Текст книги "Год - тринадцать месяцев (сборник)"

Автор книги: Анатолий Емельянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Ане на работу нужно было к девяти, и мы шли вместе. Оказывается, работает она там же, в типографии, только теперь уже директором: ведь она закончила полиграфический техникум, и вот ее заветная мечта осуществилась вполне.

– И коллектив у нас такой дружный! – сказала она. – А ты любишь свою работу?

Я кивнул и улыбнулся: не буду же я на улице распинаться о том, что дело, которым я занимаюсь, – единственное, что пока примиряет меня и с людьми, и с самим собой. Так что я просто кивнул, вот и все.

На автобусной остановке мы постояли: мне нужно было ехать до завода, а это далеко. Кроме того, мороз такой, что ноги уже застыли.

– На праздники, на дни рождения мы собираемся вместе, и бывает так весело, – говорила Аня, но по глазам ее я видел, что она думает совсем о другом.

Мне стало как-то жалко ее, потому что праздники и дни рождения – дело редкое, и, если твоя душа одинока, никакие пирушки этого горя не развеют.

– Знаешь, – сказал я, – в пятницу я, может быть, приеду…

– Правда?! – Глаза ее заблестели. – Приедешь?

– А ведь здесь недалеко.

– Да тут совсем рядом, на автобусе часа полтора, а на такси и того меньше.

А что, подумал я, возьму и приеду, надо ведь хоть раз в неделю по-человечески поужинать?..

Так я внушал себе, но уверенности не было, что соберусь в такую даль, ведь не собрался бы и на этот раз, если бы не нужда в моторах.

Уже подходил автобус. Аня несмело припала ко мне, я ткнулся губами в ее лоб, в волосы, которые слегка заиндевели на морозе.

– Приезжай!..

Я кивнул и полез в автобус. Когда дверь со скрипом затворилась, сквозь чистую ото льда полоску стекла я увидел Аню: она поправляла сбившийся пуховый платок.

Не знаю, что я за человек и что хочу видеть в других. Те, кого я знаю, мне неинтересны, неинтересна их жизнь, их мысли, которые все больше о еде, о вещах, неинтересны их мечты. Да и что может быть интересного в том, если единственная мечта, которая согревает душу, – это новая автомашина? А мечта у моей Ани – это приятное замужество. Ей хочется мужа такого же, как она сама: рассудительного, трезвого, который бы уходил на службу в контору в девять и возвращался в пять, и тогда все будет как у людей – и дом, и муж, и мебель, и одежда. Прекрасно!..

Я до завода еще не доехал, но уже твердо знал, что никуда в пятницу не поеду, а в субботу и воскресенье, если не будет никакой срочной работы, буду лежать у себя в пустой квартире на диване и слушать Бетховена – ведь акустика великолепна! И еще я точно знаю, что где-то есть человек, тот самый единственный человек, к которому стремится моя душа. Может быть, я не буду счастлив с этим человеком (с этой женщиной), может быть, довольно скоро нас постигнет разочарование (конечно, мнимое!), но все равно это тот единственный человек, с кем я только и могу узнать, что такое счастье, что такое любовь. Короче говоря, «ты у меня одна заветная, других не будет никогда!..». И может даже быть, что человек этот где-то рядом, может, едет в этом же автобусе…

Павел Семенович уже ждал меня: машина стояла неподалеку от проходной, из-под кузова, вился белесый дымок, – мотор работал, в кабинке было тепло.

Из проходной я позвонил Вячеславу и попросил, чтобы он распорядился насчет моторов. Я думал, что он будет звать меня к себе в кабинет – ведь друзья мы с ним, старые друзья! Чтобы как-то отбояриться от этого приема, придумал даже предлог. Сам не знаю почему, но мне сейчас не хотелось видеть его, почему-то чудился запах плова, которым, конечно, набито его крепенькое брюшко. Вот почему я не стал подниматься в кабинет главного инженера, а позвонил ему из проходной. К моему удивлению, Вячеслав обрадовался даже моей просьбе, так что мне и не пришлось врать: ему, видать, тоже не очень хотелось меня сейчас принимать, или некогда было – совещание или еще что. Даже обидно как-то стало. Но я очень искренне поблагодарил его, а он сказал этаким вельможным тоном:

– Не стоит, мы ведь свои люди.

– Да, разумеется…

– Ну вот, – заключил он мягким, сытым голосом. – Если что нужно будет, звони, поможем.

Поможем!..

Мы с Павлом Семеновичем погрузили моторы и выехали в обратный путь. На душе было отчего-то досадно, сытый голос друга стоял в ушах.

– Ну что дома? – спросил я, чтобы отвлечься от этой своей досады. – Мать здорова?

– Бродит, – живо откликнулся Павел Семенович. – Такой обед состряпала, какого я уже лет десять не едал! А пиво у нее завсегда есть, она мастерица варить пиво. Ну, я и врезал. А пиво крепкое. Меня и развезло…

Возле будки ГАИ на выезде из Вырасар Семеныч сбавил скорость, мы помолчали, а потом он опять заговорил о том, как провел вчерашний день, как съездил еще матери за дровами на станцию и нарвался на инспектора, пришлось раскошелиться на три рубля, а то бы дырки в талоне не миновать.

Дорога была ровная, гладкая, и машина летела, казалось мне, с удовольствием. Я не особенно вникала рассказ Павла Семеновича, мысли мои убежали далеко вперед, туда, в свою «Сельхозтехнику», и я уже думал о том, пригнали ли из колхоза «Чапаевец» три внеплановых комбайна для капитального ремонта, – ведь с этим связаны и многие наши проблемы: материалы, фонды, соревнование… И думать обо всем этом было сладко. Но вдруг Павел Семенович тронул меня за руку.

– Вот какое дело… – сказал он как-то тревожно.

– Что такое? Трешником обошлось – или?..

– Нет, я не о том, – сказал он. – И чего хочу сказать… Дрова я привез. Ну и еще выпил. Мать на радостях угощает, а я не отказываюсь. Она и спрашивает: «Паша, уж не ударился ли ты в вино?» И такой испуг у нее, у бедной! И вот я хоть пьяный, а чего-то тоже испугался. Не соображу никак, чего испугался, а страшно сделалось. Страшно-то страшно, а выпить еще хочется. Прямо душа горит, как выпить хочется… Это что же такое, а? Неужели это началось?

– Что – это? – не понял я.

– Руфа мне все говорила: «Одна у тебя, Павел хорошая сторона – вино не любишь». А вчера пью, и так на душе сладко делается, и мысли все какие-то в голову лезут…

– Какие же мысли? – поинтересовался я.

– Теперь вот не могу вспомнить, а какие-то интересные. И я сам про себя думаю, хоть и пьяней вина уже, а думаю: это почему же такое – тверезому в голову ничего не идет такого, а пьяному идет? И вот думаю все, и Руфу вспоминаю, и самому страшно. Неужели это началось?..

Я взглянул на него, зябко склонившегося над баранкой. Конечно, видно было, что с похмелья человек, – лицо серое, помятое, но было еще такое впечатление, будто Павел Семенович и в самом деле чего-то испугался.

Я положил руку ему на плечо и сказал:

– Ничего, скоро домой приедем, и все встанет на свои места.

– Это правда, – сразу подхватил Павел Семенович. – В гостях хорошо, а дома лучше.

Через час мы уже подъезжали к Новочебоксарску.

Лесные яблони

Рассказ

1

Путевка в санаторий «Марфино» свалилась на меня неожиданно и с такой неотвратимостью, что вполне опомнился я только в дороге. Правда, в поезде до Курска мне все казалось, что я еду в обычную командировку по делам своей «Сельхозтехники», а ни в какой не в отпуск. Но вот Льгов, где нужно было пересаживаться в автобус с надписью «Санаторий «Марфино». Человек шесть сидели уже в автобусе в ожидании. Я, никого толком и не разглядев, здороваюсь. И со мной в ответ здороваются дружелюбно, и я понимаю, что это свой брат – отдыхающие. Впрочем, заметил девушку, она сидела позади всех, как-то наособицу, поэтому, видимо, я и заметил ее невольно. Мне даже показалось, что она насмешливо улыбнулась. Может быть, я как-то неуклюже залезал в автобус? И потом, когда поехали, мне то и дело хотелось оглянуться и посмотреть на нее. Однако я сдерживал себя. Кроме того, рядом оказался очень любопытный сосед, пришлось объяснять ему, откуда я еду, где работаю, есть ли семья, что мне больше нравится: водка, сухое вино или коньяк. Я ответил, что больше всего уважаю денатурат, и сосед мой обиженно нахмурился, а я стал смотреть в окно. А там уже тянулись просторные, еще не убранные поля сахарной свеклы, да и деревья возле дороги стояли еще зеленые, так что нельзя было и подумать, что уже двадцатое сентября…

Автобус неторопливо скрипел по разбитой дороге, добрый шофер то и дело останавливался, подсаживал и высаживал попутчиков с корзинами и мешками, и все, вылезая, благодарили шофера, называли по имени и и совали в широкую ладонь монеты. Выходить им мешали наши чемоданы, но, когда мы пытались убрать их, нас останавливали.

– Ничего, ничего, сидитя, – добродушно отвечали нам наши попутчик. Все-таки они были хозяева здешних дорог, здешних полей и хуторов и потому так милостиво обращались с нами, людьми здесь совершенно случайными.

В самом деле, еще два дня назад я об отпуске и мечтать не мог, – какой может быть разговор об отпуске, когда уборка в самом разгаре! О санатории «Марфино» и не слыхал даже, да и вообще само положение праздного, отдыхающего человека мне было чуждо и странно, и только по одной этой причине я чувствовал себя неловко.

Но вот потихоньку доехали и до санатория. Автобус остановился, мы вылезли и потащились с чемоданами по аллее из серебристых елей к белому, с высокими окнами и стройными колоннами зданию. Впрочем, точнее будет сказать – дворцу, потому что это и на самом деле был старинный графский дворец, и стоял этот дворец среди громадного парка, который, правда, теперь больше походил на запущенный лес, а пруды – на озера. Однако внутри дворца все было переделано на современный лад и устроено сообразно назначению: в вестибюле нас встретили двери и дверки с табличками: «Директор», «Замдиректора», «Администратор», «Медпункт» и так далее; под лестницей, под широкой мраморной лестницей с ковровой дорожкой помещалась «Камера хранения», а над самой лестницей висело красочное, живописное панно с такой надписью: «Дисциплина – первое условие здорового отдыха трудящихся». Все двери с табличками были плотно закрыты, и потому, может быть, очень хотелось заглянуть и узнать, есть там кто-нибудь или нет. Я не вытерпел, подошел к табличке «Замдиректора» и стал слушать. За дверью было тихо, как в могиле. Но в это время меня позвали сдавать паспорт и санаторную путевку.

Среди тех, кто толпился перед стойкой администратора, девушки, которая ехала с нами в автобусе, не было.

Но ведь она только что мелькала здесь, я в этом был уверен!

Солидная дама в белоснежном халате с видом гордым и важным вела нас, как гусыня, вверх по лестнице. Я глазел по сторонам. Такие лепные карнизы и балясины я видел только в музеях. По таким мягким коврам я еще не ходил в жизни!

В просторном холле второго этажа между колоннами из, белого мрамора висело красочное объявление: «Граждане отдыхающие! Соблюдайте тишину!» А на стене в золоченой рамке помещался «Распорядок дня».

Дама-хозяйка, которая вела нас, сказала, остановившись посреди беломраморного великолепия и ни на кого не глядя, что на обед мы уже опоздали, а ужин будет в семь часов. И чтобы мы ни в чем не сомневались, она указала на золоченую рамку и добавила, понизив голос:

– У нас с этим строго.

– А что, новый директор? – с лукавым простодушием спросил пожилой дядя с веселыми маленькими глазками.

Она посмотрела на него строго и спросила:

– Иващенко?

– Да, я самый, Иващенко, – смущенно ответил веселый дядечка, тот самый, который спрашивал у меня про любимые напитки.

– У вас восемнадцатый номер, вон туда.

У меня же оказался двадцать седьмой номер.

Признаться, я хотя и не ожидал увидеть в номере всю эту роскошь лепных карнизов и расписанных потолков, но все-таки удивился, когда вошел в свой двадцать седьмой: за круглым столом в клубах дыма четверо мужчин резались в карты.

– Откройте окно! – приказала вошедшая за мной в комнату дама-хозяйка. – Разве так можно!..

– Да, верно! – оживился один из картежников. – Это верно, Варвара Васильевна! – и бросился открывать окно. Его товарищи сдержанно засмеялись.

– Вай! И что дэлает с человеком одно ваше слово, Варвара Васильевна! – сказал молодой черноволосый мужчина с тонкими усиками. – Что дэлает!..

– А азы, Мангасарьян, почему находитесь не в своем номере? – строго оборвала его Варвара Васильевна. И говорила она так неприступно, что армянии смутился и пробормотал:

– Я… я пришел в гости к своим друзьям. Разве не имею права?

– В мертвый час по гостям ходить нельзя.

– А если я нэ хачу мертвый час! – слабо взбунтовался Мангасарьян.

– Вас не спрашивают, хотите вы или не хотите, а существует порядок.

– Парядак? Что за парядак?!

Но Варвара Васильевна уже не слушала его, она указала мне на кровать у двери, велела располагаться, потом повторила, в какое время нужно приходить на ужин. А когда уходила, то быстрым строгим взглядом оглядела всех нас, и мне показалось, что она пересчитала нас.

– Сильна! – с тихим, восхищенным вздохом сказал тот, что открывал окно. – Ты, Миша, лучше не спорь с ней…

Мангасарьян ничего не ответил. Он с насупленными черными бровями бестолково перебрасывал колоду карт.

Игра окончательно расстроилась, это было видно по тем недовольным взглядам, которые я ловил на себе. Но что же делать? В чемодане у меня была бутылка коньяка, и я несмело сказал:

– Может быть, в честь мертвого часа?..

И встретил понимающие и одобрительные взгляды. Даже Мангасарьян, увидев, что коньяк армянский, повеселел и сказал:

– Вах! Прекрасная вещь!

Тут мы стали знакомиться. Тот, что открывал окно, оказался Иваном Петровичем, приехал в «Марфино» из Подмосковья, из города Электросталь, живет здесь уже две недели, а его койка стоит так же, как и моя, – возле двери. На двух других койках у окна помещается Григорий Васильевич Спивак, житель Днепропетровска, дядя плечистый, отчаянный любитель карт и балагур, как вскоре оказалось, и шахтер из Воркуты, молодой, тихий и скромный парень Женя. Этот Женя с таким восхищением смотрел на Спивака и так искренне смеялся каждому хохлацкому слову Спивака, что его даже было жалко.

– Какая же у нас огромная страна! – сказал я с удивлением. Конечно, это я знал и раньше, еще по Урокам географии в школе, но только сейчас, может быть, я всеми чувствами понял это громадное и живое пространство. Армения, Воркута, Украина, моя Чувашия, Подмосковье!..

– Вот человек! – воскликнул Мангасарьян. – Дай руку!..

Я засмеялся и подал руку.

– Все говорят: Россыя, Россыя! Что, думаю, за Россыя? Давай, думаю, поеду в Россыю и посмотрю! Санаторий «Марфино» где находится? В Россыи? Давай поеду в санаторий «Марфино»!..

– Ладно, – перебил Спивак. Он уже разлил коньяк по рюмочкам, и ему, видно, не терпелось выпить. – Давай, ребята, трошки пропустим, чтобы добре отдыхалось!..

Женя весело засмеялся.

Вскоре разговор оживился, над Иваном Петровичем начали подтрунивать и допытываться, чем же Варвара Васильевна «сильна», а он смущался и наконец обиделся вовсе. Потом стали играть в карты, а я пошел погулять и осмотреться.

2

День был теплый, на небе сквозь облака тускло светило солнце, и в тенистых аллеях парка стояла почти летняя духота. Или это горячил меня выпитый коньяк? Во всяком случае, я чувствовал себя прекрасно, все мне нравилось здесь, и я уже не жалел, что путевка оказалась не на Черное море. Впрочем, разве это огромное озеро хуже Черного моря? Я вышел к лодочной станции, постоял на низком причале возле лодок. Будка, где, видимо, хранились весла, была закрыта, и когда я подошел посмотреть часы ее работы, то опять увидел знакомый мне «Распорядок дня» и вспомнил, что сейчас в санатории «мертвый час». Об этом же говорил и соответствующий пункт распорядка. Так вот почему ни в парке, ни на лодочной станции не было никого! В самом деле, «дисциплина – первое условие здорового отдыха». Я пошел тропинкой вокруг озера. Иногда на землю с громким стуком падали с веток каштаны, зеленая скорлупа разбивалась, и сам каштан, коричневый и коряво-круглый, как конское яблоко, отлетал в сторону. Я набрал целый карман этих гладких и приятных на ошупь шариков. Размечтавшись, я уже воображал на своей родине целую каштановую рощу. Вообще с недавних пор во мне обнаружилась страсть к сбору семян; даже если я ем яблоко, то мне жалко выбрасывать коричневые яблочные зернышки, я украдкой собираю их и прячу в карман. И здесь, среди каштанов и лип, я видел деревья с удивительно красными и мелкими плодами, но оказалось, что это просто лесные яблони. Такие и у нас есть, правда, не столь живописные, может быть. А каштаны – это другое дело. Я решил, что надо будет раздобыть парочку целлофановых пакетов для этой цели. Роща курских каштанов в чувашской деревне Кюльхерри!.. Да и озеро, пожалуй, там не меньше этого будет. По крайней мере, когда я был еще мальчишкой, оно казалось мне настоящим морем, а переплывали его только самые отчаянные и выносливые ребята-допризывники. Потом, когда я и сам стал допризывником, тоже переплывал наше озеро, оно уже не казалось мне морем, но сделалось дороже и милее всякого моря и не раз виделось мне в солдатских снах…

Я попробовал рукой воду. Она показалась мне теплой, я разделся и, постояв с минуту на травянистом обрывчике, набравшись решимости, нырнул и поплыл. Что и говорить, не лето было на дворе, но мало-помалу притерпелся, и вода уже казалась нормальной.

Сам не заметил, как заплыл на середину, а когда оглянулся, то увидел, что на берегу, там, где лежит моя одежда, стоит женщина е белом халате. Я подумал, что это строгая Варвара Васильевна, и в предвкушении неизбежной выволочки обреченно поплыл обратно. Плыл я нарочно медленно, думая, что у нее не хватит терпения ждать, однако белая фигура возле моей одежды не исчезала. Но оказалось, что это вовсе и не Варвара Васильевна! У меня отлегло от сердца. Должен сказать, что когда мне читают нотацию, пусть даже самую неуместную и несправедливую, то я самым искренним образом чувствую себя виноватым. Сам не знаю, почему так получается. Бывает, машины с удобрениями не могут пройти на то или иное поле – или дорогу размыло, или еще что, – и вот и райкоме чихвостят почем зря, а я и оправдаться толком не могу. Если и начну объяснять, то получается, будто я и в том виноват, что дорогу размыло! Так что лучше молчать. Однако такая привычка молчать и принимать нотации близко к сердцу перекидывается со служебных дел и на все иные, – уж на что у меня матушка добрая да ласковая, но и та вошла в педагогический вкус. Про отца я и не говорю: тот сроду любил строжить и «воспитывать» нас, своих детей (у меня пятеро братьев и сестер, а я самый младший). Мало того, что когда мне читают нотации или в чем-то обличают, в чем даже я, бывает, и не виноват, а чувствую себя виноватым, мало этого, – в такие минуты я ощущаю себя мальчишкой-недоростком, школьником, и хотя понимаю, какой у меня жалкий вид, но ничего не могу сделать с собой. А даже наоборот: чем яснее это понимаю, тем хуже.

Но каково же было мое удивление, когда я, подняв голову, увидел не Варвару Васильевну, а ту самую девушку, на которую мне так хотелось оглянуться в автобусе! Теперь она стояла передо мной в белом халате, в белой высокой шапочке на черных волосах, стояла и смотрела сверху, как я барахтаюсь в прибрежной траве.

– Ах, как хорошо! – бодро сказал я, чувствуя под ногами вязкое дно. – Просто чудесно!.. – Я похлопал себя по плечам, потому что кожа пошла мурашками. Но лучше бы мне было молчать: язык едва ворочался от холода да и зубы предательски постукивали.

Я заметил, что девушка усмехается.

– Правда, – сказал я неуверенно. – В воде очень тепло…

– Одевайтесь поскорее, – сказала она наконец. – Да раза два вокруг озера пробежите, а потом я с вами поговорю.

– Какие строгости, – пробормотал я, вылезая на берег.

– Дисциплина – залог здорового отдыха.

Вот она и попалась: ведь у меня хорошая память!

– Не залог, а первое условие! – Я торжествующе взглянул на нее, но не тут-то было: она повернулась и пошла прочь.

– Я вас уже знаю! – крикнул я. – У меня хорошая память!..

Я смотрел ей вслед, пока она не скрылась за деревьями, так что окончательно продрог. Но пуще натопленной печки меня грела мысль, что на сей раз я не подкачал и последнее слово осталось за мной, я вышел победителем. Победитель! Это чувство добавляло мне смелости, и я готов был броситься вдогонку за этой красавицей. Но нужно было еще одеться. Галстук я так и не мог повязать толком и попробовал запихнуть его в карман. Но там были каштаны. И в другом кармане тоже были каштаны. Целая роща каштанов была у меня в карманах! Пришлось нести галстук в руках. Но я так и не догнал ее в парке. Наверное, она знала какие-то прямые дорожки. Но я почему-то был уверен, что эта фея из медпункта. И верно, когда я открыл дверь с табличкой «Медпункт», то ее и увидел и вошел смело.

– Вот и я! Готов слушать ваши наставления.

– Раздевайтесь, – перебила она мое красноречие.

– Э… раздеваться?

– Да. До пояса.

Она говорила строго, как армейский командир, и даже не смотрела на меня. Делать было нечего, я стал стаскивать рубаху.

– Фамилия?

Я сказал. Сердитым голосом я еще добавил свое собственное имя и отчество, и год рождения. Что еще угодно?

– Садитесь.

Я сел. Пока она измеряла мне давление, я говорил:

– Интересно, почему у врачей такие деспотические замашки? Неужели внешним авторитетом они хотят поправить свою пошатнувшуюся репутацию? Еще при Петре Первом, когда не выходил журнал «Здоровье», люди предпочитали помирать без помощи докторов.

– При Петре Первом, – сказала она, сняв стетоскоп, – при Петре Первом за подобные отзывы о докторах били на площадях батогами.

– Это. немцы выторговали себе такую льготу, и с тех пор этой льготой доктора и пользуются. В медицине да еще, пожалуй, в сельском хозяйстве самая закосневшая практика. Поэтому люди вправе не верить ни в то, ни в другое…

– Где ваша курортная карта? – перебила она мою тираду.

– Карта, какая карта? Я не получал никаких карт, кроме игральных…

– Вы много разговариваете, это в санаториях вредно. – И приказала – Ложитесь.

Я лег на холодную клеенчатую кушетку. Конечно, я с обидой проглотил это ее замечание о своей болтовне, однако я и в самом деле что-то очень разговорился. Откуда я знаю, как было при Петре Первом. И при чем тут сельское хозяйство? И в самом деле, нагородил с три короба… Когда она мяла мне живот, я, чтобы не смотреть на нее, отвернулся.

– Не больно? Так? Здесь? – резко и холодно спрашивала она, и я в ответ только одно бормотал:

– Нет.

– Чем болели?

– Гриппом.

– На что жалуетесь?

– Буду жаловаться на вас, – сказал я.

Она улыбнулась.

– Одевайтесь, – и голос ее прозвучал уже помягче.

Когда я одевался, она еще спросила:

– Не понимаю, каким образом вы попали в наш санаторий?

– Это верно, я попал к вам совершенно случайно, но теперь не раскаиваюсь, мне нравится здесь, особенно… особенно… – Я хотел сказать, что особенно мне нравится она, но я смутился и пробормотал, что в парке очень красивые каштаны, я даже набрал полные карманы вот этих шариков. И показываю ей – вот, мол, смотри! А она даже не улыбнулась. Она с очень деловым видом что-то писала, а потом говорит:

– Можете идти. Но купаться в озере запрещаю. Для этой цели у нас имеется бассейн. Можете купаться там.

Я понуро побрел по широкой лестнице наверх, в свой двадцать седьмой номер. «Разболтался! – корил я себя. – Распустил перья!..» Ей уже надоели подобные плоские комплименты, хуже горькой редьки надоели! Один Мангасарьян уже наговорил ей этой чепухи с три короба! И не первый день она здесь, и перевидала таких праздных олухов уже сотнями!.. И правда, теперь мне стало стыдно всех тех слов, какие я наплел ей. И даже сказал себе: за три километра ты будешь обходить медпункт и эту гордую красотку, да, за три километра!.. Но тут вдруг я вспомнил про галстук. Где же галстук, мой прекрасный галстук в косую полоску? Я точно помнил, что держал его в руке, когда вошел в медпункт. Но куда я его сунул там? Нет, в карманах его не было. И я даже выгрузил в чемодан все каштаны, выкинул на кровать и носовой платок, и все прочее содержимое карманов, однако моего красивого галстука в косую полоску не было. Теперь я был почти уверен, что он остался в медпункте и висит себе преспокойно на спинке стула, – не туда ли я его и повесил? Но может быть, я потерял галстук по дороге?

– Дарагой! – сказал Мангасарьян. – Чего потерял?

– Нет, ничего, – ответил я, однако вышел и проделал весь обратный путь по коридору, по лестнице – вплоть до дверей медпункта. Заглянуть туда у меня не хватило решимости. Впрочем, даже и сам не могу сказать, почему я не заглянул туда. Я почему-то даже успокоился, когда понял, что не потерял галстук по дороге, а оставил его там, в медпункте. Пускай там побудет, решил я.

3

За несколько дней я узнал все «тайны» санатория «Марфино», все городошные и волейбольные площадки, все, тропинки в старом парке, и вот уже делать мне стало совершенно нечего, потому что играть в волейбол или купаться в бассейне только потому, что это нужно для здоровья, мне было нестерпимо скучно. Я потерял всякий интерес к бассейну и к спортивным площадкам, и бывали дни, когда я с утра до вечера валялся на кровати с книгой в руках или, если было настроение, играл со своими товарищами по комнате в карты. Но это уж и вовсе было скучно. Тем более что мой партнер Иван Петрович играл так рассеянно, что казалось, будто он постоянно думает о чем-то важном и ответственном. Играли мы обычно на деньги, а Спивак и шахтер Женя из Воркуты так сыгрались, что мы с Иваном Петровичем всегда оказывались в проигрыше – рубля три-четыре, а это был уже самый неотразимый повод для очередного возлияния горячительных напитков. Я старался не участвовать в этих мероприятиях и, бывало, с утра уходил куда-нибудь вообще из санатория. Дни стояли солнечные, теплые, и мне нравилось брести полевой дорогой без всякой цели. Меня поражала необозримость здешних нолей, и когда чуть ли не на горизонте видел комбайны, то останавливался и долго смотрел на них, испытывая отчего-то странное чувство удовлетворения, словно черноземные, богатые земли эти были где-нибудь в Вурнарском районе, а комбайны и трактора – из моей «Сельхозтехники».

Первые мои прогулки были мне интересны еще и тем, что я не знал, куда приведет меня дорога, и шел наугад. А вскоре уже знал, что этим проселком можно выйти к железнодорожной станции, а если пройти краем сосновой посадки, а потом тропинкой над глубоким оврагом, то можно выйти на зады хутора. Кстати, в этом хуторе жили многие из обслуживающего персонала нашего санатория, и вот однажды, к своему изумлению, встретил здесь Варвару Васильевну. Конечно, я не сразу и узнал ее: гляжу, идет навстречу солидная женщина с красивым полным лицом, в одной руке тяжело несет сумку, а другой держит за руку девочку лет десяти. Наверное, дочь и мать, думаю и удивляюсь, что женщина странно знакома, словно я где-то видел ее, а где – и не знаю. И тут она сама вдруг останавливается и говорит мне:

– Здравствуйте. А вы что здесь делаете?

И я тотчас узнаю окончательно – Варвара Васильевна!

В первую минуту я и в самом деле чувствую себя виноватым: ушел из санатория, не выполняю режим и т. д., но вижу, что в глазах Варвары Васильевны совсем нет той санаторной строгости, ей тоже весело, и тут я в свою очередь говорю:

– Интересно нам тоже знать, почему вы не на своем боевом посту?

– Сегодня воскресенье!

– Вот как! Тогда – извиняюсь. И позвольте помочь вам.

– С удовольствием!

И я перенимаю у нее из руки тяжелую сумку.

Оказывается, Варвара Васильевна с дочкой Катей ездили во Льгов за покупками, потому что в среду у них праздник – возвращается из армии старший сын Николай, и вот нужно готовиться к встрече, и, наверно, будут гости, соберутся соседи, кое-кто из Колиных друзей…

Признаться, я даже позавидовал этому Коле: ведь я никогда не знал подобной материнской заботы, такой нежной предупредительности по отношению к себе. Видимо, такая семейная атмосфера не может объясниться только одним материальным достатком, при котором живут сейчас люди; здесь, я думаю, нечто большее, здесь какая-то домашняя традиция, та культура семейных отношений, которой нельзя научить людей ни в школах, ни в институтах, но она может передаваться только от человека человеку, как мать передает какие-то навыки или черты поведения своей дочери. Я уверен, что эта культура не падает с неба, в основе ее лежит самое искреннее уважение к человеческой личности; если во мне, например, уверены, уверены в моем благородстве, то я расшибусь в лепешку, но постараюсь оправдать это доверие к себе. Мое детство прошло в большой семье, отец, инвалид войны, с горем пополам работал в колхозе, мать же не видела за работой белого свету, и нужда, которая стояла на пороге, настолько исковеркала их души, что своих детей они воспринимали только как едоков. И даже сейчас, когда, бывает, мне на глаза попадает фотография птичьего гнезда с только что вылупившимися птенцами и я вижу эти широко открытые рты, то мне отчего-то вспоминается свое детство, свой дом, отец с матерью и постоянное, непроходящее ощущение легкого голода… И вот сейчас я чувствую, что все это не прошло бесследно, что во мне и до сих пор исподволь живет какая-то робость, и эта робость обрекает меня на замкнутое, одинокое существование, на какую-то скрытность, скрытность невольную и тягостную хотя бы потому, что скрывать-то, по сути дела, нечего. Если что я и скрываю, то это те самые пробелы в воспитании своей души. Но из-за робости я, может быть, так остро чувствую присутствие этого воспитания в других людях, в других семьях и в человеческих отношениях. Как вот сейчас, когда Варвара Васильевна с такой чистосердечной, тихой радостью пересказывала последнее письмо своего Николая. Мы уже стояли возле калитки, а она все продолжала говорить. О том, что ее Коля намерен на будущий год поступать в институт в Харькове, в тот самый политехнический, куда он поступал перед армией, но неудачно – недобрал проходных баллов, и вот теперь опять будет пробовать, он ведь мальчик упорный!..

Кажется, Варвара Васильевна до вечера готова была говорить о своем сыне. Ей даже неважно было, соглашаюсь ли я, не соглашаюсь ли. Но девочка уже капризно тянула ее в калитку и просила:

– Ну, мама, пойдем!..

Я передал сумку Варваре Васильевне. И тут у меня совершенно непроизвольно вырвалось:

– Интересно было бы поговорить с ним…

– Так вы приходите к нам в среду! – со спокойной улыбкой сказала Варвара Васильевна.

Мне стало неловко, я смутился: ведь получалось так, что я напросился в гости, хотя я вовсе и не думал об этом. Я начал отнекиваться, даже сослался на то, что распорядком дня не предусмотрены для обитателей санатория часы для похода в гости.