Текст книги "За свободную любовь! (СИ)"

Автор книги: Анатолий Уленов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

  – Да никакой ты не Вениамин. Просто Веник.

  – Что это за унизительная кличка? – изобразил обиду Веник.

  – Веник-Веник! – непреклонно заявил Гарик.

  – А ты сам-то кто? Гарик! И нечего дразниться! – торжествующе провозгласил мальчишка и показал ему язык.

  У Веника были преувеличенно театральные манеры, патетические жесты, безумная мимика. Он весь был как одушевлённый пластилин, способный изобразить что угодно.

  – Подслушивал? – уличил его Гарик.

  – Случайно слышал! – горячо запротестовал юный осветитель, – А вот и метро, спасибо, до свиданья.

  Дисциплинированный Ромочка уже тормозил.

  Гарику почему-то жаль стало расставаться с этим забавным экземпляром.

  – А может я тебя уж прямо до дома подброшу? Ты где живёшь-то?

  – На Таганке, за Птичьим рынком. А ты чрезвычайно любезен!

  – Вот и цени мою любезность.

  Они покатили по центру.

  В середине девяностых центр Москвы выглядел так, будто он весь был предназначен на снос, теперь многое преобразилось, город оживал, однако Веник жил в о-очень старом доме.

  – Так ещё живут?!

  Бесцеремонный этот возглас вырвался у Гарика невольно при виде стоящей посреди пыльного, засаженного чахлой зеленью двора, трёхэтажной развалюхи с отбитыми карнизами, колоннами и амурчиками.

  – Как видишь.

  Веник улыбнулся ему натянуто и торопливо вышел из машины, зацепившись рукавом за дверцу.

  Гарик вышел следом за ним.

  – Ты конечно извини, но это настоящий бомжатник. Вода-то хоть есть?

  – Есть, – неохотно ответил Веник, – Ну всё, спасибо, что подвёз...

  – А в гости не пригласишь? – без особого смущения вопросил Гарик.

  Веник взглянул ему в глаза и расплылся в улыбке – хорошее настроение снова вернулось к нему.

  – Ну пойдём, если не боишься. Завещание-то у тебя есть?

  – Что – так страшно, так опасно? – театрально ужаснулся Гарик.

  – Сам чёрт ногу сломит! – значительно округляя глаза, поведал Веник.

  Они посмотрели друг на друга и улыбнулись... Чему-то, что открывалось там... за стенами этого дома, за порогом, за облезлой дверью... Что-то непередаваемое словами, и даже неоформленное в образ. Что только чувствовалось душой. Как будто... приключение, какое бывает только у героев фантастических книг.

  – Ромочка, жди здесь, – властно повелел Гарик шофёру.

  Ромочка достал заранее запасенный новый русский детектив и тут же погрузился в чтение (знать детектив был интересный).

  Когда над спящим городом занималась заря, Гарик ехал домой. Выпитая с Веником водка уже не будоражила кровь, он был трезв и сознание его было ясно как сверкающий на солнце хрусталь.

  В этот час, когда сон смеживал очи последних ночных гуляк, его сердце стучало в удвоенном ритме и горячо пульсировало в голове.

  Он помнил. Где бы ни был и что бы ни делал сегодня, он помнил запах ладана и глядящие сквозь него бесстрастные темно-карие глаза. Ни важный разговор с дядей Мишей ни пьянка и дикие бредовые фантазии у Веника не смогли изгнать из чувств его впечатление от этой утренней встречи.

  Теперь уже и нечем было изгонять. Гарик ехал меж темных, тонущих в предутренней дымке зданий, и думал о том, что именно должен чувствовать сейчас? И должен ли он чувствовать то, что чувствует? И должен ли он ехать в тот дом вообще...

  Он чувствовал себя сейчас совсем не так... как-то совсем не так, как раньше. Теперь ему казалось, что слишком много он придумал, присочинил к реально произошедшим с ним событиям.

  – Ты знаешь, Веник, мне страшно...

  За окнами убогой комнатушки с облезлыми стенами сгущались сумерки.

  Они сидели на застланном покрывалом матрасе, перед ними на дощатом облупленном полу стояла бутылка водки, лежали на куске сверкающей позолотой оберточной бумаги бутерброды с колбасой. Несколько часов пролетели как одно мгновение. И за эти несколько часов они придумали почти до мельчайших подробностей великолепное и красочное (так по крайней мере казалось им самим) шоу. Все получилось как-то само собой и начиналось просто как игра, не собирался Гарик доверять первому встречному, занимавшие его фантазии, которые были для него в действительности очень драгоценны, но не смог удержаться, потому как что-то подсказало ему вдруг, что его поймут. И даже, возможно, поддержат. Гарик был словом, Веник был действием, это был естественный способ самовыражения для обоих. Для Веника все было игрой, он тут же принялся что-то изображать, в его голове мгновенно создавались образы, и он, как колдун, из ничего дарил фантомам плоть в реальности.

  Потом они просто говорили что называется "за жизнь", стараясь рассказать друг другу как можно больше о себе, чувствуя, неожиданную потребность в этом, и смотрели друг на друга с мистическим страхом, когда оказывалось, что во многом они похожи.

  – Чего ты боишься?

   – Я сегодня увидел человека, которого не видел много-много лет... Увидел неожиданно... я был так не готов к этому... Он стал... священником... О-ох, меня начинает тошнить...

  – А кем он был раньше?

  – Он был убийцей... и садистом... И он...

  – Он что-то сделал тебе?..

  – Он... да, наверное. Он сделал из меня то, что я есть... Я постоянно думал о нем. Все эти годы. А зачем? Почему я не мог забыть или хотя бы не придавать этому такого значения? Так смешно. Особенно смешно после того, как я увидел его в рясе.

  – Видимо он раскаялся.

  – В чем?

  – Во всем.

  – Это недостойно его. Я буду презирать себя за то, что столько думал и так ненавидел человека, который стал монахом!

  – Почему? Ты должен бы...

   – Ха-ха! Может быть, порадоваться за него?! И может быть самому посыпать голову пеплом?! Да иди ты к черту! Я не собираюсь верить в то, что он сотворил с собой!

  Было пыльно. Пахло духами и гримом. На стульях и дверцах шкафа кучами громоздилась одежда.

  Огромное трюмо тоже немного пыльное.

  Флаконы.

  Гладильная доска и новомодный утюг.

  И афиши на стенах.

  Афиши пьес Чехова, Островского, трагедий Шекспира...

  – Веник, я останусь здесь с тобой... Притащу еще матрас и постелю его в противоположном углу...

  – Угу... И ночью будут бегать по тебе тараканы. Ты слышишь как шуршит все кругом?.. Как шевелятся обои и афиши?.. Это полчища тараканов бродят по стенам. Когда дом затихает, они выходят на охоту. Ты видел местных тараканов? О! Пойдем на кухню, я покажу тебе банку, что поставили жильцы для ловли этих милых животных. Трехлитровая банка с приманкой, Гарик, с намазанными маслом краями. За ночь она на три четверти набивается тараканами. Утром эту шевелящуюся массу Зоя Николаевна уносит... Я не знаю куда. Не интересовался.

  – Веник... давай я тебе денег дам, снимешь хорошую квартиру.

  – Нет, не надо. Я сам. Я уже сделал много, я уехал из своей сраной Пензы, я поступил в Щукинское... Это все, – широкий жест рукой, – временно. Я знаю, что должен пережить трудности и добиться всего сам... Может быть просто из суеверных соображений. У меня есть мечта, Гарик. Как не дебильно это звучит, но это так. Мечта детства... ради которой я...

  Гарик молча смотрел на дно граненого стакана.

  – Я хочу стать актером, добиться популярности и... я хочу в Париж.

  Это звучало так... Наивно, искренне и смешно. Гарик усмехнулся и допил оставшийся в стакане глоток. Он хотел сказать: "И всего то!", но не сказал, потому что шевельнулось в душе его что-то очень похожее на зависть.

  – А я не буду как ты вкалывать в поте лица и жевать тухлую колбасу. Знаешь, почему?.. Потому и затем, Веник, что трудом праведным никогда и никто еще не добивался исполнения своих мечт. Деньги тянутся к деньгам, и слава, и успех тянутся к деньгам. Я стану компаньоном этого старого педераста, а потом выкуплю его шарагу. И будет все так, чтобы мы, ты и я, смогли исполнить наши мечты.

  – А какая у тебя мечта?

  – А вот такая она и есть.

  Потом они просто долго сидели в темноте, слушая шорохи и скрипы старого дома, и каждый думал о своем, а когда они прощались в дверях Гарик сказал:

  – Ты знаешь, о том, что мы тут с тобой насочиняли сегодня... Я напишу, потом дам тебе почитать. Оценишь, лады?

  Веник кивнул.

  К утру он стал каким-то бледным, осунувшимся и лохматым. Краски жизни потускнели в нем, и он как-то слился с окружающей обстановкой – с облезлыми стенами и тошнотворно сладким запахом из подвала.

  Волшебство этой ночи развеялось.

  "Неужели и я так выгляжу?" – подумал Гарик.

  И еще он подумал: " Ненавижу утро".

  В который уж раз.

  Дом был погружен во тьму и тишину. Мокрый гравий хрустел под ногами, тускло блестели в холодном утреннем свете листья деревьев. Присутствия дьявола не ощущалось, и потому Гарику сразу захотелось спать.

  Чувствуя себя разбитым и усталым до невероятности, он прошел по спящему дому, ступая мягко и стараясь быть как можно менее заметным. Он едва не вскрикнул от неожиданности, когда что-то вдруг коснулось его ноги.

  Гарик обернулся и увидел Нюму.

  Одетый в голубую с паровозиками байковую пижамку мальчик смотрел сурово, еще большей суровости придавал ему зажатый в ручке пистолет.

  – Не двигайся, а то застрелю. Руки вверх!

  Гарик покорно поднял руки вверх.

  – Ты злобный и жестокий бандит? – осведомился он.

  Нюма серьезно кивнул.

  – Я ограбил банк!

  – Ух ты! Вот это здорово! И какой же банк ты ограбил?

  Нюма неопределенно махнул куда-то в сторону.

  – Там!

  – А зачем ты хочешь меня убить?

  – Я хочу, чтобы ты помог мне тащить награбленное. Оно тяжелое.

  – Обязательно сейчас? Может быть позже?

  – Ты дурак! Если награбленное не спрятать хорошенько, его найдет папа. Я хранил его в своей комнате под кроватью, но это ненадежное место!

  Нюма решительно взял Гарика за руку и поволок за собой. Пришлось подчиниться грубой силе.

  Награбленное лежало в кабине любимой желтой машины, той, что с синей лампочкой на крыше. Это оказался небольшой черный дипломат.

  – И что там? – с любопытством спросил Гарик.

  – Деньги.

  – Покажешь?

  – Нет.

  – А почему?

  – Потому что у тебя загорятся глазки.

  Гарик засмеялся.

  – Обещаю тебе, что не загорятся...

  Взгляд самый скептический.

  – ...а то не помогу тебе тащить... и расскажу все милиционерам... папе расскажу... дяде Жене расскажу.

  Тяжелое сопение.

  – Ладно. Так и быть... Ты близко не подходи, посмотришь издалека.

  – Идет.

  В дипломате оказались запечатанные пачки сто долларовых купюр.

  Когда они несли дипломат к стенному шкафу, то проходили как раз мимо шершуновского кабинета, и Гарик увидел свет, пробивающийся из-под двери и услышал приглушенные голоса.

  "Вот так, – подумал он, – никуда он не уехал. Он здесь. Остался. Здравствуйте, я ваша тетя, я буду у вас жить."

  Волною накатила тоска, и прятать Нюмины деньги уже не хотелось, и не хотелось ничего.

  "А не зайти ли?"

  "А какого черта я буду там делать?"

  Поставив чемодан в избранный Нюмой шкаф и завалив его коробками, Гарик отвел ребенка в постель, где тот уснул почти мгновенно, утомленный тяжелой, но хорошо выполненной работой, предварительно положив пистолет под подушку.

  Женечка не был рад его приходу, впрочем, на обратное Михаил Игнатьевич и не рассчитывал. И не хотел. Потому что его теперь звали отец Митрофан, он был монахом, и он действительно был уже совсем другим человеком. Во что Женечка – по всему было видно – не верил.

  Не верил и держался настороженно.

  А отец Митрофан и сам не мог бы внятно объяснить, зачем он приехал. Он не преследовал никакой цели, просто вдруг однажды утром понял, что ему НАДО приехать, что ему просто необходимо приехать. А зачем...

  Зачем он понял еще до того, как переступил порог, когда увидел выходящего из дома юношу, с которым едва не столкнулся. Он узнал его сразу же и понял, что и тот узнал его, несмотря на то, что он так переменился.

  Шершунова не было дома, отцу Митрофану пришлось его дожидаться до самого вечера и у него было время подумать.

  ...Неисповедимы пути твои, Господи... Невероятно... Да почему же? Все так и должно быть, но только зачем Ты захотел, чтобы я приехал? Зачем я здесь нужен? Уверен, что ни тот, ни другой не хотят меня видеть... Возможно, я что-то могу сделать для них и именно поэтому я здесь... Но что? Если такова Твоя воля, то направь меня и просвети...

  В том, что Женечка ничуть не изменился за эти несколько лет отец Митрофан убедился очень скоро. Воспитанные в нем деловые качества так и остались на поверхности его естества, не завладев святая святых, и отец Митрофан в который раз почувствовал раскаяние в том, что взвалил на милого мальчика непосильную для него ношу – непосильную эмоционально – которую теперь уже никак не мог с него снять. И одновременно тепло разливалось в его душе. И покой. Так было когда-то... Так было всегда, когда Женечка был рядом.

  "Как я нашел в себе силы оставить его тогда?"

  Отец Митрофан вспомнил холодную осень, гнилые листья и первый снег, хрустящий под ногами, и то, как они шли по глубокой раскисшей колее через лес к станции. И Женечка был бледен и напряженно молчалив, а он никак не мог ему объяснить, что происходит. Невозможно было облечь в слова то особое душевное состояние. Будто свет изливался. Не с небес – отовсюду. От всего мира, от каждого деревца и кустика, от самой земли. Свет хрустальный и чистый. И увидев этот свет невозможно было оставаться прежним, невозможно было жить по-прежнему, как трудно жить в грязи, познав чистоту.

  Он не стал ничего объяснять, он собрал чемодан и просто сказал, что уходит. Навсегда. Никто не посмел требовать объяснений.

  Уже прожив какое-то время в монастыре отец Митрофан начал понимать, что тот хрустальный свет был скорее дьявольским искушением, ведь он почти поверил тогда в свою богоизбранность, особенность. Все оказалось совсем не так. На самом деле очень скоро он погрузился в еще большую грязь, чем та, из которой, как ему казалось, он вырвался. Это была грязь его собственной души – грязь, темнота, зло. Рай сменился адом, тяжелой депрессией, которой казалось, не было конца и края. Ненависть ко всему миру, и даже, вероятно, к Богу. Презрение к себе.

  Но он боролся и победил, а цена не имеет значения, ибо в результате он получил покой.

  Электричка уже остановилась у платформы, Каледин уже заходил в нее, когда услышал единственный, прозвучавший в это утро, вопрос, в котором была такая отчаянная надежда, что это заставило его – уже пребывающего так далеко от этого мира – обернуться.

  – Вы в самом деле не вернетесь никогда?

  Глаза Женечки блестели и щеки горели лихорадочным огнем.

  – Никогда, – сказал он и шагнул в тамбур.

  Зеленые двери сомкнулись за ним.

  Еле слышное "дзинь" и оборвалась ниточка между двумя жизнями. Между двумя судьбами. И прощальный этот звук потонул в мерном грохоте колес...

  Тогда никому из них не было грустно – оба праздновали освобождение.

  ... – Ты не хочешь рассказать мне, что с тобой происходит? Что не дает тебе покоя?

  В его голосе была прежняя властность, в его глазах была твердость и как будто даже безжалостность. Холод.

  Он не изменился. Ряса... борода... четки...

  Дурацкий антураж.

  Шершунова это злило.

  – Хотите, чтобы я исповедался? – спросил он с нарочитой иронией. – Извините, я не готов. И вряд ли буду готов... когда-нибудь.

  Отец Митрофан усмехнулся в бороду.

  – Не зарекайся. Мне-то кажется, что ты готов... и более чем готов, но за что-то злишься на меня. За что? За то, что я обещал никогда не возвращаться и однако же здесь?

  – Нет. Уж во всяком случае не за это.

  Шершунов долил кофе в свою опустевшую чашку и осушил ее одним глотком, как спиртное. Ему хотелось водки, но еще больше ему хотелось оставаться трезвым. Ему просто необходимо было оставаться трезвым и не только для того, чтобы не проявить слабость перед Калединым, который, конечно, стоит ему потянуться за рюмкой, сразу поймет все... Он уже понял всё, впрочем... А что всё?

  Всё – это пустота в душе и неуверенность в себе. Неприязнь к себе и ко всему этому дерьмовому миру.

  Необходимо быть сильным. И злым.

  Он перестал быть злым – в этом все его нынешние проблемы.

  – Я злюсь на себя, – сказал он, потом посмотрел на Каледина и улыбнулся, – Как обычно.

  – Мне хотелось бы поговорить с тобой об одном человеке, однако не знаю, какой вопрос тебе задать... поэтому и хотел, чтобы начал ты.

  – А зачем? – удивился Шершунов, – Что о нем говорить?

  – Его зовут Гарик, так ведь?

  – Уже успели познакомиться?

  – Успели, – тихо сказал Гарик, останавливаясь на пороге комнаты. Дверь за ним мягко затворилась, оставив в тени.

  Когда он услышал свое имя из уст Михаила Игнатьича, то не мог не войти, хотя и не знал – зачем входит.

  – Сегодня здесь состоялась встреча старых друзей, – он улыбался, но в темноте никто его улыбки не видел, и никто не видел, как он смотрел на Каледина. Он просто пожирал его глазами.

  – Огонь в камине. Освещение, мягкое для глаз. Какая интимная атмосфера. Атмосфера... дурацкое слово, какое-то космическое. Лучше сказать – обстановка. Хотя обстановка тоже дурацкое слово, мебельное.

  – Ты бредишь? – холодно спросил Шершунов.

  Он чувствовал опасность. Кожей, всеми нервными окончаниями. Он чувствовал, что должно произойти что-то непоправимое.

  И изменить уже ничего нельзя.

  – Нет. А впрочем – не знаю, – уныло проговорил Гарик.

  Он оторвался, наконец, от косяка и пройдя вглубь кабинета, уселся на диван.

  – Мерзкий Гарик шлялся где-то всю ночь – но поверьте мне, господа, ничего плохого он не делал – он пришел усталый и отупевший, собирался завалиться спать. И вдруг!.. Я слышу свое имя, а голос... голос кажется мне таким знакомым. Прямо-таки до боли знакомым.

  – И где же вы познакомились? – вопреки желанию голос Шершунова прозвучал несколько зловеще.

  Гарик захихикал.

  – А ты ревнуешь, никак? А что, правильно делаешь, не так ли, Михаил Игнатьич?

  – Мы действительно были знакомы... когда-то, – произнес отец Митрофан, – В другой жизни...

  – В другой жизни! – воскликнул Гарик, – Жизнь одна, одна единственная, и вам должно быть это хорошо известно, раз уж вы священником заделались. Или вы такой же священник, как и я? Скрываетесь под сутаной от милиции?

  – Как много слов, – поморщился Шершунов, – Нельзя ли попроще и поконкретнее?

  – Нельзя! – зло крикнул Гарик.

  – Можно.

  Отец Митрофан улыбался как-то странно, его губы словно свело, было даже больно.

  – Мы познакомились давно... впрочем, не так уж давно. И ты прав, мальчик. Нет другой жизни, это было именно в этой жизни, как бы ни было жаль... Сколько, Гарик, прошло? Лет пять?

  – Четыре.

  – Четыре года? Значит мне показалось, что это было давно.

  – Да уж, это точно – вам показалось. И что, вам действительно жаль? Как трогательно! Ему, видите ли, жаль!

  – Гарик, ты шел спать, вот и иди. Кто тебя звал сюда? – поморщился Шершунов.

  – Я не должен с ним так разговаривать, правда? – у Гарика дрогнули губы, – Защищаешь... хозяина своего?

  – Пошел вон отсюда.

  – Я не уйду.

  – Если ты не хочешь, чтобы тебя вышвырнули...

  – Подожди, Женя, – остановил его Каледин, – Я прошу тебя, чтобы он остался. Ненадолго. Еще на несколько минут.

  Оба – и Шершунов и Гарик воззрились на него.

  – Я здесь, – сказал Каледин, – Чтобы поговорить с тобой и просить прощения.

  Воцарилось тягостное молчание.

  – Ты... ты был самым мучительным моим грехом, мальчик. Самым черным воспоминанием. О тебе и за тебя я молился когда мне было... тяжело и страшно. И еще я молился, чтобы найти тебя.

  – Душу облегчить захотелось, – буркнул Гарик, – так ничего не выйдет. Не собираюсь я вас прощать. С какой бы стати?

  – А я уже, пожалуй, и не стану спрашивать за что, – мрачно сказал Шершунов, – Пожалуй, могу себе представить...

  – Да что ты можешь представить?! – воскликнул Гарик.

  Евгений Николаевич криво улыбнулся.

  – Все могу представить, я прожил с ним шесть лет.

  Он сжал ладонями виски.

  – Какого черта все это?! – простонал он, – Какого черта мне все это надо было знать?! Разыграли дурацкий спектакль и что дальше?

  – Да, именно так, душу облегчить захотелось, – продолжал отец Митрофан, не приняв ко вниманию мученический вопль Шершунова, – Я всего лишь человек, как бы вас это не удивило. Всего лишь обыкновенный человек, и мне свойственен страх. Как и всем людям. Страх... Это ужасное чувство. Когда вы доживете до моего возраста, вы поймете. Я никогда ничего не боялся, ничего и никого. Боялись меня и мне это нравилось, тем больше нравилось, чем больше меня боялись, и чем больше ненавидели... Я любил тех, кто боялся меня и ненавидел... возможно, это странно звучит, но это так. Да что там, ведь вы меня знаете, вы оба.

  Он замолчал. Внезапно усомнившись в правильности того, что говорит. В правильности не самих слов, а того, что здесь и сейчас произносит их. "Уничижение паче гордости, – подумал он, – не в том ли смысл моего появления здесь?"

  "Я всего лишь человек!"

  Что это – всего лишь?..

  Оправдываться перед другими людьми тем, что ты всего лишь человек глупо и смешно.

  – Я пытался стать другим, изменить свою сущность, – прошептал он, – У меня не получилось...

  И прозвучал в этот момент в его голосе настоящий, подлинный страх. Страх от безнадежности. И тоска от того, что все усилия пошли коту под хвост – а возможно ли вообще изменить свою личность? Кому это удавалось когда-нибудь? И не эта ли невозможность и есть искупление грехов? Ад в сосуществовании с самим собой, в знании, что никогда не будет того глотка чистоты и света, ради которого всё.

  "Все эти несколько лет не дали ничего. Ничего... – мысленно воскликнул отец Митрофан, – Я не должен был приходить. Или, по крайней мере, я должен был уйти в тот момент, когда понял КУДА и К КОМУ я пришел..."

  Гарик засмеялся. Смех получился очень ненатуральным.

  – Михаил Игнатьич боится Бога, – произнес он, – Да? Это смешно. Это правда смешно. Мир рушится... Черт бы его побрал, этот мир... Налейте мне кофе, я уже не соображаю ничего.

  Упало молчание. На несколько долгих секунд.

  – Мне не за что прощать вас, Михаил Игнатьич, – сказал вдруг Гарик серьезно, – Вы подарили мне море наслаждения. Ни с кем и никогда мне не было так, как с вами. Разве не вы научили меня всему, что я умею? Да я, может, благодарен вам по гроб жизни! Единственное, единственное, поверьте мне, за что вы можете просить прощения, это за то, что исчезли, оставили меня без своего драгоценного внимания. Заставили страдать, проливать слезы! Искать... и не находить! Где ж мне было еще найти... такое!

  Было не ясно издевается ли он. Было страшно от серьезности его голоса. Шершунов, криво улыбаясь, смотрел на него, чувствуя как начинает падать куда-то глубоко-глубоко... Где темно, пусто и холодно.

  – Вы видели мои слезы и думали, что я страдаю? Вы думали, что причиняете мне боль? Вы разве не поняли, что мне это НРАВИЛОСЬ?.. Мне было так сладостно – унижение. Сладостно и мучительно. Я ненавидел не вас – себя за то, что получаю удовольствие... Удовольствие от того, что мою личность втаптывают в грязь. У вас получалось это так... нет вам равных. Я не видел, по крайней мере, а я многое повидал... с тех пор. Вы просите прощения за все это. А зачем? Что изменят какие-то слова? Для меня – ничего. Да и для вас, думаю, тоже. Что было, то было, и вам и мне придется жить с этим до последних дней наших. А если все дело только в загробном мире, то – пожалуйста – я вас прощаю.

  Он смотрел какое-то время Каледину в глаза и добавил:

  – Вижу, легче вам не стало.

  – Ты попробуй, мальчик, подумай и попробуй, – хрипло проговорил Каледин, – когда-нибудь обратиться душой к Богу... а я буду молиться за то, чтобы он подарил покой твоей душе. Чтобы исцелил то, что я...

  – Это невозможно. Я не хочу. Потому что в таком случае, это буду уже не я. А я себя люблю.

  Шершунов налил себе еще кофе и уселся поудобнее в кресло. Может быть, стоило бы послушать произносимые здесь сейчас речи, выяснить для себя нечто новое. Вероятно, интересное... мерзкое и отвратительное, что может разрушить то зыбкое, что еще не разрушено...

  Он вдруг подумал, что его начинает физически тошнить от этих двоих.

  – А не пошли б вы оба к чертовой матери из МОЕГО дома? – сказал он и вдруг улыбнулся, – Все что могли, вы уже сделали. Не так ли? Михаил Игнатьич?

  Каледин застыл на мгновение, потом провел ладонями по волосам, словно убирая, изгоняя болотный туман из головы.

  – Прикажи отвезти меня. – сказал он.

  – Да.

  Гарик остался сидеть в кабинете один в отупении. Опустив лицо в ладони он думал о том, что очень хочет спать. О том, что его сегодняшний день был слишком насыщенным... О том, что рассвет за окнами рождает желание смерти... Когда он почувствовал, что почти уже уснул, он улегся на диване, прижавшись лбом к мягкой спинке и подтянув колени к подбородку.

  И стало ему хорошо.

  Они вышли вместе во двор. Шершунов и Михаил Игнатьич. Вышли и остановились, захлебнувшись после тепла и духоты жарко натопленной комнаты холодным утренним воздухом, сырым, пропитанным запахами листвы и трав.

  Этот холодный воздух моментально отрезвил их, изгнал из сердец черную вязкую тяжесть.

  – Прощай, Женечка, – тихо сказал Михаил Игнатьич, – Теперь уже действительно навсегда. Сколько бы я ни прожил теперь – не приеду. По своей воле – никогда. Я хочу, чтобы ты знал, мой мальчик, что я любил и люблю тебя. Единственного. И буду любить до смерти.

  "Как патетично, – подумал Шершунов, – Как это не похоже на него".

  – Позвольте вас спросить...

  – О чем?

  – Почему все-таки? Так неожиданно... Это я о том, о вашем решении. Оно было так странно. Более чем странно. Непохожи вы, Михаил Игнатьич, на человека, который может уйти в монастырь.

  Каледин покивал.

  – Да. Теперь я могу сказать. Раньше ни за что бы не сказал, а теперь могу... Видимо действительно я немного переменился. Гордыни поубавилось.

  Он посмотрел на Шершунова и улыбнулся.

  – Ты знаешь, что никогда в жизни своей я не сдавался без боя. Мне приходилось терпеть поражения и не раз, но всегда я боролся до последнего.

  Шершунов кивнул.

  – И я привык к мысли, что нет ни судьбы ни предопределения, что человек сам виноват во всех своих поражениях, и во всех своих победах. Потому что в моей жизни всегда было только так. Я верил в себя, в свою силу, в свой ум, но в один прекрасный момент... вдруг, как это ни тривиально, я узнал, что умираю.

  Шершунов с ужасом воззрился на него.

  – Несколько врачей поставили один и тот же диагноз – какой, лучше и не вспоминать – меня ожидала смерть. Достаточно отдаленная, но неизбежная. Я сам знал, что неизбежная, для этого мне даже не нужны были врачи, потому что я чувствовал себя все хуже. Целый год я боролся...

  "Год! – мысленно воскликнул Евгений Николаевич, – А у меня и в мыслях не было... Я ничего не замечал!"

  – Помнишь, я даже ездил в Тибет?.. Никакого результата, даже ни малейшего облегчения. Хотя там они лечили болезни, подобные моей... так утверждали, по крайней мере. Ну и вот, мне вдруг пришло в голову. Как последний шанс... покаяние и молитва. И в тот момент мне даже показалось, что я уверовал, и я решил постричься, рассудив так, что все одно умирать, а так... – он усмехнулся, – буду искупать грехи.

  Некоторое время он молчал, опустив голову.

  – И вот живу, – сказал он наконец, – И чувствую, что буду жить еще долго. Такое вот наказание мне...

  Он хотел сказать: "Потому что такая жизнь совсем не по мне", но не сказал, ибо это теперь уже ничего не меняло.

  Женечка, впрочем, понял его и без слов.

  – Все равно, что умерли на самом деле, не так ли? – проговорил он.

  Каледин не ответил, в это время к дверям подкатила машина, и шофер предупредительно открыл перед Михаилом Игнатьичем дверцу.

  – Ну... прощай.

  – Прощайте.

  И они действительно не виделись больше никогда.

  2

  Гарик сидел на подоконнике с сигаретой в зубах, пальцы дрожали то ли от холода, то ли от нервного напряжения, зубы стискивали фильтр, превращая его в мочалку. Гарик посмотрел на него с омерзением и выкинул сигарету в окно, в блестящий от недавнего дождя куст сирени.

  Достал следующую.

  Шершунов не обращая на него ни малейшего внимания занимался своими делами. Они почти не разговаривали последнее время – как-то не о чем было, слишком много каждый думал про себя. И делая вид, что ничего не происходит отдавались работе – Гарик просиживал за компьютером дни и ночи, Шершунов в своем офисе. Они почти не занимались любовью, близость была нарушена, и от этого оба страдали.

  Гарику было тягостно без секса, не выплеснутая энергия ударяла ему в голову и иногда рождала гениальные произведения, а чаще всего полный бред.

  На днях он предоставил дяде Мише первый настоящий сценарий, сделанный наконец по всем правилам и действительно законченный.

  Дядя Миша сам прочитал, потом посмотрел на Гарика со смешанным чувством восхищения и ужаса.

  – Я не рискну это поставить в своем клубе, золотце... это уж слишком.

  – Слишком? Твои постановки пользуются большим успехом? Что-то я не видел особенного аншлага. Я от тебя не требую ничего. Я сам все сделаю! И это будет!.. Это будет классно.

  – Нет, Гарик... это даже не эротика... а впрочем, не в этом дело, пусть хоть порнография, но вот к ЭТОМУ зритель еще не готов.

  Дядя Миша протер внезапно вспотевшие очки, посмотрел на Гарика, потом снова в рукопись.

  – Боишься, что тебя педерастом сочтут? Господи, какой ты смешной! Москва едва-едва получила свободу, Москва ХОЧЕТ. Я знаю этот город, я знаю его богему... ну что я тебе объясняю! Москва готова пуститься во все тяжкие, шоу пройдет на ура, я тебя уверяю! Извращений, извращений требует столица!

  Дядя Миша воском стекал со стула. Мальчик был так вдохновенен, так прекрасен... так распутен. У дяди Миши было хорошо развито воображение, когда он читал рукопись, он так живо представил себе... все слишком хорошо. И он подумал с отчаянным испугом, что он готов на все, чтобы заполучить этого мальчишку хоть на одну только ночь, что он умрет от желания, будет ли близко или далеко от него, умрет от невозможности прикоснуться к нему.

  – От века поэтовы корки черствы... И дела нам нету до красной Москвы... Смотрите – от края до края вот наша Москва – голубая, – процитировал он.

  Гарик приблизился к нему близко-близко, заглянул в глаза.

  – Дай мне сделать это. Я сам подпишусь за все на свете, ты скажешь всем, что ты тут не при чем, что во всем виноват твой компаньон. Пойми, неразумный, еще немного и мы уже не будем первыми. Ты абсолютно прав – от края до края.

  – Это не я, это Цветаева... – сказал дядя Миша, покривившись, – И... с каких это пор мы компаньоны?