Текст книги "За свободную любовь! (СИ)"

Автор книги: Анатолий Уленов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

  Шершунов улыбался неопределенно.

  Гарик сжал в пальцах лацкан малинового пиджака.

  – Ну? Не хочешь доказать, что ты мужик?

  Дядя Миша мягко освободил пиджак. Он просек ситуацию, оценил опытным взглядом и уже жалел, что связался. Но он не мог так просто пройти мимо, уж больно мальчик был хорош, взгляда не оторвать. Но так уж всегда – нет в мире совершенства.

  Дядя Миша исчез в облаке сигаретного дыма и Гарику тут же показалось, что был он всего лишь видением, плодом его воображения, создавшего для него спасителя, который... который оказался несостоятельным.

  Гарик смотрел вслед видению с некоторым недоумением, что-то в видении этом было еще, что-то от чего сердце замерло, а потом забилось. Что-то он сказал что ли? Что? Почему-то весь разговор с ним спрятался где-то в глубине памяти и Гарик даже усомнился – был ли он? Но было жаль того неожиданного волнения и было досадно на себя и чертовы наркотики, что затуманили голову. Это волнение каким-то странным образом было связано со сценой, откуда звучала музыка, со вспышками света, что-то оттуда звало его. Но тут же это чувство померкло сменившись другим. Еще более странным.

  Мир преображался. Медленно... незаметно... Невозможно было уловить, когда и что менялось, но все предметы и образы наполнились новым неведомым прежде смыслом. Жизнь сразу как-то стала многограннее и ярче.

  Гарик абсолютно не терял связи с реальностью, отлично понимая что с ним происходит и почему, ему нравился этот мягкий ватный туман в голове, в котором утонули все мысли. Ему становилось весело, безумно весело – он чувствовал в себе энергию, вполне достаточную для полета, но полет в одиночестве не был ему интересен.

  Вы пробовали лететь над землей вместе с ветром? Вы пробовали заниматься любовью на облаках?.. Окрашенных во все оттенки крови... во вспышках молний... Вас сжимали в объятиях демоны?

  Во вспышках молний лицо Шершунова казалось нереальным, оно меняло выражение и цвет вместе с ритмом музыки, гремящей из динамиков. Шершунов пил вино, откинувшись на спинку стула и смотрел на Гарика слегка улыбаясь.

  Гарик решил преобразить Шершунова в демона – и он тот час же стал Демоном. У него хорошо получилось. На редкость реальный вышел Демон, с ним даже захотелось поиграть. Неизвестно почему, но многим людям очень хочется заняться любовью с демоном. Из мазохистских соображений что ли?

  Смысл жизни и понимание смерти – у демона в глазах. Глаза Демона притягивали Гарика, в глубине демонских глаз Гарик с любопытством пытался разглядеть как же там – в Аду? – и он чувствовал как сильнее начинает биться сердце. Напряжение эмоциональное и сексуальное становилось почти невыносимым.

  Он поднялся, отшвырнув ногой стул и медленно пошел к нему, ему казалось, (ему нравилось думать) что не сам он идет, что невидимые силы тянут его... Одновременно он был собой и смотрел на себя со стороны, откуда-то сверху.

  Гарику показалось или Демон действительно похлопал себя по коленке, приглашая сесть?..

  – Я вижу тебя таким, какой ты есть, – сказал он Шершунову, принимая приглашение.

  – Неужели?

  Улыбка Демона была хищной и непреодолимо сексуальной.

  – Я знаю, кто ты на самом деле... Давай же... наконец...

  Он взял руку Демона и положил себе на ширинку.

  Ах, какие у демонов глаза!

  Красная тьма...

  Зеленая тьма...

  Золотая тьма...

  Стон из-за плотно сжатых зубов, когда ладонь сильнее вжимается в промежность.

  Так вот, как оно с демонами, черт побери!

  – Ты думал, что я не узнаю... Какие вы смешные, ребята... Да всех вас я вижу – насквозь... Козлы! Но рано или поздно они придут и за вами!.. Сделай так, как я хочу, а потом можешь убить меня, – говорил Гарик, склонившись к демонову уху...

  Гарик нес какой-то бред, конечно было очень мило с его стороны, что он сел к нему на колени, что он позволил обнять себя, но можно ли было просто отдаваться этому приятному чувству, когда его глаза переполняло безумие, когда он был похож на сумасшедшего?

  Шершунов приподнял рукава его рубашки, осмотрел вены – ничего. Господи Боже, неужто у него такая реакция на кокаин?

  – Да тебе наркотики противопоказаны, как никому, – сказал Шершунов, глядя в гариковы глаза и тщетно пытаясь найти в них хоть сколько-нибудь смысла.

  – ... Ты просто разожмешь объятия, да? И я полечу вниз. Потому что только вас не притягивает к себе земля. А меня обнимет ветер... я умру в воздухе, потому что ветер разорвет меня до того, как я коснусь земли.

  Шершунов подумал, что следовало бы найти того хорошего человека, кто скормил Гарику... то, что он ему скормил и отбить у него навсегда охоту продавать наркотики.

  – Все, Гарик, мы едем домой.

  Гарик засмеялся.

  – Домой? Это к тебе что ли домой? Хочешь трахнуть меня, Шершунов? Так давай прямо здесь! Или что? Или стремно? Ох, перевелись ныне мужики, ты такой же как этот пухлый в малиновом пиджаке.

  Надо же, вполне осмысленный взгляд... Притворялся, свиненыш?! Евгений Николаевич невольно восхитился актерскому таланту мальчишки.

  Гарик смеялся и не мог остановиться.

  Он забрал у Шершунова рюмку и залихватски опрокинул ее в себя. Он встал с его колен, еще раз взглянул в глаза, преисполненные недоумением и растворился в толпе танцующих.

  Ему было весело, жизнь была прекрасна, жизнь была красива, чувствовать себя живым было неизъяснимым блаженством. То, что Шершунов действительно купился на такой невинный розыгрыш умиляло до невозможности. "А ведь он действительно считает меня просто глупым мальчишкой, – думал Гарик, – Он полагает, что я способен нажраться наркотиков до беспамятства. Неужто я выгляжу таким дурачком?"

  Неожиданно музыка оборвалась.

  – Гарик! – услышал он рев микрофона, – Тебя ли вижу я?!

  Это призывал его ко вниманию диск-жокей Костик.

  – Ну наконец-то, Гарик! У меня есть для тебя кое-что. Стой тут. Не уходи... слышишь?

  Гарик только пожал плечами.

  Костик ненадолго сбегал куда-то и вернулся с бутылкой шампанского.

  – Дети мои! Я требую внимания! – провозгласил он в микрофон, – Я здесь и сейчас исполняю волю покинувшего нас... отправившегося в мир иной – в заокеанскую страну – товарища, оставившего нам свое так сказать завещание. Прощальные слова моему другу Гарику... Гарик! Ты слышишь меня?! Это тебе! Передаю слово в слово! "Я снимаю перед тобой шляпу, Гарик, я признаю, что был не прав. Я увожу с собой, Гарик, восхищение тобой." Гарик, за что ты удостоился? Поведай нам!

  – Гони шампанское! – крикнул ему Гарик.

  Костя помахал в воздухе бутылкой, так, чтобы было видно всем.

  – Давай, открывай!

  Хлопнула пробка и, к восторгу всех присутствующих, пенная струя залила диск-жокея с ног до головы, тот, впрочем, не очень расстроился. Ополовиненная бутылка поплыла над головами Гарику в руки. Тот приложился к ней и помахал Косте рукой. Костя помахал ему в ответ и снова из динамиков ударила музыка.

  Эту бутылку они должны были распить вместе с Шершуновым. Поразмыслив, Гарик решил, что ради этого можно объявить перемирие – каким-то волнующим казался ему предстоящий ритуал, Гарик почувствовал, что у него даже снова появилась эрекция, это его удивило и позабавило.

  Он взял у бармена бокалы и вернулся к столику.

  – Это и есть то шампанское, что мы выиграли с тобой? – спросил Шершунов.

  – Это и есть... Все-таки Вовка не такое уж дерьмо, как все мы полагали. Жалко, что он уехал.

  – Только за что мы будем пить с тобой, Шершунов? – продолжал он, разливая шампанское, – Праздновать нам как-то нечего.

  – Давай выпьем за тебя, мой мальчик. За твое вечное благополучие.

  – Издеваешься что ли?

  – Почему же издеваюсь? Напротив, я даже еще и позабочусь о нем.

  – Заткнись, Шершунов, не порти мне настроение...

  Он был мягким, нежным и податливым. Он позволял делать с собой все... как в самом начале, когда-то безумно давно.

  Шершунов теперь всегда брал с собой шофера, мало того, что водить машину по Москве – мука несусветная, так Гарик еще настоял на том, чтобы ехать развлекаться в лимузине. Чинном, благородном лимузине, который до того использовался только в деловых целях.

  Как только они оказались в машине и Ванечка завел мотор, Гарик устроился у Шершунова на коленях, посмотрел на него долгим-долгим взглядом и припал к губам поцелуем.

  – Я хочу тебя, Женечка, – горячо и страстно шептали его губы, – Я хочу... прямо сейчас... Ах, мой демон...

  Евгений Николаевич медленно-медленно расстегивал на нем рубашку, долго возился с каждой пуговичкой. Это была его маленькая месть. За все.

  Они смотрели друг другу в глаза не отрываясь.

  Гарик задыхался от желания, его возбуждение доходило до предела, где начинает кружиться голова и темнеет в глазах, где экстаз близок к смерти. Гарику нравилось как Шершунов обращается с ним, его нарочитая холодность, (если бы Евгений Николаевич знал, что именно этого ему и надо, именно этого ему и хочется, он был бы очень огорчен).

  Расстегнуты несколько верхних пуговичек, ладонь скользит по коже, так легко, так небрежно. По плечу, по спине... Шелковая рубашка сползает вниз. Гарик откидывается головой на спинку переднего сидения, он видит в зеркале над ветровым стеклом глаза Ванечки – устремленные на дорогу, в темную даль глаза Ванечки, пытающиеся быть равнодушными и невозмутимыми. Его язык медленно облизывает пересохшие губы. Он уже не знает точно, чьи руки ласкают его тело.

  Ва-не-чка!

  Его слегка приподнимают, чтобы стянуть эти дурацкие, слишком узкие штаны, чтобы уложить на кресло его обнаженного и такого беззащитного в своем слишком явном возбуждении.

  В последнее мгновение перед тем Евгений Николаевич нажал на кнопку, поднимая тонированное стекло, отделяющее салон от шофера, погрузив Гарика в густые сумерки, и тот с удовольствием отдался ласкающим его рукам. Весь и без остатка, каждой клеточкой своего тела. Как никогда раньше. Как никогда после.

  "Интересно, – подумал Ванечка, – А смог бы я вот так, как этот мальчишка?.."

  От таковой мысли его передернуло, и он подумал с гордостью за себя и свою несомненную маскулинность: "Нет, не смог бы."

  Гарик отойдя от воздействия наркотика почувствовал себя так мерзко, что ушел спать в свою комнату в одиночестве. На него навалились головная боль и депрессия, он не мог уснуть и провалялся в кровати до рассвета, успев возненавидеть все живое в этом мире и в первую очередь себя. "Я жалкое ничтожество, я несчастный коврик и больше ничего! Я не могу контролировать себя! Секс... секс... секс... Черт бы меня побрал, ни на что я не способен! Чтоб я еще когда-нибудь связался с кокаином!.. Однако было классно... Ну и дерьмо же я!

  Всю ночь его мучили кошмары.

  Всю ночь Евгений Николаевич мучился вопросом, почему так странно устроен человек, что ему просто жизненно необходимы препятствия, что не может он без них обходиться. Ну никак! И что если таковых не имеется, то он начинает срочно создавать их из ничего. Из воздуха, из пыли, из непомерно развитого воображения.

  – Я не развлекаться еду, Гарик. Этот банкет по случаю именин отпрыска всего-навсего предлог, чтобы собрать сразу в большом количестве важных людей. Напоить их, расположить к себе и заключить выгодные сделки. Там будет очень скучно, Гарик, поверь мне...

  – Значит я должен сидеть дома... Ты будешь там где-то развлекаться – а я должен сидеть дома! Как хорошо!

  Хотел ли Гарик действительно куда-то ехать? Наверняка, нет. Им руководило одно только чувство противоречия. Шершунов все это время был аки ангел небесный, само смирение и долготерпение. Сам на себя изумлялся. Но это входило в правила игры – не давать Гарику повода обижаться, именно потому, что Гарик этого повода всеми силами искал.

  Теперь вот радостно нашел.

  Действительно за две недели, истекшие с момента развязания боевых действий, война превратилась в нечто очень странное и своеобразное. Она, скажем даже так – перестала быть войной в том смысле этого слова, как мы привыкли понимать. Она превратилась в своеобразную игру, где партнеры оттачивали искусство портить друг другу жизнь.

  Война подошла к своему логическому концу уже достаточно давно, Шершунов уже знал, что Гарик привык к нему и даже привязался, что уже и не стремится никуда сбежать и сопротивляется только из упрямства, а может еще и потому, что скучно ему и хочется применить свой изощренный маньяческий гений. Шершунову нравилось то, что Гарик стал с ним таким, какой он на самом деле, что он не притворяется милым и очаровательным, как со всеми посторонними, как с ним самим раньше. Это значило, что он, Шершунов, не посторонний. Это много что значило.

  Позволить ему обидеться сейчас, когда он только того и ждет? Да никогда!

  – Ну иди, одевайся. Только быстро!

  Банкет по случаю именин отпрыска был организован в одном из наиболее презентабельных частных ресторанчиков Москвы.

  Шершунов и Гарик поехали туда вдвоем, потому как Рабинович – кто бы сомневался – ехать отказался. "Я в ЭТОМ участвовать не собираюсь." – сказал он.

  Сегодня Рабинович был прав. Но Шершунов только пожал плечами и кинул ему в ответ совершенно равнодушным тоном:

  "И не надо."

  Однако Гарик действительно ему мешал, ему действительно некогда было возиться с ним, и он оставил его развлекаться по его собственному усмотрению, занявшись делами.

  От того, что Рабинович был прав на этот раз, что не должен был он брать Гарика с собой, Шершунов был зол. Непонятно на кого больше – на себя или на мальчика, или на Рабиновича за то, что тот был прав, и он тихо злорадствовал, когда краем глаза замечал, что Гарик, как и предупреждали его, мучается от скуки, не зная куда пойти и чем заняться. Так ему и надо!

  Потом у него был важный разговор, принесший кое-какие плоды и потому несколько улучшивший поганое настроение Евгения Николаевича, из-за этого разговора он на какое-то время потерял Гарика из виду, а когда попытался разыскать его, то не нашел. То есть вообще. Гарик исчез.

  Сказать, что Шершунов был ошеломлен столь идиотской выходкой – значит не сказать ничего. В тот момент, как никогда больше он чувствовал близость поражения.

  "А какого черта мне все это надо?" – подумал он уныло, когда садился в машину, чтобы ехать домой. Разве ему было настолько нечего делать, чтобы играть в нечто странное и глупое с представителем юного, непонятного поколения? Да и обидно, в конце концов.

  Мучительное непонимание терзало душу Евгения Николаевича. С самой первой минуты их знакомства до самой последней (что-то подсказывало Евгению Николаевичу, что последняя минута как раз только что миновала) он все пытался понять... Иногда ему казалось, что вот-вот у него получится, и... тем больнее было осознавать каждый раз, что Гарик по-прежнему закрытая книга. Тайна за семью печатями.

  ...Так может быть нет шансов и не было никогда?.. Может быть все к лучшему?

  Шершунов вздохнул с облегчением и улыбнулся своему отражению в стекле. Если бы он знал, что ожидает его уже через несколько часов, он попросил бы Ванечку попасть в аварию...

  ... Уже даже в тот момент, когда он вошел в свою темную и пустую комнату он вдруг почувствовал тоску. А ведь всего лишь скрипнуло оставленное Гариком с утра открытым окно.

  Скрип невыносимо жалобный. Он почему-то напомнил об осени, о пустующих дачах, где вот так же должны скрипеть незапертые калитки.

  "Надо петли смазать", – подумал Шершунов, раздраженно захлопывая окно.

  В какой-то мере произошедшее было закономерностью – это было всего лишь продолжение боевых действий. Ошибками противника надо пользоваться и делать это следует незамедлительно. Какого черта, спросите вы? Ответить затруднительно. Надо и все!

  Скажем сразу, что у Гарика не было задумано никаких военных действий, кроме того разве что, чтобы досадить своим присутствием Шершунову. Скажем также еще, что он вообще не думал ни о какой войне. Надоело.

  Надоело все.

  Именно о том, что надоело все, Гарик и думал все это время.

  На банкете было не так уж много народа, в основном солидные и представительные мужчины, многие были и с отпрысками, но тоже солидными и представительными... Скука смертная.

  Оркестр играл какую-то тихую ненавязчивую музыку, был организован шведский стол, вокруг которого, собственно говоря, общество и дефилировало, Гарик попробовал некоторые деликатесы и потом от нечего делать стал наблюдать за происходящим, полагая, что возможно заметит что-нибудь тайное, странное, криминально-мафиозное. Ничего подобного, разговаривают, пьют, смеются. Прямо компания добрых друзей.

  Гарик флегматично заглатывал устрицы и размышлял по поводу того, какой же Шершунов мерзкий тип, изредка следя за оным Шершуновым взглядом и, заметьте, тот ни разу не обернулся!

   А потом...

  Все глупости, что вытворяет человек в жизни своей происходят от излишнего безделья. Когда нечего делать мы начинаем думать, начинаем фантазировать, и это приводит порою к самым неожиданным результатам. Порою непоправимым.

  От нечего делать Гарик рассматривал гостей, и внимание его неожиданно привлек сам виновник торжества – высокий несколько сутулый молодой человек, которого, по всей видимости, дядя затаскивал в мир большого бизнеса за уши. Он водил его за собой, покровительственно обнимая за плечи, представлял нужным людям.

  Случайно Гарик поймал его взгляд. Взгляд переполненный вселенской тоской, взгляд, в котором заключалась вся вселенная – вся огромная сложная поразительно бессмысленная жизнь. Бессмысленная не сама по себе, напротив, она всегда полна была смысла... нет, пожалуй, надежды на смысл, ставшая бессмысленной именно сейчас в этот самый момент.

  Часто ли вам приходилось присутствовать при моменте, когда внезапно чья-то человеческая жизнь становится бессмысленной? Надеюсь, что нет, потому что тогда особенно ясным становится вдруг, что твоя собственная жизнь...

  Взгляд – сотая доля мгновения.

  "Господи, как же я ненавижу все это! Я просто НЕ ПОНИМАЮ, что я здесь делаю, зачем я здесь! Я как инопланетянин, нет... как лепесток белой розы, гонимый холодным северным ветром. На север. Все дальше и дальше.

  Что?! Я должен работать в твоей фирме?! Я должен вникать в дела?! Я должен... я знаю, что должен... Но я – музыкант! Ты понимаешь, что я... Нет, ты не поймешь, ты никогда не поймешь... я так ясно вижу твою скептическую улыбку – довольно быть ребенком, тебе уже двадцать пять – а что такое двадцать пять?! Двадцать пять... сорок, шестьдесят, что значат эти цифры. Многое?! Ну только не для меня! Я не такой как все – я лепесток белой розы.

  Да, я знаю, что моя мать со слезами просила приобщить меня к делу, потому что я должен зарабатывать деньги, чтобы содержать ее и сестру, да им всем наплевать, что я...

  В этом мире скрипки не играют за просто так."

  Всего этого не было.

  Все это Гарик придумал... а может быть все это было, потому что Гарик действительно слышал голос. Вопль из глубины сознания.

  Официальный костюм и короткая стрижка совсем не шли молодому человеку – взгляду молодого человека – он должен быть одет в косуху, у него должны быть длинные патлы и круглые железные очки.

  У него в руках должна быть гитара.

  Но здесь совсем другая реальность, в этой реальности цветы превращают...

  ... заталкивают музыку в механические шкатулки, что заводятся маленькими золотыми ключиками, заливают парафином нежные лепестки белой розы.

  Здесь не может быть другой музыки, кроме музыки запертой в шкатулку. Настоящая песня не рождается под шуршание "зеленых".

  "Если ты привыкнешь к этому миру – ты разучишься летать. Это навсегда. Это неизбежно, – услышал Гарик из того мимолетного взгляда, – Я уже разучился."

  Он замер и покрылся инеем, чувствуя, как леденеют кончики пальцев, и холод поднимается все выше и выше.

  Серая обыденность только того и ждет, чтобы догнать, повалить и овладеть. Чтобы заставить забыть дорогу в иные миры, чтобы заставить забыть о существовании этой дороги.

  Гарику нравилось думать возвышенными словами, и в иные моменты ему очень легко удавалось убедить себя в какой-нибудь полнейшей чепухе... Вот как сейчас, например.

  В нем постоянно боролись две сущности – романтика и прагматика, причем первая чаще была в силе и более свято верила в победу. Гарик устал бороться с ней, а она все более бурно восставала против его второй половины (серой обыденности), она кричала ему: "Реальность?! Я не хочу реальности!!! Пусть она будет, но пусть ее будет не так много!!!"

  Мы все слегка чокнутые, но мы стараемся быть адекватными реальности, мы стараемся КАЗАТЬСЯ нормальными, и только это, собственно, отличает нас от обитателей психушек.

  Вера Ивановна не напрасно намеревалось отправить туда своего ребенка. Он не хотел казаться. Он не боялся смешивать реальность объективную со своей субъективной реальностью. Никогда. Потому что в большинстве случаев ему было плевать на то, что о нем подумают, какое о нем сложится мнение.

  Еще одна игра. Почему бы нет?

  Впрочем, всего лишь продолжение старой игры – в кавказскую пленницу.

  ...Выйти через дверь означает привлечь к себе ненужное внимание. В приключенческих фильмах герои любят удирать через окно в туалете.

  Почему бы не уподобиться?

  Стук...

  Стук...

  Стук...

  Каблуки по белому кафельному полу. Такой холодный бесчувственный звук.

  Тишина... и нежное журчание воды где-то слева.

  Окно открывается очень легко. Жалобный скрип особенно пронзителен и неприятен в тишине.

  Секунда... и он уже вне реальности. Реальность смотрит на него откуда-то извне, холодно и равнодушно – через оконный проем, ярким ослепительно-белым в окружающей темноте светом, отраженным от кафеля.

  Порыв ветра, и окно с унылым скрипом стукнулось о раму. Унылый скрип почему-то вдруг напомнил об осени и о гнилых листьях. Напомнил о том, что человек создан для одиночества, что он рождается в одиночестве, умирает в одиночестве и предстает перед Богом тоже в одиночестве. И какие бы он не испытывал иллюзии – живет он тоже в вечном одиночестве. Это вроде как данность.

  ...Но есть на свете одна штука, которая на какое-то время разрушает привычное представление о бытии. Эту штуку люди обозвали любовью. Штука странная, непонятная и неразгаданная. Откуда она берется и что нам с нею делать?

  На то, откуда она берется умные люди нашли ответ. Они говорят, что любовь – это Бог, (и пусть каждый понимает как хочет), а вот что нам с нею делать... Опыт показал, что сделать с ней ничего нельзя. С ней можно только смириться.

  "А любовь ли это? – порою думаем мы, подперев ладонью подбородок, в тягостных муках, – Любовь ли то, что я чувствую сейчас?"

  А знаете, все может быть! Может быть и правда это она!..

  В таком случает позвольте вам посочувствовать.

  Чем дальше уходил Гарик от уютного частного ресторанчика, который покинул в безумной и заранее обреченной на провал попытке освобождения, тем лучше он себя чувствовал. У него прям таки выросли крылья за спиной. Он не догадывался, что это временное облегчение страданий, которое бывает у больных перед смертью. Он даже не догадывался, что вообще болен.

  Только в тот момент, когда он протягивал руку к кнопке звонка, странная мысль мелькнула в его голове, вернее, это были обрывки мыслей – мыслеобразы.

  "Скрип...

  Осень...

  Гнилые листья...

  От чего бежать, а главное – куда?..."

  6

  Благонамеренные граждане спят, и изнасилованный ими мир ускользает от их строгого надзора и становится таким, каким замышлен Творцом. Преображаются и сами граждане – ночь скрывает их постыдные тайны, то, что они сами считают неприличным, непристойным и смешным, и под покровом ночной темноты они позволяют себе немного побыть смешными.

  Ночью Дима тоже позволял себе быть смешным, а утром делал вид, что ничего не помнит. У него это хорошо получалось.

  Благонамеренные граждане спят. И если бы вдруг наступила вечная ночь и они, ничего не подозревая, остались бы в своих снах навечно, ничего не изменилось бы для них. Они не умели пользоваться данной им жизнью, и она пылилась у них на полочке, как дорогой сервиз, который выставляют на стол только по о-очень большим праздникам.

  А ведь потом обижаются на кого-то. Глупо, невыразимо глупо с их стороны...

  Нестор не относился к благонамеренным гражданам, поэтому он не удивился позднему визиту Гарика.

  – Малыш! Откуда ты? Какими судьбами? – эхом разнёсся по этажам спящего дома его радостный вопль, – Вот, тапочки надень, – засуетился он, захлопывая дверь.

  – Я голодный, – предупредил его Гарик.

  – В таком случае тебя ждёт ба-альшой бифштекс.

  Нестор стоял перед мальчиком взъерошенный, в накинутом наспех халате, глаза его растроганно блестели, и был он как всегда чрезвычайно миловидным и кокетливым – всё тот же Нестор.

  Гарику вдруг показалось, что он не видел его целых сто лет – долгих сто лет. Он тоже невольно растрогался. Он щёлкнул Нестора по носу, выразив таким образом свою нежность.

  – Чёрт возьми, ты совсем не изменился...

  С ума сойти как много произошло с тех пор, как они виделись в последний раз. И так странно было видеть его сейчас – словно вернулся в прошлое. И как будто не было этих ста лет, наполненных бурными событиями.

  – А ты изменился, – грустно вздохнул Нестор.

  – Постарел? – услужливо подсказал Гарик .

   Нестор попытался подобрать подходящее выражение, и на лице его отразилось столько школьнического усердия, что Гарик невольно захихикал. Нестор покачал головой.

  – Трещина какая-то появилась в тебе...

  – Что?! Где?.. – Гарик оглядел себя с преувеличенным вниманием.

  Нестор посмотрел на него с укором.

  – В глазах что-то такое появилось, знаешь – в них силуэты зыбкие растений и мачты затонувших кораблей...

  – А ты не бредишь ли, друг мой? Ты меня пугаешь... – с опаской выдохнул Гарик.

  – Господи, ну почему надо мной все издеваются?! Все кому не лень! – с чувством воскликнул Нестор.

  – Ты располагаешь к издевательствам. У тебя слишком мягкий и податливый вид, – позлобствовал Гарик .

  – Ну ладно-ладно, – уныло протянул Нестор, – А как у тебя дела-то? С тобой всё в порядке? – спохватился он.

  – Да нет конечно! – трагически молвил Гарик, – Никто меня не любит и все меня ненавидят – всё как всегда... Ты, надеюсь, приютишь меня по старой памяти?

  – Ну конечно!

  – А как возлюбленный Дима? Помидоры вашей любви ещё не завяли?

  – Т-ш-ш... – Нестор выразительно округлил глаза, прижимая палец к губам.

  – Понятно, – усмехнулся Гарик.

  Не завяли.

  – Иди на кухню, я сейчас!

  Гарик насмешливо посмотрел как Нестор упорхнул в спальню и пошлёпал в слишком больших для него тапочках на кухню, переставляя ноги как лыжник, неожиданно оказавшийся на песчаном пляже.

  – Кого это чёрт принёс в такую пору? – мрачно поинтересовался Дима, приподнимаясь на локте.

  – Это Гарик, – улыбнулся ему Нестор. Он присел на постель и чмокнул Диму в щёчку.

  – Какой ещё Гарик! – с досадой воскликнул Дима, отводя от своего лица его руку.

  Нестор не расположен был обижаться, в отместку он взлохматил Димины волосы, потом, приглаживая их, нежно сказал:

  – Ну тот мальчик, который жил у меня – помнишь?

  – Ну и чего ему надо? – Дима понял, что сопротивляться бесполезно и позволил Нестору делать всё, что он хочет, – Он что – с ума сошёл ходить в такое время в гости?

  – Ну он не в гости... – уклончиво ответил Нестор, проводя пальцем по его губам, – У него опять какие-то проблемы, и он останется здесь на ночь.

  – Что?!

  – Успокойся, Дима, – развеселился Нестор, – Он не храпит, не разговаривает во сне и не страдает приступами лунатизма.

  – Ну ты что – действительно не понимаешь?! – раздражённо воскликнул Дима.

  – Чего? – печально спросил Нестор.

  Какое-то время они смотрели друг другу в глаза, потом Дима демонстративно рухнул на подушку, а Нестор тихо вышел.

  Дима сам толком не смог бы объяснить, чем не устраивало его присутствие Гарика. На самом же деле всё было просто – присутствие кого-то третьего заставляло подумать о том, как ты выглядишь в глазах этого третьего – кем ты выглядишь – заставляло осознать себя и признать себя в том самом качестве, в каком выглядишь.

  Но не мог же Дима добровольно признать самого себя педерастом!!! То есть не мужчиной, отщепенцем, чем-то вроде отвратительного, грязного бомжа, над которым даже хлипкие мальчишки имеют право издеваться! Стоило ему на мгновение увидеть себя глазами Макса – всех обывателей этого района, этого города, этого мира, как ему хотелось "уколоться и упасть на дно колодца, и пропасть на дне колодца"...

  Жаль, оч-чень жаль, что нельзя прожить жизнь в состоянии младенческого не различения добра и зла, жаль, что нельзя не делать выбора.

  Внезапно в голове Димы с поразительной осязаемой реальностью зазвучал звонкий мальчишеский голос, произносящий дурацкую бессмысленную, а теперь вдруг обретшую странный глубокий вселенский смысл считалочку. Голос из детства, может быть голос его самого:

   Родина или смерть?

   Чет или нечет?

   Быть или не быть?

   Ты за веревку или за канат?

   Ты за большевиков или за коммунистов?

   Ты за советскую винтовку или за фашистский автомат?

  С первого взгляда казалось, что Дима плыл по течению, что он ни о чем не думал, что он принял навязанное ему положение вещей, смирился с ним и с той дорогой, на которую его поставили. На самом деле это было не так. Да, пожалуй, в Германии он действительно не особенно задумывался над тем, что делает (что позволил с собой сделать), в конце концов у него было оправдание – он приносил себя в жертву бизнесу. Но потом, когда они летели в самолете на родину, когда все вокруг спали и Нестор тоже – тут, рядом, на соседнем сидении – он смотрел в черное окно иллюминатора и размышлял о том, что будет. Что ему следует сделать, когда они прилетят.

  Он уже знал, что не хочет разрывать связь с Нестором и придумывал себе новое оправдание.

  Дима не был романтиком, он был очень прагматичным человеком и умел взвесить все за и против. Как никогда в жизни своей он не испытывал влечения к мужчинам, он и сейчас его чувствовать не стал. Нестор... во-первых, если уж на то пошло, Дима не считал его мужчиной. Так, нечто странное и непонятное. И в отношении к нему однозначно определиться было вообще невозможно. Дима его не любил (впрочем, он никогда никого не любил) и однако же что-то в нем тянулось к нему. Иногда даже его тело вызывало желание дотронуться, приласкать (это случалось редко в те моменты, когда приходило время удовлетворить похоть и было по сути все равно с кем) чаще же всего тело Нестора было ему отвратительно до тошноты, просто потому, что это было мужское тело и все вопиюще мужское бросалось в глаза и казалось омерзительным.