Текст книги "Северный богатырь. Живой мертвец
(Романы)"

Автор книги: Андрей Зарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

XXIII
Отчаяние

Брыков вернулся домой сам не свой: бледный, растрепанный, грязный, едва держась на ногах от усталости и горя.

– Батюшка-барин, что случилось? – тревожно спросил его Сидор, торопливо принимая от него шинель и шляпу.

– Оставь! – откликнулся Семен Павлович и прошел в свою комнату.

Старый Сидор присел к столу, зажал голову в руки и горько заплакал. Горничная Даша бросилась к Виоле, которая лежала еще в постели, и зашептала:

– Ой, барыня! С нашим гостем злоключилось что-то. Пришел такой скучный-скучный да грязный, что и узнать нельзя!..

Виола тотчас соскочила с кровати, натянула на себя капот и вбежала к Брыкову. Он лежал ничком на своей постели: его обутые ноги были до колен покрыты грязью.

– Семен Павлович, голубчик, что с тобою, – воскликнула Виола, кидаясь к нему, – что с тобою?

– Оставь! – отмахнулся Брыков.

– Что случилось-то? Государя видел? А?

– Все пропало! – глухо ответил Семен Павлович.

– Как? Расскажи все по порядку! Ох, Господи! – снова воскликнула Виола: – Да можно ли так убиваться! Ведь ты жив и никто тебя не сделает мертвым!

– А вот сделали, и теперь я снова мертвец! Я поехал в Павловск… – и Брыков рассказал все, как случилось и что с ним произошло. – Не знаю, как я добрел до станции под дождем, по колени в грязи, не разбирая дороги, – окончил он.

У Виолы на глазах стояли слезы.

– Пойди снова к Грузинову! – сказала она.

– Пойду! Но что толку? Государь очень прогневался, и я удивлен, как меня не арестовали!

– Ах, ты, бедный, бедный! – тихо сказала Виола.

Это сожаление простой «прелестницы» Брыков не мог выдержать; он уткнулся в подушку и горько зарыдал. Виола выбежала из его комнаты и тоже расплакалась.

Брыков успокоился мало-помалу и заснул. Ему приснился странный сон. Будто лежит он в постели без сна. В комнате темно и кругом тихо, и вдруг в углу затеплился свет, разлился, засиял, и среди серебристого сияния появилась Маша, бледная, взволнованная. Она подошла к нему, торопливо взяла его за руку и потянула с постели. Он встал и пошел следом за ней. Они идут по улицам. Кругом темно, безмолвно и глухо, только воет ветер да плещется о набережную Фонтанка. Они идут без остановки мимо домиков, мимо огородов, через Екатерининский канал, к Мойке, и вдруг Маша торопливо толкает его за выступ забора и исчезает. Он изумленно оглядывается. Кругом темно и безмолвно. Но вот луна медленно выплыла из-за туч и осветила пустынную улицу. По ней идет какой-то человек в шляпе с плюмажем. Вдруг на него нападают двое, он кричит, отбивается. Что-то толкнуло Брыкова, и он, мгновенно выскочив из засады, бросается на помощь. Разбойники убегают. Господин что-то говорит ему, жмет ему руки, целует…

Брыков проснулся. В комнате стоял полумрак. Семен Павлович подумал о сне и невольно усмехнулся. Какие удивительные, неподходящие к делу вещи снятся иной раз! Что может значить такой сон? Чепуха!

– Сидор! – закричал он, вставая с постели.

Старик тотчас явился, и на его лице была написана его беспредельная преданность: в огонь и воду.

– Проснулся, батюшка? – заговорил он, кланяясь барину, – отдохнул? Ну, и слава Тебе, Господи! Покушать хочется?

– Да, Сидор! Есть, пить. А где хозяйка?

– Приехали это за ней подруженьки ее и офицеры с ними и укатили. Надо полагать, на всю ноченьку.

– Ну, и один поем! Давай!

Сидор поспешно бросился исполнять приказание.

Усталый Брыков, отдохнув и выспавшись, чувствовал волчий голод здорового, сильного человека и ел с жадностью и похлебку, и горячие котлеты, после чего напился до пресыщения кофе и закурил трубку. В его голове снова возникал план борьбы. Ведь люди – не звери и не безумцы. Ведь все, происшедшее с ним, – нелепый сон, кошмар, козни злых людей, и ему надо только выяснить государю дело. Не удалось раз, удастся в другой! Сегодня он напишет письма: Маше с уверениями в любви, с просьбой надеяться, ждать и не падать духом; Ермолину – с просьбой о деньгах и со справками о своем братце. Завтра он снова пойдет к Грузинову, к Кутай – сову и снова напишет прошение и станет ждать государя.

– Сидор, – закричал он, – неси огонь и чернила!

Он уже приготовился писать письма, когда в сенях раздался сипловатый голос: «Барин-то дома?» – и вслед затем в комнату ввалился Башилов.

– Здорово! – заговорил он, обнимая Брыкова, – я к себе, а его уже нет, голубчика! Что? Как? Слышал, слышал! Живой мертвец! Ха-ха-ха! Я ему, каналье, уже морду набил! А ты ловко устроился! А! Женишок и у Виолы! Ха-ха-ха!

– Не говори глупостей! – остановил его Брыков. – Лучше расскажи о себе. Давно вышел?

– Вчера! Третьего дня указ был. Думали – на месяц закаталашат, а всего на одну неделю. Вру – десять дней! Потеха! Знаешь, кто нас выручил? И не догадаешься! Ваксель, поручик! Шутник! Государь на постройку поехал, а Ваксель с караула шел да так ему лихо честь отдал, что тот похвалил его, а Ваксель и бухни: «Еще лучше сделал бы, коли бы в печали не был!» – «В какой печали?» А тот: «Товарищи мои на гауптвахте сидят и, боюсь, от службы отстанут». – «Кто такие». Он нас и назвал. Государь уехал и в тот же день указ!

Башилов засмеялся, а Брыков прояснел. Если государь таков, неужели же его дело погибнет?

– Не может быть этого! – сказал и Башилов. – Постой! Я вот тебя познакомлю с Вакселем. Он все может! Ты знаешь, как он государя за косу дернул? Потеха! Ха-ха-ха! Подержал он заклад, что дернет государя за косу в театре, когда дежурным будет. Понимаешь? Ну, и настало его дежурство. Стоит он у государя за креслом, а государь-то не в духе. Ваксель ломает себе голову, думает: «А, ну, и заклад этот самый!» Вдруг видит он, Зиновьев смотрит на него и головой качает. Не вытерпел Ваксель, хвать государя за косу, дерг ее и обмер. Государь обернулся, сердитый такой. «Это, – говорит, – что?» А тот: «У вашего величества тупея на сторону сдвинулась!» – «А, – говорит государь, – спасибо!..» И пили мы потом! Страсть! Ты не бойся: Ваксель поможет! Такой фортель выкинет…

– Ах, если бы кто-либо помог! – и Брыков рассказал о своей неудаче.

– Бывает! – ответил Башилов. – Это в какую минуту попадешь. Иной раз и в Сибирь укатишь! У нас офицеры, как во дворец зовут, деньги в сюртук зашивают… не ровен час… А я за тобой! – вдруг встрепенулся Башилов. – Едем!

– Куда?

– У Зиновьева картеж. Тебя звали!

– Нет! Уволь! Ты попадешься под арест, а со мною Бог знает что быть может!

– Эх, ты! Трус! Ну, так дай на счастье!

– Сколько тебе?

– Ну, дай… дай, что ли, пятьдесят рублей.

Брыков открыл ларец и дал приятелю деньги.

Башилов горячо расцеловал его.

– У здешних, питерских, в жизнь не взял бы! – сказал он и спохватился: – Ах, я! А ведь к тебе письма!

– Где? Давай скорее! – задрожав произнес Брыков.

– А вот! – и Башилов, опустив руку в карман, вытащил два объемистых пакета, после чего сказал: – Ну, читай, а я поеду! Я к тебе еще наведаюсь! – и он снова обнял Брыкова и вихрем умчался снова пытать счастье на зеленом поле.

Семен Павлович сел к столу, положил перед собою пакеты и долго не решался вскрыть их. Что в них? Понятно, горе! Но какое? Вдруг Маша уже замужем? При этой мысли кровь бросилась ему в голову, и он быстро вскрыл первый пакет. Развернув лист серой бумаги, он впился в него глазами и позабыл весь окружающий мир, свое горе и свое странное положение.

XXIV
Черные вести

Первое письмо было от Маши, и мало радостного прочитал в нем Брыков.

«Неоцененный друг мой сердешный, – написала она, – горька моя доля, и не чаю я себе спасения, если Вы, сокол мой ясный, не будете мне защитником. Папенька – мне не папенька, а как злой ворог: каждый день меня мучает, грозит проклясть и заставляет идти за Дмитрия Власовича, а я не могу и видеть его, и теперь все время только плачу и молюсь Богу, чтобы Он помог Вам в Вашем деле».

Брыков вытер набежавшие на глаза слезы и продолжал тяжелое чтение:

«Сейчас, как Вы уехали, папенька продали свой дом и переехали в усадьбу Вашу Брыково, где теперь Дмитрий Власович будто хозяин. Кричит он и мужиков бьет, а папенька мой у него за управителя, и все от того бранятся и плачут. Дмитрий Власович все ко мне пристает с разными презентами и сувенирами, а я те презенты и сувениры все за окно бросаю, и он с того серчает и папеньке жалится; а папенька меня терзает, и я беспрестанно слезы лью. Что Вы там делаете и думаете ли обо мне? А я о Вас неустанно мысли имею. Папенька откуда-то дознался, что Вы в Петербург уехали, о том сказали Дмитрию Власовичу. Он очень испугался и тотчас послал за подьячим Вороновым. Вы его, может, не знаете. Это – очень дурной человек, со свиным рылом и гнилыми зубами. Он приехал, и они долго спорили, а потом тот сказал, что отошлет в Петербург такую бумагу, по которой Вас сейчас схватят. За это ему Дмитрий Власович дал бричку старую и лошадь, а он ему руку целовал и клялся, что Вас со света сживет. А потому остерегайтесь очень, ибо Воронов хоть и приказный, но как-то к полиции очень близок и хитер очень. Пошли Вам Господи успеха в деле Вашем, а молюсь я о Вас неустанно. Верная Вам по гроб Маша».

Брыков вторично отер слезы и в грустном раздумье откинулся на спинку стула. Все против него! Двоюродный брат советуется с каким-то приказным и кует злые ковы. За что? За то, что позавидовал его деньгам и невесте. Тот самый Сергей Ипполитович, отец Маши, что бывало провожал его до середины улицы и кланялся ему в пояс, теперь весь передался на сторону злодея и мучает родную дочь. Где правда?

Семен Павлович вскрыл второе письмо и невольно улыбнулся, читая его: столько дружеского участия и любви было в нем. Писал Ермолин, передавая поклоны всех товарищей. Он рассказывал ему о мелких полковых событиях, спрашивал о его деле, о том, не надо ли ему денег, и выражал твердую надежду покутить на его свадьбе.

Прочитав это письмо, Брыков словно ожил, и прежняя надежда на успех дела всколыхнула ему грудь. Он взял лист бумаги и стал писать письма – сперва к Маше, потом к Ермолину. Ей он описывал свои злоключения, писал ей о своей любви и молил еще потерпеть немножко, потому что правда всегда верх возьмет.

«А коли тебе, – написал он, – невмочь терпеть станет, беги к Ермолину. Я пишу ему о тебе, и он тебя не оставит, а схоронит у своей тетушки. Я же твердо надеюсь на милость царскую, только бы мне увидеть его в благожелательную минутку. А что до козней этого Воронова, то я плюю на него, ибо обо мне известны и сам Пален, и граф Кутайсов, и Грузинов, и меня в обиду никому не дадут…»

Семен Павлович писал нервно, торопливо, переживая и гнев, и ненависть, и любовь, и отчаянье, и надежду.

Была уже ночь, когда он окончил свое занятие и стал укладываться спать. Вдруг на улице раздались смех, голоса, фырканье коней, и через минуту сперва в сенях, а потом в горницах послышались громкие голоса:

– Игнат, сюда тащи и вино, и снедь! – крикнул один голос.

– Если ты не хочешь нашей смерти, Виола, – сказал другой, – топи печи!

– А карты будут?

– Все, все! Раздевайтесь, идите! – весело крикнула Виола. – У меня арестов не будет, сюда никто не заглядывает! Нинетта, Маша, занимайте гостей!

– А твой постоялец?

Брыков узнал голос Башилова и торопливо загасил свечу. Нет, сегодня уж ему не до веселой компании!..

– Эй, Семен, – раздался из-за двери голос Башилова, – вставай! Мы тебя ради к Виоле приехали! О, сонуля! Еще одиннадцати нет, а он спит! Вставай, говорят тебе! – Но так как Семен Павлович замер, то Башилов, еще раза три стукнув кулаком, отошел от двери, ворча: – Ну, и черт с тобой!..

Брыков с облегчением вздохнул, осторожно разделся и лег в постель.

В комнате стоял дым коромыслом: звенели деньги, хлопали пробки, раздавались поцелуи, и все это покрывалось смехом и криками пьяных гостей. Брыков заснул тяжелым, беспокойным сном, и во сне ему то и дело являлась Маша и протягивала к нему руки.

Еще было темно, когда Семен Павлович соскочил с постели и, выйдя в сени, приказал своему Сидору готовить завтрак. Он знал, что лучшее время в Петербурге для всяких хлопот – утро, что теперь, при императоре Павле, все служебные занятия начинаются в шесть часов и всех можно повидать на своих местах.

Виола спала, спали и ее горничная, и гости в разных позах и на разной мебели. Брыков заглянул в гостиную и увидел Башилова под ломберным столом. Он толкнул его и сказал:

– Капитан Башилов, служба не ждет!

Тот вдруг вскочил, как встрепанный.

– А? Что? – пробормотал он.

– Пора на службу! – сказал ему Брыков. – Взгляни, на что ты похож!

Башилов очнулся и хлопнул себя по бедрам.

– О, черт! – воскликнул он. – Который час?

– Уже пять!

– Пять? А к шести на ученье! – и Башилов, как безумный, выбежал из комнаты.

Семен Павлович только улыбнулся ему вслед.

Через полчаса и он шагал по темным, но уже оживленным движением улицам. Женщины шли с базара и на базар, разносчики шагали со своими лотками на головах, то тут, то там проходили колонны солдат и иногда, гремя колесами, мчался фельдъегерь.

Взошедшее солнце рассеяло осенний туман, когда Брыков вышел на площадь Зимнего дворца и направился по набережной к знакомому подъезду.

– Полковника Грузинова! – сказал он лакею.

– Пожалуйте! – И Брыков пошел за ним по той же лестнице, коридорам и огромным залам.

Грузинов заставил его дожидаться, а потом позвал в свой кабинет.

– Ну, что, родной, – ласково сказал он, – напортили все дело?! Ну, да что делать! Случай, дурная погода, неудачные маневры – и вот вы в ответе! – он покачал головой и горько улыбнулся. – У нас все случай! – окончил он.

– Что же мне теперь делать? – робко спросил Брыков.

– Все, что хотите, только не советуйтесь со мной! – резко ответил Грузинов и, увидев растерянное лицо Брыкова, прибавил: – Я в опале! Люди позавидовали моему положению и оклеветали меня. Государь хочет, чтобы я ехал в Малороссию, но я знаю: это – ссылка! Я слишком откровенен и честен, чтобы не стоять иным поперек дороги! – Он встал и нервно прошелся по комнате, потом остановился против Брыкова и сказал: – Попытайтесь проникнуть к Лопухиной. Это – добрая девушка и теперь может сделать все! А я… – и он поднял плечи, а так как Семен Павлович встал совершенно растерянный, то Грузинов крепко пожал ему руку и повторил: – Не поминайте лихом! Я сделал все, что мог!

Брыков с признательностью поклонился ему и вышел из дворца.

Да, каждый о себе! Вот и Грузинову, этому недавнему фавориту, теперь не сладко.

Он невольно оглянулся назад, словно надеясь увидеть Грузинова. Этот человек боялся ссылки, когда его ждала лютая казнь. Брыков год спустя узнал о страшной его судьбе и задрожал в ужасе.

Теперь Семен Павлович шел по улице без цели и незаметно вышел к Адмиралтейству. Обойдя его, он прошел на Сенатскую площадь и зашел в аглицкий трактир. Так же, как и в первый раз, несмотря на раннее утро, там уже пили, курили и с азартом играли на бильярде.

XXV
Что происходило без Брыкова

Когда Дмитрий Власьевич услыхал от старика Федулова, что Семен Павлович уехал в Петербург, он действительно на время так смутился и растерялся, что забыл даже о своей любви к Маше. Мысль потерять все только что приобретенное богатство и положение и из состоятельного помещика обратиться в отставного офицера без средств приводила его в ужас. Он вовсе не углублялся в вопрос о том, каким путем приобретено им все это, и ему уже казалось, что брат поднимает на него руку и посягает на его добро.

– Ах, негодяй этакий! – вскрикивал он, бегая по горнице. – С доносом поскакал. Что же, он думает, и правды нет? Что меня так и можно ограбить, как какого-нибудь тяглового мужичонка? Ну, нет, шалишь! Я найду на тебя управу!

Федулов слушал его, качая головой, и на его старом, сморщенном лице скользила хитрая усмешка.

– Ну, ну! – отвечал он, – правда-то, пожалуй, и на его стороне. Бухнет государю в ноги – и вся недолга: государь сделал его упокойником, он же и оживит. А вам что с него искать тогда? А? Прогонит – и все!

Дмитрий опомнился на другой день. Злоба сменилась у него трусостью. А что, если так и будет?.. Он тотчас же побежал к Федулову, которого поселил в полуверсте от себя, и спросил:

– Что же нам делать?

– Беспременно Воронова звать! – серьезно ответил Федулов. – Он может помочь, а больше ничего и не придумаю.

– Я прошлый раз прогнал его!

– Знаю, знаю! Ну, а теперь позовите. Тогда его честные денежки отдать пожалели, теперь отдайте, да еще прибавьте что-нибудь. Он не гордый.

Дмитрий тотчас погнал человека за дошлым чиновником, и на другой день Воронов приехал в его усадьбу. Склонив неуклюжий стан, потирая потные руки и широко улыбаясь, он вкрадчиво заговорил:

– Честь имею кланяться, Дмитрий Власьевич! Чем могу служить-с? Изволите видеть, прискакал немедля, зла не памятуя!

– Садись! – кивнул головой Дмитрий. – Я прогнал тебя, так на том прости.

– Помилуйте! Хе-хе-хе! – весь сияя, ответил Воронов, – не обидите теперь.

– Не обижу и за прошлое заплачу. А теперь дело вот какое! – и Дмитрий рассказал о поездке брата и о своих опасениях.

Воронов слушал его, склонив на плечо голову и потирая красные руки.

– Так-с, – время от времени говорил он, – совершенно верно!..

– Вот ты и помоги!

– Трудное дело! – вздохнул Воронов. – Однако, если при старании, то можно. Все зависит… – и он выразительно умолк.

– От платы? Сколько?

– Да вот, – улыбаясь и щуря маленькие глазки, сказал Воронов, – ежели отдадите прежний должок, триста рублев, да еще двести положите, да ежели ко всему дадите лошадку да повозку, так как я жениться собираюсь, то уладим дельце! – и он хихикая поднялся со стула.

Жадность опять обуяла Дмитрия Брыкова, но он подавил свое волнение и спросил:

– Что же ты сделаешь?

– А это даже и не секрет! Есть у меня в Питере сродственник один; персона малая, но всюду вхожий и до всего близкий. Так я ему опишу: «Так, мол, и так. Есть у вас, в Питере, к примеру, живой мертвец и самое главное, что беспокойный человек. Приехал до самого государя и в неистовом виде все сделать может». Его сейчас и заберут! Он, можно сказать, и света не увидит!

Лицо Дмитрия прояснело.

– Верно! Ну, тогда орудуй! Бог уж с тобой!

Радостный Воронов потом три часа шептался с Федуловым и уехал из Брыкова в собственной кибитке.

«Нет, – думал он, – шалишь! Я – не дурак! Тогда ты меня вышиб, теперь сам плачься. Никаких таких писем я писать не буду!..»

А Дмитрий сразу успокоился. Несомненно теперь его брату уже не разгуляться в Петербурге. Ха-ха-ха! Там не поцеремонятся! Ха-ха-ха! И он заливался злобным, радостным смехом.

Любовь снова заняла в его сердце прежнее место, и бедная Маша снова стала страдалицей.

– Я не выйду, я больна! – говорила она, когда внизу появлялся Дмитрий и отец посылал за нею.

– Эй, милая, не дури! – говорил ей старик, входя через минуту в ее светелку. – Я терплю до поры, доченька! – и при этом его тусклые глаза вдруг вспыхивали недобрым огнем.

Девушка смирялась и шла вниз, где ждал ее ненавистный поклонник.

– Марья Сергеевна, – говорил он, стараясь казаться мягким, – когда же, наконец, вы взглянете на меня благосклонно!

Маша молчала, ломая пальцы в безмолвном отчаянье. Это отчаянье доходило до ужаса, когда отец вдруг вставал и оставлял ее одну в горнице с Дмитрием. Тот придвигался к ней, брал ее руки и говорил о своей любви задыхающимся от страсти шепотом. Она, бедная, отодвигалась от него. Однако его страсть мало-помалу разгоралась, и ее упорство раздражало его.

– Вы все о нем думаете – я знаю, а все-таки моей будете! Я щажу вас и жду, что вы оцените мою любовь, но вы не хотите и слушать меня. Тогда я возьму вас силой. Одно слово – и нас повенчают хоть завтра!

Маша холодела.

– О, – смущенно шептала она, – подождите немного. Может быть…

Он целовал ее руки и задыхаясь говорил о брате:

– Ах, если бы он правда умер!

«Я ушла бы в монастырь», – думала Маша, но не высказывала вслух своих мыслей.

– Долго еще кобениться будешь? – грубо спрашивал ее по временам отец.

Она умоляюще взглядывала на него и говорила:

– Подождите, папенька! Дайте свыкнуться! Ведь он терпит!

– До поры терпит, как и я! Ты думаешь, я позволю тебе дурь разводить? А? Чтобы он нас отсюда взашей погнал? А? То-то! Так брось ломаться!

– Немножко еще! – умоляла Маша и отдаляла страшный день то мнимой болезнью, то хитростью.

Кроме Марфы, вокруг нее не было никого, с кем она могла бы поделиться своими страданиями и слезами. Да и Марфа, сочувствуя ей по-своему, мало приносила ей утешения.

– Ну, и чего плачешь? – говорила она. – Все по Семену Павловичу. Да коли помер он!

– Няня, ведь это только по бумагам; он жив!

– Говорите! Слышь, по царскому указу! А ты, знаешь: Бог на небе, а царь на земле. Значит, и есть твой Сенюшка упокойник. Царство ему небесное! – и старуха крестилась.

– Что ты! Что ты! – с ужасом восклицала несчастная девушка.

– А то! Недаром я седьмой десяток живу, тоже знаю. Говорят – помер, и верь, верь и не порти глаз своих! Что в слезах-то? Смотри, исхудала вся! Щепа щепой! Право, ну! А ты лучше иди себе за Дмитрия Власьевича. Чего еще? Барин богатый, угодья всякие и тебя любит…

– Замолчи! – шептала Маша – Ты не в уме. Это все не его; это ворованное, чужое! И я не люблю его…

– И-и, матушка, стерпится – слюбится! А лучше нешто, коли волоком поволокут?

Маша в ужасе закрывала лицо руками, падала в постель и плача говорила:

– Уйди от меня! Уйди!..

Она была совершенно одинока, и все ее утешение было в слезах и молитве. Она молила о чуде: отвратить от нее страшную любовь и вернуть к ней любимого.

А время шло, и требованья отца становились все настойчивее.

Тогда Маша в отчаянии написала письмо Брыкову и переслала его к Ермолину тайком через верного Павла.

«Убегу, повешусь, но не отдамся этому злодею», – думала она, и это решение несколько успокоило ее.

А Дмитрий, потеряв надежду пробудить в ее сердце любовь, решил действовать напролом и грубо сказал Федулову:

– Вы уж постарайтесь уломать ее Чтобы через месяц и свадьбу делать!

– Да хоть завтра, – ухмыляясь ответил старик, – ведь она так только, а сама рада-радешенька!

– Ну, теперь мне это все равно Я говорю: через месяц.