Текст книги "Одиночество героя"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Анатолий Афанасьев
Одиночество героя

Часть первая

МЕЖДУ ЖЕРНОВАМИ

Глава 1

Я спал, когда позвонили в дверь. Зажег лампу, взглянул на часы: около двух. Что за черт?!

Звонок бился в истерике. Кто-то спешил навестить меня среди ночи. Странно, в последнее время и днем-то редко заглядывали гости. Мир оставил меня в покое, хотя далеко не по всем долгам я рассчитался.

Встревоженный, с томительной пустотой в груди, я пошлепал к двери, глянул в глазок. Панорама представила на обозрение перекошенное лицо: не поймешь, женское или мужское.

– Вам кого? – дверь железная, плотная, но, если кричать, слышно через нее хорошо.

– Пустите! Пустите! Пустите! – отозвалось заполошное, женское. Глазок устроен так, что видно всю лестничную клетку, и даже если кто-то пригнулся у притолоки, тоже видно. Помешкал всего мгновение: открыл.

Девушка в чем-то кожаном. Шмыгнула в прихожую, обдав ароматом духов.

– Закройте! Закройте!

Я навесил цепочку и щелкнул «собачкой». Обернулся. Свежее, юное лицо, растрепанная прическа, паника в темных глазах. Худенькая фигурка, длинные ноги. Хороша залетная!

– Извините, я не совсем одет. Не ждал никого.

Прижалась к вешалке – и молчит. В глазах не просто ужас, а невменяемость. Такие глаза бывали у моей Рыжухи-кошки, когда ей удавалось зацепить со стола кусок колбасы. Кошки уже нет, померла в прошлом году.

– За вами кто-то гонится?

Молчит.

– Вам что нужно-то? Хотите позвонить?

Испуганно кивнула. Я поддернул старенькие, но любимые голубые трусы и отвел гостью на кухню, где стоял телефонный аппарат.

– Звоните, пожалуйста. Не буду мешать.

Сходил к двери и посмотрел в глазок. Лестничная клетка пустая, тихо. Вернувшись в спальню, надел штаны и свежую рубашку в сиреневую клетку.

Девушка сидела рядом с телефоном, как истукан, даже трубку не сняла. Я достал из холодильника початую бутылку водки, налил в чашку и подал ей.

– Выпей, полегчает.

Они все любят пить водку, и эта тоже схватила чашку и с жадностью осушила, словно освежилась лимонадом. Я закурил, и девушка потянулась к сигарете. Они все курят, как извозчики.

– Так что стряслось? – спросил я как можно любезнее. – Почему носишься по этажам, когда все хорошие девочки давно спят в своих постельках?

– Меня хотят убить.

– Это понятно. Время такое. А кто? Дружки твои?

– Они мне не дружки, – голосок приятный, нерезкий, с культурным наполнением, и глаза незлые. Но лучше бы мне в них не смотреть.

– Они что же, гнались за тобой?

Молчит, моргает.

– Тебя как зовут?

– Оля.

– Сколько тебе лет?

– Девятнадцать.

– Вот что, Оля. Давай звони куда хотела – и ступай. Мне надо спать. У меня режим.

– Мне некуда звонить. Не прогоняйте меня.

– Что значит – не прогоняйте? Ты здесь собралась ночевать?

– Куда же деваться? Они стерегут на улице.

– А я при чем?

– Вы ложитесь, а я тихонечко посижу до утра.

За свои сорок пять лет я наделал столько глупостей, что одной больше, одной меньше – уже не имело значения.

– Водки еще хочешь?

– Хочу.

Я налил ей и себе, поставил на стол тарелку с нарезанной колбасой, хлеб. Когда-то в прежние времена именно такие неожиданные застолья, как выяснилось впоследствии, скрашивали жизнь. Только их и стоило вспоминать.

– Рассказывай.

– Что рассказывать?

– Что, кто, почему, за что? Кто ты такая?

– Я кто такая?

– Ну не я же. Про себя я все знаю.

Дальше она произнесла фразу, которая произвела на меня сильное впечатление.

– Вы так разговариваете, потому что я в беде. Это неблагородно.

– Как я разговариваю?

– Грубо. Как на допросе.

– Значит, тебя уже допрашивали? Бывало дело?

– Можно выпить?

– Пей.

На сей раз она едва пригубила, не сводя с меня прекрасных темных глаз, наполненных слезами. Я не верил в искренность этих слез, как заранее не верил ничему, что она могла рассказать о себе. Зато подумал о том, что это юное, шальное дитя больного города, без сомнения искушено во всех премудростях любви, то есть в том, что все они понимают под этим словом. Дай Бог памяти, четвертый месяц у меня не было женщины. Так получилось, обходился как-то.

Ночь, доступная красотка, водка, страх смерти – ситуация искрила. Примитивная, надо заметить, ситуация, если не сказать больше.

– А вас как зовут? – изобразила светскую улыбку, получилась зверушечья гримаска. Я назвался: Иван Алексеевич. Почему не назваться.

– Вы один живете?

– Тебе до этого какое дело?

– Да нет, я просто так…

Слово за словом, постепенно все-таки разговорились. Кое-что удалось выведать. Естественно, никакой искренности между нами быть не могло, говорили на разных языках. Для меня Оля (Оленька!) – затравленная московская девочка, существо, утратившее человеческий облик, живущее бредовой мечтой о западном рае, подрабатывающее то тут, то там, то тем, то этим; я же для нее монстр пещерной эпохи, с большой натяжкой годящийся на роль клиента. Меня интересовало, в какую историю она влипла, и чем мне грозило ее появление в доме.

Произошло с ней нечто жутковатое (не по их, разумеется, меркам). Развлекались в компании, выпивали, балдели, оттягивались, и трое пацанов затеяли забаву, принялись насиловать одиннадцатилетнего мальчонку. Остальных заставили смотреть. Как учат по телевизору: нетрадиционный секс. Потом некоторых из присутствующих, которым забава почему-то показалась чересчур пряной, изрядно помяли. Оленьке удалось улепетнуть, за ней погнались двое отмороженных, и если бы я не открыл, возможно, ее бы сейчас уже не было в живых. Характерная и, в сущности, ничем не примечательная история.

Я выпил водки, чтобы унять прохвативший вдруг озноб. Все же одно дело – любоваться их миром по телевизору, у разных Крупениных и Якубовичей, издалека, и совсем иное – соприкоснуться с ним в натуре. Сильное ощущение, бодрящее.

– Родители у тебя есть?

На ее милом лице изобразилась сложная, как писали в старину, гамма чувств, которые, однако, можно определить словами: ой, не надо! Но ответила она неожиданно разумно, то есть даже чересчур нормально, без подтекста и блуда:

– У меня очень хорошие родители.

– В чем же проблема? Позвони, приедут за тобой.

– Нет.

– Почему нет?

– У них хватает своих забот. Да и потом, чем они могут помочь?

– Хорошо, позвони в милицию. Хочешь, я позвоню?

В ее взгляде промелькнуло сожаление, да я и сам понял, что сморозил глупость.

– Не хочешь в милицию, обратись к частникам. В какой-нибудь «Щит и меч». Только меня не впутывай, ладно? Я в ваши игры не играю.

– Я не впутываю.

– Как не впутываешь? Пришла – и не уходишь. А почему? Передохнула, водочки попила – и ступай с Богом.

Ее страх прошел, она внимательно меня изучала. Я догадывался, на какой предмет.

– Оля, не заблуждайся. Ты красивая, молодая, но в том, что ты можешь предложить, я не нуждаюсь.

– Этого никто не знает заранее.

– Никто не знает, а я знаю. Сумасшедшим надо быть, чтобы связаться с такой, как ты.

Много раз я недооценивал коварство женщин, хоть молодых, хоть старых, и всякий раз платил за это непомерную цену.

– Иван Алексеевич, вы же открыли дверь?

– Ну и что?

– Я в пять квартир звонила, и только вы открыли.

– Что ты хочешь сказать? Что я и есть сумасшедший?

– Настоящий мужчина всегда немножко не в себе.

То, что я пил и курил среди ночи, было глупо, но то, что я увлекся разговором с этой девицей, вообще необъяснимо. Более того, я вдруг почувствовал признаки сердечной смуты, которую не испытывал много лет. Словно теплый ароматный ветерок коснулся ресниц и проник в грудь.

– Послушай, девушка. Ночевать ты здесь не останешься. И провожать я тебя не пойду. Тот мир, где ты обитаешь, ненавистен мне весь целиком. Делайте там что хотите: насилуйте младенцев, колитесь, нюхайте, совокупляйтесь, убивайте друг друга, – меня все это не касается. Искренне жалею, что открыл дверь. Помрачение нашло.

– Вы меня боитесь?

– Конечно, боюсь. Я же человек. Человек должен бояться бешеных собак.

– Я не бешеная собака.

– Не знаю, кто ты, и знать не хочу. Тебе еще налить?

Протянула чашку.

– Иван Алексеевич, вас тянет ко мне, я же вижу.

Сказала покровительственно, но без осуждения.

– Может, и тянет. Не имеет значения.

– Мы с вами похожи, я тоже их боюсь. Раньше не понимала, теперь понимаю. Раньше они казались мне сильными, отчаянными, свободными, но это скоты. Даже не собаки. Скорее шакалы.

– Знать ничего не хочу, – тупо повторил я. После этого мы выпили водки, покурили, и Оля сказала, что неплохо бы заварить кофейку. Я сказал: сама заваривай, я ночью кофе не пью. Она взялась хлопотать: управилась с кофе, разыскала в шкафу коробку шоколадных конфет, о которых я давно забыл. Понюхала, поморщилась: ничего, сойдут. Налила себе кофе, а мне чай. Уселась напротив в некоторой задумчивости.

– Ты чего? – спросил я. – Сыр вон в холодильнике.

– Мне нужно умыться.

– Ну так иди.

Вернувшись (побыла в ванной минут десять), задала вполне естественный вопрос:

– Вы, наверное, развелись, да?

– С кем развелся?

– С женой. У вас же была жена, да? У таких, как вы, обязательно должна быть жена и дети. Вы же не бешеная собака.

– Почему тебя это волнует? Ты что, собираешься здесь навеки поселиться?

– Нет, я скоро уйду. Только чуть-чуть посветлеет.

– Посветлеет часа через три.

– Ложитесь, Иван Алексеевич, я одна посижу. Не бойтесь, ничего не трону. Я вам так благодарна, честное слово.

Старая, вечная, как мир, сказочка: пустил зайчик в дом лису.

– Совсем необязательно сидеть до утра.

– Вы, может быть, опасаетесь, что я заразная?

– В каком смысле?

– Ну, СПИД там и все такое.

– Почему я должен опасаться?

– Мужчины ко мне обычно тянутся, а вы будто отстраняетесь.

– Оставь, пожалуйста… – У меня появилось желание напиться. – Чудные люди, ей-Богу! – я развел руками, словно действительно удивился. – По твоим словам, тебя час назад чуть не грохнули. И вот, как ни в чем не бывало, ты закидываешь новую удочку. Ловишь очередного клиента. Это же противоестественно.

Опустила глаза и слегка покраснела. Или показалось?

– Зачем вы так, Иван Алексеевич? Понятно, вы не можете думать обо мне хорошо, но поверьте, я не шлюха.

– А кто же ты?

– Обыкновенная девушка. Живу, как умею. Как все живут. Пусть немного запуталась, заигралась, но что же теперь делать? Посоветуйте, вы взрослый мужчина. Я же не хочу умирать.

Слушать ее было так странно, как если бы я вышел на контакт с иной цивилизацией.

– Они впрямь могут тебя убить?

– А то вы не знаете, как это бывает.

– Но за что?

– За то, что видела и убежала. Этого достаточно. Я тоже вам удивляюсь, Иван Алексеевич.

– ?

– Вы точно как мои папочка с мамочкой. Они так и не повзрослели. Так и остались в прошлом веке.

– Кто они у тебя?

Взглянула лукаво.

– Хотите, верьте, хотите, нет, папочка – писатель. А мамочка – врач. Верите?

– Почему же нет? У меня у самого отец был академиком. Ничего особенного. И какие же книги пишет твой папочка?

– Раньше писал. Может, вы читали. Толстые романы. Они широко издавались. По одному сделан фильм. Скукотища, конечно. Теперь это никому не нужно. Папочка сам понимает.

– Чем же он занимается?

– Тем же, чем и все. Торгует, челночит. Привозит товар из Турции, а мамочка продает на оптовом рынке. Иногда я им помогаю. Ничего, не бедствуем.

Я одобрительно покивал, отпил остывшего чаю, закурил новую сигарету. Ее тихий голос с грудными манипуляциями, загадочное мерцание темных глаз, очарование показного смирения все глубже овладевали сознанием. Гипноз обманчиво податливого женского естества – неужто это не сон? Худенькие руки, высокая грудь под тоненьким шерстяным свитерком. Зачем она сюда пожаловала?

– Как же ты, дочка писателя, угодила в такую компанию?

– Иван Алексеевич! Какая компания? Где вы видели другую? Все одинаковые. Никому ничего не нужно. Травка, секс, бабки – вот и все.

– Значит, и ты такая же?

Выдержала прокурорский взгляд. Улыбнулась, как старшая младшему.

– Я их всех презираю. Не хочу больше с ними быть.

Значит, хана. Допрыгался кузнечик.

Я извинился и пошел в ванную. Умылся, поглядел на себя в зеркало. В свои годы я выглядел еще ничего себе. Кожа чистая, взгляд осмысленный. Ни жирный, ни худой. Волосы сохранились отчасти. К чему это я?

Оля прищемила мое сердце. Неизвестно, как это происходит, а когда случается, поздно гадать. Допустим, все, что она говорит, полное вранье. Что это меняет? Я не рыцарь, конечно, но и подонком доживать век неохота. Теперь ее не выгонишь из дома, как кошку. Она не кошка и не бешеная собака. Но проблема даже не в этом.

Своим ночным визитом девушка разрушила броню моего так долго, счастливо лелеемого одиночества. Как с этим сообразоваться?

Из ванной отправился в спальню, в штанах и в рубашке прилег на кровать. Спать не хотелось. Славная выдалась ночка, тревожная и полная надежд. Оля права, когда-то у меня была жена, Нелли Петровна, Лялечка. Кроме того, у меня два сына – Витюша и Федор, восемнадцати и четырнадцати лет. Оба балбесы, характером в мать. Дурашливые, ни к чему не приспособленные. Покажи палец – со смеху помрут. Что тот, что другой. Это вторая моя вечная укоризна. Первая – покойные родители. Родителей не уберег от смерти, сыновей вряд ли спасу от жизни. У них умишко один на двоих, а если считать вместе с Лялькой, то на троих. Старшего определили в колледж, где он учится на менеджера. Это что такое – менеджер? Может быть, это плотник, или ученый, или врач? Не знаю, кто такой менеджер. А Витюша хохочет день и ночь – он будет менеджером. С Феденькой еще хуже. В четырнадцать лет он решил, что займется теннисом, как Кафельников. Теннис так теннис, ничего худого, большинство его одноклассников мечтает стать киллерами, но беда в том, что у Феденьки нет способностей не только к спорту (долговязый, сутуловатый, с заторможенной реакцией), но и ни к чему другому. Вдобавок он поразительно ленив и по-настоящему оживляется лишь за столом. Слава Богу, на аппетит не жалуется. Но – теннисист. Каждый день ходит на тренировки. Весь в ракетках и адидасах. Скорее всего дрыхнет там где-нибудь на матах, переваривая котлеты, не знаю. Их обоих, и теннисиста и менеджера, скоро, похоже, засосет в такую трясину, откуда за уши не вытащишь.

С Нелли Петровной разошлись пять лет назад. Внутренние причины разрыва мне и сейчас до конца не ясны, но внешняя канва такая. Когда с наукой покончили и институт, где я работал начлабом, закрыли, наша семья, подобно миллионам других, из комфорта относительного материального благополучия переместилась в яму унизительного безденежья, почти нищеты. Все надежды, упования и планы рухнули, можно сказать, в одночасье. Для меня утрата привычных жизненных ориентиров (в философском смысле) оказалась чересчур большим потрясением: я замельтешил, заколобродил, на довольно долгий период натурально сошел с тормозов, зато Лялечка держалась стойко. Устроилась бухгалтером (у нее экономическое образование) в какую-то потешную фирму, типа: «Хомяк-инвест», начала таскать оттуда денежки и вдобавок завела нежную дружбу с директором фирмы, неким Арнольдом Платоновичем, пожилым (старше меня на пятнадцать лет) жуликом. Как раз Арнольд Платонович и сбил Лялечку с толку. Чем ее прельстил, какие обрисовал радужные перспективы, не знаю, но по прошествии какого-то времени Лялечка авторитетно заявила, что для нас обоих лучше, если мы поживем врозь: она с Арнольдом Платоновичем, а я – в одиночку. Так мы, по ее мнению, окончательно проверим свои чувства друг к другу. Проверка затянулась на пять лет. Сыновья подрастали, мигрировали, жили то со мной, то с матерью, набирались ума. Лялечка благоденствовала, Арнольд Платонович, завороженный ее спелой прелестью, поил ее птичьим молоком, да и я сравнительно быстро преодолел кризис, вызванный не столько семейным разладом, сколько произошедшими в обществе счастливыми переменами. Оказывается, жить можно и в дерьме, на крысином российском рынке, при батюшке-капитализме. Много ли человеку надо: дыши, жри. Деньжат срубить – не проблема, если голова на месте. Только не надо горевать о том, что миновало. В сущности, величие человека, как и его маразм, мало зависят от внешних причин, они в нем от предназначения.

А семья, ну что семья? Мы с Лялечкой прожили почти двадцать лет, бывало между нами всякое, но сроднилось, притерпелись, приладились друг к другу, и все же когда настала пора расстаться, ни я, ни она не почувствовали страшной боли, какая пронзает при разрыве живых тканей. Может, наш брак был случаен, а возможно, любой брак хорош лишь в молодости, в свежем состоянии, и дальше держится на привычке, на жалкой иллюзии невозможного между мужчиной и женщиной взаимопонимания. Разумеется, я много думал об этом, но ни к каким окончательным выводам не пришел. Одно скажу: мы сохранили добрые отношения – это уже дорогого стоит.

Оля возникла на пороге. Грациозная, стройная фигурка в электрическом снопе.

– Можно к вам?

– Ты же обещала сидеть на кухне.

– Я подумала, вдруг вам скучно.

– Еще выпила, что ли?

– Я не пьяна, нет. Хотите покурить? Я сигареты принесла.

Присела на стул возле кровати. Свет падал мимо нее, лицо обрисовано смутно. Силуэтно. Я взял сигарету, пепельницу поставил на пузо. Дал ей огонька. Я редко курю в спальне, но это, конечно, особый случай.

Обстановка для задушевной беседы самая располагающая. Переборов желание прикоснуться к ее бедру, я сказал, что готов помочь. То есть готов сходить в логово и похлопотать. Попросить, чтобы ее не трогали. Когда я это произнес, то чувствовал себя благородным героем, но в ответ услышал придушенный смешок.

– Ты чего?

– Вы пойдете в логово?

– Почему бы и нет? Скажу, я твой родственник, дядя, например. Попробую все уладить.

– Простите, Иван Алексеевич, я ценю ваш порыв, но вы хоть понимаете, о чем говорите?

– Понимаю.

– Туда-то вы войдете, но обратно не выйдете.

– Даже так?.. Что же ты предлагаешь?

– А-а, – махнула рукой с зажатой в ней сигаретой. – Если сразу не кокнули, может, обойдется. Может, Щука заступится.

– Щука – кто такой?

– Один из паханков. Авторитетный парень. У него на самого Шалву выход. Он ему процент сливает.

– С чего процент?

– Неважно… Он на меня давно глаз положил и… Ладно, это тоже неважно.

– Сутенер, что ли, твой? – догадался я. Будто не услышала.

– А-а, – повторила, – обойдется. Отметелят, конечно, это уж непременно. Могут на иглу посадить. Дисциплина! Шурка Шелабан когда провинилась, ей на грудешки по штампу поставили. Она все грудью бахвалилась… Щука говорит: не будет дисциплины, наступит анархия. Если каждый сам по себе, ни шиша не заработаешь. Отчасти он прав. В бизнесе поодиночке не выжить. Лизка вон попробовала в одиночку, ей в морду кислотой плеснули. Правая щека вся сгорела, до кости.

– Ты не брешешь, Оль?

– В каком смысле?

– Рассказываешь ужасные вещи, будто это все норма…

– Потому что вы меня напрягли. Пойдете вы к ним! Как же. Они вас примут.

– Твои друзья?

– Мои, ваши – какая разница. Других-то нету. Все одинаковые.

– Оленька, видишь кресло? Ты в нем поместишься. Давай подремлем часика два-три. Утро вечера мудренее.

– Можно, я с вами лягу?

– Нет, – сказал я. – Со мной нельзя.

Утром разглядел ее заново. Тонкие черты лица, красивый рот. Главное, в глазах нет остекленелой дури, которая мне больше всего ненавистна в женщинах. Что-то японское в среднерусском варианте. Стройную, тоненькую фигурку обтягивали вельветовые штанишки и шерстяной свитер с высоким воротом. Кожаная куртка осталась на вешалке.

Серьезная, милая девчушка, годящаяся мне в дочери, но вряд ли в любовницы.

Мы пили чай с горячими тостами, намазывая их маслом и медом. Мед у меня хороший, алтайский – гостинец сестренки. У Жанны трое детей, муж полковник, и живет она в Свиблове, но не оставляет меня своими заботами – святая душа.

Три часа в кресле, в скрюченной позе помогли Оле восстановиться: она чиста и безмятежна, как майское утро, заглядывающее в окно. Мне тоже удалось покемарить пару часов, и проснулся я с таким ощущением, будто во сне кто-то меня шарахнул по затылку бревном.

– Через десять минут мне пора идти, – предупредил я.

– На работу?

– Можно и так сказать. – Я должен был отпереть здание поликлиники, где подрабатывал ночным сторожем (через двое суток на третьи), а также прибрать территорию возле двух коммерческих магазинов неподалеку: взрыхлить клумбы, подмести. Потом планировал часика три, как обычно, побомбить утреннюю публику на своей «шестехе». Благословенное время – денежные ручейки текли со всех сторон, только подставляй карман.

– А вы кем работаете? Небось фирмач, да?

– Вроде того. – Ее ясные, темные глаза светились учтивым любопытством, и неизвестно зачем я добавил: – Когда-то был доктором наук, профессором, теперь больше по мелочам… С тобой-то что делать?

– Ничего со мной не надо делать. Спасибо, что помогли. Я поеду домой.

– Предложение остается в силе.

– Какое предложение?

– Схожу к твоим ребятам, потолкую… Если ничего не сочинила.

– Забудьте, Иван Алексеевич. Ночью все кажется страшнее, чем днем.

– Значит, выпутаешься?

– Обязательно выпутаюсь, – прелестная детская улыбка. – Не первая зима на волка.

– Да уж… – Мы еще сидели за столом, но уже расстались. Это понятно. Ее легкая душа спешила поскорее, как бабочка на огонь, вернуться в праздничный мир, в балдеж, в тусовку, в долларовый кайф, а мне, пережившему суетный век, следовало продолжать спокойное, триумфальное движение к могиле, чинно отворачиваясь от мишурных блесков жизни. Отчего же сердце так жалобно ныло, словно еще не постарело?

На улицу вышли вместе, причем я, изображая шпиона, из подъезда внимательно оглядел окрестность. Все мирно и тихо. Никаких бандитов на горизонте. Дворничиха Варвара Тимофеевна в новенькой, нарядной, с оранжевыми полосками униформе, как всегда, на посту. Увидя меня с молоденькой девушкой, от изумления чуть не выронила метлу. У нас давние дружеские отношения.

Она приглядывала за машиной, а я, будучи при деньгах, ссужал ей на выпивку. Характер у Варвары Тимофеевны независимый, горделивый, принимая деньги, она отворачивалась и застенчиво бормотала: «Что ж, спасибо! Куплю внучатам ирисок. Любят сладенькое, пострелята!»

– Доброе утро, Варя! Как самочувствие?

– Здравствуй, Иван, – глазами так и шарит по девушке. – Сердечко покалывает, а так – ничего.

Озорница Оля, ухватив меня под руку, раскачивалась в разные стороны.

– Иван Алексеевич, угостите сигареткой.

Я достал пачку. Закурил и сам. Утром спозаранку, на майском холодке – самое оно. Варвара Тимофеевна деликатно отвернулась, заскребла метлой. Все же метнула из-под платка укоризненный взгляд.

– Совсем не то, что вы подумали, – сказал я. – Племянница из Тамбова. Приехала в институт поступать.

– Какие теперь институты, это мы знаем, – заметила дворничиха.

Я проводил девушку до остановки автобуса. По дороге попенял:

– Тебе наплевать, а про меня весь дом будет судачить, что я вожу малолеток.

– Ой!

– Вот тебе и «ой». Ничего же не было.

– Это поправимо, – обожгла бедовым взглядом. – Позвоните, мигом подскочу. Я ваша должница.

Впорхнула в полупустой автобус, послала воздушный поцелуй. Грациозная, гибкая, юная, хитрющая – куда мне с такой тягаться. Укатила восвояси. А я побрел отпирать поликлинику.

Глава 2

Вечером встретили на лестничной клетке. Я вышел из лифта, в одной руке сумка с продуктами, в другой – ключи. Окликнули от окна:

– Эй, дядя, ты из тридцать первой?

– Ну?

– Иван Алексеевич?

– Допустим.

– Потолковать надо.

Их было двое, одному лет двадцать, другой чуть старше. Круглоголовые, улыбчивые, широкоплечие – обыкновенные качки. В куртках, без головных уборов, с сигаретами в зубах. Они же все примерно на одно лицо.

– О чем потолковать?

Приблизились, посмеиваясь.

– Пригласил бы в квартиру, дядя. Не стоять же здесь.

– Зачем?

– Спешишь, что ли, куда?

– Нет, не спешу. Что вам надо?

Переглянулись удивленно.

– Ну хоть стакан вынеси. Есть у тебя стакан? Да не бойся, не тронем.

Я крепче зажал ключи в кулаке.

– Говорите, чего надо – и убирайтесь!

Младший повернулся к старшему, спросил с обидой:

– Вован, он что, грубит?

Тот огорченно цыкнул зубом.

– Разве так гостей встречают? Мы по делу пришли, а ты! Нехорошо, дядя Ваня.

– По какому делу?

– Должок получить.

– Какой должок?

Тут они опять заговорили между собой. Младший спросил у Вована:

– Может, он чокнутый?

– Притворяется, – ответил Вован. – Под малохольного косит. Надо его взбодрить.

Они ловко ухватили меня с двух сторон, подтянули к окну и потыкали носом в каменный подоконник. Чувствовалось, что физическая сила у них большая. Сумку я выронил, потрогал лицо, проверяя, не пошла ли кровь.

– Ну что, прочухался, дядя Вань?

Вован загораживал проход к квартире, а его товарищ, которого, как вскоре выяснилось, прозывали Сереней, бережно поддерживал меня под локоток. Я хорошо знал эту породу: ребята нахрапистые, но, в сущности, безобидные, если уметь с ними общаться.

– Все равно не понимаю, – сказал я. – Чего вам надо? Стакан я и так бы вынес.

Загудели одобрительно. Они любят, когда человек с юморком. В тех американских фильмах, на которых они воспитаны, если кому-то проламывают череп, то делают это, как правило, со смехом, с ухмылкой и добавляют что-нибудь сногсшибательное, типа: «Вот Гарри и откудахтался!» Действительно смешно.

– Сейчас поймешь, – пообещал Вован. – Ты Ольку-принцессу ночью пользовал, верно? Но не заплатил. Решил на халяву прокатиться. Так нельзя. Она у нас штатная.

– И сколько же я должен?

– Сразу видно культурного человека. Такса обычная. За ночь два стольника. Плюс моральные издержки. Всего выходит с тебя полторы штуки.

– Долларов?

Посмеялись добродушно.

– А что это за моральные издержки?

– Мы тебя, дядя Ваня, полдня караулим, нервничаем. Плюс транспортные расходы. Вот и набежало.

– Справедливо, – сказал я. – Но у меня таких денег отродясь не было. Чтобы раздобыть, нужно время.

– Сколько?

– Хоть бы недельку.

– Не-е, не пойдет, – Вован нахмурился. – Три дня – и ни минуты больше. Причем учти, часы уже тикают.

– Где же я за три дня настреляю?

– «Жигуль» продай, – подсказал Сереня. – Все равно он тебе больше не понадобится.

– Почему не понадобится?

– По возрасту, – бухнул Вован, и видно, это была какая-то забористая шутка: оба дружно загоготали, хлопнув ладонью об ладонь. Хорошие, компанейские ребята. Мне захотелось в благодарность за доброе обхождение тоже сделать им что-нибудь приятное.

– Стакан нужен? Или пошутили?

– Давай, неси, – Вован подмигнул. – Обмоем знакомство. Зажевать чего-нибудь захвати. У нас водяра… А в квартиру не пустишь?

– Там не прибрано, – сказал я.

Через пять минут вернулся с тремя стаканами и с тремя яблоками. Разложились прямо на подоконнике. Сереня ловко откупорил плоскую бутылку «Смирновской». Выпили по одной, по второй, покурили, похрустели яблоками. Постепенно разговорились. У пацанов была нелегкая работа. По их словам, не всякий клиент попадался такой общительный, как я. Чаще встречались упертые, которые неохотно шли на контакт. Их приходилось доводить до ума, а это требует нервов. Нервные затраты самые тяжелые.

– Точно, – уверил Вован. – Я в журнале читал. Мышцу можно накачать, кости срастить, а нервные клетки уже не восстанавливаются.

– Не скажи, – возразил Сереня. – Водочка на них хорошо влияет.

На лестничную клетку вышла соседка, Анна Ефимовна, с удивлением на нас поглядела, застеснялась – и нырнула в лифт. Даже не поздоровалась.

– Ничего бабешка, – оценил Вован. – Хотя и переспелая. Дерешь ее Вань?

– У нее муж брокер, – обиделся я. Разговор наш, хотя и дружески застольный, не выходил за рамки пустой болтовни. Я все пытался обиняком выяснить, что случилось с Оленькой, жива ли, но мне это не удалось. Так же не удалось узнать, какая у них банда, большая, маленькая, чем они занимаются, кроме сутенерства и рэкета. Просты были Вован и Сереня, но себе на уме. Похоже, в новорусском сообществе все глубже укоренялся сицилийский закон умолчания: о чем-то можно говорить, о чем-то лучше не надо, а на что-то лишнее намекнул – и уже тебе каюк. Закон, конечно, хороший, правильный, но на московской почве вряд ли приживется. Русский человек по природе своей будь здоров какое трепло: попытки заставить его замолчать делались неоднократно, и, бывало, глобальные, но все окончились неудачей.

Когда я поинтересовался, не найдется ли в их группировке посильной работенки для пожилого мужика, может, колеса понадобятся, чтобы я натурой отработал должок, Вован сурово отрезал:

– Не зарывайся, Вань. Мы тебе честь оказали, пьем с тобой, но можем поговорить иначе. Что-то ты больно любопытный?

– Да что вы, парни! Какой я любопытный. Просто голову ломаю, где деньги взять. Может, недельку все же дадите?

– Сказано, три дня – значит, три. У нас своя бухгалтерия.

– Телефончик оставите?

– Вишь, – обратился Вован к напарнику, – чего-то он химичит. Вроде соскочить надеется. Зря ему наливали.

– Не думаю, – солидно отозвался Сереня. – Струхнул сильно, вот и егозит. Ты же не надеешься нас кинуть, дядя Вань?

– Что я себе враг, что ли!

– Ну и отлично.

На прощание по-братски оходили кулаками: Вован саданул по плечу, Сереня ткнул в брюхо. Но били, естественно, не в полную силу, с профилактическим намеком.

Я еще постоял у окна, из которого виден двор. Братаны вышли из подъезда, сели в рыжую иномарку («фольксваген»?) и укатили. Номер я сверху не разглядел.

Вернувшись наконец домой, сел в любимое кресло напротив телевизора и задумался. Как ни странно, последние два-три года я жил довольно спокойно и благополучно, если не брать во внимание абсолютную бессмысленность этого существования. И не собирался ничего менять, сознавая бесплодность энергичных попыток протеста. Надо погодить, говаривал герой Щедрина. Надо погодить до тех пор, пока большинство или хотя бы значительная часть народа на этой земле, хлебнув буржуазной демократии с человеческим лицом дядюшки Клинтона, опомнятся и поймут, какого дерьма им напихали в глотку. Тогда можно будет хоть о чем-то говорить, если будет с кем. А пока я рассчитывал отсидеться в затишке, как в гусеничном коконе, не рыпаться, не ныть, нести свой крест, как завещано, но не получилось. Нелепое ночное происшествие, сон в лазоревом терему, и вот я уже на краю гнилой воронки, в которую уже засосало чуть не всю Москву. Бесенята явились по мою душу прямо по домашнему адресу. Конечно, можно опять спрятаться, нырнуть в тину, откупиться, есть разные способы – но… Оленька! Стояла перед глазами, тянула к себе. Похоже на наваждение. С одной стороны, покой и безмятежность, постепенное убывание в вечность, с другой – худенькое, стройное создание с высокой грудью и темными растерянными глазами. И надо же – чаши весов почти уравновесились…

Позвонил по номеру телефона, который Оля записала на газетном клочке. Ответила женщина с мелодичным голосом, вероятно ее мама, бывший врач, а нынче рыночная торговка, если, конечно, Оленька не вешала лапшу на уши. Я поздоровался, попросил к телефону Оленьку.