Текст книги "Одиночество героя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Ее нет дома, – тон встревоженный, но чуть-чуть. – А кто ее спрашивает, извините?

– Один знакомый… Вы не подскажете, когда ее можно застать?

– Ой, не знаю… Может, что-то ей передать?

– Ничего, спасибо, я позвоню попозже.

– Вы не Владлен Осипович?

– Нет.

– Мы немного волнуемся… с девочкой ничего не случилось?

– Вы ее мама?

– Да, конечно.

– Наверное, вы лучше должны знать, что случилось с вашей дочерью.

Ответа не стал ждать, повесил трубку. Тут же перезвонил Жанне, сестренке. Собственно, мне нужна была не она, а ее муж – полковник-особист. Мы с ним в добрых отношениях, хотя одно время я от него рыло воротил и сестру осуждал за странный выбор. Это было давно. На ту пору, стыдно вспомнить, я считал себя интеллигентом, и, как каждый порядочный интеллигент, воспитанный самиздатом и довершивший идеологическое образование в «Московских новостях» и в «Огоньке» у Коротича, воспринимал сотрудников секретных служб исключительно как палачей и недоумков. Именно они усадили половину страны в ГУЛАГ, а тех, кто туда не поместился, выстроили в бесконечную очередь за гнилой колбасой, хотя и дешевой. Любой интеллигент это знал, не только я. Вдобавок они отобрали у народа права человека и установили между нами и свободным миром железный занавес. Прощения им не было и не могло быть. Когда в девяносто первом году разъяренная толпа на Лубянке повалила наземь главного чекистского истукана, Москва ликовала так, словно второй раз одолела Наполеона. Надо заметить, в этом счастливом заблуждении она пребывает до сих пор.

Герасим Юрьевич Попов, сестрин муж, не был ни палачом, ни недоумком, могу в этом поклясться. Обыкновенный мужик, смышленый, трудолюбивый, скорее задумчивый, чем предприимчивый, и с тайной мечтой послать когда-нибудь все к черту, очутиться на необитаемом острове и зажить наконец в свое удовольствие. Профессия наложила на него свой отпечаток, он знал какие-то тайны, неведомые мне, но в обыденной жизни это никак не проявлялось. Мы совместно решали хозяйственные проблемы, иногда выбирались на рыбалку, можно сказать, приятельствовали, но, словно по негласному уговору, никогда не обсуждали служебные дела. Довольно скоро я понял, почему полюбила его капризная Жанна: если отбросить нюансы, то стержнем его характера была доброжелательная устойчивость, надежность сильного, вполне уверенного в себе человека. Будь я женщиной, я тоже постарался бы подобрать для путешествия по жизни именно такого мужчину. Карьера у него складывалась удачно – полковник, правительственные награды, – но в новые времена он вписался худо. В отличие от многих своих коллег, быстро перебравшихся на завидные места в коммерческие структуры, он остался в конторе, но с каждым годом как-то сникал и все больше замыкался в себе. После чеченской бойни (он провел там три самых горячих месяца), полковника стало вообще не узнать. Он даже ростом уменьшился. Его нельзя было развеселить никаким анекдотом. Жанна говорила, что он начал попивать. А главное, скажешь слово – он молчит. Или наоборот, так разговорится, что не остановишь и не переслушаешь. И все с таким нервным прищуром, с нехорошим блеском в глазах. Неприятно стало с ним общаться. Как с больным. Но мне ли его осуждать. Мы все теперь больные, с искалеченными душами. У меня отобрали науку, у него развалили империю, которую он тридцать лет охранял верой и правдой, как цепной пес. Да вот не уберег.

Сестра Жанна сказала, что он отсыпается после дежурства. Вот она как раз ничуть не менялась, все нынешние невзгоды проходили мимо нее по касательной. Успела нарожать троих детей, перенесла серьезную операцию, но осталась смешливой болтушкой, как на заре туманной юности. Едва услышав мой голос, засыпала вопросами о сыновьях, о Ляльке, попутно (непонятно, в какой связи) поведала о чудодейственном снадобье под названием «Спирулина», похвасталась успехом старшего сына на математической олимпиаде, сообщила, что их черному Ганику позавчера оторвали в драке ухо, – и тарахтела без умолку, пока я ее не перебил:

– Разбуди Герасима.

– Ванюха, не будь эгоистом. Он только два часа как уснул. Что у тебя стряслось?

– Ничего не стряслось. Я сейчас подскочу.

– Бесполезно, Вань.

– Почему бесполезно? Бухой, что ли?

– Да.

Крепкая у меня сестренка, подумал я с уважением. Щебечет как ни в чем не бывало, когда муж валяется пьяный. Не всякая сумеет. Но это уж наше семейное, от родителей, наследство: при всех непогодах – улыбка на лице.

– Сильно пьяный?

– Если хочешь нормально с ним поговорить, приезжай утром. У него завтра отгул.

Утром так утром. Ровно в восемь я позвонил в знакомую, обитую коричневым кожзаменителем дверь. Открыл сам Герасим. Он был в майке и трикотажных шароварах. По мышечному облику – человек-гора.

Но лицо припухшее, взгляд тоскливый. Улыбнулся через силу.

– Давай на кухню, Иван. Как раз позавтракаем. Чайник токо закипел.

– А где?..

– Жанка с обормотами до обеда продрыхнут.

Только сейчас я сообразил, что сегодня суббота. Когда сели за стол, полковник спросил:

– Ты за рулем?

– Угу.

– А я нет, – с тем и набухал в чашку коньяка из хрустального графинчика. Я невольно поморщился:

– Не рановато ли, Гера?

– В самый раз. С утра выпьешь, весь день свободный. Так нас партия учила. Ну! За тебя.

Выпил, отдышался. Сбросил с глаз серую слезинку. Пододвинул ко мне банку с кофе, сливки. Помнил мои привычки.

– Может, сам за собой поухаживаешь?

– Поухаживаю, Гера. Не суетись.

Я приготовил кофе, намазал маслом свежую булочку, сверху положил кусок сыра. Полковник следил за мной просветленным взором, отмякал.

– Жанна предупредила, что приедешь. Что случилось? На ментов нарвался?

– Не совсем…

Я рассказал о вчерашнем происшествии и о ночном визите Оленьки. Полковник слушал не перебивая, но успел повторить коньячную дозу. Когда я закончил, спросил:

– И все?

– Тебе мало?

– Молоденькие девочки, Вань, никогда до добра не доводят.

– Это уж точно.

Чтобы не подвергать себя соблазну, полковник убрал графинчик с коньяком на верхнюю полку кухонного шкафа. Для своих пятидесяти трех лет он был, пожалуй, немножко тяжеловат.

– Говоришь, сколько с тебя потребовали? Полторы штуки?

– Пока да.

– У тебя есть такие деньги?

– Могу достать.

– Тогда надо отдать.

От изумления я поперхнулся булочкой.

– Как тебе не стыдно, Герасим Юрьевич! Ты же в органах работаешь. И предлагаешь сдаться бандитам?

– Именно поэтому, что работаю в органах, и предлагаю. Обстановка диктует условия. А что, собственно, ты хотел услышать от меня?

– Речь не о деньгах – об этой девушке. Я хочу ее вытянуть оттуда, если она жива.

– Так она же тебя сдала.

– Нет. Это понт. Она в беде.

Герасим Юрьевич положил на тарелку картошки со сковороды, густо сдобрил кетчупом и начал жевать с таким отвращением, будто проделывал трудную, но необходимую работу. Опасный синдром: отсутствие аппетита с похмелья.

– Как я понимаю, – сказал он вяло, – тебе эта девчушка чем-то приглянулась.

В самую точку попал злодей.

– Можешь помочь, помоги. Нет – скажи прямо. При чем тут – приглянулась или нет? На меня наехали какие-то говнюки, и, по-твоему, я должен сразу лапки кверху?

Полковник принялся за чай с бутербродами. Тоже с брезгливой гримасой. Хотя, возможно, отвращение у него вызывала не еда, а содержание нашей беседы.

– Немножко ты, Ваня, оторвался от реальности. На тебя наехали не говнюки. Нынче говнюки те, кто по старинке горб ломает и зарплату клянчит, а те, кто при деньгах да при стволах, – это есть молодые хозяева жизни. И уж особенно те, кто ими управляет.

– Ты серьезно?

– В принципе, конечно, этих козлов можно прижучить. Вопрос в том, хочешь ли ты этого.

Опять верно угадал.

– Я хочу спасти девушку.

– Одно без другого не сделается.

– Что значит прижучить?

В глазах моего доблестного шурина мелькнул холодный огонек. Тусклое, жутковатое свечение. Он сразу опустил глаза, словно застеснялся. И правильно сделал. Ощущение от этого проблеска такое же, как если человек во время обычного разговора вдруг ни с того ни с сего полоснет тебя ножом. Однажды мы с ним были на рыбалке, и к нам привязалась пьяная компания, четверо парней. Куражились, требовали, чтобы мы убрались на другое место, потому что они здесь отдыхают. Подбирались спихнуть нас в воду вместе с удочками. И точно такое же выражение холодного, тусклого света появилось тогда в глазах полковника, а через секунду он сломал одному из хулиганов хребет. Я так полагаю, что сломал. Хруст был очень громкий.

– Сперва надо выяснить, чья группировка. В твоем районе Гура Францович верховодит, по кличке Плюха. Но это не обязательно его ребята. Там левых много. В любом случае без крови не обойдется.

– Как это – без крови?

– Братва уговоров не понимает. Признают только силу. Тут своя психология. Раз угодил к ним в должники, они не остановятся. Даже если захотят. Да они и не захотят. С какой стати?

– Но можно просто пугнуть.

– А я про что? Небольшое кровопускание, и они на время принимают человеческий облик.

Я затянулся сигаретой, закашлялся. Герасим Юрьевич с тоской поглядел на шкаф, куда спрятал графинчик.

– Комедию ломаешь, гражданин начальник, – сказал я. – Никогда не поверю, что органы…

– При чем тут органы? На такую мелочевку никто санкции не даст.

– Тебе? Заслуженному оперу?

– Оставь, Иван. Как ты себе это представляешь? Пойду к начальству и попрошу: разрешите, дескать, тряхнуть теплую компашку?

– Почему нет? Это же бандиты, рвань?

– Это ты так говоришь… Можно, конечно, омоновцев подключить, но для них тоже – какая зацепка? Мужик позабавился с молоденькой курочкой и не желает платить? Так я должен мотивировать?

Я не был возмущен, скорее шокирован. На этом интересном месте на кухню выкатилась заспанная Жанна. Начались охи, ахи, расспросы, шутки, подковырки и все то, что сопровождало наше общение последние десять – двадцать лет. Сестра, одним словом. Любимая и любящая. На моих глазах начавшая исподволь стареть, милая, очаровательная, лукавая, заботливая, родная толстушка, готовая во всем потакать ближним, даже во вред себе. Она всегда была такой, с самого детства. Когда появился на горизонте Герасим Юрьевич, он не то чтобы стал центром ее вселенной, но большая часть ее благодеяний и забот переместилась в его сторону. Потом родились дети – два мальчика и девочка. Моим собственным балбесам далеко до ее чад. У нее дети отборные, как каленые орешки. Мальчики, когда вырастут, станут оба прокурорами, а девочка, зеленоглазая Настена, супермоделью.

Через полчаса я отбыл восвояси, Герасим Юрьевич вышел меня проводить. Купил в палатке пива, уселись в машину. Покурили в холодке. К окошкам подтянулось тихое московское утро, наполненное приторной истомой от перебродившего за ночь смога.

Полковник предложил такой вариант. Как только бандюки объявятся, я условлюсь о встрече, пообещаю отдать деньги. Перезвоню ему. На встречу пойдем вместе. За сегодня завтра он наведет кое-какие справки.

– Каким образом?

– Ты же назвал имена – Щука, Шалва. Хватит для разговора.

– Пока будешь собирать информацию, что они сделают с девушкой?

Полковник запрокинул голову и вылил в себя сразу половину бутылки. Ладонью отер усы. Ему было хорошо.

– С девушкой у тебя навязчивая идея. Хотелось бы на нее взглянуть.

– Ничего особенного. Худенькая, как спичка. У меня такое чувство, будто она из-за меня пострадала.

– Не волнуйся, ее не тронут, пока не получат должок.

– Не вижу связи.

– Ты не видишь, а я вижу… Все-таки признайся, Вань, ты ее… это?..

– Нет, – сказал я гордо. – Хотя она предлагала.

– Почему же отказался?

– Не знаю. Может, староват для нее.

Полковник допил пиво.

– Запомни, Иван. Мужчина не бывает старым. Убитым бывает иногда, но не старым. Я не верю в старость.

– Когда подопрет, поверишь, – пробурчал я.

Глава 3

Через день утром позвонил то ли Сереня, то ли Вован.

– Узнал, дядя?

– Да узнал.

В трубке гогот, рычание, а может быть, и блевание.

– Бабки приготовил?

– У меня маленькое условие.

– Чего?

Накануне вечером я разговаривал по телефону с Герасимом Юрьевичем. Он собрал кое-какую информацию. В нашем районе действительно функционирует банда некоего Щуки. В ней человек тридцать – сборная солянка: несколько уголовников, афганцы, неоперившаяся московская шпана, студенты. Банда из созревающих: большого веса не набрала, но уже имеет некоторое влияние. Род занятий – девочки, наркота. Но без размаха. Вывод Герасима Юрьевича такой: ничего серьезного, надавить можно, но только осторожно.

– Повторяю, – сказал Герасим Юрьевич, – лучше всего отдать им полтора куска. Деньги не очень большие, зато вони не будет. И тебе, Иван, хороший урок: не якшайся с отребьем.

– Для тебя небольшие, а для меня целое состояние. Оленька вторые сутки домой не приходит. Я же волнуюсь.

После этого Герасим Юрьевич прекратил разговор, подтвердив, впрочем, что, как только я с бандюками договорюсь о встрече, он тут же примчится на подмогу.

– Условие такое, – повторил я Серене-Вовану. – Деньги получите в обмен на девушку. Вы мне девушку, я вам – бабки.

Подумав, Вован-Сереня строго спросил:

– Ты чего, дядя Вань, охренел совсем?

– Почему?

– При чем тут телка и при чем тут бабки? Как одно с другим-то соединилось?

Судя по глубокомысленности рассуждения, Вован-Сереня, вероятно, представлял студенческую категорию банды.

– Как хочешь, так и думай, – сказал я. – Но девушку предоставь. Могу за нее полтинник накинуть.

– Заторчал на ней, что ли?

– А что, нельзя?

– Почему нельзя? Все можно. В свободном мире живем. Только отстегивай. Но почему именно ее? У нас выбор большой. Есть получше. Армяночку хочешь, малолетку? Всего за полторы сотни. Пальчики оближешь, дядя!

– Нет, ее… И еще. Мне нужно потолковать со Щукой.

Короткое молчание.

– Про Щуку откуда знаешь? А-а, понятно. У Олюшки длинный язычок. Ничего, укоротим.

– Если укоротите, сделка расторгается.Голосом как будто с того света Сереня-Вован оповестил:

– Ты не прав, дядя Вань. Деньги вернешь при любом раскладе. Даже не рыпайся. Беду накличешь.

– У меня к Щуке деловое предложение.

– Пойми ты, дурья башка, – Вован-Сереня искренне пытался меня усовестить. – Если с каждым засранцем Леонид Григорьевич будут самолично встречаться, где ему время взять? Мы же не в бирюльки играем.

– У меня хорошее предложение, – заупрямился я. – Взаимовыгодное.

– Под крутяка закосил? Ну-ну. Не ошибись только. Хорошо, сообщу твою просьбу Леониду Григорьевичу. Жди у телефона, никуда не отходи.

Я ждал двадцать пять минут. За это время пересчитал свои сбережения, скопленные за три года тяжких трудов. Одна тысяча восемьсот шестьдесят баксов и три тысячи в отечественной валюте. Не густо, но у большинства и того нет. Даже близко к тому нет. Я уже решил, что справлюсь с проблемой сам. Без помощи полковника. Отдам деньги и выкуплю девушку… Когда-то ведь надо совершить в жизни хоть один благородный поступок.

Обойдемся на сей раз без крови. В конце концов, бандюки такие же люди, как и мы, порождение лукавого ума и Божьего предначертания. Разве их вина, что им на долю выпал исторический пересменок. Денег жалко, это да. Хотел не только аккумулятор, всю машину обновить. Перебьюсь. Главное, сыновья пока ни в чем не нуждаются, Лялькин фирмач их холит и нежит, так что руки у меня развязаны.

Перезвонил Вован-Сереня и сообщил, что Леонид Григорьевич согласен встретиться. Место встречи: бистро «Куколка» возле метро «Университет». Через два часа. Деньги иметь при себе. Все ясно?

– Девушку тоже туда привезете?

– Ты упертый, что ли?

– Самую малость. Мы же договорились.

– Ладно, будет тебе девушка… С Леонидом Григорьевичем не валяй дурака. Он туфты не любит. Мой тебе совет, как собутыльнику.

– Спасибо, Вовик.

– Я не Вовик. Но это неважно.

До метро от меня пехом десять минут, но приехал я туда на машине загодя, минут за двадцать. Устроился в прокуренной кафешке за угловым столиком. Помещение небольшое, слабо освещенное. Народу почти никого: за стойкой бара двое парней потягивали пиво, да одинокий алкаш средних лет дремал за одним из столов над рюмкой с чем-то зеленым. Оглядевшись, я понял, что тут самообслуживание. Подошел к стойке и попросил у бармена кружку пива и бутерброд с сыром. В десятку влетело.

Не успел осушить половину кружки, как рядом, не спрашивая разрешения, очутился молодой человек в распахнутой кожаной куртке, с красивой золотой цепью на могучей шее. Ничем не примечательный блондин лет двадцати пяти. Разве что в пустых, невыразительных глазах словно застыли две слезинки. Уродство не уродство, но неприятно.

– Вы, надо полагать, господин Щука?

Блондин поморщился:

– Кому Щука, кому Леонид Григорьевич. Бабки принес?

– Да.

– О чем хотел потолковать?

Слова он цедил снисходительно, свысока и по внешнему облику тянул, пожалуй, на аспиранта.

– Не вижу Ольгу, – сказал я.

Аспирант улыбнулся, и сразу стало ясно, почему его прозвали Щукой: передняя челюсть хищно выдвинулась вперед со всеми своими пломбами и с двумя золотыми коронками с левой стороны.

– Пацаны передали, ты забавный… Иван Алексеевич, кажется? Нагловато себя держишь. Может, надеешься на кого?

– Ни на кого не надеюсь. Но ведь был уговор: девушка против денег.

– Так ставишь вопрос? Ну-ка, сходи, принеси пивка.

– Сам сходишь.

Щука не обиделся, важно кивнул, показывая, что завязал узелок на память. В эту минуту в кафе вошли Вован с Сереней и с ними кто-то третий, такой же неотличимый ото всех московских бычар. Щука щелкнул пальцами над ухом, и то ли Вован, то ли Сереня опрометью бросился к стойке бара и моментально подал начальству кружку пива и тарелку с креветками. Со мной учтиво поздоровался:

– А-а, дядя Ваня! Живой еще?

Троица опустилась за столик неподалеку и задымила.

– Так какой у тебя разговор? – Щука отхлебнул пива, аккуратно подув на пену. Помнится, так делали бывалые питухи у ларьков в проклятые советские времена. Знакомый до отчаяния жест. – Или понтуешь? Или у тебя завязка есть?

Про завязку я не понял.

– Хочу выкупить Ольгу недельки на две. Сколько будет стоить?

– Вот за этим и звал?

– Не только, – я постарался напустить на себя загадочности. – Мне нужна пушка. Можешь достать?

– Чего?

– Пушка, пистолет. Не понимаешь?

– Тебе нужен пистолет?

– А что такого, – я многозначительно огляделся.

– Зачем, Иван Алексеевич? Зачем тебе пистолет?

– Наверное, это мое личное дело, верно?

Я видел, что аспирант Щука с трудом удерживается от смеха.

– Ты кем работал, до того как на тачку сел? – поинтересовался он, ловко расчленив креветку.

– В институте.

– По специальности кто?

– Какое это имеет значение?

Аспирант не ответил. Налущив несколько креветок, он начал метать в рот одну за другой, с хрустом разгрызал, проглатывал и каждую запивал добрым глотком пива. Зрелище впечатляющее. Насытясь, сунул в рот сигарету, пальцы отер прямо о скатерть. Уставил на меня умные глаза с застывшими белыми слезинками.

– Любопытно, как у вас, у совков, шарики крутятся. Вроде ничего, кроме помойного корыта, не видели, а тоже тянетесь к свету. Телку ему давай на две недели, пушку давай! Опомнись, Ваня. На хрена тебе? Олька тебя за сутки до усрачки отполирует, а потом застрелит из твоей же пушки. Не по плечу замахиваешься. Твой поезд, как вы раньше пели, давно на запасном пути. А ты, видишь, и не почуял.

– Позволь решить мне самому.

– Что ж, решай. Имеешь право. Но сперва гони должок.

– Приведи девушку, получишь деньги.

Он осердился по-настоящему: белые слезинки спрыгнули под веки, в глазах полыхнуло безумие. Но я выдержал его взгляд. Это всего лишь дрессированный пес, по недосмотру хозяина сорвавшийся с цепи. Его клыки и рычание меня мало беспокоили. Видали мы и пострашнее зверей. Включишь вечером телевизор, поглядишь на членов правительства – действительно мороз по коже.

– Не испытывай моего терпения, – тихо сказал аспирант. – Если хочешь в родной кроватке уснуть.

– Я ведь к тебе сам пришел. Неужто нельзя договориться по-доброму? Ты же культурный человек, Леонид Григорьевич.

– По-доброму? С тобой? – похоже, что-то в моих словах его озадачило. Я даже догадывался – что. Как если бы сорняк на грядке вдруг предложил человеку с лопатой заключить с ним мировую. Нелепо, но чего не бывает на свете. К этому же умозаключению, видно, пришел и Леонид Григорьевич.

– Две недели, – начал он, перебарывая себя, – вместе с накладными расходами – три тысячи баксов. Пушка – еще тысяча. Потянешь?

– Подумаю денек, – я с облегчением допил пиво. – Может, как оптовому покупателю, сделаешь скидку?

Второй раз засветилась щучья улыбка.

– Юморной? – сделал знак, и подскочил Вован-Сереня.

– Тащи сюда телку.

Тот куда-то убежал и через минуту привел Оленьку. Она была бледная, как лист серой писчей бумаги. Взгляд стеклянный, пустой. Но по крайней мере, на лице нет следов побоев. Вован-Сереня поддерживал ее под руку.

– Узнаешь Ваню? – спросил Щука.

– Здравствуйте, – вежливо поклонилась девушка. Без тени улыбки.

– Привет, – сказал я. Леонид Григорьевич пояснил:

– Чем-то ты, Оля, приглянулась старичку. Арендует тебя на две недели. Смотри, не подведи фирму.

– Хорошо.

– Ступай, мы тут еще кое-какие вопросы снимем.

Когда ее увели, спросил:

– Креветочек хочешь?

– Спасибо, я не голоден… Оленька у вас штатная?

– Какая тебе разница. Пользуйся… Все же не пойму, чего ты на нее клюнул? Ни кожи, ни рожи. Недаром говорят, на вкус и цвет товарищей нет… Ладно, гони монету!

Я достал конверт с пятнадцатью стодолларовыми купюрами, добавил туда сто пятьдесят долларов и передал ему.

– Сколько здесь?

Я сказал.

– Но это только долг. А за прокат телки? За пушку? Или насчет пушки передумал?

– Пока больше нету. Днями достану.

– Не по средствам живешь, Иваныч. Но я тебе верю. У тебя честные глаза. Да ты уж наверное ухватил, что нас обманывать – себе дороже выйдет.

Я кивнул уважительно.

– Значит, так. С тебя четыре куска. По пустякам больше не дергай. С Вованом будешь дело иметь. Насчет пушки. Тебе какую?

– Чтобы стреляла.

Выставил щучью бело-золотую челюсть, еще разок порадовал улыбкой:

– В самом деле кого-то хочешь шлепнуть, Вань?

– Для обороны, – сказал я.

– Что ж, дело хозяйское. Сам гляди не поранься.

– Постараюсь.

Вдруг он скорчил плотоядную гримасу:

– Две недели – это надо же! Не надорвешься, мужик?

– Я с передыхом, – тут бес толкнул меня под руку. – Скажи, Леонид Григорьевич, ты чем прежде занимался? До того, как выбился в люди?

Белые слезинки в его глазах заискрились:

– Я в люди не выбивался. Я человеком родился, не рабом. Улавливаешь разницу?

– Конечно, улавливаю.

Аудиенция была закончена. На прощанье он ткнул пальцем в тарелку:

– Доешь, Вань. Вкусные креветки. Или еще не привык к объедкам? Ничего, жизнь научит.

Пошел через зал, гибкий, опасный. Бычары потянулись за ним. Оля осталась за столом одна, сидела ко мне боком. Когда компания скрылась за дверью, как-то обмякла, словно позвоночник у нее прогнулся. Я подошел, сел рядом.

– Пива хочешь, Оль? Или, может, покушать?

Посмотрела с вызовом:

– Да, хочу. И пива, и водки.

Она молодая, подумал я. Молодые – они живучие. Но и погибают быстро, лопаются, как светлячки, – ни запаха, ни дыма.

Сходил к стойке, принес пива и тарелку с бутербродами. Оля уже привела себя в порядок: покрасила губки, что-то сделала с волосами. Из кружки отпила по-мужски, сразу чуть ли не треть, жадно вонзила зубки в бутерброд с ветчиной. Я закурил, ждал. Мы смотрели друг другу в глаза, не знаю, что она видела в моих, но я с головой окунулся в сумрачную глубину морока. Мои худшие опасения подтвердились: тянуло, как магнитом, к этой худенькой девочке с высокой грудью, пропащей, как вся наша жизнь.

Прожевав кусок, запив его пивом, она по-старушечьи закряхтела:

– Что же вы натворили, Иван Алексеевич? Теперь они не отвяжутся. Никогда.

Возможно, она была права, нас ожидали далеко не лучшие дни, но в тот момент это меня не беспокоило.

– Дайте мне сигарету.

Быстро насытилась птичка. Протянул ей пачку, щелкнул зажигалкой.

– Надо позвонить родителям.

Удивленно подняла брови.

– Я разговаривал с ними. Позавчера с матушкой, вчера с отцом. Они места себе не находят. У тебя что, не было возможности позвонить?

Нахмурилась, помрачнела. Но краска постепенно возвращалась на ее щеки.

– Меня держали в чулане. Думала – кранты. Вы правда меня выкупили?

– Только на две недели.

– И сколько отвалили?

– Пока нисколько. Только сторговались. Но полторы тысячи я уже заплатил.

– За что?

– За первую ночь. Плюс моральные издержки. Они говорят, недорого.

Ротик у нее приоткрылся, зубы блестели. Я любовался каждым ее движением, каждой гримасой – верный признак начинающегося любовного томления. Ох как не ко времени! Да еще в таком гнуснейшем варианте. Но все равно какое-то разнообразие. Собственно, после того, как я очутился на обочине, у меня личной жизни не было. Женщины – случайные: либо залетные пташки, либо визиты по старым адресам. Главное, не было душевного устремления. Не только к женщинам, но и вообще… Что-то перегорело в душе, остыло, казалось, навеки. Снявши голову, по волосам не плачут. Ради чего суетиться, если подрублены центровые опоры бытия. Умом я понимаю, что это всего лишь депрессия, она пройдет, как проходит, истончается нудный осенний дождь, но уж слишком затянулось ожидание. Ненавистным было все, что я видел вокруг, – деньги! деньги! деньги! – и эта ненависть сделала меня близоруким. А что, собственно, случилось? Да ничего особенного. У взрослого дитяти отобрали любимые игрушки – науку, идеалы, вечные ценности. Подумаешь, трагедия. Зато взамен предложили красивую зеленую бумажку – доллар! Вполне возможно, одно другого стоит.

– Вы с ума сошли! – сказала Оля.

– Почему так думаешь?

– Как можно им верить? Это же клещи. Взяли полторы тысячи, потом возьмут две. Потом еще десять. Потом отберут машину, квартиру и все остальное. Будут доить до тех пор, пока не оберут до нитки. Они всегда так действуют. А вы сами подставляетесь. Иван Алексеевич, что с вами?!

– Ты всех своих клиентов об этом предупреждаешь?

– Нет, только вас, – взглянула победительно, я отвел глаза. Подумал грустно: значит, клиентов полно.

– За что же мне такая честь?

Ответила неподвижным, тяжелым взглядом, и у меня мурашки пробежали по коже.

– Знаешь ли, Оленька, не так страшен черт, как его малюют. Ты умненькая девочка, даже чересчур умненькая для своих лет. У тебя сильный характер, ты многих мужчин собьешь с толку, но только не меня… Штука в том, что ты слишком рано повзрослела. Поэтому мир, в котором очутилась, принимаешь за единственно реальный. Вот твоя ошибка. Вокруг много других миров, тебе пока не доступных. Там правят не паханы и паханчики и деньги мало что значат сами по себе. В ходу там обычные человеческие чувства – любовь, преданность, верность, доброта. Наверное, тебе дико это слушать?

– Почему же? – улыбнулась покровительственно. – Я бывала в тех ваших прекрасных мирах, понимаю, о чем вы говорите. Там действительно деньги ничего не значат, потому что их ни у кого нет. Там люди ради пропитания роются на помойках и бегут сдавать пустую посуду, чтобы купить молока на обед. Иван Алексеевич, даже за компанию с вами меня туда не тянет.

Славно, содержательно посудачили.

В машине я спросил:

– Куда везти?

– Наверное, к вам? Отрабатывать аванс?

Она не шутила, смотрела дерзко. У меня, чего греха таить, мелькнула подленькая мысль – согласиться. Но воля-то у меня железная еще с советских времен.

– Это не к спеху. Отвезу пока к родителям. Надо же их успокоить.

До ее дома рукой подать – улица Доватора.

Ну углу Профсоюзной неожиданно влипли в пробку. Минут десять ползли по черепашьи. Закурили. Удобный момент, чтобы прояснить кое-какие темные места.

– Думаю, тебе надо уехать, Оля, – сказал я как о чем-то само собой разумеющемся.

– Куда?

– Из Москвы уехать. Слинять, как у вас говорят.

– Зачем, Иван Алексеевич?

– Мне показалось, ты уже нахлебалась этой грязи.

– Приглашаете в Европу?

– В Европу не в Европу, а к родным в Таганрог могу отправить. Отсидишься. Спрячешься. Подышишь чистым воздухом.

Какой-то безумный «Мерседес», набитый молодняком, как тараканами, попер из пробки на тротуар, чудом не задев мне крыло. Я выругался сквозь зубы.

– Иван Алексеевич, – нежным голоском пропела Оленька. – Разрешите задать очень личный вопрос?

– Пожалуйста.

– Вы что, влюбились в меня?

– Что ты подразумеваешь под этим словом?

– Ну, когда пожилой мужчина хочет трахнуть молоденькую девушку, но робеет. Что-то вроде этого.

– В этом смысле, скорее всего, да, влюбился. Для тебя это важно?

– Может быть…

Я собирался подвезти Олю до дома, высадить и сразу уехать, но получилось иначе. Ее родители как раз выгружали товар из желтого пикапа, Оля к ним подбежала, что-то напела и привела ко мне. Я вылез из «жигуленка» и, честно говоря, не знал, как себя вести. Растерялся. Ее мамочка – полная, цветущая женщина с пухлыми щеками, круглым лицом и сияющими глазами – понравилась мне с первого взгляда, чем-то напомнила сестру Жанну. Отец – по словам Оли, бывший писатель – произвел сложное впечатление: бородатый мужик лет пятидесяти, высокий, сутулый, с унылым выражением лица, в казенного вида ватнике, двигался он как-то боком и при этом смотрел себе под ноги, словно что-то выискивая. В его манере держаться было что-то механическое, нарочитое, впрочем, я живых писателей раньше не встречал, может, им такими и полагается быть, немного не в себе. Тем более писателю-челноку.

Оля нас познакомила, и я по очереди пожал пухлую ладошку Галины Павловны и сухую, костистую длань Валентина Гаратовича.

Оля меня так представила:

– Мой новый друг, Иван Алексеевич. Он покровитель всех несчастных, обездоленных девушек.

– Ольга! – одернула мать, дружески мне улыбаясь. И она, и ее муж-писатель вели себя так, будто их дочь вернулась из института, а не отсутствовала несколько суток неизвестно где. Светские манеры. Правда, писатель не удержал кривой ухмылки, которая свидетельствовала о том, что он видит меня насквозь и не считает подходящей компанией для дочери.

– Иван Алексеевич, – капризно протянула Оля, – вы поможете нам разгрузиться?

В следующие полчаса мы вчетвером перетащили с десяток тяжеленных тюков сначала в лифт, а потом в квартиру на шестом этаже. Галина Павловна порывалась мне помогать, лезла под руку и сильно мешала, зато Оленька с угрюмым видом сообщила, что девушкам ее возраста носить такие тяжести противопоказано, если они хотят нарожать здоровых детишек. Транспортировка товара сопровождалась, кроме того, злобными репликами соседей, собравшихся на лестничной клетке в ожидании лифта. Самое мягкое: «Никак не наторгуются, мерзавцы! До людей им дела нет».

Это произнесла согбенная, сухопарая старуха, закутанная до бровей платком, копия бабы Розы из моего дома. Такие старухи вечно всем недовольны, хоть засыпь их пряниками. Двужильная, кстати, порода, не поддающаяся никакому внушению. Напрасно надеется Хакамада, что они скоро вымрут, и сразу наступит капиталистический рай.