Текст книги "Одиночество героя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Но полковник спал недолго. Поднял веки – и я невольно отшатнулся от ледяной прозрачности его взгляда.

– Ничего, – произнес он благодушно. – Все укладывается в обычную схему. Сначала двести тысяч, потом еще двести, потом миллион – и тебе каюк. Молодец, что позаботился о семье, но это половина дела. Положение серьезное, Гарий Хасимович конторе не по зубам. И я, видишь, некстати слег.

Я нашел в себе мужество не свалиться со стула.

– Ну и ладно. О чем тогда беспокоиться? Пойду за водкой сбегаю?

– Сбегаешь, не торопись… Тебе придется ехать к Мише Климову. Бумага есть? Пиши адрес.

Ни о чем не спрашивая, я достал блокнот и шариковую ручку и под его диктовку записал: «Михаил Федорович Климов, Калуга, деревня Ерохово, лесничество…»

Ждал дальнейших наставлений.

– Климова найдешь, поклонись от меня. Все расскажешь как есть. Он мой должник. Если не уговоришь подключиться – туши свет. Это сейчас единственный шанс. Другого нету.

– Шанс?

– Другого нету, – повторил полковник. – Пока я здесь лежу, нету. За Шалвой большая сила. Он в систему вписался. Он среди тех, кто государство подмял. Тебя раздавит и не заметит… Мишу надо убедить. У тебя получится. У тебя язык хорошо подвешен.

Мне показалось, что под воздействием укола у Герасима начался бред. По его словам выходило, что где-то в лесу под Калугой сидит некий Миша Климов, которого я должен склонить на свою сторону. И если мне это удастся, то Миша прибудет на Москву, вероятно, с охотничьей берданкой, и наведет здесь порядок, приструнит Шалву. Пуля попала Герасиму в грудь, да, видно, задела головку.

– Кто такой Миша Климов? – спросил я мягко.

– Долго объяснять. Он измененный, не такой, как мы. Отшельник. Плюнул на все…

– Из вашей конторы?

– Был из нашей когда-то… Ваня, ты не сомневайся. Понимаю, почему ты сомневаешься, но не сомневайся. Есть люди, которые не нам чета… Главное, уговори его… Прости, подремлю немного, сутки не спал…

С грустью я наблюдал, как на глаза полковника наплывает сонная мгла. Они еще открыты, но уже меня не видели. Возможно, перед его мечтательным взором предстала избушка на курьих ножках, где на пороге сидел его непобедимый друг Миша Климов, грозя кулаком супостатам. Я позавидовал полковнику, грезящему наяву.

– Спи, Гера, попозже загляну. С водочкой.

– Не тяни, – пробурчал он. – Прямо отсюда отправляйся.

В коридоре наткнулся на Глашу:

– Вы ему снотворное вкололи?

Оглянулась по сторонам с опаской.

– Ему сон лучшее лекарство.

– Вы очень добрая женщина, спасибо вам.

Через полчаса вернулся, пряча в боковом кармане бутылку «Смирновской». Глаше принес большую коробку шоколадных конфет и три пунцовых розы. Принимая подарок, она мило зарделась. Дежурный врач по-прежнему отсутствовал, а я с ним хотел поговорить. Но это не к спеху.

Герасим Юрьевич крепко спал, не переменив позы, с гримасой хмельного покоя на лице. Наркотики – великое изобретение человечества, если ими не злоупотреблять. Бутылку я убрал в тумбочку, оставил записку: «Заеду завтра. Выздоравливай. Иван».

Из больницы сразу домой. На дворе ошивался Шурик Соколкин, тридцатилетний допризывник. Уму непостижимо, сколько времени он проводил возле своего доисторического «Запорожца», купленного, кажется, за двести баксов. Шурик поинтересовался, сколько с меня слупили на шиномонтаже, потом авторитетно заявил:

– Надо «ракушки» ставить. Без них не обойтись. Я всем ребятам говорю, но народ у нас какой-то вялый. Давай хоть с тобой скинемся.

– Как это скинемся? – удивился я. – Купим один гараж на двоих, что ли?

– Почему нет? Сначала по очереди будем ставить, после расширимся. Главное, психологический фактор.

– Согласен, – сказал я. – Надо только деньжат поднакопить.

С допризывником всегда все соглашались, какую бы ахинею он ни нес, иначе разговор легко мог перейти в ссору. Шурик Соколкин шесть лет уклонялся от армии (или восемь?) и на этом подорвал себе нервную систему. Любое возражение воспринимал как оскорбление. Недавно они заспорили с Фархадом Фазулиевичем, где рынок лучше – у нас или в Бразилии (Шурик уверял, что в Бразилии), и чуть не дошло до мочиловки. Фархад Фазулиевич уже собирался кликнуть охрану, а допризывник грозил удавить его собственными руками. Их помирил мудрый дядя Семен, которого пригласили в качестве арбитра. Он решил, что они оба правы, и там и там рынок хорош на свой манер, но раз затронули эту тему, то ни Россия, ни Бразилия по рыночной культуре никогда не сравнятся с Колумбией. Правда, попасть туда трудно, но уж если попадешь, можно за несколько дней нарубить бабок на целую жизнь. Если с Шуриком Соколкиным согласиться, он сразу обо всем забывает и делается просветленным и радостным, как дитя.

Он проводил меня до лифта.

– Знаешь, Иван, что меня по-настоящему тревожит?

– Что?

– Здоровье Бориса Николаевича. Ведь если его сковырнут, нам надеяться не на кого.

– Это верно.

– Видел, какие рыла у генералов-штабников. Им дай волю, всех стариков, вроде тебя, опять в армию загонят. И знаешь почему?

– Почему?

– Из корыстных побуждений, почему же еще. Они себе замков понастроили, телки у них молодые, деньжища в Швейцарском банке и все за наш счет, за счет налогоплательщиков. Ты хоть телевизор-то смотришь?

– Редко, – признался я.

– Оно и видно. Кстати, что ты думаешь насчет этого хама бакинского?

– Ничего не думаю… Прости, Шурик, спешу, – еле от него отвязался.

Но спешить было некуда. До вечера, как и накануне, я просидел в бессмысленном ожидании. Телефон не звонил, и я оглядывался на него с опаской. Чего-то поел из холодильника, не помню что. Несколько раз принимался пить чай. Читал, посмотрел семичасовые и девятичасовые новости. В стране пятый год продолжалось начало какой-то стабилизации. О чем шла речь, понимали только члены правительства. Впрочем, это давно уже никого не волновало. Страшная, смертельная апатия владела умами, это я знал по себе.

Апатия облегчает уход. Вон меня как прижали, не сегодня завтра сотрут в пыль, добавят скудную единичку в жуткую статистику геноцида, а на душе в общем-то почти покойно, даже торжественно, как при звуках Шопена.

На ночь выпил две таблетки седуксена и уснул беспробудным сном. Так, наверное, спят перед последней операцией онкологические больные.

Утром позвонили в дверь. Заглянул в глазок: какой-то мальчонка переминается с ноги на ногу.

– Кто там?

– Почта. Вам посылка.

Секунду помешкав, открыл. Мальчуган с улыбкой передал небольшой пакет, перевязанный бечевкой крест-накрест.

– От кого посылка?

Но он уже помчался, минуя лифт, вниз по лестнице.

На кухне разрезал бечевку, развернул пакет. Много наворочено плотной бумаги, а внутри комок ваты и в ней человеческий свежеотрубленный мизинец. Я говорю свежеотрубленный, потому что черная кровь на изуродованной фаланге еще дымилась.

Я знал, чей это палец, но на тот случай, если бы усомнился, в пакет была вложена сопроводительная записка с красивым, изящным, похоже, женским почерком. «Привет от Оленьки, дорогуша! Она по тебе скучает. Если будешь тянуть с денежками, через три дня пришлем от нее еще приветик. Догадайся – какой?» И все. Ни подписи, ни числа.

Женщина писала, конечно, женщина. Все эти уменьшительные словечки… Я попробовал представить, как она выглядит, эта женщина, и не смог.

Часть вторая

ФОРС-МАЖОРНЫЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

Глава 1

С первым светом, еще солнце не брезжило, Климов покинул сторожку. Рассчитывал к десяти добраться до Марфино, где находилась контора. Километров двадцать пешего хода. Можно было сократить путь, сев в деревне на рейсовый автобус, но Климов избегал без нужды показываться на людях.

Пес Линек увязался за ним, Климов его не прогонял – бесполезно. Линек становился послушным только когда это ему выгодно, хотя изображал из себя преданного служаку. Лохматый громила, на уме у него одно – носиться по лесу, наводя ужас на его обитателей, да еще, если повезет, втянуть хозяина в игру, что удавалось нечасто. По вечерам, набив брюхо, Линек погружался в мечтательное состояние, тихо лежал у крыльца и внимательно слушал наставления Климова. Но это вовсе не значило, что он собирался им следовать.

Едва вышли, пес ломанул через кустарник, разрыл потайное место под поваленной сосной, углубясь в яму вполовину туловища, и лишь затем вернулся к хозяину, грязный, мокрый, облепленный репьями, но со счастливой, отчаянной мордой. Скакал вокруг, заглядывал в глаза: ну как, дескать, я, лихо, а?! Давай, присоединяйся!

– Опять ты себя разоблачил, – попенял Климов. – Будет так себя вести умная собака? Только попробуй, испачкай! Так врежу по башке – мало не будет. Учти, у меня терпение не железное.

Поняв, что совместной игры не дождешься, Линек надолго исчез в зарослях орешника. Объявился уже на выходе из Рябинового лога.

Лес, по которому шел Климов, истекал весенней слизью, тяжко разминал окоченевшие за зиму суставы, подмигивал бархатными глазками проклюнувшихся почек, рассыпал хрусткие шорохи, как семечки, и вдруг замирал в мучительной истоме. Воздух насыщен густым, тяжелым ароматом сырой почвы, прелых листьев и еще чего-то такого, чему названия не было, но от чего резало под веками – и хотелось прилечь на молодую траву.

Обутый в высокие резиновые сапоги, Климов уверенно шагал по одному ему приметным тропкам – и ни разу не оскользнулся, не оступился. Лес стал его домом, где каждая половица знакома, где ничто не могло обмануть. Три года изнуряющего, душевного бдения привели наконец к тому, что он ощутил себя частицей природы – и больше не заботился о завтрашнем дне. Все катилось чередом – печаль и радость, – все шло так, как должно идти, беспокоиться не о чем. Не прав был поэт, когда заметил, что жизнь прожить – не поле перейти. Как раз наоборот. Накануне допоздна Климов перечитывал «Философию общего дела» (третий раз за полгода), опять многого не понял, зато, казалось, уловил суть учения. Смысл жизни лишь в том, чтобы приготовиться к назначенному сроку воскрешения. Этот срок неминуем, но непостижим. Непостижимость, призрачность многих явлений бытия когда-то мучила Климова, но теперь все прошло. Есть срок, и указан путь к нему, а что еще нужно слабому человеческому рассудку. Когда пробьет роковой час и воссияет образ Спасителя, те, кто не изменил общему пути, в ужасном прозрении осознают свою дикость и через долгую муку очищения обернутся лицом к свету, льющемуся из космических высот. Придет великое счастье узнавания своих близких, живых или давно усопших – это неважно.

Утопия, думал Климов, но без мечтания нет истины на земле. Вне чуда нет просветления.

Деревня Ерохово осталась позади. Размокшим полем, меся сапогами суглинок, Климов выбрался на подсохшую грунтовку. До Марфино километров пять легкой дороги. Пес Линек, нарезвившийся всласть, устало трусил рядом, но сам Климов не чувствовал утомления. В охотку, по солнышку он без натуги одолел бы еще десяток таких прогонов. Зато подсасывало в желудке: утром выпил стакан чуть подкисшего березового сока и съел ложку меда.

– Скажи, Линек, – заговорил он с собакой, – о чем ты думаешь? Вот ты здоровенный псина, обижаешься, когда тебя ругают, а ведь совести у тебя нет ни капли. Зачем ты вчера загнал Трофимыча на дерево?

Линек покосился на хозяина и виновато потупился. С Трофимычем, молодым, азартным котярой с оторванным ухом, они в общем-то дружили, но каждый день устраивали громкие, крикливые разборки. Как правило, из-за жратвы. Упрекая пса, Климов немного кривил душой: затевал ссору обыкновенно все же Трофимыч. Хотя кашу им Климов варил в одном котле и у каждого была своя посудина, кот почему-то предпочитал есть из миски Линька. Стоило тому чуток зазеваться, как Трофимыч уже сидел на его месте, чавкал, давился, норовя запихнуть в себя как можно больше чужой пайки, ничуть не страшась несварения желудка. К собственному блюдцу мог вообще не притронуться. Иногда Линек терпел его наглость, все-таки много не съест, но чаще, как вчера, срывался. С яростным лаем подлетал к ворюге, сшибал с катушек, и оба выкатывались на поляну, где происходило окончательное выяснение.

– Допустим, ты прав, – сказал Климов. – Допустим, воровать плохо. Но ведь Трофимыч слабее тебя. Разве нельзя его пожалеть? Вчера он два часа сидел на сосне, трясся от страха. И тебе не стыдно? А вдруг его родимчик хватит?

Пес иронически тявкнул: дескать, ладно уж, хозяин, думай, что говоришь. У Трофимыча – родимчик?

– Он же любит тебя, – продолжал Климов. – И ты его любишь, я знаю. Помнишь, когда он заболел, сутки отлеживался у тебя на пузе? Вот тогда ты был молодец. А вчера? Тебя что, убудет, если он немного покушает из твоего корыта?

Псу надоела нотация, и он молча рванул вперед.

Уже в виду поселка Марфино на проселке, невесть откуда, будто с неба свалился, возник голубой «Опель-рекорд» и на бешеной скорости промчался мимо, окатив Климова грязью с ног до головы. Но далеко не уехал. Пока Климов отряхивал бушлат и брюки, задом вернулся к нему. Из кабины высунулся мордастый водитель:

– Слышь, мужичок, на шоссе мы так выскочим?

Климов не ответил, зашагал дальше.

– Эй! – завопил водитель. – Ты что, глухой? Тебя спрашивают!

Климов, не обращая внимания, топал себе и топал, свернув ближе к обочине, чтобы еще раз не обрызгали. Машина догнала, водитель отворил дверцу, матерно выругался, покрутил пальцем у виска и умчался. Хорошо, что Линек убежал, а то получилась бы заваруха. Пес не мог спокойно смотреть, когда хозяина обижали.

Климов проанализировал эпизод – и расстроился. Он не смог заставить себя ответить водителю, и это означало, что в нем еще сидела былая заносчивость, за которую он себя презирал и надеялся, что окончательно от нее избавился. Ан нет. То, что окатили грязью, не могло служить оправданием. Напротив. Легко улыбаться, имея дело с добрыми людьми, а ты смирись, когда плюют в глаза, – вот задача благородная.

Вспышка секундного гнева вдобавок привела в действие взрывной механизм, дремавший в подсознании, и на какое-то мгновение он действительно оглох и ослеп. Машина с тремя седоками скрылась из глаз, а он все еще тянулся за ними, Климов уже точно знал, какая судьба ждет всех троих, боялся этого знания, которое было сродни безумию. Мордастого водилу пришибут в пьяной драке, его сосед, похожий на раздобревшего черного угря, как известный младреформатор, окочурится от непоправимой болезни, которую прозвали почему-то СПИДом, зато солидный господин на заднем сиденье, в модных роговых очках, закрывавших половину лица, поднимется высоко в своей карьере – его изберут в городскую Думу по одномандатному округу.

Холодком небытия потянуло на Климова, и он истово перекрестился, попросив защиты у Господа.

В Управление подоспел, как и рассчитывал, около десяти, к приходу Зинаиды Павловны, бухгалтера, которая одновременно исполняла обязанности кассира. Надеялся получить деньги и смыться до появления остального служивого люда, но вышло иначе.

Зинаида Павловна, пожилая женщина приятной деревенской наружности, встретила его, как всегда, радушно, сразу зарядила чайник, приготовила ведомость, но тут же предупредила:

– Борис Захарович просил дождаться.

– Зачем? – удивился Климов. – На участке тихо. Да я же докладываю через день, как положено по инструкции.

Борис Захарович Хомяков, управляющий лесхозом, по здешним меркам большая фигура, и естественно, Климов предпочитал не встречаться с ним без нужды. Когда оформлялся на работу по рекомендации из Москвы, между ними состоялась беседа, и Борис Захарович ему не понравился. Не старый, но сильно побитый молью мужик, тайно пьющий горькую, смышленый, но не умный, из бывших партийных перекати-поле. То есть из тех среднего звена номенклатурщиков, которых вечно перебрасывали с одной руководящей работы на другую, невысоко, но держали на плаву и на виду, не давали утонуть. Как правило, это были люди злопамятные, цепкие, всегда неудовлетворенные своим положением и мечтающие о каком-то невиданном взлете, ожидающемся со дня на день. Они чувствовали себя начальниками как бы по велению свыше, никем иным себя не представляли, чем и объяснялись многие странности их поведения. Явление демократии произвело в их среде большое шевеление, освободилось много руководящих вертикалей, появились сказочные вакансии (приватизированные предприятия, банки и прочее), но пришлось помахать кулаками, хитро изворачиваться, потому что неожиданно обнаружилась мощная конкуренция из представителей натурального уголовного мира. Многие, особенно те, кто помоложе, успели обосноваться в новых структурах, как у себя на полатях, но некоторых в свирепой драчке оттеснили и даже затоптали насмерть. Игра, конечно, стоила свеч: победители получали в качестве приза не казенную дачку и партийную должностишку, как прежде, а круглый капиталец, что было несравнимо надежнее.

Борис Захарович, увы, оказался среди тех, кто остался при бубновом интересе. Он, правда, вовремя проклял с трибуны изуверов-коммунистов, даже откопал где-то документы на какого-то своего якобы репрессированного родича, и благодаря этому уцелел, но больших капиталов не нажил. Возможно, помешали возрастная нерасторопность и роковое пристрастие к зеленому змию, но это слабое утешение. Борис Захарович объяснял свое невезение благородством натуры и несвычкой к воровству: оба качества действительно несовместимы с демократической карьерой.

Зинаида Павловна дала Климову расписаться в ведомости и отсчитала аванс – сорок новеньких десятирублевых ассигнаций.

– Милый мой, – протянула певуче, – откуда же мне знать, зачем ты понадобился Захарычу? Он, может, сам про это не ведает.

– Пьяный, что ли, был?

– К вечеру, как обычно… Но два раза напомнил: придет завтра егерь, задержи его, Зинаида. Мое дело передать… Пей, пей кофе, пока не остыл.

Зинаида Павловна покровительствовала молодому лесовику, который появился у них около трех лет назад как снег на голову. Про него толком никому ничего не было известно. В трудовой книжке значилось, что, окончив сельхозинститут, он четыре года преподавал в одной из московских школ природоведение, но почему вдруг решил переместиться из столицы, куда стремятся все умные люди, в их забытую Богом глубинку, там не говорилось ни слова. Зинаида Павловна предполагала любовную историю или что-нибудь в этом роде, к примеру казенную растрату. Сам Климов от душевных разговоров уклонялся, хотя проронил однажды, что действительно не все у него в молодости сложилось так, как хотелось бы. Зинаида Павловна, как и ее конторские подруги, полагала, что сумрачный красавец погарцует в лесничестве сезон-другой и дунет обратно в Москву, даром что у него сохранилась столичная прописка. Но она ошиблась. Климову, кажется, в лесу понравилось, он обживался, обзавелся кое-каким хозяйством, и чем дальше, тем больше обрастало его имя разными сплетнями. Вполне понятно. Когда молодой, крепкий мужчина живет один, значит, он или болен, или что-то замышляет. Но что можно замышлять, сидя в лесу? А на больного Климов тем более не похож. Предполагали разное, но большинство сходилось во мнении – колдун! Это самое вероятное. Причем, скорее всего такой колдун, который в Москве, где все остальные колдуны, экстрасенсы и ведьмы благоденствуют, почему-то не пришелся ко двору. Зинаида Павловна, женщина начитанная и бывалая, не сомневалась в колдовской сущности Климова, особенно когда заглядывала в его серые глаза со странными светло-коричневыми искорками вкруг зрачков. В этих глазах таилась неведомая глубина, от которой хотелось зажмуриться. Будь Зинаида Павловна помоложе – э, да что теперь вспоминать!

Как обычно, она попыталась что-нибудь выведать у Климова, нащупать тропку к его сердцу и, как обычно, наткнулась на мягкую, непроницаемую стену.

– Правда ли, Миша, нет ли, я слыхала, в лесу волки завелись?

– Завелись, – подтвердил Климов, поднеся чашку к губам. – Целых две семьи. Я за ними наблюдаю.

В деланном испуге Зинаида Павловна всплеснула руками:

– Откуда же?! У нас их отродясь не было.

– Как откуда? Волк – санитар природы, как и крыса. Крысы управляются в городах, в населенных пунктах, а волки – в лесах. Где разор, нищета, гниль, увядание, туда обязательно приходят волк и крыса.

Зинаида Павловна деликатно обмакнула печенье в кофе:

– Все, конечно, верно, но вот я еще слыхала, бывают волки-оборотни. Это что такое?

– Каждый волк – оборотень, – солидно объяснил Климов. – Как и большинство людей.

– Не понимаю, – Зинаида Павловна не донесла печенье до рта, загипнотизированная его пристальным взглядом.

– Чего же тут понимать, уважаемая Зинаида Павловна. В каждом человеке сидит волк, хотя он сам об этом может не знать. А сойдутся обстоятельства – сразу проявится.

– И во мне тоже?

Климов сочувственно улыбнулся:

– Не надо пугаться. Волк – животное благородное, никогда не убивает ради забавы. Волчья примесь – самая лучшая в человеке, самая близкая к природе.

– Что ты говоришь, Миша? Или шутишь?.. Сам-то ты этих волков видел?

– Говорю же, наблюдаю за ними.

Зинаида Павловна зашла с другого бока:

– С тобой, Миша, такой страшный, лохматый пес ходит. Он тоже оборотень?

– Линек? Нет, обыкновенная собака.

– Откуда же она взялась? То не было, а то вдруг появилась. Говорят, какая-то особенная порода. В деревнях такой нету.

– Дворняга. Но мамочка не иначе с волкодавом согрешила, это верно, – с гордостью ответил Климов. – Появился он и впрямь чудно. Как-то встаю утром, слышу, скулеж под дверью. Год назад, по весне. Отворил – сидит такой пушистый комочек и глазенками зырк-зырк! Да как тявкнет на меня: дескать, чего так долго спишь?.. Черт его знает! В лесу много тайн.

– Ну да, ну да, – Зинаида Павловна опустила глаза, чтобы не выдать себя. Пригубила остывший кофе. В лесу много тайн! Вот и выдал себя, голубчик.

– Своенравный пес, – продолжал благодушно Климов. – Не оборотень, но близко к тому. Сегодня, к примеру…

В коридоре захлопали двери, раздались громкие голоса. Зинаида Павловна подхватилась, выглянула из комнаты. С кем-то поздоровалась. Вернулась к Климову:

– Ступай, Миша, пришел хозяин. Сейчас самое лучшее с ним говорить. После-то огрузнеет…

Борис Захарович выглядел так, словно его накануне уложили в гроб, да он некстати вспомнил, что надобно еще разок сбегать на службу: сизый, опухший, глаза не смотрят, словно их глиной залепило. Подал Климову руку, словно мокрый валенок дал потрогать. Тут же, не таясь, прошел к шкафу, покопался там, набулькал в стакан, загородясь спиной. Запрокинул голову, выпил. На ощупь добрел до стола, плюхнулся на стул. Тупо глядел на Климова, будто не узнавал. Дышал тяжело, со свистом. Но нашел в себе силы объяснить:

– Сердчишко балует. Счас, подожди. Отпустит.

Климов думал грустно: не ты один, брат, не ты один. Скоро всех мужиков споят. С алкашами легче управляться.

Минуты не прошло, как обстановка переменилась. Хомяков посвежел, морщины на лбу разгладились, на щеках проступили свекольные пятна.

– Ух! – отпыхался. – Вроде полегче… Сам не желаешь подлечиться? Лекарство хорошее, американское.

– Благодарствуйте, я здоров, – поклонился Климов.

– Как же, как же, слыхали, какой ты праведник… Значит так, праведник, у меня важная просьба.

– Слушаю, Борис Захарович.

– Не только слушай, постарайся понять… У тебя сколько лосей гуляет в хозяйстве?

– Пара или пятачок, когда как.

– Значит, так, – Борис Захарович приосанился, надул щеки. – Большой гость к нам едет отдохнуть, оттянуться. Готовь одного лося на отстрел.

– Сейчас не сезон, – напомнил Климов.

– Плевать на сезон. Это, Миша, такой человек, каких ты еще не видел.

– Все равно по закону…

Хомяков посуровел, поднял руку:

– Погоди, егерь. Закон на этой территории – это мы с тобой. Как сделаем, так и будет. Или я не прав?

– Правы, конечно. Но зверя не дам губить, – ему было скучно пререкаться с алкашом, захотелось поскорее на воздух. Борис Захарович сходил к шкафу и поставил на стол бутылку, на которой сияла этикетка: «Буратино». Вопреки ожиданию, он ничуть не рассердился. Подмигнул Климову, отмерил себе полстакана, поглядел через стакан на свет, выдохнул и выпил. Бросил в рот карамельку.

– А ведь я знал, Миша, что упрешься. Пугать тебя, разумеется, бесполезно?

Климов молча кивнул.

– Деньги тебя тоже не интересуют?

– Мне зарплаты хватает.

– И совести у тебя нету?

– Вам виднее. Я пойду, Борис Захарович? Дел много.

Хомяков вторично поднял руку, будто просил слова с места. Задумчиво молвил:

– Праведник ты мой дорогой… Я уж думал, такие, как ты, давно повывелись, а ты вот он на мою голову – живой и крепкий. Да, Миша, сложная штуковина – жизнь. Я, честно сказать, таким, как ты, никогда не был. Сызмалу знал, что почем на свете. Судьба-злодейка несправедливо распорядилась, а то разве в этом вонючем кабинетике сидел бы… Но голову старику ты напрасно дуришь. Никакой ты не бывший учитель, хоть мне десять документов покажь. Совсем в ином месте ты обретался. И вышибли тебя с того места как раз за твой характер. Угадал, нет?

– Вам бы вздремнуть часика два, – мягко посоветовал Климов. – Не дай Бог, видения начнутся.

Борис Захарович не обратил внимания на дерзость. Он слегка поплыл от утренней порции «Буратино».

– Господин этот, который приедет, может нас с тобой, Миша, озолотить, а может в землю зарыть. Власть у него нынче непомерная. Смириться бы надо, Миша, а? Лосей по лесу много бродит. Человека пожалеть бы, Миша. Человека! Помнишь, как Горький говорил? Человек – это звучит гордо.

Климову стало невмоготу. Он вскочил на ноги, схватился за голову, будто что-то вспомнил.

– Борис Захарович, простите Христа ради, надо бежать. Не взыщите, в другой раз договорим.

– О чем договаривать?! – гаркнул начальник. – Лося готовь – вот и весь договор.

Но на этом крике его пыл иссяк, он обмяк в кресле, брезгливо изучая пустой стакан. Началась вторая – созерцательная – стадия опохмеления. Климов выскользнул из кабинета…

Пес Линек поджидал возле конторы, развалясь на солнышке под забором – морда масляная, самодовольная, видно, где-то чего-то уже прихватил, нажрался. Увидя хозяина, подбежал, ткнулся мордой в колени, отчаянно размахивая хвостом. Как же, разлука на целый час затянулась.

– Лося им подавай, – пожаловался Климов. – Малютку несмышленого. Жулье ненасытное! Получат они его у нас, как же! Верно, Линь?

Пес ворчливо закряхтел.

Пошли в магазин, расположенный через улицу. В магазине народу никого – одна молоденькая, яркоглазая продавщица Настенька. Зато полки уставлены богато. Импортное изобилие почти такое же, как в Москве. Наконец-то наведался дядюшка Сэм в русский медвежий угол, не побрезговал, слава рынку! Горы всевозможных консервов, снедь в нарядных упаковках, ящики пива в жестянках, шоколад, жвачка, копченья и соленья – чего тут только не было, вплоть до хваленых памперсов. Лишь один из дальних отсеков огорожен под отечественную продукцию: с десяток тощих синих кур под стеклом и коричневые пакеты то ли с пшеном, то ли с супом.

При появлении Климова девушка многозначительно покраснела:

– Давненько не заглядывали, Михаил Федорович!

– А чего заглядывать, – хмуро отозвался Климов. – У тебя же, мне сказали, жених есть.

– Какой жених? Что вы? Нет никакого жениха. Откуда он возьмется?

Стройная, обтянутая белым халатом, как березка корой, она глядела прямо в глаза, бесстрашно и дерзко. Пунцовые губы улыбались.

– Веревка у тебя есть? – спросил Климов. – Не бечевка, нормальная бельевая веревка?

– Зачем вам, Михаил Федорович? Вы что же, сами себе стираете?

– Мало ли, – сказал Климов. – Вдруг приспичит повеситься.

Если не было народу, он всегда позволял себе одну-две немудреных шутки, что привело к тому, что между ними завязался глубокий, потайной роман. Во всяком случае, Настенька в этом не сомневалась.

Да что там, Климов вовсе был не против, он без женщины усыхал на корню, и коли не зарок…

Однако Настенька при любом раскладе ему не подходила, он это понимал. Его партнерши все остались в городе – развратные, искушенные, матерые самки, пожирающие плоть. Настенька не для него. Она хрустнет и сломается в пальцах, как соломинка. Даже думать страшно.

Но не так она была проста, как ему казалось. Против обыкновения, никак не отозвавшись на шутку, не опуская глаз, побледнев, спросила:

– Почему вы никогда не говорите серьезно? Вам кажется, я глупенькая деревенская девочка, да?

– Не кажется, а так оно и есть.

– Вдруг ошибаетесь?

– Объясни.

– Хотите, приду в гости? Постираю, приберусь. Я все умею. Небалованная.

Заманчивое предложение не застало его врасплох. На хорошие слова он привык отвечать без утайки.

– Не спеши, Настенька. Надо будет, сам позову.

На бледном, нежном личике расцвела торжествующая улыбка:

– Как же вы позовете, если вы боитесь?

Такого он не ожидал. Чересчур азартно пылали девичьи глаза. Климов потупился, пробурчал:

– Хватит, Настенька, ослепну… Грузи товар по полной норме, я при деньгах.

Передал рюкзак через прилавок, девушка быстро напихала его под завязку: тушенка, макароны, масло, печенье, конфеты, батон вареной колбасы, полкруга сыра, масло, спички… – ничего не забыла, озорница.

– Бутылочку положить, Михаил Федорович?

– Почему нет. Сам-то я непьющий, но вдруг впрямь нагрянешь. Будет чем угостить.

– Вы совсем непьющий?

– Нельзя мне. Я же спортсмен.

Оглядела полки, добавила в рюкзак бутылку водки и бутылку какого-то красного вина с черной головкой. Климов отдал деньги – весь аванс. Настенька посчитала и вернула сдачу – ровно девять рублей.

– Теперь до следующего месяца, – грустно сообщил Климов.

– Правда, что ли?

– Да с меня хватит. Продукты кончаются, корешки грызу. В лесу, знаешь ли, полно съедобных корешков.

Она смотрела на него, склонив головку набок, и в глазах стояло такое, чего лучше бы ему не видеть, не мутить душу ни себе, ни ей.

– Я вам, Миша, картошки принесу. И капусты квашеной. У нас капуста на всю деревню лучше всех.

Через час он очутился в Ерохове, путь скоротал большаком. Вася Хлыстов подбросил на хлебном фургоне. Обиженный Линек гнался за ними километров пять, потом растянулся на брюхе и так истошно, по-волчьи завыл, что у Климова перепонки заныли.

У крайнего дома, когда спускался к оврагу, увидел бежевый «жигуленок» шестой модели. Чудно, в Ерохово по весне мало кто забредал по доброй воле. Летом – иное дело. Летом тут рай. Климов заинтересовался. Уж три года на воле, но по-прежнему настораживали его гости залетные с московскими номерами.

У колодца повстречал Кузьму Федотыча, ласково прозванного односельчанами дедом Клизмой. Кто другой, может, возмутился бы таким прозвищем, но Кузьма Федотыч им гордился, потому что пришло оно к нему от большого, любознательного ума. Городская внучка однажды привезла ему в подарок годовую подшивку журнала «Будь здоров». Много полезного почерпнул он для себя из того чтения, но больше всего почему-то легло на душу оздоровительное промывание кишечника, рекомендуемое при всех, самых страшных недугах. С тех пор, стоило ему принять чарку (а это случалось, почитай, каждый Божий день), как он начинал уговаривать каждого встречного немедленно заняться очисткой зашлакованного организма. Какое-то небольшое повреждение рассудка произошло у него на этой почве. Естественно, на втором месте после клизмы шла чудодейственная уринотерапия.