Текст книги "Одиночество героя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

– Привет, Федотыч, – окликнул старика Климов. Дед вгляделся, прикрыв глаза козырьком ладони, узнал, благодушно отозвался:

– Здорово, Михрей. Денек-то какой, а? – опустил ведро у ног. – Хошь водицы холодненькой?

Поначалу, когда Климов объявился в окрестностях, старик его чурался, как городского выдвиженца, засланного в лес неизвестно зачем, но как раз на почве уринотерапии между ними установилось полное взаимопонимание. Среди деревенских жителей у Кузьмы Федотыча почти не было единомышленников, да и что с них взять, темнота, зато Климов признавал целебные свойства мочи и даже кое-что добавил к сведениям, почерпнутым Кузьмой из журнала. Оказывается, ею не только лечат все болезни, но также снимают порчу и сглаз. Климов рассказал про какого-то своего знакомца, тоже, как и Кузьма, пожилого человека, который так сильно занедужил, что вся официальная медицина тут же списала его в расход, но по счастью нашлись добрые люди, которые присоветовали ему уринотерапию, тогда еще мало известную в культурном обществе. Через месяц знакомец встал на ноги, выписался из больницы, а еще через полгода настолько омолодился и окреп, что подобрал себе подружку из числа молоденьких медсестер и завел с ней подряд троих пацанов. По силе омоложения, сообщил Климов, моча приравнивается к женьшеневой настойке и к аральскому корню, не меньше того. «А сам-то ты, сам-то, – не постеснялся спросить Кузьма Федотыч. – На себе, имею в виду, пробовал?» – «А чего же, дедушка, добру зря пропадать», – простодушно признался горожанин, приведя старика в восхищение. С тех пор между ними наладилась неподдельная мужская дружба и, встречаясь, они обязательно делились информацией о том, как протекает очередной курс лечения.

– Не знаешь, дедушка, чья там машина приткнулась? Вон, у огорода? – полюбопытствовал Климов. Старик отмахнулся:

– Погоди, Миша, с машиной. У меня затруднение давеча вышло, хотел с тобой посоветоваться.

– Какое затруднение?

– Стул пошел тяжелый, редкий. С третьего дня на четвертый. Ничего не помогает. У тебя так бывало?

Климов сейчас не был расположен к медицинской беседе, но из вежливости спросил:

– Очистку проводил?

– Ну как же, Миш! По полной схеме. Утром два литра с опарышем, вечером – чистая урина. Никакого результата. Я даже расстроился.

– А «жигуленок» чей?

Старик нехотя оглянулся:

– К тебе гость приехал, Миша. Я ему дорогу обсказал. Но не дойдет. В ботиночках поперся.

– Как выглядит?

– Солидный дядька, в летах. Машину мне доверил. Обещал на поллитру отвалить за сохранность… Миш, может на голодовку сесть, как считаешь? Дак я и так второй день не жрамши, на одной урине держусь. Пензию раньше вторника не привезут.

Климов развязал рюкзак, достал батон колбасы, разломил напополам.

– Держи, Кузьма Федотыч. Покушай как следует. Иногда тоже помогает для пищеварения.

– Не надо, зачем ты… – растроганный, старик чуть не прослезился.

– Бери, бери. Я с аванса отоварился.

По лесу шел задумчивый. Какой еще гость, зачем? Из конторы вряд ли. Оттуда в талый лес в ботиночках не ходят. Друзей он давно от себя отрезал вместе с Москвой. Да кто бы ни был – все равно лишние хлопоты.

Гостя приметил издали: мужчина в темно-синем плаще, в шляпе стоял у порожка, курил. Вид сиротский, неприкаянный. Екнуло сердце Климова недобрым предчувствием.

Приблизясь, убедился, что предчувствие верно. На мужчине лежала печать беды. Рисунок ее проступал отчетливо, как на слайде: этого человека взяли в клещи, и он уже еле дышал.

– Здравствуйте, – сказал Климов сухо. – Чем обязан?

Гость не удивился такому обращению, диковато прозвучавшему среди сосен.

– Вы – Климов?

– Да.

– Я к вам от Попова Герасима Юрьевича…

– Очень приятно. Но я не знаю никакого Герасима Юрьевича. Кто такой? Из лесхоза?

Мужчина растерялся, начал озираться по сторонам, словно ожидал подмоги из-за деревьев. Неловко переминался, в промокших ботинках хлюпала ледяная жижа.

– Как же так?.. Он меня направил…

– Ступайте в дом, – сжалился Климов. – Вам просушиться надо.

Гость последовал за ним. В его облике чувствовалась глубокая усталость. Климов усадил его на скамью, сам занялся печкой. Подложил растопки, запалил – через минуту она весело, призывно загудела. Поставил чайник на плиту. На кухоньку вышел Трофимыч, поглядеть, кто пришел. Потерся о ноги хозяина и на всякий случай истошно мяукнул: вдруг чего-нибудь обломится.

– Очень наглый кот, – пожаловался Климов. – Все время хочет жрать. Хотя не голодный… Да вы снимайте, снимайте обувку, на печке враз просушим.

Принес толстые шерстяные носки и разношенные домашние тапочки.

– Вот, пожалуйста… Не стесняйтесь.

Гость не стеснялся. Стянул потерявшие форму, набрякшие ботинки, чуть ли не сорвал городские, фасонистые носочки и натянул на посиневшие ступни шерстяные. Блаженно отдувался:

– Ох, хорошо-то как… Простите, я не представился. Иван Алексеевич Старцев. Герасим Юрьевич доводится мне шурином. То есть женат на моей сестре…

– Видно, большая нужда, раз решились на такое путешествие. Возможно, вам нужен другой какой-нибудь Климов? В другом районе? Лесничество большое, а Климов – фамилия распространенная.

Гость держался молодцом, хотя, по всей видимости, был в панике.

– Вы же работали с Поповым в одной организации?

– В сорок четвертой школе? Возможно… Всех не упомнишь. У вас фотографии его нет с собой? Или записочки какой-нибудь?

Внезапно тайная неугомонность, которую Климов сразу в нем подметил, проявилась в глазах гостя насмешливой улыбкой, и Климов почувствовал, что этот человек заслуживает не только сочувствия, но и уважения.

– Вы меня зачем-то разыгрываете, а между прочим, ваш друг ранен, его чуть не отправили на тот свет. Он лежит в Первой градской, ему сейчас не до записочек.

Климов не проявил интереса, занялся приготовлениями к чаепитию. Протер вафельным полотенцем чашки, ополоснул чайник и бросил заварку. Достал из рюкзака печенье, колбасу, масло. Нарезал хлеб. Долил чайник кипятком и накрыл ватным капюшоном.

– Прошу, Иван Алексеевич. Перемещайтесь за стол.

Гость переместился.

– Курить у вас можно?

– Пожалуйста, вот пепельница… И кто же посягнул на вашего шурина?

Иван Алексеевич щелкнул зажигалкой, пустил дым к открытой форточке. Для него в происходящем не было ничего неожиданного. Он приехал без особой надежды (на что надеяться?), просто потому, что больше некуда было ехать. Увидев Климова, медлительного увальня, который явно себе на уме, окончательно убедился, что напрасно потратил время. Тоска подкатывала к горлу, точно изжога.

– Да что там, хорошо не убили… Мало ли кого теперь ранят и убивают. Вы вон его вспомнить не хотите, а Герасим на вас надеялся. Сказал, за вами должок.

– Так и сказал?

– Я же не мог придумать.

Климов мерно жевал бутерброд с колбасой. Вкусная колбаска, с чесночком, с жирком, местного производства. Видно, Настенька сунула по блату.

Он уже понял, что придется срываться с места. Если полковник ранен и прислал за ним, значит, выбора у него не было. Точнее, не было выбора ни у полковника, ни у него, Климова. Но это рушило с таким трудом налаженную за три года душевную тишину. Проживи он здесь еще хоть с годик, наверное, уже попросту не услышал бы сигнал из того проклятого мира, который оставил навеки. Но сегодня услышал. Деваться некуда. Хотя должником себя не чувствовал. Ни перед кем из земных людей, в том числе и перед полковником, Климов не чувствовал себя должником. Объяснялось это просто. Того человека, за которым водились долги, больше не существовало, но ведь полковник Попов мог этого не знать. Какая-то мразь выпустила в него пулю, и он послал гонца к тому Климову, с которым когда-то они дружествовали, из одной большой тарелки хлебали помои и улыбались друг другу сочувственно, когда становилось невмоготу. Климов был смущен, моральная проблема казалась неразрешимой.

– Боже мой, – пожаловался гостю. – Надо было бежать на Урал, там бы меня никто не разыскал.

Иван Алексеевич то ли понял его, то ли нет.

– Вы ошибаетесь. Разыскать человека можно везде. Было бы желание.

Климов подлил кипятка в чашку.

– Рассказывайте, Иван Алексеевич. Рассказывайте, кто за вами гонится.

– Думаете, это имеет смысл?

– Раз уж вы здесь, конечно, имеет.

Рассказ занял немного времени. Ивану Алексеевичу неловко было исповедоваться перед незнакомым молодым человеком, и какие-то фрагменты своей истории он оставлял за скобками. Особенно то, что касалось Оленьки. Климов ни разу его не перебил, только кивал ободряюще. Иван Алексеевич не мог понять, о чем он думает. Серые глаза Климова ничего не выражали, абсолютно ничего: ни сочувствия, ни удивления, ни осуждения. И кивать так, как кивал Климов, вполне мог робот-болванчик. На какой-то миг Иван Алексеевич заподозрил, что собеседник, которому он изливает душу, не совсем вменяем, одичал в лесу до такой степени, что с трудом воспринимает человеческую речь. Вдогон за этой мыслью явилась другая: нечего ему здесь рассиживать и зря молоть языком, а… Увы, за этим «а» не следовало продолжения, за ним открывалась страшная, зияющая пустота.

– Ну вот, – пробормотал он, – в основных чертах…

Все с тем же бессмысленно-ободряющим выражением Климов спросил:

– Палец с вами?

– Извините?..

– Палец, который вам прислали, где?

– Ах вот вы о чем… Остался дома… Зачем он вам?

– Вы уверены, что это живой палец, не муляж?

– Абсолютно уверен. Я же не сумасшедший.

Климов долил себе чаю. Иван Алексеевич к своей чашке не притронулся. Зато курил третью сигарету подряд. В глубине его сердца затеплилась робкая надежда. Для нее вроде не было никаких оснований, но тем не менее. Может быть, он погорячился, когда сказал, что он не сумасшедший.

– Ваше дело несложное, – заметил Климов, – но требует некоторых усилий.

– А? – Ивану Алексеевичу показалось, что он ослышался.

– Первое: вы должны безоговорочно выполнять мои условия.

– Условия?

– Вы останетесь здесь и дождетесь меня. Дня через два я вернусь. Привезу вашу Оленьку.

– Оленьку?

– Но ведь вы этого хотите?

Ивану Алексеевичу показалось, что хотя слух у него восстановился, но сам разговор происходит во сне.

– Смеетесь надо мной, Климов?

Климов не смеялся. Лет пять уже, как не смеялся. А когда-то был веселым пареньком и любил послушать Жванецкого с Хазановым.

– Видите ли, Иван Алексеевич, мне, разумеется, не хочется за это браться. Но я вам помогу. Отрубленным вашим пальчиком они меня достали.

– Не моим, Оленькиным, – осторожно поправил Иван Алексеевич. – И вы с ними справитесь?

– Конечно, справлюсь, – улыбнулся Климов, и Старцев ему поверил.

– Вы человек науки, – продолжал Климов, все так же беспечно улыбаясь. – И мыслите в категориях науки. Поэтому простые вещи привыкли усложнять… Но это к слову… Значит, так. Времени у нас мало, давайте ключи.

– Какие ключи? И потом, откуда вы знаете, что я занимался наукой?

– Ключи от машины и от квартиры, – на второй вопрос Климов не ответил, как на несущественный. – Кроме того, напишите все адреса, телефоны. Всю информацию…

Он принес из светелки бумагу и авторучку. Заодно подкинул полешков в печь. Старцев следил за ним зачарованно.

– У вас же нет доверенности на мою машину!

– Ничего. Все гаишники мои старые друзья.

Пока Иван Алексеевич писал, Климов переоделся. Дал гостю необходимое напутствие.

– Чистое белье в чемодане под кроватью. Продукты, инструменты – все под рукой. Вода в роднике. Главное, прошу вас, не спалите дом.

– Может, мне все же разумнее поехать с вами?

На этот вопрос Климов тоже не ответил, как, видимо, на глупый.

– Теперь, пожалуй, последнее. Трофимыча вы видите, но есть еще один жилец. Пойдемте, познакомлю.

Иван Алексеевич вышел за ним на крыльцо прямо в тапочках. Было такое ощущение, будто в голову напихали опилок. Много дней он жил в чудовищном напряжении, но стоило встретиться с этим молодым человеком, то ли безумцем, то ли героем, как мгла отступила. Он дремал на ходу. Еще это очень похоже на гипноз.

Пес Линек обиженно сидел возле своей будочки под березой и с любопытством глянул на незнакомого человека. Хозяин не жаловал гостей, он это знал. Линек давно бы подскочил обнюхать чужака, но самолюбие не позволяло. Он не мог простить Климову, что тот бросил его посреди поля, а сам укатил на фургоне. Кроме того, его томило предчувствие, что хозяин приготовил еще какую-то пакость.

– Иди сюда, пес! – строго окликнул Климов. Не подчиниться прямому зову Линек не мог и подошел, приволакивая лапу, как хромой, и демонстративно глядя в лес.

– Вот с ним поживешь, – Климов ткнул пальцем в грудь чужака. – Он тебя накормит, а ты его слушайся. И не шали, веди себя прилично. Понял?

Пес поднял лохматую башку и обвел их пристальным желудевым взглядом. Внезапно, как удар молнии, до него дошло, что хозяин собирается его покинуть. Тело пробила мелкая дрожь, он опустился на задние лапы и захлебнулся в тягучем протестующем вое, оборвавшемся диким кашлем. Иван Алексеевич был потрясен, ничего подобного он никогда не видел.

– Не ори, скоро вернусь, – пообещал Климов. – Соскучиться не успеешь…

Глава 2

Три дня назад Шалва вернулся из деловой поездки по Ближнему Востоку. Путешествие сложилось удачно. Все звенья надежны, перспективны, самые богатые контракты за последние годы; но больше всего Гария Хасимовича порадовал прием в Стамбуле, – дружеская встреча с давним партнером, влиятельнейшим и могучим Азиком-пашой. Авторитет Азика-паши распространялся далеко за пределы Турции, но отношениям с Москвой он придавал особое значение, понимал, куда дуют ветры перемен. Московского негоцианта принял по-братски, обласкал, надарил кучу подарков, но не это главное. Аллах благословил их сотрудничество: они одинаково оценивали смысл происходящих в мире событий. Северный гяур безнадежно болен, околевает, в агонии сожрет все, что ни дай. Рынок сбыта там неисчерпаем. И конкуренция почти нулевая. Подлые, наглые, вездесущие янки, чующие падаль за тысячи километров, шуровали, как водится, на финансовом подворье, добивали рубль, да еще завалили русских съедобной гнилью и тряпьем, но а поставки наркотического зелья по-прежнему контролировал Восток.

После двухдневного пышного пира Шалва еле очухался и обнаружил себя в роскошных покоях – персидские ковры, греческий мрамор, фонтан с парящими над ним райскими птицами – в окружении прелестных гурий, числом в пять штук. Как вскоре выяснилось, бригада гурий подобралась интернациональная: еврейка, китаянка, две славянки – и на закуску хрупкая десятилетняя девочка-туркменка по имени Айбола. С помощью специальных снадобий и особых приемов жрицы любви быстро привели его в чувство, но раззадорить для мужских деяний не сумели. Больше всех по этому поводу сокрушалась Айбола, боялась, что накажут. Гарий Хасимович ласково потрепал девочку по черным кудряшкам:

– Не плачь, малютка… Хочешь, возьму с собой в Москву?

– Ой! – еще больше испугалось дитя. – Там волки, холодно, снег! Ой!

Тут он заметил, что гурия-еврейка чересчур пристально на него смотрит.

– Тебе чего, красавица?

– Вы меня не помните?

– Я? Тебя?

И что же выяснилось? Давным-давно, четверть века назад, он после первой ходки отсиживался в Одессе, приводил в порядок подорванное в каземате здоровье и обдумывая планы на будущее. То было чудесное лето. Он молод, красив, полон надежд – звали его тогда Леней Буйновым. У него имелся паспорт на имя Лени Буйнова, комбайнера из Мелитополя. В первый же день он познакомился с разбитной одесситкой Раей, которая работала подавальщицей в чебуречной. Сошлись крепко, не на шутку. В Рае было все, по чему истосковалась его душа, – женская ненасытность, привлекательная внешность и острый, как бритва, ум. Он прожил две недели в ее белом, как пирожное безе, домике на улице Советской. Дошло до того, что Рая начала уговаривать его остаться в Одессе насовсем, уверяла, что здесь для предприимчивого человека, не боящегося поставить на кон судьбу, истинный рай.

Лене Буйнову нравилась шальная приморская вольница, и Раю он любил, никак не мог ею насытиться, но уже тогда чувствовал в себе иные силы, знал, что рано или поздно заскучает под палящим южным солнцем, здешнее море мелковато для него.

Прощался с ней, как с несбывшейся мечтой. В последнюю ночь Рая в отчаянии прокусила ему сосок.

– Запомнишь меня, безумец! – прошептала обреченно.

– Я и так бы тебя не забыл, – уверил Шалва, морщась от укуса. – Таких женщин у меня больше не будет.

Тут соврал, хотя говорил искренне. После знавал женщин и похлеще, белых и черных, разумных и совершенно спятивших, в их любовной ворожбе не раз утопал с головой, но одесситку Раю действительно не забыл, как сентиментальный марафонец помнит отметину старта.

– Мне было восемь лет, – напомнила гурия. – Вы покупали мне мороженое.

– Да, конечно, – Гарий Хасимович был растроган: как тесна земля. – Ты подглядывала за нами. От тебя негде было спрятаться. Но ты совсем не похожа на мать… Расскажи, что стало с Раей?

Гурия подала ему темного вина в золотом сосуде: глаза ее опечалились. Оказывается, после отъезда Буйнова красавица Рая прожила лишь два года: ее зарубил топором новый ревнивый муж. Дряхлый, поганый старикашка. Рая вышла за него ради дочери, у старика была куча денег, они обе надеялись, что он скоро сдохнет, но у него хватило силы поднять роковой топор.

– Она любила только вас, – укорила гурия.

– Я тоже ее любил, – признался Гарий Хасимович. – Ты как попала сюда?

Гурии Рамене (так странно ее звали) особенно нечего было рассказывать: ее история укладывалась в поговорку – рыба ищет, где глубже, а человек, где лучше. Подрастала у добрых людей, без родительского пригляда, естественно, рано развилась умственно и физически. Одесса вообще, как город великой культуры, располагает девочек к ускоренному взрослению. Лет с тринадцати, четырнадцати Рамена вполне могла обходиться без помощи взрослых, сама себя обеспечивала и обихаживала. Но никаким дурным влияниям не поддалась: ни травки, ни водки, ни преждевременной беременности – ни-ни! К девяностым годам, к началу счастливой рыночной эры Рамена уже обустроилась в жизни прочно, не посрамила покойную матушку: собственная уютная квартирка на той же улице Советской и три приличных спонсора, двое одесских и один питерский. На беду ли, на счастье, трудно сказать, но ее, двадцатилетнюю, романтически настроенную особу, сбил с толку заезжий иностранец, англичанин Майкл, сорокалетний бизнесмен. Все было в нем прекрасно: и одежда, и мысли, и забавный, корявый русский язык, и широта коммерческой души, – короче, увлек ее, безрассудную, сманил за собой в Москву, а там вскорости оставил на бобах, эмигрировал обратно в Лондон, опасаясь угроз какого-то люберецкого авторитета Алика. Рамена погоревала немного, но в Одессу не вернулась – гордость не позволила. Принялась с удвоенной энергией осуществлять свою девичью мечту: завела новых спонсоров, в частной студии обучалась танцам и пению, зачастила на всевозможные презентации, – теперь ей требовалось всего лишь немного удачи, и удача не замедлила явиться. Известно: когда сильно чего-то ждешь, это обязательно сбывается. Как в «Алых парусах» с малюткой Ассоль. На престижной тусовке в Доме кино на нее обратил внимание знаменитый Вадик Шелемский и после того, как они провели вместе безумную ночь, проникся к ней таким доверием, что пообещал устроить просмотр в арбатской «Снежинке», ночном заведении для избранной публики. Попасть туда было, конечно, мечтой каждой образованной красивой девушки в районе Садового кольца, но далеко не всем судьба улыбалась, как улыбнулась Рамене. Первым же выступлением (она исполняла танец змеи в собственной постановке) произвела фурор, и не прошло полгода, как стала одной из самых известных стриптизерок на Арбате. Казалось, чего еще желать: блестящая карьера. Но женское сердце изменчиво, и вскоре Рамена с некоторым удивлением почувствовала, что не испытывает полного удовлетворения от своей судьбы. Хотелось чего-то еще, чего-то большего, чем слепое поклонение самых влиятельных в Москве мужчин, а чего – сама не знала.

Вестник перемен явился в лице солидного представителя концертной фирмы «Галактика», который предложил двухмесячное турне по Европе.

Контракт был заманчивый, погода неустойчивая, март-озорник, и, недолго думая, Рамена согласилась.

Путь от ночного клуба в Марселе до гарема Азика-паши оказался таким коротким, что бедная танцорка его попросту не заметила. Освещенные разноцветными прожекторами подмостки, восхитительные лики французских кавалеров, бешеные аплодисменты, бокал шампанского в гримерной, усатый поклонник с букетом роз, укол в вену – и вот уже ломота в одеревенелом теле, незнакомое помещение, напоминающее больничную палату, и добрый голос склонившегося над ее ложем турка: «Будешь послушной, сердце мое, сделаем хорошо, сладко. Начнешь капризничать, получится секир-башка».

Она не собиралась капризничать…

Гарий Хасимович выслушал ее терпеливо. Лениво прихлебывал коктейль из лимонного сока с шампанским. Надо же, думал отрешенно, у этих безмозглых пташек какие порой случаются закавыки.

В память о покойной матушке предложил Рамене, как и девочке-туркменке, забрать с собой в Москву, позаботиться о ее будущем. Легкое, хмельное настроение.

– Пора возвращаться на родину, – сказал со значением. – Там теперь простор и радость для всех хороших людей.

Ответ Рамены удивил.

– Господин мой, Москва – большой скотный двор, из нее сделали помойку. А здесь я живу беззаботно.

– Здесь ты – раба, наложница, а там опять будешь танцевать перед публикой. Сравни-ка!

…Все-таки увез Рамену и Айболу. Каприз, блажь, но не только. Хотелось посмотреть, как Азик-паша отнесется к не совсем приличной просьбе. Азик-паша глазом не моргнул, зато переводчик сник, боялся переводить. Азик-паша воскликнул:

– Рад услужить, брат. Все мое – твое. О чем спрашивать, – но скрыть холодной усмешки не смог.

Они подписали договор о сотрудничестве аж до третьего тысячелетия, но, разумеется, официальные бумаги мало что значили. Письменные обязательства существовали лишь для того, чтобы придать юридический лоск партнерству. В сущности, все это туфта, годящаяся разве что для таможенных крохоборов. Все главное говорилось исключительно с глазу на глаз и скреплялось отнюдь не подписями сторон. Через два-три месяца Азик-паша обещал нанести ответный визит в Москву, где ни разу не бывал. Это тоже хороший знак. Еще год назад такому осторожному, мудрому человеку, как Азик-паша, не пришло бы в голову сунуться в северную столицу. Сегодня он говорил об этом спокойно, как об обыкновенной прогулке, значит, поверил, что гяуров окончательно взяли за жилистую глотку.

В самолете случилось забавное происшествие, связанное с одесситкой Раменой. В свиту, сопровождавшую Шалву в поездке по Ближнему Востоку, он ради этикета включил одного министерского чиновника и одного думца из влиятельной фракции «Экономическая воля». Две серенькие говорливые присутственные крыски, в путешествии с ними не было никаких хлопот: их лишь изредка брали на официальные встречи, запирали в отелях, чтобы не шастали где попало. Любопытно было наблюдать, как эти раскормленные господа по-детски радовались каждой подачке, каждому перепадавшему им доллару и при этом важно надували щеки, произнося напыщенные речи… Думца звали Веня Шмак, с ним как раз и приключилась история. В Думе, как и в правительстве, половина людей чокнутые, на то есть свои причины, но Веня Шмак учудил наособинку. То ли он давно не общался с женщиной, а все время проводил у микрофона, то ли на него напала мужичья хвороба, но, увидя Рамену (в аэропорту), он буквально затрясся. Такое впечатление, что впервые встретил съедобную самку. Потрясение у него было столь сильное, что осмелился спросить у Шалвы:

– Гарий Хасимович, эта женщина новая в группе, она кто такая?

– Приглянулась, что ли?

– Не то слово! Можно с ней познакомиться?

– Познакомиться можно, но без вольностей. Эта женщина, Веня, тебе не чета.

– Понимаю, понимаю…

Посмеиваясь в усы, Шалва подвел тучного, раскрасневшегося, пятидесятилетнего недоросля к Рамене и официально представил их друг другу. Веню Шмака отрекомендовал как известного общественного лидера, про Рамену сказал коротко: знаменитая танцовщица, любимица Азик-паши. Рамена, мигом оценив ситуацию, блудливо стрельнула глазами, отчего Веня Шмак чуть не упал в обморок.

В самолете они уединились (Веня и Рамена), ворковали около часу, попивая шампанское, после чего Веня Шмак попросил у Шалвы аудиенции. Гарий Хасимович принял его благосклонно:

– Ну чего еще? Заклинило, что ли?

Веня, бледный и одухотворенный, солидно откашлялся:

– Гарий Хасимович, прошу вашего благословения.

– Какого еще благословения?

– Рамена Витальевна согласилась стать моей женой. Прошу вашего разрешения.

Шалва рассеянно взглянул в иллюминатор на плывущие под самолетом облака, в душе что-то влажно стронулось: Господи, до чего же смешон человек! Как управляют им примитивные страсти. Обратил строгий взор на Шмака:

– У тебя же есть жена?

– Никак нет, Гарий Хасимович. Второй год в разводе.

Шалва оглянулся через плечо, встретил прелестную улыбку Рамены. Ну, курва, пожалуй, запросто мать переплюнет.

– Калым придется платить.

– Деньгами?

– Деньгами само собой. Таможенную поправку почему до сих пор не приняли? Моих людей стригут, как овец. До каких пор?!

Почувствовав зарождающийся гнев в словах пахана, депутат пригнулся, как под бомбежкой:

– Стараемся изо всех сил, Гарий Хасимович. Сопротивление большое. Каждый на себя одеяло тянет. Дайте месяц. Протолкнем.

Шалва обуздал в себе раздражение: этого хорька пугать бессмысленно, действительно старается, но больше того, что заложено в натуре, человек сделать не способен.

– Зови невесту.

Рамена прилетела, опустилась в кресло напротив. Ноги, грудь под тонкой тканью, глаза – все трепещет, пылает жаром. Печка раскаленная.

– Дитя мое, правду ли говорит этот человек? Ты дала согласие стать его женой?

– Какая будет ваша воля. Мне ли противиться.

– Он тебе нравится?

– Нравится, мой господин, – смущенно потупилась – сама невинность.

– Хорошо, – Шалва задумался: полет длинный, а вот и развлечение. – Скажи, Шмак, ты случайно не импотент? У вас там в Думе, я слышал, кроме Жирика, ходоков нету.

– Не извольте сомневаться, Гарий Хасимович.

– Не сомневаюсь, а проверить надо. Сейчас ребята в салоне уголок оборудуют, покажешь свою удаль… Ты чего? Или возражаешь?

Депутат тоскливо озирался, но возражать, естественно, не посмел.

Целых полтора часа, до самого Домодедова, женили парочку. Братва натешилась, чуть пупки не надорвала. Аж самолет трясло. Пилоты по очереди приходили поглазеть на неслыханную свадьбу. Сам Шалва насмеялся на три года вперед. Какие советы подавали члены делегации, заглядывая за занавеску, – бумага не стерпит. Самые нетерпеливые подбегали помочь. У тучного депутата от волнения и стыда ничего не получалось, зато неутомимая в любовных шалостях Рамена праздновала свой бенефис. Короче, долетели с ветерком.

В конце полета Гарию Хасимовичу сделалось отчего-то грустно. Он позавидовал этому россиянскому обмылку. Гяур, скотина, животное, но ведь до седых волос сохранил первозданную свежесть чувств. Тянулся к женщине, как младенец к маменькиной титьке, у него, Шалвы, увы, все это в прошлом.

В Москве навалилось сразу столько дел… Голова пошла кругом. Неделю отсутствовал, а словно год вышибло. С Гошей Жабиным, своим главным помощником, полдня просидели взаперти, не отвечая ни на какие сигналы из внешнего мира. По соображениям Жабина выходило, что чумаки заново вышли на тропу войны, причем на сей раз с очень мощным охватом. Не только в Москве, но и в регионах (вплоть до Дальнего Востока) вынырнули крупные партии какой-то синтетической гадости, которую потребитель прозвал «шпанкой». Суррогат пользовался огромным спросом: действовал убийственно, стоил копейки. При этом поставлялся клиентам в фирменной, изящной пластиковой упаковке. Акция подготовлена основательно и на хорошем современном уровне. За ней, без сомнения, стояли крупный капитал и серьезная организация.

Жабин никогда не ошибался, но все же Гарий Хасимович уточнил:

– Почему думаешь, что это чумаки?

– Агентурные сведения, – лаконично ответил Жабин.

Шалва любил этого человека с обликом раздувшегося от натуги циркового силача. Официально Жабин возглавлял корпорацию «Анкор-кредит», куда входили небольшой банчок с одноименным названием, складские помещения на Яузе и два загородных казино с ресторанами и стриптизом. По образованию Жабин был юристом и до встречи с Шалвой просиживал зад в адвокатской консультации при Министерстве юстиции. Можно сказать, что Шалва подобрал его с помойки, обогрел, возвысил и ни разу об этом не пожалел. Он мало кому доверял так, как ему. Непомерно алчный, с вечно распаленным самолюбием, с дерзким языком, Гоша Жабин обладал спокойным, ясным и глубоким умом, предназначенным для распутывания самых зловещих махинаций, как скальпель приспособлен для вскрытия гнойников. В его преданности он не сомневался потому, что знал за ним некие делишки, за которые Жабина не помилуют ни закон, ни братва. Укрыться он мог лишь под сенью могучего покровителя, каким и являлся для него Гарий Хасимович. Единственным недостатком Жабина было то, что он русский, он сам этого стыдился, хотя понимал, что нацию, как и родителей, не выбирают. В порыве откровенности иногда признавался Шалве, что ждет не дождется, когда наконец это мусорное племя исчезнет с лица земли. Слава капиталу, по некоторым признакам этот день недалек. Шалва сказал:

– Недодавили мы чумаков, а могли. Наша оплошность.

– Чего уж теперь, – поморщился Жабин. – Придется разбираться заново.

Тем годом чумаков тряхнули на славу, казалось, им не оправиться. Одним махом, буквально за неделю порубили всю чумаковскую головку, человек семь, включая главного чумака, столетнего Гаврилу Ибрагимовича, законспирированного под инвалида в Клязьминском пансионате для престарелых. Его утопили в водоеме вместе с инвалидной коляской, говорят, кровяные пузыри шли из воды двое суток подряд, неуступчивый был старец. Вдобавок пожгли все склады, раскурочили лаборатории, взорвали нефтяную биржу «Чумак и сыновья», а также для наведения ужаса распяли на Лобном месте молоденькую чумачку Алису, известную всей Москве своими амурными похождениями. Это была не рядовая зачистка, а настоящая войсковая операция, с привлечением ОМОНа и саперного взвода, влетевшая Шалве в копеечку, и он по праву ею гордился.

Но некоторые из чумаков, кто помельче, разумеется, уцелели, забились в норы, откуда их трудно было выковырнуть. В упоении победой над коварным конкурентом, Шалва не придал этому значения, хотя кое-кто из дальновидных соратников, в том числе и Гоша Жабин, высказывали сомнения. Жабин, помнится, привел такую аналогию, что тараканов, дескать, не уничтожают в отдельной квартире или на одном этаже, их можно ликвидировать только скопом, всех разом, от чердака до подвала. Иначе опять расплодятся. Вот и вышло, что сомневающиеся были правы, и Шалва торжествовал.