Текст книги "Одиночество героя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

– Ну вот, – заметил самодовольно. – Скоро будешь как новенькая. На-ка, прими?

Протянул плоскую металлическую фляжку с коньяком. Даже не поинтересовавшись, что это такое, девушка запрокинула голову, прижала фляжку к губам. Жидкость забулькала как в водопроводном кране. Пить малышка умела, этого не отнимешь.

– Не угостите сигаретой? – попросила она кокетливо, когда Климов отобрал фляжку. Оживала на глазах. Сигарету дал. И зажигалкой чиркнул.

– Ну что, лучше?

Тут она показала, что еще не совсем вернулась в реальность.

– Не понимаю, – произнесла вдруг заносчиво. – Зачем вы заботитесь обо мне, если собираетесь зарыть в лесу?

– Вовсе не собираюсь. Отвезу к Ивану Алексеевичу.

– Вы второй раз о нем вспоминаете. Кто он такой?

Климов озадачился.

– Наверное, тебе лучше еще подремать, потом где-нибудь перекусим по дороге.

– Она хотела выколоть мне глазки, – сообщила Ольга интимно.

– Теперь уже не выколет.

Оленька закряхтела по-старушечьи.

– Не знаю, кто вы, но прошу, убейте сразу. У вас ловко получается – пук-пук! – и нету. Ну что вам стоит?

– Ничего не стоит, – согласился Климов. – Но тебя я не трону. Я твой друг, не враг.

Оленька хихикнула, прикрыв рот ладошкой. Коньяк, что ли, подействовал?

– Вы хи-итрый мужчина… Перед тем как убить, положено изнасиловать, да? Это пожалуйста. Хоть сто раз. Но если можно, без боли. Я устала от боли. Неужели не понимаете?

– Все, закрой глаза и спи, – Климов выключил свет, пересел за баранку.

На трассе прибавилось машин: в основном грузовой транспорт, тягачи, дальнобойщики. На утреннем шоссе, в брызгах рассвета «Корвет» держал полтораста километров словно понарошку. Не езда – одно удовольствие. Ольга посапывала сзади. Уснула мгновенно. В зеркальце видны взлохмаченные локоны и краешек щеки. Несчастная, мужественная, любвеобильная рыночная мышка.

Климов по мобильному телефону соединился с информационным пунктом «Вербы», передал сообщение для Смагина. Доложил, что все в порядке, но немного наследил. Попросил немедленно произвести подчистку в лечебно-оздоровительной фирме «Грезы». Поблагодарил за помощь. Сказал, что вернется в Москву двадцать пятого мая, то есть завтра. Закодировал информацию «секундой», чтобы нигде не задержалась. Он мог позвонить Тихону Сергеевичу домой, напрямую, дед поднимался с петухами, но что-то его остановило. Слишком свежо в памяти давнее гостевание. Пироги, пельмени и ледяная «можжевеловка», гостинец недобитых словацких побратимов. Тихон Сергеевич обращался с ним, как с занедужившим сыном, каковым его и считал, хотя говорил об этом иносказательно. Поведал поучительную историю о некоем древнем арийском воителе Рогдане, который, одолев множество врагов на ратном поле, вечером, умиротворенный, лег спать, а утром не проснулся, хотя был абсолютно здоров. Генерал уверял, что это не единичный случай. Оказывается, есть роковая болезнь, которая настигает воинов в самый неподходящий час, она называется утомление души. Эта болезнь иногда поражает целые народы, как случилось в их стране. Генерал не сомневался в выздоровлении Климова, как не сомневался в том, что Россия в очередной раз перемелет посланную ей беду. Дело за малым: необходимо, чтобы благородные люди, кого не околдовал доллар, нашли путь к единению. Когда они объединятся, мрак, опустившийся на наши равнины, сам по себе рассеется.

Вероятно, многое из того, что говорил (или недоговаривал) старый вояка, справедливо и умно, но Климову было невыносимо глядеть в добрые, проницательные глаза генерала и слушать его вязкие, прочувствованные речи. У него возникло ощущение, будто его горестно окликает минувший век. Он устыдился суетного раздражения, которое охватило его за ужином…

Девушка на заднем сиденье зашевелилась. На шоссе как раз возник указатель с перекрещенными вилкой и ложкой. Климов проехал еще сто метров, сбрасывая скорость, и свернул к избушке на курьих ножках, прилепившейся к соснам. По фасаду избушки протянулась ярко-красная реклама «Кока-колы» и чуть выше название забегаловки: «Бистро Брайтон-Бич». Климов даже не улыбнулся: ко всему привык. Поодаль вытянулась цепочка теремков-шопиков, чуть в стороне – конус заправочной станции.

– Ольга, проснулась?

– Да.

– Как себя чувствуешь?

– Нормально.

Щеки порозовели, голос не дрожит, глаза смотрят печально.

– Я схожу куплю чего-нибудь поесть.

– Куда вы меня везете?

– Я же говорил, к Ивану Алексеевичу.

– Иван Алексеевич живет в Москве.

Опамятовалась – и то слава Богу.

– Он выехал на природу. Не волнуйся, все в порядке.

– Я хочу в туалет.

– А-а, конечно. Пойдем тогда вместе.

Машину запер и поставил на сигнализацию. На воле приятно обдуло утренним ветерком. В висках набрякла тяжесть: сказывалась бессонная ночь. Кофе покрепче – то, что надо.

Внутри «Брайтон-Бич» – обыкновенная столовка, но чисто. На столах клеенчатые скатерти, в одном углу – музыкальный автомат, в другом – бар в сиянии кофейного агрегата и множества разноцветных бутылок. За одним из столов завтракала компания водил, пять человек, – хмурые, невыспавшиеся лица, мерное движение челюстей. Из обсуживающего персонала – малый лет тридцати в темно-синем комбинезоне, больше подходящем для заправочной станции, чем для столовой, и почему-то с белым поварским колпаком на голове. Из-за стойки бара он сонно взглянул на вошедших Климова и Ольгу.

– Где у вас туалет? – спросил Климов.

– Туалет платный, – пробурчал бармен.

– Не беда. Заплачу.

Проводил Ольгу до двери, прикрытой полотняной шторкой.

– Сама справишься?

Не ответила, шмыгнула за дверь. Не было ее долго, минут пятнадцать. Климов взял в баре тарелку бутербродов, два стакана кофе и для девушки большую рюмку малинового ликера. Отнес на стол подальше от шоферюг. Пока ждал, выпил оба стакана и съел бутерброд с жирной польской ветчиной. Вернулся к бару.

– Сделай еще кофейку, братишка. Только покрепче.

– Покрепче – двойная цена.

– Ничего, не разорюсь. Завари по-человечески.

Новый кофе бармен подал в фарфоровых чашках с затейливым орнаментом и с отбитыми ручками.

Девушка наконец пожаловала из туалета – и словно другая. Умылась, причесалась, коленки дерзко сверкают из-под короткой юбчонки. Куртка наброшена на плечи как-то так, что создается впечатление шика. А провожал в туалет инвалидку. «О женщины, – подумал Климов, – о, таинственные создания!»

Села за стол – и сразу потянулась к рюмке. Но пригубила без жадности, не так как лакала коньяк из фляжки.

– Выздоравливаешь на глазах, – одобрил Климов. – Покушай немного. Бутерброды вкусные. Вон с рыбкой попробуй, я не пробовал.

– Как вас зовут?

– Михаилом Федоровичем. Для тебя просто Миша.

– Можно спросить об одной вещи?

– Хоть и о двух.

– Вы работаете на Гария Хасимовича?

– Нет, я сам по себе.

– Так не бывает, – в ее глазах не осталось и следа безумия – поразительная метаморфоза. – Вы же сами знаете, что так не бывает. Не может быть человек сам по себе.

– Допустим, я приятель Ивана Алексеевича. Он попросил об услуге, я ее оказал. Вот и все.

– У него не может быть таких приятелей, как вы.

– Почему?

– Миша, не вешайте лапшу на уши. Я не дурочка, хотя вы считаете меня дурочкой. И напрасно.

За разговором она принялась за бутерброды и ему понравилось, как она ест. Абсолютно естественно, без всякого кокетства. В ясноглазой худышке чувствовалось воспитание, хотя, конечно, она по уши в дерьме. Девочка по вызову – прости Господи! Климов никак не мог понять, что связывает солидного мужчину, который остался в лесной сторожке, и эту забавную пигалицу, которую чуть не разрезали на кусочки. Иван Алексеевич не показался ему маразматиком, готовым ради юного женского мясца пожертвовать бессмертной душой. А что тут может быть еще?

Как ни странно, девушка отгадала, о чем он думает.

– Иван Алексеевич меня спас. Он старый, поэтому добрый. Он ничего не понимает в жизни, как мои папочка с мамочкой. Их время ушло, а они даже не заметили.

– А твое только начинается?

Ольга ответила задумчивым взглядом, пригубила ликер. Прожевала кусочек сыра.

– Нет, мое тоже кончилось. Раз уж они за меня взялись, достанут где угодно. Да чего я вам говорю, вы же сами один из них.

Ее голос был почти равнодушен – это его поразило.

– И ты вот так покорно готова умереть?

– Кто же спросит, готова или нет? Да из наших никто долго не живет. Редко кто.

– Кто это – ваши? Проститутки, что ли?

Ольга поморщилась, допила ликер. Ответила серьезно, словно о сокровенном:

– Сейчас больше нет проституток, Миша. Все девочки и мальчики одинаковые. Торгуют тем, что дала природа. Но они не проститутки. И я не проститутка. Мы – промежуточное поколение. Мало кто это понимает, большинству кажется, что они живут нормальной, богатой, веселой жизнью, но если кто поймет правду, как я поняла, те обречены. Моя вина лишь в том, что я поняла. Мы не должны понимать, что мы промежуточные недоумки, навоз, из которого со временем вырастет поколение рабов и слуг. Я уже два раза чудом уцелела. Один раз Иван Алексеевич помог, и вот – вы. Если вы, конечно, не обманываете. Если вы не с ними. Но третьего раза не будет. Три раза они не ошибаются. Это невозможно.

Климов так увлекся разговором, что забыл о еде. Он начал догадываться, почему зрелый мужчина потянулся к этой девочке с таинственно-глубоким взглядом.

– Кто это – они?

– Как кто? – Ольга удивилась. – Те, кто пришел к власти. У них мешки золота в банках и целые армии вооруженных негодяев. Все красивые слова, которые они произносят – ложь. И вино, каким нас поят, отравленное. Миша, вы что, с луны свалились, как Иван Алексеевич?

– Нет, – сказал Климов, – я не свалился с луны. Кстати, как твоя рука?

– Немного ноет… Терпимо.

– Оля, и много среди ваших мальчиков и девочек таких прозревших? Которые поняли, что они навоз?

– Я же сказала: тех, кто правду узнает, выбрасывают на помойку. Теперь моя очередь.

– Твоя очередь не скоро, – уверил Климов. – Поднимайся, поехали.

Он встал, предложил ей руку, и она со вздохом ее приняла…

В первой половине дня за полковником Поповым обещали заехать ребята из отдела и переправить в другое место: договоренность была, что положат в частную клинику Данилюка на Соколиной горе. Клинику приватизировали через Газпром, чтобы никому не пришло в голову, что она находится под эгидой ФСБ. Данилюк, хозяин клиники, – фикция, фантом, подставное имя, на которое оформлена вся документация, вплоть до купчей с государственным гербом. Все можно было сделать проще, но контора иногда погружалась в эйфорию, по-прежнему ощущала себя могучей организацией, с цепкими щупальцами, запущенными во все уголки мира, и по инерции запутывала следы там, где давно уже не имело смысла ничего запутывать. В клинике Данилюка врачи, медсестры, персонал носили воинские звания и зарплату им платили из соответствующего фонда. Среди них преобладали специалисты высочайшего класса – хирурги, кардиологи, онкологи, – тоже, в сущности, отголосок советской традиции, когда все лучшее в интеллектуальной области так или иначе подгребалось к оборонке. Герасим Юрьевич знал, что в этой клинике он будет в большей безопасности, чем дома или где-нибудь еще.

Утром, до появления медсестры, Герасим Юрьевич совершил первый самостоятельный спуск с кровати, что далось ему нелегко. Он сходил в туалет (примыкающий прямо к палате) и вернулся обратно, но почувствовал себя так, будто слазил на Эльбрус: «Плохо, – сказал сам себе, – очень плохо, Герасим. Слишком легкая добыча для акул».

В начале восьмого, как обычно, заглянула дежурная медсестра (незнакомая), сунула ему под мышку градусник. Молоденькая – еще не проснулась. Минут через двадцать прибежала вторично. Градусник он уже посмотрел – 37,5. Медсестра проставила цифры на картонке, прикрепленной к спинке кровати.

– Как тебя зовут, сестренка?

– Леночка.

– Очень приятно, Леночка. Там жена должна подойти. Ее пропустят?

– Конечно, пропустят. На вас же постоянный пропуск. Отдыхайте, скоро завтрак привезут.

Теперь главное – дождаться Жанну. Как у всякого человека, профессионально играющего в орлянку со смертью, у полковника выработалось повышенное, звериное чутье на опасность. Прояснившееся сознание подсказывало, что сегодня они сделают попытку с ним расправиться. Словно по невидимой рации кто-то подал дружеский предупредительный сигнал. Он допускал, что это ложная тревога: боль, переутомление, физиологический и психическим спад и прочее, но все же… Он ничего не знал о ночных похождениях Климова, в этом случае его интуиция получила бы логическое обоснование.

Завтрак прикатила на коляске санитарка, пожилая женщина со сморщенным лицом, в грязном фартуке и, как положено, уже с утра слегка поддатая. Гречневая каша с куском трески, хлеб, чай.

– Неплохо, – одобрил Герасим Юрьевич, скосив глаза. – А говорили, что в больницах помирают от голода.

– Чего? – сразу надулась санитарка. – Это кто говорил-то? Клавка, что ли?

– Да нет, не Клавка. Так, слухи. Распускают враждебные элементы, недовольные режимом.

– Им чего ни дай, – поддержала санитарка, – все равно недовольны. И Клавка такая же. Третьего дня кошелку с продуктами волокла, согнулась в три погибели, как токо не совестно. Ей бы угомониться, дак нет, так и мелет поганым языком.

Полковник подтянулся повыше, чтобы приспособиться к тарелке, которую санитарка установила сбоку на тумбочке. Кое-как проглотил пару ложек каши, пожевал рыбки. Надо поесть, надо. Треска, приготовленная каким-то особым способом, растягивалась во рту и прилипала к зубам, как жвачка.

Санитарка с удовлетворением наблюдала, как он ест.

– На поправку пойдешь, – сказала она уверенно. – Токо не подавись.

– Передайте благодарность повару. Замечательная рыбка. Можно два часа жевать.

– Повара у нас нету, откуда повар. На пересменку готовим по очереди. Я бы Клавку близко к кухне не подпустила, дак нет, так и сидит у плиты.

Разбередив себя видением какой-то ненавистной Клавки, санитарка забрала у него недоеденное блюдо, чуть ли не вырвав из рук, бросила в поддон каталки – и отбыла восвояси. Но стакан чаю оставила.

Полковник открыл тумбочку, нашарил сигареты и зажигалку. Вертел в пальцах, не решаясь прикурить. Как-то подействует первая затяжка после пули в грудь. Но медлить не имело смысла. Если враг надвигается, хоть покурить напоследок. Против ожидания табачок пошел хорошо: не закашлялся, не поперхнулся. Голова чудно закружилась, будто на затылок опустилась комариная стайка.

Наконец появилась Жанна. Увидя жену, полковник разволновался. Родное, желанное лицо, всегда желанное. Улыбающееся, всегда улыбающееся. Когда Жанна плакала – бывало и по его вине, – тоже казалось, что улыбается. Все годы, после того, как они познакомились, Герасим Юрьевич был счастлив мыслью, что встретились, не разминулись. Так много мужчин не находят себе пары, мыкаются по жизни то с одной женщиной, то с другой, с кем попало, а ему повезло несказанно. Их брак, безусловно, заключен на небесах. Нет силы, которая может их разлучить, кроме смерти. Они оба знали это, и потому им не приходилось уверять друг друга во взаимной любви.

– Принесла? – спросил он, передохнув от мгновенной радости ее прибытия.

Жанна наклонилась и поцеловала его в губы.

– Да, конечно.

Достала из сумки сверток (кусок полотна, перехваченный резинкой) и положила ему на грудь. Полковник снял резинку, развернул ткань – девятизарядный «Магнум-96», надежная, убедительная машинка. Плюс две запасные обоймы. Пистолет не зарегистрирован ни в какой картотеке. Герасим Юрьевич заначил его на облаве, когда брали оружейный склад на Лосинке. Сейчас так делали многие офицеры, по возможности разживаясь неучтенным боевым запасом. Без особой цели, повинуясь пещерному инстинкту. Контрабандным оружием Москву завалили, как наркотой. На любой вкус. Хоть наше, хоть забугорное. Почему же не взять, если плохо лежит. Всякая нечисть экипирована так, как бедным защитникам государства и не снилось. У бандитов все самое лучшее, суперсовременное, от стрелкового оружия и машин до прикладной техники (отслеживание, подслушивание, подглядывание) и компьютеров. У них денег куры не клюют, скупают страну регионами, не токмо складами, как же тут нищему офицеру не позариться на ничейный пистолетик, авось пригодится в хозяйстве. Кроме «Магнума», у полковника в тайнике над антресолями хранилось с пяток гранат пехотного образца, карабин «Ремингстон» с лазерным прицелом и по мелочи несколько стреляющих авторучек да аптечка с оперативными ядами. По сравнению с тем, что у других, не густо.

Пистолет он так упрятал под бинты, что выхватить можно в секунду. Жанна наблюдала с тревогой.

– Неужто все так плохо, Гера?

– Почему плохо? Обыкновенно. Береженого Бог бережет… Иван объявлялся?

– А-а, зла на него не хватает. Втянул тебя в это дело – и исчез.

Полковник заступился за свояка. Жанна это понимала и сердилась только для порядка. Она в брате души не чаяла. Поговорили о детях, а также о его, полковника, самочувствии. Он предполагал, что недельки через полторы встанет на ноги. С приходом жены ощущение опасности притупилось. Да и «Магнум» под бинтами успокаивал. Герасим Юрьевич был фаталистом, хотя в судьбу не верил. Он считал, что свою судьбу сильный человек направляет сам. Никогда не надо сдаваться. Безвыходное положение – это электрический стул, но и там в последний момент могут перегореть пробки. С другой стороны, очевидно, что, кому суждено быть повешенным, того не утопят. В болтовне незаметно пролетел целый час. У Жанны сумка набита продуктами: печеная курица, пироги – сладкие, с капустой и мясцом, – но решили не распаковывать, доставить сумку до пункта назначения на Соколиной горе. Все же один пирожок, с капустой и луком, с золотистой корочкой, еще теплый, Герасим Юрьевич понюхал и съел, не выдержал искушения. На запивку Жанна налила из термоса сладкого, крепкого чаю – с лимоном, зверобоем и черной смородиной.

Никто их не беспокоил до десяти часов, когда на пороге возник молодой человек в белом халате, с хохолком на голове: бобрик или ежик? В руке сопроводительная бумага. Взгляд из-под очков цепок и доброжелателен.

– Полковник Попов?

– Да, а вы?..

– Старший лейтенант Хромов, к вашим услугам. Машина у подъезда. Будем переезжать, господин полковник?

– Товарищ полковник, – поправил Герасим Юрьевич благодушно. Вот оно и сбылось – утреннее предчувствие. Опередили сволочи. Он не сомневался, чей это гонец и какую перевозку предлагает. Никакой кадровик, тем более обкатанный в спецотделе, не станет шумно и невпопад называть воинские звания. И никто не выйдет на работу в супермодных адидасовских кроссовках. Вдобавок натужная бодрость, свойственная кому угодно, только не военным медикам. Но если бы и не было этих деталей, полковнику хватило бы одного взгляда, чтобы определить: враг, чужой, подстава. Аура смерти – так это, кажется, называется у колдунов. Она окутывала молодого человека с головы до ног, словно белым саваном.

– Виноват, товарищ полковник. Сейчас ребята подгонят каталку. Гражданочка с вами поедет?

Приходилось принимать условия почти заведомого поражения, но полковника это не смутило.

– Гражданочка не поедет. Оставьте нас на минутку, лейтенант.

Молодой человек в растерянности помялся у двери: какие уж там у него были инструкции?

– Хорошо, пойду ребят встречу.

– Пойди встреть. Чтобы не заблудились.

Как только он вышел, полковник, взяв руку жены, быстро распорядился:

– Телефон Михалыча помнишь?

– Конечно.

– Иди в ординаторскую и позвони ему. Если нет на месте, позвони Петракову. Скажи следующее: если не прискачут через десять минут – мне хана.

Жанна прикусила губу, побледнела.

– Гера!

– Иди, милая, иди. Каждая секунда на учете. Ничего, выкрутимся, не волнуйся. Дозвонишься, спрячься где-нибудь и сиди как мышонок.

– Гера!

– Все после… Прошу тебя, родная, никакой самодеятельности. Помни про детей.

Жанна прижалась щекой к его щеке, метнулась из палаты. В глазах у полковника подозрительно защипало.

Через минуту дверь распахнулась и двое бугаев (это уж точно они самые) втолкнули в палату высокую медицинскую каталку на резиновом ходу. За ними маячила настороженная морда псевдолейтенанта. Погрузились и до лифта доехали благополучно, без происшествий. В грузовой лифт кроме каталки, могло втиснуться два человека, а втиснулось трое, включая лейтенанта. Удобное место для расправы. Полковник был абсолютно беспомощен, если бы нависшим над ним бугаям вздумалось перекрыть ему кислород. Но они этого не сделали. Может быть, его вообще не собирались мочить в больнице. Скорее всего Шалва захочет самолично участвовать в казни, полюбоваться агонией особиста. Не каждый день такое случается. Подобная акция требовала солидных затрат, но имела символический смысл. Восточные люди никогда не жалели денег на ритуальные представления. Впоследствии затраты окупались. Дело в том, что контора до сих пор иной раз пощипывала таких людей, как Шалва, хотя на ее ублажение синдикаты выделяли значительные средства. В моральном аспекте одна акция устрашения приравнивалась не меньше чем к десяти рутинным вербовкам и подкупам.

Крытый медицинский фургон стоял на подъездной аллее, и, пока каталка медленно двигалась к нему, сбоку, то забегая вперед, то отступая, вертелся волосатый ферт с жужжащей кинокамерой в руках. Снимал профессионально, держа в фокусе крупный план плененного полковника. Похоже, Шалва распорядился сделать пропагандистскую киноагитку под каким-нибудь сентиментальным названием, типа: «Поимка матерого русака». Фильм прокрутят в фешенебельных ночных клубах Москвы, а дальше и в горных аулах, и в Европе, и, разумеется, он окажет свое воздействие, особенно на слабые умы зарвавшихся оперов. Неповадно им будет ставить палки в колеса стремительной рыночной повозке, несущейся прямиком в мировую цивилизацию.

Один из молодцов загодя распахнул дверцы фургона. Полковник поманил пальцем лейтенанта Хромова. Тот подскочил.

– Главный ты, лейтенант? Или в кабине кто есть постарше?

– А что такое?

– Ответь, пожалуйста.

– Ну я главный, в чем дело?

– Документы хочу поглядеть.

– Какие документы? Что с вами, товарищ полковник?

– Служебное удостоверение. Сопроводиловку. Или не успели заготовить?

Лейтенант встрепенулся, будто получил укол в ягодицу: надо же, просекла старая ищейка!

– Загружайте его, ребята, – поторопил он, отступив на шаг от каталки. Однако загрузить ребята никого не успели. Герасим Юрьевич оценил позицию как выигрышную: один из быков закреплял борт фургона, второй стоял в ногах, и главарек вот он, аж слышно, как дышит. Прямо цирк!

Ложный лейтенант получил пулю в переносицу, сделал неуверенный шаг назад и опрокинулся на клумбу с черной, влажной землей. Но у того, который в ногах, реакция оказалась фантастической: опережая следующий выстрел, он прыгнул вперед и в красивом броске не долетел до Герасима Юрьевича с полметра – принял на грудь и в шею две свинцовые, раскаленные блямбы. Его товарищ, оставя борт, совершил роковую промашку: не спрятался за фургон, как ему следовало, а почему-то побежал к деревьям, вопя благим матом. Полковник хладнокровно, двумя выстрелами опрокинул его на асфальт. Потом, поворотясь, поймал на мушку волосатого ферта с кинокамерой.

– Не надо! – взмолился тот, загораживаясь камерой. – Умоляю вас! Я ни при чем. Я по найму.

– Ах по найму? – удивился Герасим Юрьевич и, прицелясь (солнце било в глаза), с наслаждением всадил киношнику пулю в бедро.

Не мешкая, он спустился с каталки, стараясь не делать лишних движений. Теперь главная угроза таилась в машине, там наверняка засел водила и еще кто-нибудь, их удобнее встретить стоя, но Герасим Юрьевич опасался, что при спуске с высоты потеряет сознание. В следующую секунду от резкого толчка в спину его повело на сторону, и он решил, что потревожил рану, но тут же понял, что ошибся. Сзади от больничного корпуса шагал растрепанный громила и упорно поливал пространство перед собой из автомата. По тому, как он держал оружие (ниже живота) и как двигался, было видно, что стрелок аховый, и то, что он зацепил полковника, было простым везением. Герасим Юрьевич укрепил локоть на каталке и из нормальной стойки всадил пулю в середину туловища азартного автоматчика. Тот дернул башкой, будто рыгнул, и опустился на колени. Плачущим выражением лица напоминал мальчика, которого обнесли гостинцем.

Герасим Юрьевич разворачивался медленно, будто собственное тело вдруг превратилось в тяжеленное бревно. Успел засечь, как из-за фургона выкатился паренек в бушлате, тоже с автоматом, юркий и неуловимый. Пока полковник поднимал налившуюся свинцом руку с пистолетом, паренек буквально рассек его очередью от плеча до поясницы. Очень обидно: почти отбился – и вот на тебе, нарвался на расторопного мальчонку, который, может, убивал-то первого в своей жизни человека. Падая, Герасим Юрьевич прикинул, что, хотя нашпигован свинцом под завязку (не меньше четырех пулек, а то и больше), но не утратил окончательно способности к движению. Автоматная очередь не вышибла из него дух, он по-прежнему контролировал ситуацию и лишь чрезмерно утомился от беспорядочной стрельбы. Он надеялся, что короткий отдых пойдет ему на пользу, поэтому закрыл глаза и растянулся в позе трупа.

Паренек-победитель, опустив автомат, с изумлением разглядывал поле боя, не понимая, как этот белый кокон, сползший с каталки, которого он подрезал точно так, как делают герои американских боевиков, успел наломать столько дров всего лишь за несколько мгновений. Замирая от горя, мальчик склонился над поверженным Лехой Боровским, человеком, которого боготворил, который взял его в банду и учил уму-разуму, и потрогал разбухший, с неровными краями, кровяной волдырь у Лехи на лбу. Удивительно! Как это все случилось? И если это случилось, то где же на свете справедливость?

От грустных раздумий юного бандита отвлек негромкий оклик:

– Эй, говнюк, повернись!

Он оглянулся – и оторопел. Только что подохший, расстрелянный старик почему-то ожил и пялился на него с земли двумя страшными, красноватыми фонариками глаз – но ведь такого не могло быть! И вон черная изюминка пистолета, проступающая из бинтов.

– Дяденька, не стреляйте, пожалуйста, – попросил мальчуган и в знак того, что у него нет дурных намерений, бросил автомат под ноги. Но полковник его даже не услышал. Поднять руку у него не хватило сил, но нажать на спуск удалось. Пуля угодила юному вояке в пах, он тоненько, как флейта, проголосил, и пополз по клумбе, загребая так, словно надеялся куда-то уплыть.

Герасим Юрьевич тут же впал в забытье, а когда очнулся много веков спустя, то увидел, что картина резко переменилась. Майский день, насыщенный стрельбой и смертью, сменился белым потолком и светлыми плавунцами металлических поверхностей. Его сознание ходило ходуном, и когда он попробовал его закрепить, привести в соответствие с телесной оболочкой, то с удивлением обнаружил, что тела, как такового, у него больше нет. Он не чувствовал ни рук, ни ног, и это было приятно, потому что вместе с исчезновением тела отодвинулись в далекое прошлое боль и страдание. Однако чудом сохраненная пульсация рассудка настоятельно предупреждала, что радоваться пока рановато.

Еще больше он насторожился, когда почти под самым потолком разглядел родное, единственное, милое лицо Жанны, с совершенно безмятежным сиянием глаз. Он спросил:

– Скажи, Жануля, я живой?

Ее губы не шевельнулись, но ответ он услышал:

– Ты не имеешь права умереть.

– Почему?

– Не бросай нас, Герасим, мы погибнем без тебя.

Качка усилилась и по-прежнему у него не было ни рук, ни ног, ни головы, зато возникло подозрительное жжение в том месте, где когда-то находилось сердце.

– Мне сделают операцию?

– Да, мой хороший. Ты выдержишь.

Чудно они разговаривали, оба молча.

– Но мне так уютно здесь, тепло, светло. Нигде ничего не болит. Я боюсь возвращаться.

– Разве ты больше не любишь нас? – спросила она в отчаянии. – Разве мы тебе надоели?

Толчок ответного чувства в нем оказался столь силен, что качели сознания разрушились, и последнее, что он увидел наяву, была улыбка счастья на прекрасном лице жены.