Текст книги "Древо миров"

Автор книги: Андре Олдмен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Принц отцепил от седла тяжелый сверкающий диск с большим рогом в центре и подал отцу. Он был удивлен и раздосадован: первый его боевой щит, и вправду слишком тяжелый для детской руки, оказался тайным хранилищем рубинового камня, спрятанного в углублении под рогом.

Держа щит перед собой как большое блюдо, на котором между двух аквилонских львов огромной багряной каплей сверкало Сердце Аримана, Конан поднял взгляд на свою королеву, и в его синих глазах мелькнуло удивление, смешанное с восхищением и любовью. Король коснулся талисмана, и в глубине его вспыхнул холодный огонь. Кровавый луч потянулся к югу и пал на офирский рубеж, суля разор и поругание врагам аквилонцев. Войско взревело тысячами луженых глоток, ударили мечи по щитам, взвились боевые стяги, и армия Конана Великого двинулась на Ианту.

В тот день произошло первое сражение, и семилетний Конн принял в нем участие: он метнул копье, которое, пролетев расстояние в пятнадцать локтей, вонзилось в землю. Потом Эвкад увел принца под прикрытие сотни Черных Драконов. Сидя на коне рядом с матерью, Конн наблюдал с холма, как аквилонские войска ломят сопротивление офирцев. Он жаждал быть там, среди битвы, но Зенобия придерживала повод его коня, ласково улыбалась и говорила, склонясь к плечу сына, что впереди у него много сражений, сулящих славу, – он слушал и сжимал слабой еще рукой эфес меча…

Ему было десять лет, когда маги Белой Руки похитили его на охоте и увезли в мрачную Халогу. Отец, презрев опасности, в одиночку пустился в погоню и вызволил сына. Потом он двинул на Гиперборею войска, уничтожил колдовской орден и подчинил северную державу. К тому времени Офир, Коф, Аргос и Зингара уже признали власть Аквилонии. Спустя еще пять лет Великий Киммериец обрушился на Стигию, разбил ее войска, рассеял и перебил жрецов Змея Вечной Ночи. Конн сражался бок о бок с отцом, выказывая немалое мужество и, что было для короля более важным, полководческий дар – во главе отборных отрядов он первым ворвался за стены Луксура и возложил щит и меч на Трон Слоновой Кости.

Все сбылось, как задумал Конан Великий. Огромная Империя охватила почти все хайборийские земли: иные страны признали свою полную зависимость от Аквилонии, другие исправно платили дань. Сын киммерийского кузнеца, родившийся на бранном поле и бежавший из родных мест пятнадцати зим от роду, прошел путь, предначертанный богами, и поднялся на высшую ступень земной иерархии. Имя его гремело от Пустошей Пиктов до моря Вилайет и далее – до самого Восточного океана.

И лишь немногие знали, что прежде, чем задушить Нумедидеса на ступенях его собственного трона и воссесть на престол сильнейшей хайборийской державы, Конан-киммериец оставил свой след во многих землях: был вором и грабителем в Заморе, наемником в Зингаре, Туране, Немедии и Офире, следопытом в Боссонских топях, вождем запорожских мунган и свирепых афгулов, пиратом Амрой, чье имя наводило ужас на жителей побережья Западного океана, контрабандистом, возившим тайные грузы по морю Вилайет… Где и в качестве кого подвизался он еще, Конан, пожалуй, и сам затруднился бы вспомнить.

Скальды воспевали деяния Великого Киммерийца, но в их балладах он всегда был окружен романтическим ореолом чудесных подвигов, блистая броней и оружием под грохот битвы и приветственные крики сподвижников. Те же, кто дерзал распевать куплеты, порочившие королевское достоинство, лишались голов и иных частей тела под покровом ночи либо просто навсегда исчезали, не оставив о себе даже памяти среди родственников. Хотя сам король – варвар (и Конн знал сие доподлинно) не имел к подобным расправам ни малейшего отношения: в основном старались жрецы и судебные власти, блюдущие чистоту образа Великого Короля во славу и процветание государства Аквилонского.

Конн пригладил волосы и, последний раз бросив взгляд в глубины зеркального щита, отошел к огромному столу в центре залы. Стол был завален пергаментными свитками, книгами в сафьяновых, деревянных и медных обложках, вощеными дощечками, покрытыми мелкими буквами.

Молодой король наугад раскрыл ближайшую книгу, полистал пожелтевшие страницы и прочел: «В сверкающей Ианте, столице древнего Офира, блистал Великий Киммериец в лучах славы по правую руку монарха Офирского Вальдрика, немощного телом. И возлюбила Киммерийца принцесса Синэлла, жрица древнего божества Аль-Киира, коего Синэлла пыталась возвратить к жизни. И, возродив, пала сама жертвою сего чудовищного демона, исчадия Нижнего Мира. Киммериец же поразил чудовище насмерть, снискав себе славу, и отправился в Аргос, к Западному океану. И нарекся сей муж – Конан-разрушитель…»

Так описывал некий летописец Перристив Лумосский историю, слышанную Конном от отца в те нечастые вечера, когда Конан, попивая аргосское вино из серебряного кубка и вытянув ноги возле жарко пылающего камина, делился с принцем воспоминаниями о минувшем.

Он не утаивал того, что не предназначалось для чужих ушей, и Конн знал, что, прежде чем отец встретился с матерью, у него было множество женщин, из коих любил он лишь двух: пиратку Бэлит, Королеву Черного Побережья, погибшую на берегах реки Зархебы, и предводительницу разбойничьей шайки Карелу, прозванную Рыжим Ястребом, с которой враждовал и даже скрещивал оружие, но был пленен ее чарами. И все же лишь Зенобия, бывшая рабыня немедийского короля Тараска, полученная Конаном в качестве выкупа после победы над Немедией, стала той единственной женщиной, которую киммериец ждал всю жизнь и с которой обрел истинное счастье. Она стала Королевой, достойной своего великого супруга – преданной женой и нежной матерью…

Конн захлопнул книгу, в которой не было и десятой доли правды. Там не было крови, пота, страданий, предательства, несбывшихся ожиданий – не было жизни. Никто из покрывавших пергаментные страницы мелким каллиграфическим почерком, не осмеливался упомянуть о презрении, витавшем за спиной киммерийца, о косых взглядах, бросаемых украдкой теми, кто считал, что в жилах его течет голубая кровь, отличная от крови северного варвара. Враги в книгах выглядели жалко, сподвижники всегда были преданны, а подвиги свершались если не без усилий, то уж с достаточно предсказуемым финалом.

Конн порылся среди рукописей, отыскивая свиток в изысканном футляре сандалового дерева. Найдя, развернул и пробежал глазами то место, которое не давало ему покоя. Здесь говорилось о некоем городе Турне, построенном Конаном Великим в Озерном Краю Гандерланда лет тридцать тому назад. Город этот был создан искуснейшим мастером Афемидом и являл собою истинное совершенство архитектурного искусства. Некогда отец собирался перенести туда столицу Аквилонии, но по каким-то неясным причинам отказался от этого замысла. Ныне Турн пребывал в развалинах, считаясь местом заповедным, а многими – проклятым. Светлейший Обиус, Верховный Жрец Храма Митры, намекал в беседах, кои с недавних пор повадился вести с молодым королем, что знает многое, связанное с Северной Цитаделью, однако речи жреца были столь витиеваты и туманны, что Конн давно отчаялся извлечь из них что-либо ценное.

Не оправдал его надежды и аргосец Альфред, прибывший года три тому назад к тарантийскому двору, дабы собрать материалы, надобные для его труда, посвященного жизни и деяниям короля – варвара. Альфред, взявший себе прозвище Паж, некогда служил оруженосцем у короля Конана в Турне, а затем, удалившись на родину, задумал написать книгу, объемлющую все многочисленные подвиги его бывшего сюзерена.

Аргосец был радушно принят молодым королем и получил доступ во все тарантийские скриптории, еще не закрытые в то время по приказу Обиуса. Он уже собирался отбыть, когда Конн, пригласив пожилого летописца на ужин, пожелал узнать, что заставило отца покинуть прекрасный город в Озерном Краю и навсегда забыть о его существовании.

«Я не могу ответить на твой вопрос, государь, – сказал тогда Альфред Паж, – ибо сам не ведаю, в действительности ли произошли события, в коих участвовал старый король, или я слышал от него некую сказку. Все, что рассказал мне Конан Великий, я тщательно записал, и если ты желаешь, мы можем отправиться в Мой замок в Горячем Ущелье, и я предоставлю тебе свои рукописи…»

И Конн отправился в Аргос, не ведая, что путешествие сие станет поворотным в его жизни.

Поглаживая пальцами сандаловый футляр, он погрузился в воспоминания.

* * *

…Горячее Ущелье, лежавшее в тридцати лигах к северо-востоку от Мессантии, представляло собой распадок среди отрогов Рабирийских гор, широкий в начале и суживающийся по мере приближения к скалам. По, склонам росли лимонные рощи, вдоль дороги темнели густые посадки авокадо. Чем выше поднимались всадники, тем более каменистой становилась дорога. Конн ехал рядом с аргосцем, чувствуя, как гнетущая тишина жаркого летнего дня начинает давить уши.

«И все же я не понимаю, месьор Альфред, – заговорил король, смахивая пот со лба, – почему эта страница из жизни моего отца окружена столь плотной завесой недомолвок? Признаюсь, сам Конан не очень любил говорить о Турне и обо всем, что связано с этим городом. Я побывал в Озерном Краю и проехал по разрушенным улицам города. Турн мог бы стать достойной столицей Аквилонии, если бы не его удаленность от центра державы. Но, мыслю, не в том была причина, заставившая отца навсегда покинуть мощную северную цитадель, им воздвигнутую».

«Я был слишком молод тогда, – отвечал пожилой летописец, – гораздо моложе, чем ты сейчас, государь. Однажды мы с твоим отцом отправились на охоту. Конан любил травить зверя в одиночку, вот и тогда он не взял никого, кроме своего юного оруженосца. Он загнал волка, но отпустил его, а потом, когда мы укрылись от дождя в заброшенной хижине, рассказал мне удивительную историю. Якобы на нас напали лесные разбойники, и в схватке с ними я погиб. Потом король отправился на некий остров, именуемый Фалль, и, совершив то, что было угодно богам, вернулся обратно. И вернулся раньше, чем отбыл…»

«Как это?» – не смог скрыть удивления Конн.

«Я этого тоже не понимаю, – горестно покачал головой Альфред Паж. – Старый король говорил о петле Времени, в которую попал, благодаря хитроумию жителей неведомого острова, об Источнике Судеб, в который ему удалось заглянуть. Он утверждал, что вернулся досрочно, чтобы спасти меня от смерти и Турн от разрушения, но Время оказалось сильнее: когда мы подъехали к воротам города, Турн оказался разграблен ванирами, магистр Афемид был убит, а Верховный Жрец Обиус исчез неведомо куда…»

«Обиус утверждает, что лишь благодаря его усилиям ваниры, в конце концов, были уничтожены, а многие жители Турна избегли смерти», – задумчиво молвил Конн.

«Так или иначе, но Конан навсегда предал это место забвению, – продолжил Альфред, – и я осмелюсь высказать предположение, что причиной тому была его неудача. А к неудачам король – киммериец питал истинное отвращение. Он их попросту презирал, потому и не любил впоследствии говорить о тех своих приключениях. Я же постарался собрать из разных источников все, что связано с Турном и таинственным островом Фалль, и готов, как уже говорил, представить тебе свои изыскания».

Дорога бежала все круче, склоны ущелья стали отвеснее, полоска неба над головой сужалась. Впереди показался замок: окруженный высокой зубчатой стеной, он возвышался посреди небольшой долины, похожей на чашу великана. Склоны ее густо поросли фруктовыми деревьями, кипарисами и кустарником. В воздухе плавал пряный аромат южных цветов. Конн, Альфред Паж и кавалькада сопровождавших аквилонского короля рыцарей въехали по широкому мосту в ворота замка.

Замки знати юга, к коей относился и Альфред, отличались от северных суровых цитаделей, как золотая клетка домашней птицы отличается от простого гнезда ласточки-береговушки. Даже крепостная стена, служившая, несомненно, надежной преградой всякому, кто хотел бы покуситься на жилище Альфреда, была выстроена с долей изящества, не свойственного простым оборонительным сооружениям. Зубцы ее украшались ажурными отверстиями, напоминавшими кружево аргосских воротников, башни несли черты изысканной туранской архитектуры, кровли были выложены сверкающими под солнцем медными плитами. Замок был столь обширен, что внутри умещались несколько садов, виноградников и рощ, разделенных оградами и строениями, среди которых были конюшни, домики, где проживала целая армия слуг, и даже небольшой храм Иштар с фасадом, украшенным плетеными корзинами, из которых свисали красные фуксии.

Вместо мрачной высокой башни, зачастую служившей жилищем менее изысканным северным соседям, здесь высились три небольших, но весьма богато украшенных дворца, между которыми журчали фонтаны. Имелся даже зверинец с двумя львами, тремя леопардами, парой горных медведей и вольером, полным экзотических птиц.

Иной содержатель подобного великолепия не преминул бы обратить внимание аквилонского короля на праздничный и богатый вид своих покоев, но Альфред, казалось, был ко всему равнодушен и сразу же провел Конна в хранилище, где на многочисленных полках и стеллажах теснились манускрипты и футляры, содержавшие древние свитки. Выложив на стол изрядную груду манускриптов, он удалился, забыв предложить королю помыться с дороги.

По мере того как Конн углублялся в чтение, разочарование и досада на бесполезность его путешествия в Аргос поселялись в груди молодого короля. Записки Альфреда, хоть и проливали свет на историю строительства Турна, не открывали главного – причину падения Северной Цитадели.

Некий Эл Бритунский в своем обстоятельном труде, посвященном истории атлантов, упоминал остров Фалльхейм, который при желании можно было отождествить с Фаллем, однако бритунец упорно именовал остров летающим, а жителей его – крылатыми фалльхеймцами. Отсюда сам Альфред заключал, что эти сведения не заслуживают доверия, ибо Конан в своих рассказах не упоминал о крыльях жителей острова.

Брандол Устремский, неведомо из каких краев явившийся, оставил смутные и похожие более на бред безумца письменные излияния, в коих утверждал, что является полномочным представителем Гения Зла, господин же его обитает в жерле вулкана на клочке суши, лежащем к югу от Барахских островов, где якобы властвуют женщины. Брандол именовал культ островитянок «фаллическим», и только поэтому попал в список Альфреда.

Были среди рукописей записки некоего безымянного морехода, траченные морской водой, а потому смутно читаемые, – из них следовало, что означенный мореход, попав в страшную бурю, в трех днях пути попутным ветром на север от Кордавы, видел в море некий железный корабль, размером превосходящий кита, но уступающий легендарному Карлуку, спруту темных глубин, и что судно сие прошло мимо в сполохе ярких огней, под звуки весьма странной музыки, от которой у пяти матросов лопнули ушные перепонки, а еще трое бросились за борт и сгинули навсегда. Альфред весьма настаивал в своих заметках, что сей железный корабль мог быть тем самым, о котором поминал Конан.

Наконец, прилагалось чистосердечное, под пытками огнем сделанное признание кордавского бандита Раббака, заявившего в присутствии судьи и трех свидетелей из народа, что он был завербован неведомым человеком с неведомого острова, где сражался в рядах других наемников против войска – а какого именно, и кого то войско защищало, сказать не может. «Все мои дружки, значит, там и скопытились (далее непереводимая игра зингарско-аргосско-барахских ругательных выражений), а я, значит, утек, и тут вот с вами лясы точу». К большому сожалению, протокол допроса на сем обрывался, и внизу стояла размашистая резолюция судейщика: «Повинен смерти за кражу сапог и вольнодумство».

Некоторые надежды вызвала поэма безымянного автора, написанная на вульгарном народном диалекте и именуемая «О том, как король Конан судьбу свою вызнал». Чтобы дочитать ее до конца, Конну пришлось покрепче сжать зубы: поэма была насыщена скабрезными шутками по поводу мужской силы и неутомимой похоти варвара-киммерийца, каковой варвар, если верить народному поэту, «и пять имел за раз, не убоясь зараз…» Судьбу же герою предсказывала некая ведьма-старуха, утверждавшая, что «Конан омолодится, дабы опять жениться». Очевидно, собиратель Альфред обратил внимание на эту чушь исключительно ради названия.

Конн пребывал в крайнем унынии, когда из-за открытого окна донеслись до него чудные звуки лютни. Отбросив, словно мерзкого паука, свиток «народной поэмы», он поднялся со скамьи и подошел к стрельчатому проему, за которым дрожал знойный воздух и пели птицы. Неведомый музыкант наигрывал «Желтые рукава» – чудную пуантенскую песенку. Король выглянул из окна, желая найти источник столь сладостных звуков, и увидел в доме напротив, за приоткрытой витражной створкой, темноволосую женскую головку, склонившуюся над инструментом. Музыкантша казалась настолько поглощенной игрой, что он не осмелился ее окликнуть.

Он стоял и смотрел на женский профиль в окне дворцового здания, и теплая, нежная волна ласкала и терзала его сердце. Он видел своими зоркими, унаследованными от отца глазами смуглую кожу, черный разлет бровей, маленькую родинку возле чуть припухших, капризных губ. Темная прядь лежала на щеке, губы что-то шептали, очевидно, слова песни; он видел бисеринки пота на гордых крыльях прямого носа – видел и запоминал все. Он пил это зрелище, как пьет усталый путник холодную воду из родника.

«Отобедать, отобедать, – донесся сзади голос хозяина замка, – не изволит ли мой король отобедать?»

«А? – Он резко обернулся. – Кто эта женщина, летописец?»

«Моя дочь. Тебе понравилось, как она играет?»

«Как звать ее?»

«Эльтира. Эль…»

«Как прекрасна… – Конн почувствовал краску на своем лице. – Как прекрасна бесхитростная пуантенская песенка, не правда ли?»

«Да, – сказал Альфред, улыбаясь. – Она прекрасна, как утро, как летний день, как жизнь, мой король».

Потом они обедали в зале, и теплое летнее небо смотрело сверху, через квадратное отверстие в потолке. Эльтира сидела рядом с отцом и улыбалась аквилонскому королю. А он, забыв о цели своего путешествия в южную провинцию Империи, смотрел на нее и тоже улыбался. «Гей! – пели менестрели под свист дудок и жалобу свирелей. – Гей, король молодой, веселись и ликуй молодою душей!» И он ликовал и веселился в душе, но на челе его лежала печать мрачной невозмутимости.

«Отчего вы так суровы, государь? – спросила Эльтира. Голос ее звенел в лад давно отложенной лютни. – Отец сказал мне, что вы желаете узнать судьбу своего родителя, Великого Конана?»

Он кивнул. Потом сказал: «Все это тщетно. Что скрыто, то скрыто, прекрасная дона».

Она взяла тонкими пальцами ягоду винограда, и та засверкала, пронизанная в мягкой зеленой глубине солнечными лучами.

«Отчего же, государь? Я читала: все тайны рано или поздно раскрываются».

Альфред Паж покивал головой и отпил из кубка.

«Всему свое время, – сказал он. – Если богам будет угодно, мы откроем тайну Конана».

«А есть ли тайна?» – слегка улыбнулся Конн.

«Что-то ведь заставило старого короля вновь пуститься в странствие…» – сказал летописец.

«И вы, государь, ничего более не слышали о своем отце?» – спросила Эльтира.

«Нет. Знаю лишь, что Конан отправился к Офирскому оракулу, а потом – за море. С тех пор о нем не слышали ничего».

Ничего, ничего… Это слово витало над ним, словно черный, затмевающий крыльями солнце ворон, – с тех пор, как отец, совершив церемонию передачи власти, удалился в неведомые земли. И бежал за спиной, словно бледный огонь по сухостою, шепоток, и доподлинно знал молодой король, что многие именуют его сыном рабыни… Сыном рабыни и варвара именуют его.

С тех пор как удалился Конан, сын его подавил огнем и мечом три восстания, пресек восемь заговоров с целью захвата власти, казнил пятьдесят два человека и сто пятьдесят отправил в изгнание. Он старался быть достойным отца, сурового владыки завоеванной державы, а ныне – всего хайборийского мира. Старался – и страшился признаться себе, что воля его на исходе: нет в нем силы, питаемой древними безжалостными обычаями, и висит в оружейной взявшийся неведомо откуда зеркальный щит, в глубинах которого маячат смутные, тревожащие тени…

Или щит в тот год, когда он встретил Эльтиру в замке Горячего Ущелья, еще не появился? Он не мог бы сказать с определенностью…

Ночью случился пожар. Он начался на склонах долины, уничтожая плодовые деревья своими черными дымными щупальцами, и безостановочно покатился к стенам замка. Крестьяне из близлежащих деревень стекались к воротам, и Альфред Паж, их сюзерен, пускал всех, уповая на то, что огонь не сможет перекинуться за стены. Кипарисы на склонах вспыхивали, словно храмовые свечи.

Когда искры, летящие по ветру, стали воспламенять деревья в садах замка, Конн велел всем уходить. Заросли вдоль дороги, ведущей из ущелья вниз, уже пылали, но пылали и дворцы внутри замковой ограды, и звери, вырвавшиеся из клеток, с диким ревом метались среди построек. Многие искали спасений в фонтанах и прудах, но королю столь недостойное поведение казалось извинительным лишь для крестьян.

Рыцари, взнуздав коней, были готовы. Конн поднялся в библиотеку.

«Они хотят сжечь манускрипты, – сказал Альфред. Он сидел в скриптории, где тлели столы, и отказывался уходить. – Темные силы ополчились против истины».

«Это просто пожар, – сказал Конн. – Кто-то развел костер на склоне и забыл потушить».

«Уходите, – сказал летописец, – я остаюсь».

Эльтира уже сидела на коне, в платье, облитом водой, и слуги бегали вокруг с чанами, поливая больше себя, чем госпожу.

«Арракос, – сказала дочь Альфреда, когда Конн подъехал к ней. – Арракос, правитель Аргоса…»

«И что же?»

«Он сватался ко мне, но я его отвергла… Он рябой… рябой…»

Она заплакала.

«Ты думаешь, он поджег рощи?»

«Да!»

«Заставь своего отца покинуть замок, – сказал Конн. – С аргосского вассала я спрошу сам».

Они пробились через огонь и дым, унося с собой Альфреда, ставшего мумией на руках короля, безмолвной и безгласной мумией из стигийских пирамид, и бились мечами с людьми, затворившими выход из ущелья, и одолели. Аквилонские рыцари положили всех, прежде чем король спохватился, желая дознаться, кто были сии противники. Эльтира рыдала над отцом, а потом явились его родственники и объявили, что заберут семью летописца в свои владения. С ними отправились и крестьяне, вырвавшиеся из пылающей мышеловки – замок же сгорел дотла вместе со зверями, дворцами и рукописями, так и не сумевшими открыть Конну тайну, коей он домогался.

Аргосский правитель, рябой и кривобокий Арракос, напрочь отвергнув свое причастие к пожару, выказал аквилонскому самодержцу подобающую преданность, устроив семидневный пир во дворце стольной Мессантии. Конн пировал мрачно, едва сдерживаемый советниками. Советники рекомендовали не возбуждать аргосское население по пустякам, и Конн тогда внял их словам, признавая интересы политики выше собственных…

Признал бы их таковыми отец?

Аргос желал отделиться от Аквилонии, используя любой, предлог. Тогда предлогом могла стать Эльтира, и он забыл о прекрасной лютнистке, как постарался забыть и о тайне острова Фалль.

Спустя три лета все повторилось: Эльтира бежала в Тарантию, прося покровительства Конна. Он же готов был отдать аргосской доне руку, презрев на сей раз государственные интересы.