ему пленную красавицу, и, охотник до женского пола, Меншиков не мог утерпеть и скрыть свое желание. И вот Шереметев отрядил Багреева за мариенбургской пленницей, которую он должен был взять от новгородского воеводы и привезти с великим бережением к Меншикову.

На другой день друзья разъезжались, и в этот день по обыкновению устроили выпивку. В те времена иного развлечения не было.

XVIII
Из Спасского в Новгород

С тяжелым чувством собрались Пряховы в дорогу.

– Ну, посидим, что ли, – сказал сам, когда телеги были снаряжены и возок подан.

Все сели чинно по лавкам и в глубоком молчании просидели минуты две, и в эти минуты чуть не вся жизнь пронеслась в уме у каждого.

Старый Пряхов вспомнил свою юность и молодость, вспомнил, как выправлял он этот дом и как привез сюда, тогда молодую и красивую, Ирину Петровну. Старик-отец говорил ему: «Деды тут торговали, торгуй и ты! Живи со всеми в мире и ладу. Не гнушайся бедным, не завидуй богатому, детей не неволь, а и потачки не давай; в своей вере будь тверд». Он ли не выполнял завета отца, кости которого покоятся вон там, у церкви! Вот под конец и сыну не поперечил, хотя тот пошел на службу к антихристу. А Господь, ишь, как покарал его! Громом грянул, да сейчас еще неведомо, что ждет их. Опалев крут на расправу и за своего кургузого никого не пожалеет.

Ирина Петровна, не удерживая струившихся слез, мысленно прощалась с дорогими ей стенами и углами, в которых текла ее безмятежная жизнь.

А Катя и Софья думали обе в эти мгновения о Якове. Где-то он теперь? Только к мыслям Кати примешивалось смутное желание, чтобы ее брат нашел и послал ей весточку о ее дружке, а Софья всей душой была с ним и думала о тех коротких минутах, в которые они открыли друг другу свои сердца. Отчего так поздно, когда чувства их уже давно-давно обоим были без слов ясны? И Софья вздохнула.

– Ну, с Богом! – вдруг прервал Пряхов молчание и встал с лавки, осеняя себя двуперстным знамением. – Благослови, Господи, в добрый час! – молитвенно произнес он.

– Сохрани и спаси, Матерь Божья, Заступница! – опускаясь на колени, воскликнула Ирина Петровна.

Девушки тоже начали креститься.

Пряхов подождал и потом стал торопить.

– Ну, ну! Пока еще не рассвело, надо далеко быть!

Они вышли. В закрытый возок сели девушки и Ирина Петровна с мужем.

– С Богом! – крикнул Пряхов, и добрые кони, тронувшись с места, пошли широким, размашистым шагом, а за возком тотчас, скрипя колесами, двигались и телеги, нагруженные товаром и домашним скарбом и сопровождаемые четырьмя рослыми приказчиками, помимо кучеров.

Если от места, где теперь Смольный монастырь (а тогда было Спасское), провести прямую линию на угол Кирочной и Преображенской улиц, а от этого места вести линию до Прудков и затем прямо вдоль Литовского и Обводного каналов за Московскую заставу и дальше, по шоссе, то это и будет линия прежней так называемой Большой Новгородской дороги. Была она действительно «большая», но тянулась на далекое пространство среди леса, который занимал тогда всю площадь нынешнего Петербурга. Кругом было пусто – только там, где теперь Волковское кладбище, раскинулись финские деревни: Гольтинс, Кауралассу да Ситала, да по всей дороге раньше шмыгали шведские отряды; но теперь на ней не было даже признака шведского солдата, после того как Петр Апраксин прошел по всей Ингрии и разбил наголову Кронгиорда, который сначала отступил к Канцам, а затем ушел в Финляндию.

Дорога была пустынна, страшна и уныла. В темноте осенней ночи ничего нельзя было видеть, и только слышно было, как хлюпали кони по размытой грязной дороге да шумел дождик в древесной листве и хвое.

Катя прислонилась к плечу Софьи и задремала; Ирина Петровна давно спала, заглушая порой своим храпом даже шум дождя; дремала и Софья, думая о Якове и видя его то раненым, то гордым победителем, которого награждает царь.

Не спал только сам Пряхов; он время от времени отдергивал кожаную занавеску возка и прислушивался к монотонному шуму дождя и ветра, стараясь уловить посторонние звуки; но все кругом было тихо, только изредка раздавался отрывистый вой волка, от которого вздрагивали с испугом сытые кони.

«Ушли, – говорил себе Пряхов, – пешим теперь не угонишься, а коней у них нет. Пронесло!» – и он уже примостился в углу у возка поудобнее, чтобы заснуть, как вдруг услышал разговор кучера с кем-то и возок словно бы приостановился.

Пряхов испуганно выглянул.

Кучер недовольно говорил:

– Тут деревня есть, туда иди! Господин еще разгневается.

– Ты меня малость только… до света только, – раздался в ответ ему сиплый, просительный голос, – не дай моего грешного тела на снедь хищному зверю, и Бог вознаградит тебя сторицею за твое добро! Пусти, милый!

– Что там? Кто? – крикнул Пряхов.

По грязи кто-то зашлепал, и в темноте рядом с окном показалась темная фигура.

– Честной господин! – заговорил подошедший. – Аз есмь червь, новгородского архиерея холоп. Иду в Новгород назад к господину своему и с пути сбился. Путь дальний! Не дай сгибнуть! Дозволь твоему вознице меня к себе взять!

– Ты – не лихой человек? – недоверчиво спросил Пряхов.

– Видит Бог и святые угодники, убогий холоп! Где мне лиходеять. Смилуйся!

– Ефрем, возьми его к себе! – приказал Пряхов и закрыл занавеску.

– Дай тебе, Господи! Пошли, Царица Небесная! – проговорил архиерейский холоп и полез на козлы, говоря: – Раб Ефрем, подвинься! Ты все же ниже меня, как я холоп почитай, самого владыки, а ты чей, того не знаю даже. Ну, ну! Может, у тебя и кожан есть? Рогожа? Давай и рогожу. Сухая рогожа, что твой тулуп!..

Пряхов задремал, а сиплый голос все гудел да гудел с козел.

Кони бойко шагали, задержек на пути не было. Несмотря на темноту, дорога была ровная, и к рассвету беглецы из Спасского уже доехали до того места, где ныне стоит Колпинский посад.

Пряхов приказал остановиться. Ирина Петровна вдруг проснулась и спросонок заговорила:

– Чур меня!

– Очнись, – добродушно окликнул ее муж, – хочу малость дать коням передохнуть, да и самим поснедать чего-либо надо будет.

Девушки тоже проснулись.

Наступило утро. Солнце выглянуло с прояснившегося неба, и вокруг словно все повеселело. Возок остановился. В ту же минуту откинулась занавеска, и в окно высунулась рыжая лохматая голова, накрытая суконной скуфьей. Девушки вскрикнули, а Пряхов невольно откачнулся.

– Ну, чего лезешь? – сказал он недовольно.

Голова вздернулась, и все увидели рядом лицо с крошечной бороденкой, с маленькими, плутовскими глазками и носом, похожим на маленькую свеклу.

– Экая харя! – недовольно пробормотал Пряхов. – Чего лезешь, говорю?

– Милостивец, господин мой! – сипло заговорил архиерейский холоп, – дозволь мне в твоих холопах сим временем быть и послужить тебе честью.

– У меня и свои есть!

– Милостивец, господин честной! Аз мал и ничтожен; влекусь из далеких Соловков и нет мне среди еретиков, и люторцев ни подаяния, ни ласки, ни привета. Ослаб и изнемог. Дозволь послужить тебе, и в Новгороде за тебя молельщиком буду!

– Ну, ну, – остановил его Пряхов, – довезу тебя. Отстань!

– Милостивец! – воскликнул лохматый и скрылся.

– Кто это, с нами крестная сила? – спросила Ирина Петровна.

Пряхов объяснил.

– Богомерзкая рожа, прости Господи! Прямо висельник!

– У их архиереев эти в самом почете. Он и акафист споет, и человека, что овцу, задерет, – усмехнулся Пряхов. – Ну, выходите, что ли!

На пригорке, покрытом мхом, услужливые работники разостлали ковер и уставили на него еды и питья – меду, браги и сбитня. Путники вышли и расположились выпить, поесть и отдохнуть. Невдалеке от них работники и приказчики развели огонь и в котелке заварили толокно; стреноженные кони мирно щипали траву. Всем стало весело.

Пряхов подозвал архиерейского холопа и поднес ему чарку. Тот перекрестился, выпил, крякнул и с забавной ужимкой опрокинул пустую чарку над своей головой.

– Твое здравие, господин! – сказал он.

– Спасибо! Как звать-то тебя?

– Зови, господин, Агафошкой, Агафошка Рыжий, так меня все и кличут.

– Зачем был ты в Соловках?

– Архиерей спосылал к игумену с цидулою, а что в ней было, того не знаю, ныне же иду вспять, от игумена цидулу несу и опять, что в ней, того не знаю. Не умудрил Господь грамоту знать.

– От попа к попу, – пробормотал Пряхов, – а самого видел?

– Кого, милостивец? – спросил Агафошка.

Пряхов нахмурился. Как старовер и противник новшеств, он не хотел произнести слово «царь», считая Петра за антихриста.

– Самого, – уклончиво повторил он, – он в тех местах был.

– Сподобился, господин!

– Что же он тебе не помог?

– А с чего? Он до нас не охотник. Ему солдат поболе, а не служителей, которые при церковном благолепии.

– Истинно так, – сказал Пряхов усмехнувшись. – Никого ему не надобно, только бы табашников да немцев. Слышь, говорят-то о нем, что это – обманный царь, что его еще у матушки Натальи на басурманское дитя обменили. Как вырос, так его туда и потянуло!

– Будет тебе! – остановила мужа Ирина Петровна и потянула его за полу.

– Не веришь? – спросил Пряхов.

Ирина Петровна качнула головой и выразительно указала головой на Агафошку. Тот стоял и, видимо, жадно ловил каждое слово купца.

У Пряхова вдруг сжалось сердце, и он быстро встал.

– Эй, ребята, сбирайтесь! Посидели, отдохнули и будет! Пора и в путь!

Работники вскочили от костра и бросились исполнять хозяйский приказ.

Спустя полчаса, возок уже ехал дальше, везя на козлах рядом с кучером и рыжего Агафошку.