Текст книги "Год - тринадцать месяцев (сборник)"
Автор книги: Анатолий Емельянов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц)
– Но с таким домом и забот не мало. И как только ты осилил такую стройку?
– Устал, дядя Леша, – признался Дима. – И надоело даже. Но сейчас вот, – и Дима щелкнул выключателем, под потолком загорелась тусклая лампочка, в желтом свете блеснули выпуклыми боками бесчисленные банки на полках вдоль стен. – Здесь прекрасно хранить фрукты и овощи, и влезет сколько угодно.
И верно, по стенам на железных угольниках деревянные полки прогибались под тяжестью больших стеклянных банок с помидорами, огурцами, яблоками. А в углу штабелями стояли ящики, и сквозь свежую стружку виднелись краснобокие яблоки.
– Картошки еще нет, она еще растет. Люди уже выкопали, потому что ботва высохла, а у меня еще зеленая, – похвастался Дима. – И секрет в том, что один раз полил, да сильно полил, вот картошка и растет. У меня колодец на восемь метров!
Алексей Петрович с восхищением покачал головой. Ну и Дима, ну и племянник!..
– А как же, дядя Леша! В деревне все должно быть свое. У нас нет гастрономов и овощных магазинов, человеку дана земля, и я сейчас только понял, что такое это – свой участок земли!.. Это не так просто, дядя Леша, как может показаться на первый взгляд.
– Догадываюсь, – сказал Алексей Петрович. Он вспомнил про те дачные участки, про тот азарт с этими участками. – Догадываюсь, что тут что-то есть.
– Есть, есть! – радостно подхватил Дима. – Мы как-нибудь поговорим об этом, а теперь – прошу!..
Оказывается, из кухни наверх вела деревянная лестница, ничуть не уже, чем лестничные пролеты в городских домах. Здесь было просторно, а ступеньки мелкие, рассчитанные, видимо, на детей.
И сразу они попали в просторный, светлый зал. Солнце уже ушло из четырех передних окон, и в зале стояло сухое, свежее тепло, глянцевато сияли краской широкие, плотно подогнанные половицы, тонкие тюлевые занавески делали весь зал особенно уютным. Телевизор, стол под скатертью, мягкие стулья, шкаф с книжками, в основном тут оказались учебники… А один угол занимала кадка с сильно разросшейся розой. Листья были большие, темные, а два бутона только что распустились… Два окна выходили на восток, и там видны были сады соседей, а еще дальше – колхозный сад: ровные ряды молодых яблонь сбегают под уклон к Цивилю. Вид этот показался Алексею Петровичу таким прекрасным, что хотелось постоять, посмотреть, но голос Димы звал его дальше:
– А здесь спальные комнаты… А это мой рабочий кабинет… Мебели, правда, еще не полный комплект.
– Успеешь, – успокоил Алексей Петрович.
– Успею, – охотно согласился Дима.
– Прекрасный дом, – сказал Алексей Петрович. – Но зачем тебе такая громадина?
Видимо, Дима почувствовал в вопросе Алексея Петровича что-то такое, что уже ему было знакомо, о чем его уже не однажды спрашивали, словно бы не веря в его искреннее желание построить для себя и для детей своих удобный, просторный и светлый дом. Если его спрашивали свои, деревенские, Дима отвечал какой-нибудь шуткой, не входил в объяснения, если же спрашивали люди посторонние, люди серьезные, как он считал, то тут он старался объяснить именно так, как и сам считал в душе своей, потому что мечта о таком именно доме была его давнишняя, заветная мечта. Но выразить свою мечту в словах оказывалось очень трудно, и когда он говорил о светлом и удобном доме для себя и своих детей, то люди пожимали плечами и с сомнением усмехались. Вот и дядя Алеша усмехается, дядя Алеша, ка полное понимание которого он так надеялся!..
– Когда ты был маленький, то вы втроем спали на одной кровати, спали валетом, – сказал Алексей Петрович. – Вообще во всех деревенских домах было тесно.
– Тогда было другое время, – сказал Дима.
Это верно, времена были другие. Вообще на земле всякие бывали времена, люди жили и так, и эдак, как будто испытываются различные возможности и формы человеческой жизни. В самом деле, кому не хочется жить в просторном, удобном жилище? Но од ни добиваются такого жилища от государства, другие мирятся с тем, что имеют, третьи не желают мириться и делают сами. И если разобраться, то тому же Диме, сельскому учителю, никто не приготовил удобную и достойную квартиру. Раньше, говорят, в деревне ставили дома для учителей, землемеров и земских врачей, но ведь тогда много ли их было на деревню, этих интеллигентов?! А сейчас их уйма, всем и не поставишь отдельные да удобные дома.
– Дорого ли встал тебе этот дом? – спросил Алексей Петрович.
Дима опять оживился.
– Тысяч шесть-семь ухлопал, – сказал он с такой легкостью, как будто речь шла о каком-то пустяке. – Главное, дядя Леша, не в этом. Главное – самому сделать. С отцом все плотницкие работы сделали, с кладкой помочь хорошо помогла. Если бы на все это нанимать да платить, то еще бы семь тысяч потребовалось. – И видимо, почувствовав, что дяде скучно все это слушать, он сказал: – А беседку для тебя своими руками сделал, отец не помогал!
– Ну что, ты молодец! – похвалил Алексей Петрович. – Пойдем посмотрим беседку.
Сад был молодой, много яблонь было в рост человека, но в крупных листьях чувствовалась порода, среди них не трудно было вообразить и краснобокие яблоки. Сохранил Дима и два старых дерева, – видимо, росли на этом участке еще с тех довоенных времен, когда слава о шигалинских садоводах гремела по всей округе. Эти два дерева стояли среди молодых яблонек как две древние старухи.
– Это летний душ, – объяснял Дима, показывая на черный бак на четырех столбах. – Воду греть не надо. Хотите помыться? А я моюсь по два раза в день!..
– Беседка вон там?
– Да, она!
Это было что-то вроде легкого домика с окном во всю стену, внутри было душно, пахло свежим деревом, стол из струганых досок, табуретка, узкая железная койка, заправленная, с подушкой, с домотканым покрывалом. Все готово – живи да наслаждайся!
– Прекрасно! – сказал Алексей Петрович с искренним восхищением.
Дима был доволен этой искренней похвалой дяди.
– Я вижу, что ты встал на родную землю крепко и навечно, – сказал Алексей Петрович.
– Да, навечно, – смутившись от таких слов, тихо ответил Дима.
– Это хорошо. Но ведь такой дом, такой сад требуют очень много забот, много сил. Правда, ты молод, но ведь у тебя есть еще и работа – ты учитель, ты должен читать, заниматься, думать. Не помешает ли одно другому?
– Мне кажется, что не помешает, – ответил Дима. – Во мне сидит крестьянская, хозяйственная жилка, это верно, и я должен был дать ей выход. Большой же тайны., большого секрета в этом деле нет, но теперь, когда я все это сделал, я спокоен, моя душа на месте, и мне кажется, что из меня может получиться теперь не плохой учитель…
Сказавши это, Дима на секунду смутился, но потом твердо взглянул на Алексея Петровича. Такой твердости, такой уверенной обстоятельности не ожидал Алексей Петрович в племяннике.
– Ты исполнил свою задачу, и, значит, ты прав, – помолчав, сказал Алексей Петрович. – А теперь пойдем помогать отцу, ведь там ждут нас.
В доме у сестры уже вовсю кипела работа: топилась баня, сама Урик вытряхивала половики, а зять Афанасий зарезал барана и теперь снимал с него шкуру. Но чем мог тут помочь Алексей Петрович? Дима – тот знал, что делать: переоделся в старые штаны и стал помогать отцу разделывать тушу, ловко отхватывая ножом среди вороха скользких кишок то баранье сердце, то почки, и одно бросал в эмалированный желтый таз, а другое – в цинковый. Он работал как заправский мясник, руки у него были в крови по локоть. Вот тебе и учитель! Видимо, деревенский житель, кто бы он ни был, должен все уметь делать сам, только тогда он преодолеет без ущерба сопротивление быта и не покорится ему. А таким, кто и курицу не может зарезать себе для супа, тому в деревне не место, пусть в городе толкается по магазинам да ждет, когда ему эту курицу привезут из-за границы в потрошеном виде.
Баня топилась дымно. Да еще и ветра не было, так что дым сваливало к земле и он растекался по всему саду и двору. Кроме того, сестра среди этого чада начала палить баранью голову и ноги для шюрбе, попалит, потом окатит кипятком и снова палит. И дым, и запах паленого, и запах свежего мяса, – от всего этого веет чем-то древним. И Дима как будто угадал!
– Что, дядя Алеша, смотришь и думаешь, наверное: вот дикари, убили барана, сейчас вымажут себя кровью и будут плясать вокруг костра! – И засмеялся, поднимая красные от крови руки и изображая что-то вроде современного танца.
– Я подумал, – сказал Алексей Петрович, – что в этом что-то есть, какая-то первооснова человеческой жизни, она пришла к нам из древних времен и до сих пор имеет место.
– Но мы обуздываем помаленьку дикарские страсти, – подхватил Дима. – Вылезаем из пещер и хижин, по возможности перебираемся в благоустроенные квартиры…
– И дома-кермени!
– Да, и такие дома имеют место, – ответил Дима. Он собрал в ком скользкую баранью шкуру и понес распяливать ее на задней стене сарая.
Чтобы чем-то занять себя, Алексей Петрович вытащил из колодца ведро воды и вылил в кадку. Но еще два-три ведра – и кадка была полна. Взялся подметать двор, но поднял облако пыли, так что пришлось метлу поставить на место.
Вот ведь дело какое: совершенно отвык от деревенской жизни! А кажется, так просто – подмести двор, нарубить дров… Вообще со стороны смотреть, так самой простой работой кажется работа крестьянская: пахать, боронить, сеять, пасти скотину, забить барана… Не потому ли столько у нас «специалистов» сельского хозяйства? Деревенского жителя все учат жить, учат строить дома, учат выращивать хлеб, разводить скотину, и чем поверхностнее такой учитель, чем примитивней его сознание, тем больше пафоса в его назиданиях. А если разобраться, то эта крестьянская простота покоряется только талантливым людям, таким, как Сетнер или вот Дима с отцом. Если же за сельские дела берется бездарь, то сразу же вокруг этого «простого» дела возникают одни проблемы и вопросы, а толку не видно и не предвидится. Нет, нет, всякая работа проста, в том числе и его, директорская, если делать все разумно и преследовать в работе цели реальные, а не мнимые…
Тут ворота отворились, и во дворе появился Володя, младший сын Урик и Афанасия, «последыш», как о нем говорили в шутку. Он отворил ворота и, сделав вид, что не заметил дяди, взял под уздцы и ввел во двор стоявшую на дороге пару лошадей, запряженную в рыдван с высокими грядками. Раньше такие сноповозки были в каждой бригаде, и с тока, где молотили, Алексей не раз развозил мякину по дворам. Да, точно в таком вот рыдване и возил! С тех пор он и не видал их, а он вот – существует! И Володя приехал на нем, не кто иной, а Володя, самый младший из племянников! Обычно мякину давали на трудодни, и вот Алексею поручалось развозить ее прямо с тока. А лошади были, помнится, гнедые, только у одной грива лежала ровно на правую сторону, а у второй как-то странно распределялась туда и сюда…
– Тпру-у! Стоять! – наконец скомандовал он этаким баском. И все еще не хотел замечать дядю, стоявшего у вяза и с улыбкой наблюдавшего за ним.
Но вот уже делать было нечего: мерин смирно стоял, и Володя, остановившись посреди двора, взглянул на дядю со вспыхнувшим от смущения лицом.
– Салам, Володя, – сказал Алексей Петрович, подходя и обнимая племянника. – Как ты вымахал!..
– С приездом, дядя Леша, – промолвил Володя ломающимся баском.
– Да, вот приехал и брожу по двору, не знаю, что делать!
– Вы отдыхайте, – посоветовал Володя.
– Отдыхать хорошо в каком-нибудь деле. Вот ты же работаешь, и какой это прекрасный отдых! Мякину, верно, развозишь по дворам?
– Нет, мякину возим к ферме, потом ее запаривают скотине.
– Вот как! – удивился Алексей Петрович.
– Да, – сказал Володя. – А другой раз мякину добавляют в силос.
– Где же ты сейчас работал? На току?
Володя опять улыбнулся своей снисходительной улыбкой – дядя Леша не знал таких простых вещей! Ведь тока как такового сейчас в колхозе нет, в поле работают комбайны, они ссыпают зерно в машины, машины увозят зерно в сушилку или на механизированный ток «Петкус», где работает всего только один человек!
А лошадям там нечего и делать. На лошадях они, такие же ребята-десятиклассники, как и Володя, собирают в поле солому, ту, что остается после уборки. Но много ли ее соберешь после того, как ее уберет волокушами механизированное звено! – вот и собираешь по соломине целый день…
– Что же, кормов, может, не хватает в колхозе?
– Это у нас-то не хватает! – Володя искренне засмеялся. – К нам весной почти весь район приезжает за сеном да за соломой! У нас Сетнер Осипович на это дело жадный, – добавил он с достоинством. – Еще будем скоро листья возить из лесу.
– О, листья и мне довелось повозить! – сказал Алексей Петрович. – Коровы ранней осенью хорошо лист ели, да и на подстилку шел лист.
– На подстилку и мы возим, но наша корова не ест, избалована.
И словно бы считая этот праздный разговор исчерпанным, замолчал и начал выпрягать лошадей. Делал он это ловко, споро, так что сунувшийся было помогать Алексей Петрович только мешал Володе. Даже смотать вожжи и то не сумел правильно. Володя следил за его движениями с удивлением, но молчал, как будто боялся оскорбить дядю своей подсказкой. Потом он легко вскочил на одну из лошадей, а другую дернул за узду, и обе поскакали легким галопом по улице. Алексей Петрович стал закрывать ворота. Ему вспомнилось, как в такие же вот годы сам приезжал домой на своей паре гнедых, выпрягал, потом гнал лошадей на конюшню, но лошади были не такие гладкие, ребра можно было легко пересчитать, а сидеть на хребте без подстилки было одно мучение. Проскакать бы сейчас по Шигалям на этой откормленной Володиной лошади, сгонять бы в ночное к Цивилю, посидеть ночь у костра, пока на рассвете, когда заподнимутся и закачаются над лугом утренние туманы, не сморит сладкий сон!..
13
Попарились в жаркой бане на славу!..
Афанасий Иванович, сняв свой аппарат, опять стал почти глухим, как будто только-только вернулся с фронта, и так же, как и тридцать лет назад, начал страшно материться, выражая этим весь свой восторг.
И хлестал он себя не чем иным, а крапивным веником, и из бани вылез весь красный, как перекаленный кирпич.
С непривычки напарился и Алексей Петрович, так что когда шел по саду, то деревья слегка покачивались, а дорожка так и норовила выскользнуть из-под ног. Сестра вышла навстречу, подала полотенце. А тут Володя бегом со двора, жуя на бегу, – торопится.
– Учти, я тебе каждый день белье менять не буду, сам будешь стирать!..
А он только смеется.
– Куда он? – спросил вяло Алексей Петрович.
– Выдумали какую-то игру – хутбол, – пожаловалась сестра. – Что за игра? Хуже комбайнера приходит после такой игры…
Алексей Петрович с нежностью обнял сестру за плечи. Она и счастлива опять, забыла про все огорчения, которые доставляет ей младший сын своей игрой в «хутбол». Просит брата, как мать:
– Ты, Олеша, приляг, отдохни, а мы в баню сходим с Лидой.
– С Лидой? – удивляется Алексей Петрович.
А это, оказывается, жена Димы. Вот и она сама – короткая стрижка, смазливенькое личико, брючки…
– Здравствуйте, Лида.
– О, Алексей Петрович!.. – протягивает руку, ладошка узкая, слабая, холодная. – С легким паром!..
Она тоже учительница, как и Дима, но Алексей Петрович почему-то с трудом соединяет Лиду с ее профессией учительницы. Ему, пожилому человеку, все еще кажется, что учительница – это что-то серьезное, ответственное, требующее ума, сердечной доброты и солидного житейского опыта, а здесь – где все это? Подобных красоток у него на заводе по всем отделам великое множество, и главное, все у них как будто наштамповано на одном прессе – и лица, и прически, и эти бюстики, и эти задики, и штаны, и словечки, и даже ужимки, и, как подозревает Алексей Петрович, все житейские устремления, которые сводятся к одному – поудобнее устроиться в жизни. Может быть, он и не прав в своих подозрениях, но уж больно легкомыслен этот стандарт. И вот сейчас, когда он пожимал руку Лиде и взглянул в ее круглые раскрашенные глаза, то ничего в них не увидел, кроме игривого желания понравиться. Наверное, это желание понравиться мужчине тоже было стандартным, как прическа и брюки, потому что, если разобраться, зачем же Лиде это нужно – понравиться ему, дяде Леше?
– Где же ты сегодня пропадала? – спросил он, – В школе?
– Да какая тут школа! – вмешалась сестра. – В город ездила прическу делать да вон еще сумку привезла всякого!..
– Мама!.. – с шутливым укором сказала Лида. – «У меня и другие дела были!..
– Ну ладно, ладно, пойдем давай в баню, забирай Петьку, я уже для него все приготовила. А ты, Олеша, приляг, отдохни пока. В бане попаришься – устанешь, как на пахоте.
В спальне была приготовлена для него и постель у окна: высокая мягкая кровать, громадная подушка в расшитой по углам наволочке, белоснежные простыни, – вот как постаралась сестра для брата. И когда он стоял перед этой приготовленной для него постелью, то впервые, может быть, с болезненной остротой в сердце почувствовал, что в мире этом, населенном чужими людьми, у него есть родная душа – сестра. И как это, оказывается, важно, как дорого – родная душа, родная деревня, родина!..
Раскаленно-багровый шар солнца спускался за пыльные ветлы. Эта минута вечерней зари в деревне особая – домой возвращается стадо, ушедшее за околицу рано утром, и вот оно возвращается. Улица наполняется блеянием овец и мычанием коров, устало раз-другой щелкнет кнут пастуха, но зато как призывно, как ласково закликают хозяйки своих Зорек, Дочек и Милок домой!.. Гогочут и гуси, хлопают крепкими крыльями, кричат вожаки, будто стаду угрожает на дороге какая-то опасность…
Скоро стихнут эти звуки, и над всей деревней установится, как венец жаркого летнего дня, тишина. Цену этой заветной минуте знает вполне только тот, кто хорошо потрудился днем, сделал урочное дело, встретил скотину и пустил ее во двор… Бывало, когда черная овца загнана, мать сядет на скамеечку, уронит руки в подол своего сарафана, а по лицу ее скользнет умиротворенная, расслабленная улыбка. Да, с той черной овцой помаялись они! Корова – та сама шла во двор, стоило только матери окликнуть ее, а вот черная овца норовила дать деру, и если ей удавалось убежать от Алексея, то потом искать ее приходилось по всей деревне. Да, побегал же он за этой овцой! В отместку за это он привязал ей на шею красную тряпку, чтобы издали отличить ее в стаде и вовремя преградить путь…
Но не дали всласть полежать Алексею Петровичу – явился Афанасий и повел к столу. За столом, кроме Димы, оказался и сосед – Василий Семенович, толстый, с двойным подбородком старик. Это был первый такой толстяк в Шигалях, но сравниться с ним еще пока никто не мог. На войне он был, как и зять Афанасий, артиллеристом, и это еще больше сближало соседей – ни тот, ни другой не могли сидеть в застолье друг без друга.
– Привет гостю! – пробасил Василий Семенович трубным, жирным голосом и протянул через стол руку. Здоровался он левой рукой, потому что на правой у него был только один большой палец и он стеснялся подавать ее.
В комнате было сумрачно, хотя за окном еще видно было светлое небо, и Алексей Петрович подумал, что в полях сейчас стоит особенный вечерний свет широкой тихой зари…
Но застолье началось: загремели рюмки и стаканы, тарелки и вилки. Все – и Афанасий, и Дима, и Василий Семенович – считали своей обязанностью угощать гостя, так что Алексею Петровичу пришлось отбиваться. А когда он наотрез отказался от водки, то Василий Семенович, будто он здесь был хозяин, даже обиделся. Зять Афанасий попытался сгладить ситуацию.
– Наш лейтенант, бывало, говорил так, – начал он похихикивая, словно просил разрешения совершить какое-то ненужное, грешное дело, – год, говорит, не пей, Два не пей, а после бани, хоть рубашку продай, но рюмочку выпей, хе-хе. Хороший был парень, да погиб под Курском, пусть земля ему будет пухом. – И плеснул из рюмки на стол, а потом, зажмурившись, выпил да вдогонку еще выпил единым духом и пива.
А Василий Семенович не спешил, вертел в руках свою рюмку, словно бы переживал отказ Алексея Петровича. Он вообще-то пил редко, как и зять Афанасий, но стоило ему выпить, как его тянуло к песням и к совершению каких-нибудь энергичных действий. Вот за песни да энергичные действия в районном ресторане ему в свое время пришлось уступить председательское место Сетиеру. Но это было давно, о том, что Василий Семенович когда-то был председателем, никто и не помнит, всем кажется, что этот толстяк-чревоугодник всегда заведовал шигалинской фермой. А с зятем Афанасием они, когда выпьют, вспоминают войну, они вспоминают ее не без гордости, ведь в Шигалях не много найдется живых людей, у кого по три ордена. По словам Василия Семеновича выходило, что за войну он «сменил четыре пушки», уничтожил около двадцати танков, а сам получил тридцать ранений. Вместо осколок он говорил расколок, и у него получалось так:
– Значитца, не задела ни одна пуля, все мои раны от расколков. Врачи вынимали-вынимали, да само собой вышло с килограмм, значитца, но еще много осталось.
Часто они тут же за столом и поспорят.
– У тебя четыре пушки разбило, а я всю войну на одной провоевал! Плохо ты, значитца, устраивал огневую позицию, ленился окоп рыть!
– А я ведь не из-за пригорочков стрелял, как ты, не из лесочков, а моя сорокапятка всегда рядом с пехотой. Но пехота в окопах сидит, а мне танки надо останавливать, значитца. А танк как харканет в тебя, расколки как дождь тебя накроют!..
Но сегодня они не спорят. Сегодня – особый случай.
– Значитца, Петрович, за встречу…
А на столе полно всякой еды: и отварное мясо из шюрбе, и колбаса, и рыба жареная, яблоки и помидоры, яйца вареные под майонезом и глазунья на сале, а от кровяной колбасы еще пар идет. Вот этого-то кушанья, пожалуй, и отведает Алексей Петрович. Давненько не ел он такой колбасы. Да и сварена она отлично, не пожалела сестра Урик ни нутряного сала, ни чеснока.
– Кушай, кушай, – поощряет Алексея Петровича зять Афанасий.
А Василий Семенович, глубокомысленно поглядывая на лоснящиеся от жира щеки Алексея Петровича, философствует:
– Значитца, жизнь как в сказке. Да, ничего не скажешь, наш труд не пропал даром: мы хотели выбраться из бедности и ведь выбрались. Сейчас наш колхоз богатый, я одной пенсии получаю шестьдесят девять рублей, да старухе носят двадцать рублей. Молока и масла нам не покупать, а в лавке хлеб есть, всегда, как в городе. Значитца, мне такое и не снилось, конешно. Наша кровь и пот не пролились даром.
– А дети в городе?
– В городе. Только вот у младшей Улгок жизнь не получилась, муж попался пьяница, она его бросила и вернулась. Теперь мы со старухой не одиноки. Да было бы и сто детей, разве свое дите будет лишним!
Нет, Алексей Петрович не помнил никакой Улюк. Видно, она родилась после войны.
А Дима между тем не забывает ухаживать за гостями: рюмки опять наполнены вином, стаканы налиты пивом.
– Ты, Лексей, много знаешь. Говорят, такой засушливый год был ровно сто лет назад. Так ли это? – зять Афанасий задает этот вопрос с таким важным видом, как будто речь идет о жизни и смерти.
– Да, так пишут в газетах.
– Нынче исполнилось пятнадцать лет, как я поставил дом. Но никогда, как нынче, не текло столько смолы из бревен! – И Василий Семенович торжественно поднимает правую руку с единственным пальцем. – Ну и текло, скажу я вам, ну и текло!..
– И лес пожелтел очень рано.
– И лесным зверям тоже беда! Вчера вечером совсем мы забыли о гусях, вот старуха будит меня среди ночи: «Пригнал ты гусей?!» – «Нет. Они остались ночевать на пруду». – «А ты слышал, что в Шумерлииский лес пустили волков для развода?» Слышал, говорю, да толком никто ведь не знает, правда это или нет. Правда или нет, а из ума не идут эти волки, встал и пошел. Ночь не так уж темная, молодая луна уже садилась. Значитца, думаю, кто же это набросал в пруд разных коряг? Но слышу, однако, и бултыхание. Лошадей, что ли, конюхи купают? А это оказались лоси! Вот ведь как высушило в лесу все болота и ручейки! Лоси-то вышли к деревне в поисках воды… Ну, я пригнал тогда своих гусей.
– Третьего дня я видел в Ежовом поле семью кабанов. Пять детенышей, уже изрядные кабанчики, – сказал все время молчавший Дима и посмотрел на Алексея Петровича.
Алексей Петрович согласно кивнул. Он чувствовал, как его укачивают эти дружные, мирные разговоры. Ему хотелось зевнуть и закрыть глаза.
– Видать, и кабаны мучаются от жажды, если ходят в Ежово поле.
– Для нас, значитца, эта жара не так страшна, как для других. Наши поля спасает лес. Там, где есть лес, там и дожди идут чаще. Вот у нас последний дождь был тридцатого июня, ливень хлестал целый час, и земля промокла на полный штык. А в Моргаушах и Вурнарах не выпало капли дождя, как они посеяли.
– С кормами для скота будет нынче туго, – сказал зять Афанасий. – Все сгорело: и трава, и посевы.
– У нас туго не будет. У нас полсотни стогов прошлогодней соломы. Если Сетнер не пожадничает, то можно колхозникам дать и сена. Да и сенажа осталась от прошлого года целая траншея. А нынче сколько заготовили, я уж и не знаю!..
– Но отава плохая.
– Да, отава плохая, ведь ни разу не помочило.
– Нет, сена-то он не даст, – качает головой зять Афанасий. – На сено Сетнер жадный. Коровы на ферме стали круглее, чем корова у лесничего.
– Значитца, пять лет назад надаивали от каждой коровы по три тысячи сто литров, а нынче надаивают по три тысячи пятьсот. И порода коров улучшается. Если породы нет, ты корми ее хоть в три горла, а молока не получишь. Порода – большое дело. Вон дети Степана Килькки как сравняются ростом с казенный стол, ты корми их хоть молоком, маслом да шыртаном, а они больше не вырастут. Значитца, все от породы. Порода есть порода.
– Но дети у него башковитые, – возразил Дима.
– Человечку нужен не только ум-разум, но и телосложение, внешность, – возразил Василий Семенович. – Сколько их у Степана Килькки? Четырнадцать? Вот то-то и оно! От таких мельчает народ шигалинский! – Он величественно поднялся, тряхнул своим двойным подбородком.
Видимо, такое заявление показалось всем очень серьезным, так что за столом установилась значительная тишина. Никто не пытался даже оспорить Василия Семеновича, как будто это была истина, изреченная самим небом.
Первым нарушил молчание зять Афанасий. Казалось, он не выдерживает напора чувств, глаза у него блестят, а голос дрожит:
– Лексей! Мы вместе с твоей сестрой вывели детей в люди. Никто из них не смешит народ, но все говорят о них только добрые слова. Спасибо тебе, ты много нам помогал!.. – И зять Афанасий, словно бы в растерянности – обнять ему Алексея Петровича или выпить? – поскорее схватил рюмку и выпил в знак переполнявшей его сердце благодарности. Справившись с волнением, он продолжал: – Лексей! Да и сам я… вот, гляди, – он протянул ему руки с задубелыми черными пальцами, но Алексей Петрович успевает заметить и то, что у запястий кожа дряблая, старческая. – Вот этими руками я построил для семьи уже третий дом да вот Димке помог, сделал почти всю столярку. А скажи, Лексей, легкое ли это дело – построить дом для семьи? То-то и оно!.. И ты, Димка, не смейся, ведь есть и такие, которые за весь век свой не то что дома, сарая, конуры для собаки не построили и дни коротают в том жилище, которое им от родителя досталось!..
Действительно, зять Афанасий был строитель упорный, Как только прибавлялась семья да появлялась возможность, он начинал строить новый дом – побольше да поудобнее. И вот таким образом и построил три дома.
Отпив глоток пива, он продолжал с азартом:
– Это только для себя! А для других? Ну-ка считай: Филиппу на Верхней улице, Виссару Сахарову, Мигуле Кураку, Вислею Ундре, Педеру Хылипу, Степану Прахуну… Так, пойдем дальше: Кузьме Елюку, Виктору Захарову… Теперь пойдем по нашей улице: Гришке Екимову, Кольке Нефедову, вот он, – зять Афанасий показал на Василия Семеновича и махнул рукой: – Пальцев не хватит пересчитать все дома в Шигалях, где мой топор стучал!..
– Молодец ты, Афанасий, молодец! – И Алексей Петрович обнял зятя за костлявые плечи.
Видимо, это хороший повод выпить еще по рюмочке.
– О боже, боже, ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра не лишай нас сладкой водки-пива! – шутит Василий Семенович. – Будьте здоровы!.. – Выпил, покрякал и осовелыми глазами прямо уставился на Алексея Петровича. Тот сразу понял, какой вопрос не дает покоя Василию Семеновичу, и у него опять заныло в груди.
– Сейчас я задам тебе один вопрос, – сказал он. – Правда ли это или неправда, но к нам в Шигали дошел слух, будто от тебя жена ушла.
В доме опять установилась такая глубокая тишина, что стало слышно, как в кухне стучат ходики. Алексей Петрович ощутил на себе взгляды всех, кто сидел за столом. Они как будто ждали, что Алексей Петрович, их дядя Леша, гордость и надежда, ответит отрицательно. Даже Диме трудно было поверить в то, что от Алексея Петровича, находящегося в каких-то недосягаемых для простого человека сферах, может уйти жена, женщина ничем особым не примечательная. Диме да и всем им было бы понятнее и приятнее считать, что не от него ушла жена, а он, Алексей Петрович Великанов, ушел, бросил, пренебрег. Втайне-то они надеялись, что так это и есть, и ждали как раз такого ответа, особенно они, родные ему люди, ждали ответа, который бы все поставил на место. Но Алексей Петрович кивнул и тихо, не поднимая глаз, сказал:
– Да, ушла…
Опять долго молчали, переживая каждый в одиночку эту новость. Наконец Василий Семенович, как бы сглаживая впечатление, сказал:
– Беда с этими городскими бабами! Совсем от жиру сбесились! – И захихикал, потряхивая двойным подбородком.
А зять Афанасий начал успокаивать Алексея Петровича:
– Ничего, тебя ведь не сняли с должности, нет? А это главное. Пускай уходит! За тебя, Лексей, хоть сегодня выйдет любая девушка. Хоть вот у нас в Шигалях тебя посватаем!..
И столько в этих словах сердечного участия и переживания, что у Алексея Петровича от неожиданного чувства спазм сдавливает горло. Оказывается, его судьба так глубоко касается его родных!.. Они переживают за него, беспокоятся о нем, и если бы он почаще вспоминал об этом, то в его жизни, может быть, было поменьше утрат и несчастий…
– Вот кого жалко, так это Игоря, – вздыхает тяжело и печально зять Афанасий. – Умный был парень, добрая душа, да вот не посчастливилось нам…
И опять все сидят молча, но это уже совсем другое молчание – они жалеют его, жалеют как сироту…
– Ну что, Дима, – нарушает молчание сам Алексей Петрович. – Не пора ли нам восвояси?
– Пора, – отвечает Дима. – Вот сейчас мои из бани придут, мы и двинем домой…
Эти несколько минут опять проходят в трудном молчании, да и хмель уже отяготил всем головы. Зять Афанасий попытался было запеть, Василий Семенович поддержал его, но голос у него жирно заклокотал, и он сконфуженно замолчал и махнул рукой.
