Текст книги "За свободную любовь! (СИ)"

Автор книги: Анатолий Уленов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

  Однако предел наступил-таки. По крайней мере в этот день. Произошло это, когда Гарик проголодался. Дело было к вечеру.

  Ванечка отвез их в ресторан.

  4

  Мир был соткан из мыслей Бога с удивительным совершенством. В нем нет ничего лишнего и ничего неправильного, кто усомнится в Божественной мудрости, пытаясь утверждать обратное?

   Люди лишились рая почти тот час же после своего создания. Почему? Наверняка потому, что соскучились в нем до смерти. Может быть именно поэтому они так сильно стенали о его потере, но никогда особенно не стремились вернуться туда?

  Почему этот жестокий мир привлекательнее для нас? Потому что он удивительно нам подходит.

  Потерянный рай никому не нужен... На самом-то деле.

  На самом-то деле все, что нужно человекам – это теплый взгляд кого-то жутко милого, в тот момент, когда он неожиданно и внезапно становится самым-самым близким.

  – Какая тебе разница кто мои родители... – Гарик смотрел в хрустально-зеленые глаза Шершунова, светящиеся сейчас особенной нежностью, от них невозможно было оторвать взгляд, без них мир делался холодным и пустым, – Я же тебя не спрашиваю – кто твои родители.

  Они ужинали в небольшом очень уютном ресторанчике, где было тихо, как-то по-домашнему, а обилие зелени и журчание невидимых им декоративных фонтанчиков создавали даже интимную обстановку.

  – Я в отличие от тебя взрослый человек, – резонно заметил Шершунов.

  – Ну... считай, что я сирота. Хочешь усыновить меня?

  – Я серьезно, Гарик...

  ... Я ненавижу своё детство. До сих пор. Во мне живёт какой-то жуткий комплекс. Странного замученного мальчика, который вечно чувствовал себя невероятно чужим в этом мире. Вряд ли мальчик этот пережил бы всё это так легко, если бы знал, что то что он чувствует – в принципе ненормально. Что дети должны быть счастливыми и беззаботными.

  О чём это я? Я вспоминаю. Я – нашедший себя в этой жизни, и уже не столь одинокий, я мучаю себя нелепыми воспоминаниями, словно осталась во мне надежда, что я смогу исправить... Прошлое. Мне хочется встретить сейчас моих старых друзей, моих учителей, чтобы рассказать им... чтобы шокировать их, чтобы повергнуть их... Во что? Ну, во что-нибудь. Кого во что. Кто во что способен повергнуться.

  Как же все начиналось?.. Все начиналось с самого моего рождения, а потом уже продолжалось.

  Я был просто невероятно самодостаточен в детстве. Удивительно, сейчас я уже не могу обойтись только собой, мне необходимо как воздух обширное общество, многолюдье... Хотя в детстве у меня просто не было выбора. Не было никого рядом со мной, с кем я мог бы поделиться мыслями, чувствами. Был мой внутренний мир, только мой, прекрасный, объёмный, странный до невозможности. Впрочем, тогда моя субъективная реальность почти гармонировала с реальностью объективной. У меня были приятели. В детсадовском возрасте и начальной школе их было особенно много. Одноклассник Мишка, мальчишки и девчонки со двора, затаскивающие меня в свои опасные авантюры с лазаньем по крышам, по помойкам... Может быть, все было так просто, потому, что мы умели превращать реальность в сказку. Крыши становились вражескими укреплениями, через которые мы должны были пробраться так, чтобы враги (родители, старушки на лавочке, дворничиха) ничего не заметили бы. В помойках мы искали клады, спрятанные местными жуликами – золото и бриллианты (или, на худой конец, расчлененный труп, за который милиция непременно должна была выдать нам всем по ордену). Дело обычно заканчивалось находкой сломанных будильников, детских игрушек и огромного количества штуковин неизвестного назначения, которые тащились домой так же бережно, будто бы это действительно были золото и бриллианты. Мы собирали глину в котловане, вырытом для постройки нового дома, намереваясь лепить из нее шедевры (этой глиной я засорил ванну и мамочка долго орала на меня, а потом выкинула ее), мы следили за наиболее омерзительными личностями нашего микрорайона, уверенные в том, что они преступники, воображая себя следователями... Да, несмотря на почти каждодневные скандалы с мамочкой, все-таки не такое уж безрадостное было мое детство, как я порой убеждаю себя – я преувеличиваю, я излишне драматизирую. Мое детство, наверное, было таким же, как у всех, хуже было дальше. Когда я начал превращаться в подростка.

  Хуже или лучше? Каким мне было лучше? Когда я был существом абсолютно бесполым и жил в сказках, иногда веселых, иногда кошмарных или когда я начал учиться осознавать реальность и мириться с ней? Реальность – это данность, как аксиома. Мириться с ней было единственным выходом, я это понимал и воспринимал ее как должное, то есть как что-то неизменно враждебное. Реальность – это когда я стоял у доски, вертя в пальцах мел, и хоть умри не знал, почему уравнение не сходится с ответом, болезненно до слез реагируя на любую негативную эмоцию – со стороны учительницы, со стороны хихикающих одноклассников. Когда я замечал негатив по отношению к себе – меня просто парализовывало. Я не мог сопротивляться. Почему? Я до сих пор не знаю. Сейчас мне кажется, что в моем покорном восприятии всякого рода унижений было какое-то темное и сладкое удовольствие. Может быть в глубине души я умел наслаждаться своим страданием. Я умел наслаждаться удовольствием тех, кому дарил возможность унижать меня, глядя всем им в глаза я учился понимать реальность, и учился любить и ценить нереальность, подаренную Богом только мне одному.

  Я родился из этого. Как саламандра из огня. Мой образ ковался, оттачивался, обретал законченность. Моя личность формировалась. Из огня. Из крови. Из слез. Из страха.

  Меня спасал от реальности мой собственный придуманный мир, который, наверное, и позволил мне выжить. Мое сердце сладостно замирало, когда я стоял ночью в темноте перед зеркалом, чувствуя холод линолеума под ногами, смотрел на себя и плакал... из-за ничего, просто от сознания, невероятно острого сознания, своей общности с пустотой, темнотой и всем бесконечным миром... бесконечным множеством миров, отражающихся в темной глубине зеркала и моих зрачках. От странности ощущения себя частицей их.

  Я развлекался тем, что из своего мира мог воздействовать на этот, когда умело доводил до истерики мать, нарочно не слушаясь, грубя и издеваясь только для того, чтобы увидеть, что она ничего не может сделать со мной. Когда придумывал различные кары на голову особенно ненавистных учителей и одноклассников – их пожирали инопланетные чудовища, уносили в ад черти и все в том же духе. Ах, какой изощренной была моя фантазия!

  Память избирательна. Я вспоминаю только хорошее. Все остальное пусть будет забыто и похоронено.

   Зачем вообще мне вздумалось вспоминать о своем детстве. Ну... оно было. И оно часть меня. Без него меня не существует.

  И я ни за что и никогда не хотел бы вернуться в него...

  Чтобы только отвязаться от глупых Шершуновских вопросов Гарик рассказал ему все что мог о своем отце (которого не помнил) и о матери (о которой, говоря по правде, не хотел вспоминать).

  – ... Мы с ней психологически несовместимы. Нам никогда в жизни ни по одному вопросу не удавалось найти общий язык. Всегда, при любых обстоятельствах, когда мне хотелось направо, ей упорно хотелось, чтобы я шел налево... Ну ты понимаешь. Уверена она была, что все, что бы я ни делал – неправильно!

  Они решили распить бутылку шампанского в ознаменование сегодняшнего дня и сделанных покупок, и Гарик был уже немного пьян, а потому выражался несколько патетически.

  – А тебе не кажется, что она могла быть права?

  – Не кажется... И вообще, Шершунов, на чьей ты стороне?

  – На твоей. И всегда буду только на твоей.

  – Она никого не любит, Женя, кроме себя!

  – Ты уверен?

  – Ну, если она меня и любит, то уж очень как-то своеобразно, пусть так и будет – мне как-то по фигу, но пусть я буду где-нибудь подальше от ее любви. И давай не будем о ней больше. Не хочу!

  Было очень неосторожно со стороны Гарика привезти Нюмке в подарок водяной пистолет. Весь дом и его обитатели оказались мокрыми в течение каких-нибудь получаса и прибывали потом в этом состоянии перманентно – Нюма ревностно следил, чтобы никто не успевал высохнуть. Все это не добавило приязни к Гарику среди обитателей дома, зато Нюма просто не отходил от него.

  Весь следующий день Гарик был предоставлен сам себе. Евгений Николаевич ухал с раннего утра, пообещав вернуться пораньше и свозить свое сокровище куда-нибудь развлечься.

  "Ты ведь не будешь скучать, мое солнышко?"

  "Не буду."

  "Это хорошо, хотя на самом деле мне хотелось бы, чтобы ты скучал."

  "Если я успею соскучиться до того, как ты придешь – я отправлюсь развлекаться самостоятельно!"

  "Это угроза?"

  "Да!"

  На самом деле Гарик поймал себя на мысли, что ехать и развлекаться куда-то без Евгения Николаевича ему не хочется. А потому как он очень не любил, когда привязывался к кому-то НАСТОЛЬКО, то такая мысль ему совсем не понравилась, и он сделал все, чтобы Шершунов не догадался о ней.

  В действительности он соскучился по нему уже через пять минут, после того, как тот ушел.

  Некоторое время послонявшись по дому, где все были заняты чем-то и где никому не было до него никакого дела, Гарик вернулся в шершуновскую спальню и рухнул на уже заботливо прибранную домработницей кровать.

   Ему вообще не хотелось ехать куда-то. Ему хотелось бы сейчас валяться в кровати рядом с ним, с Шершуновым, хотелось лежать головой у него на животе, чтобы было тепло и спокойно, трепаться о чем-нибудь незначительным и нежно ласкать друг друга до позднего-позднего утра, потом пойти завтракать на веранду, потом... ну что-нибудь в том же духе, как это было вчера. Вместо этого противный Шершунов безумно рано (не было еще и восьми) собрался уходить, и даже торопился, потому что в машине его уже давно поджидал омерзительнийший в мире еврей. Гарику не хотелось, чтобы Шершунов уезжал, и потому он особенно старательно делал вид, что это совсем не так.

  Шершунова два выходных дня совершенно выбили из колеи, слушая что сейчас говорил ему Рабинович, он с трудом врубался в смысл его слов. Рабинович же был настойчив, он говорил и говорил, хотелось дать ему по голове, чтобы он заткнулся и не отвлекал от мыслей, от приятных воспоминаний вчерашнего дня. Шершунова невыносимо тянуло вернуться. Он соскучился по Гарику в тот же момент, как они выехали на дорогу и Рабинович начал занудствовать.

  "Но он никуда не денется, мой маленький мальчик, – думал Шершунов, чувствуя как необыкновенное тепло разливается где-то там, где, как говорят, располагается у человека душа, – Он мой, он будет ждать меня дома, и мы будем делать все, что нам захочется, все будет замечательно, а сейчас мне действительно надо возвращаться к делам, иначе... иначе все может и не быть так уж замечательно... Господи, неужто в том, что я делаю начал появляться смысл?!"

  Тут в голове Шершунова внезапно зазвучал голос. Слишком хорошо знакомый всегда слегка ироничный. Евгений Николаевич вспомнил одну из последних фраз, сказанную этим голосом:

  "Бросаю я тебя, Женечка, ухожу в монастырь... Мучился я с тобой, мучился и отчаяние постигло меня. Ну что ты так смотришь? Разве ты был мне хорошей женой? Ничего подобного!"

  Шершунов так и не понял. До сих пор. Хотя после того разговора прошло уже более полугода, почему так внезапно Каледин ушел, оставив ему все. Почему Каледин растворился где-то в огромном мире, почему его не стало.

  Он тогда спросил-таки:

  "Почему, Михаил Игнатьич?! Что-то случилось?"

  "Ты думаешь, что я бросаю тебя на тонущем корабле?"

  Михаил Игнатьич всегда удивительно точно читал его мысли.

  "Ах ты мерзавец! Мог бы хоть вид сделать, что огорчен. Так ведь нет, а уверял в вечной любви!"

  "Вот уж ничего подобного никогда не было", – подумал тогда Женечка.

  "Издевается в очередной раз, падла, – подумал тогда Женечка, – хочет увидеть мою безмерную радость, чтобы потом сказать, что пошутил."

  Но Каледин действительно ушел.

  Подумав о том, что, видимо, жизнь наконец поворачивается к нему лицом, за этот год ниспослав ему два чуда – уход одного и появление другого первостепенно важного человека, Шершунов решил, что, пожалуй, сейчас он счастлив, как не был счастлив никогда раньше.

  Они никуда не поехали в тот вечер, хотя Шершунов, как и обещал, приехал рано (было часов пять) и в общем-то был готов к такой жертве, как поездка по увеселительным местам, заставив себя не думать о том, что завтра ему рано вставать.

  Как раз в это время теплый пепельный котенок Гарик валялся в саду в привязанном в тенечке гамаке и трепался по телефону с Нестором, который вернулся, наконец, из Германии.

  Теплый черненький котенок Нюмочка возился рядом в песочке, строя подземный гараж для игрушечных автомобилей. Няня его с самого утра (сразу же после того, как укатил Рабинович) уехала в город встречать из командировки мужа. Гарик пообещал ей посидеть с ребенком с целью завязания дружеских отношений.

  – Может быть ты не поверишь – я сам с трудом верю – но сейчас мы вместе, – растерянно говорил Нестор. По его жалобному голосу можно было догадаться, что он снова весь в страданиях и сомнениях и ужасно рад, что может наконец-то поделиться своими печалями со все знающим и понимающим Гариком. Нет, не умел Нестор быть просто довольным и счастливым!

  – Я не знаю почему. Ладно там, в Германии, Димка готов был на все, лишь бы я уговорил Магаданского. Но теперь-то?! Когда мы летели в самолете обратно, я уже мысленно попрощался с ним, совершенно уверенный, что он и видеть меня не захочет, однако ты знаешь... мы живем сейчас у меня, и все в общем-то хорошо. Но я постоянно чувствую себя не в своей тарелке, потому что я не знаю о чем он думает, чего хочет на самом деле. И я боюсь заговаривать об этом, боюсь все испортить.

  – И не заговаривай.

  – Но я хочу ясности! Ведь мы достаточно близкие люди, чтобы быть откровенными друг с другом, тебе не кажется?.. Но я, конечно, не стану спрашивать его ни о чем, пусть само все разрешится. Рано или поздно это должно произойти.

  – Так ты уговорил Магаданского?

  – Представь себе. Хотя... вру я на самом деле. Не знаю я, что подействовало на Магаданского, но только не мои уговоры. Я у него чуть ли не в ногах валялся, а он только издевался надо мной по своему обыкновению. Мы как-то с ним расстались... по-дурацки, поругались как всегда... а потом он позвонил Димке – не мне, Димке! – и сказал ему, что готов участвовать в сделке. Я не знаю, почему он сдался.

  – Знаешь, – ответствовал ему Гарик.

  – Вот как? Может знаю, да не догадываюсь? – язвительно спросил Нестор.

  – Он помог тебе получить то, что ты хотел, чтобы ты быстрее разочаровался. Ему, как и мне впрочем, с самого начала было ясно, что ни фига у тебя с Димкой не выйдет. Не будет он тебя любить. После того, как ты тогда попросил Магаданского о помощи, – помнишь, когда он явился в нашу тихую обитель? – я был в шоке! Но потом я подумал и, кажется, понял тебя. А Магаданский, должно быть, тебя еще раньше понял.

  – Интересно, что ж такое вы все поняли, может быть откроешь мне глаза?

  – А то, что ты как ребенок. Тебе надо дать то, что ты хочешь, – Гарик покосился на увлеченно копающего яму, перепачканного с ног до головы песком, Нюмочку, – Пусть даже горячее, колючее, ядовитое. Ты не веришь, когда тебе говорят – горячее, ты должен потрогать и обжечься, тогда только поймешь. Избаловали тебя родители.

  – Какой ты умный, Гарик! Я потрясен! Вы все, со стороны наблюдающие, больно умные. Философы! И ты значит тоже против меня?!

  – Да нет, я, может, на твоем месте так же поступил бы. Просто ты хочешь знать, что думает Магаданский... А мне со стороны действительно виднее.

  Гарик был в благожелательном расположении духа и ему не было охоты вправлять Нестору мозги, хотя тому было бы очень полезно, если бы его стукнули мордой об стол (собственно к Гарику он обращался всегда именно за этим. Бессознательно, конечно).

  – А я его не понимаю! Ты помнишь историю с Генрихом? Теперь все наоборот...

  – Это он на тебе разные методы воздействия проверяет. Тогда он тебя плохо знал, теперь знает лучше.

  – И что он хочет?

  – Чтобы ты наигрался и вернулся к нему. Только не говори мне, что сам этого не понимаешь!

  – Ну наверное... по логике оно действительно так... Но мне хотелось услышать это и от тебя. Как подтверждение.

  – Одного я не понимаю, на фиг они тебе двое?

  В ответ он услышал преисполненные искреннего негодования слова.

  – Если ты думаешь, что Магаданский мне нужен, ты глубоко ошибаешься! Какого черта, Гарик, ты вообще говоришь такое?! Ведь знаешь же все, что он мне сделал! Если я тебя и спрашивал о том, что ты думаешь, то только ради того, чтобы знать, и только потому, что мы вроде как друзья! Запомни раз и навсегда – все, что я хочу, это чтобы Степанов Олег Эдуардович навсегда исчез из моей жизни! Может быть единственное, в чем я уверен на сто процентов, Гарик, это то, что этот человек только пытался использовать меня всегда. Если бы он любил меня, никогда не помог бы мне с Димой!

  Крик души.

  Гарик улыбнулся про себя и не стал ему противоречить, он только смиренно воздел глаза к божественно голубым небесам.

   – Ладно, давай оставим эту тему, – продолжал Нестор примирительно после короткой паузы, которую Гарик намеренно не собирался заполнять, – Расскажи мне, что у тебя-то. Откуда ты звонишь?

  – Из дома мужчины моей мечты.

  – Да ну?!

  – Ну да. Где-то, не помню где... А! Кажется в подъезде, где булгаковская квартира номер пятьдесят, прочитал я на стене надпись: "Смерть стоит того, чтобы жить, любовь стоит того, чтобы ждать." Я запомнил эту фразу и утешался ею каждый раз, когда расплевывался с очередным любовником.

  – И что, дождался?

  – Ты знаешь, похоже, что да.

  – С ума сойти! Ну-ка, рассказывай!

  – Я не знаю, что рассказывать. Он красивый, он богатый, он кажется меня любит. А когда я вспоминаю о ночи, которую с ним провел, у меня сразу встает. Он классно трахается, Нестор!

  – Ну, я гляжу, тебе действительно повезло. Не помню, чтобы ты так говорил еще о ком-нибудь.

  – Ага. В общем, летописец, мне с ним очень здорово...

  – А в частности?

  – А частности – это такие мелочи! К сожалению, он не один живет. Народу полон дом, какой-то еврей дурацкий тут живет, с которым они работают вместе. Ай, не будем о грустном! Может быть, выживу я этого еврея.

  – Дерзай, Гарик! Ты знаешь, я очень рад за тебя.

  – Мерси.

  – Приезжай в гости, поговорим обо всем.

  Тут Гарик увидел крадущуюся по саду Наташу.

  – Слава Богу, успела, – сказала она шепотом, – У вас все хорошо?

  Гарик кивнул.

  – Ладно, Нестор, я позвоню тебе еще.

  – Приехало начальство? – спросил он Наташу, отключая телефон.

  – Ты знаешь – это просто чудо! Я иду от станции, выхожу на дорогу и вижу машину. Я бегом! Пока они в дом пошли, я сюда! Рабинович убил бы меня, если бы узнал, что я Нюмку оставила. Ты меня не выдашь?

  Наташа была в странно возбужденном состоянии, ее глаза сияли, волосы растрепались ветром. Она все еще не могла совладать с дыханием, должно быть действительно быстро бежала. Она была совсем не такой, какой Гарик увидел ее в первый раз с книжкой, она смотрела на него весело и улыбалась.

  – Нет, конечно, – ответил ей Гарик, улыбаясь в ответ, – Терпеть не могу Рабиновича. А как муж?

  – Да нормально.

  Шершунов, не обнаружив в доме свое сокровище, отправился на поиски его, домоправительница посмотрела на него укоризненно, но ответила на заданный вопрос, что Гарик, вроде как, в саду.

  "Как же вы надоели мне все! – подумал Шершунов злобно, – Кто б вот так посмел посмотреть на Каледина? Устроить что ли репрессии?"

  Шершунов забыл о злобных мыслях, когда увидел сквозь деревья своего милого мальчика, развалившегося поперек гамака. Босиком, одетый в одни только шортики и с телефоном на пузе.

  Шершунову захотелось упасть в обморок от умиления.

  Гарик говорил о чем-то с Наташкой, рядом возился в песке Нюма. Какая трогательная картина. Шершунов заметил, что глаза Гарика действительно вспыхнули радостью, когда он увидел его.

  – Соскучился?

  Евгений Николаевич подошел и поцеловал с готовностью потянувшиеся к нему губы.

  – Соскучился!

  – Ну что, поедем куда-нибудь?

  – А на фиг?

  – Ты правда не хочешь?

  Сколько радости в голосе.

  – Я не просто соскучился – я по тебе соскучился, Женечка. Зачем же переться куда-то там, когда все, что нам нужно есть и здесь?

  Женечка вынул его из гамака, взял на руки и крепко прижал к себе.

  – Смотри не надорвись, – услышал он язвительный шепот в ухо.

  Теплые губы коснулись мочки уха, и Шершунов почувствовал легкий укус острых зубок, отчего мурашки пробежали вниз по позвоночнику и внезапно особенно чувствительными стали пальцы, касающиеся горячей загорелой кожи мальчика.

  Шершунов не нашел в себе силы опустить его на землю и понес в дом на руках.

  – А меня понести! – услышали Гарик с Шершуновым капризный голос Нюмочки, когда уже шли к дому, и потом ответ ему Наташи, который заставил их обоих засмеяться.

  – О Господи, тебя-то еще куда?!

  – Шершунов, я хочу знать кто ты на самом деле. Чем ты занимаешься?

  Гарик лежал головой на жестком шершуновском животе, глядя на светлое небо и темное легко колышимое ветром море деревьев за окном. Сгущались сумерки, наступало самое странное и загадочное время суток, когда свет и тьма теряют свое привычное значение и их становится легко перепутать.

  В сумерках вампир начинает чувствовать голод и пробуждается в своем гробу.

  В сумерках оборотень начинает чувствовать тоску и мечтает о быстрых лапах, острых зубах и о луне.

  В сумерках становились темными глаза Шершунова, и, казалось, в этой тьме появлялось что-то незнакомое и таинственное.

  Гарик предпочитал смотреть в окно.

  – Тебе незачем об этом знать... ну, бизнесом я занимаюсь. Что, тебе нужны подробности?

  – Каким бизнесом? Криминальным?

  – Разумеется...

  – Тебя не посадят?

  – Кто знает... Да нет, посадить не посадят, а убить могут.

  – Серьезно?

  – Да ну что ты. Я не банкир, я не журналист, я не глава мафиозной группировки. Я работаю только с чинными и степенными людьми, привыкшими решать вопросы без автоматной стрельбы. На самом деле всегда все можно уладить с помощью денег. Деньги, деньги, деньги... Гарик, дорогой мой мальчик, давай хотя бы с тобой мы будем говорить о чем-нибудь другом.

  – Ты действительно из СТАРЫХ русских, Женя? Вот что я хочу знать, и этого мне хватит.

  – Хватит для чего?

  – Для того, чтобы я понял кто ты такой.

  – Я действительно из СТАРЫХ русских, Гарик.

  Гарик предпочитал общаться со старыми русскими, их несомненным достоинством были осторожность и... и еще раз осторожность. Старые партийные деятели, переквалифицировавшиеся в бизнесменов, вели свои дела бережно и аккуратно. Их мир был надежен. У новых русских все было совсем-совсем не так.

  Смущало Гарика лишь то, что Шершунов был слишком молод для того, чтобы успеть занять важное место в партии. Все-таки ему чего-то не хватало, чтобы понять кто он такой. А потому он не мог чувствовать себя спокойно.

  – Я не хотел тебя спрашивать, но все-таки, у тебя было много мужиков? – прервал Шершунов его раздумья.

  Гарик улыбнулся, он приподнялся и посмотрел в наполненные тьмой глаза Евгения Николаевича.

  – Много? – он начал загибать пальцы, – Совсем нет. Трое их было. Только не проси меня рассказывать о них!

  – Не дай Бог!

  ... По сути их действительно было трое. Тех, кто действительно что-то значили в моей жизни. Первым был Антон. Антон Андреевич, наш учитель истории. Ему было что-то около тридцати, школа была для него коротким этапом в карьере между институтом и горкомом. Он появился, когда я учился в седьмом классе. И уже первого сентября он стал необыкновенно популярен. Ну представьте себе – мужчина в школе. Молодой, красивый, и к тому же историк (историю он, кстати, знал блестяще).

  Именно он и лишил меня невинности... Смешно вспоминать. Я всем рассказывал – меня совратил учитель истории на полу своего великолепного кабинета, на нас сверху смотрели Маркс, Энгельс и Ленин, славные ребята, и – за-ви-до-ва-ли!

  На самом деле это я его соблазнил. И не в кабинете истории.

  Как то раз мы с Мишкой сидели на подоконнике возле кабинета в ожидании звонка на урок, когда вдруг он кивнул в сторону проходящего мимо историка и заявил:

  – А ты знаешь, наверное, он педик.

  Я даже вздрогнул.

  – С чего ты взял?

  – Я слышал как мать говорила, что он не женат, да и вообще, что нормальному мужику делать в школе?

  В тот год мы все – и мальчишки и девчонки – просто помешались на сексе. Говорили и думали только об одном.

  Нам было по четырнадцать. Сами понимаете.

  Я не помню когда именно начала пробуждаться моя сексуальность. Знаю, что я долго не осознавал ее. Я не понимал своих товарищей, того же Мишку, когда они рассматривали картинки с голыми бабами, говорили о сиськах и о том, куда, что и как. Вид обнаженной женщины не вызывал у меня абсолютно никаких эмоций, и я не понимал что же так приводит в восторг Мишеньку. Я поддерживал его фантазии только потому, что знал – ему это нравится.

  А мне нравился он.

  Впрочем, тогда я не осознавал как именно он мне нравится, просто не задумывался, почему я чувствую какое-то странное и приятное волнение, когда мы вместе плескаемся в душе (я, кажется, только ради этого приобрел абонемент в бассейн), Мишка мокрый и обнаженный был тогда таким беззащитным и особенно близким.

  Я становился самим собой, только когда оставался один. Реальность растворялась в сумеречной дымке, уступая место миру, который я люблю, миру, в котором можно все.

  Я смотрел на себя в зеркало, гладил кожу щек, проводил ладонью по груди, касался пальцами члена. Мне нравилось ласкать себя перед зеркалом, мне нравилось смотреть на себя, я казался себе красивым.

  И я хотел... чего-то неведомого и незнаемого.

  Я думал о том, что, вероятно, следует завести себе девчонку. Думал о том, что уже пора и что я должен. Так, как Мишка.

  В принципе с этим проблем у меня не было бы. Я им нравился. И не только потому, что был красивым, им нравился бушующий во мне огонь, заставлявший меня порой вытворять странные вещи, им нравился опасный блеск в моих глазах. Девчонки неосознанно тянулись к этой опасности. Они, уже гораздо более зрелые, чем мы, понимали и осознавали очень много. Мы по сравнению с ними были такой мелюзгой, наши четырнадцать и их четырнадцать – ни в какие сравнения не идут.

  Я понимал все, что они чувствуют, я понимал, почему можно влюбиться в того же Мишку, в других мальчишек, и я чувствовал свое превосходство перед ними, потому что имел честь лицезреть мальчишек обнаженными, в том же душе – а они нет!

  И я немного ненавидел их. За то, что похотливые глаза моих приятелей были устремлены на них...

  Я чувствовал чудовищную несправедливость в этом.

  Это сейчас я все понимаю, а тогда не понимал! Глупенький и наивный я – не понимал! Хотя большой уже был мальчик.

  Может быть это странно, но я не мог и мысли допустить, что я голубой. Я знал о голубых только то, что это мерзко и гадко, так мог ли я добровольно идентифицировать себя с ЭТИМ. Мог ли я допустить, чтобы мои друзья меня презирали? Ведь эти милые мальчики перестанут дружить со мной, они будут хихикать, они будут выскакивать из туалета при моем появлении. Не из страха, конечно, а потому что... так положено. Так заведено.

  Мое сердце встрепенулось горячо и больно от этих мишкиных слов: "Он педик". Он педик, это значит, что... ему нравятся мальчики? Это значит, что он сможет смотреть на меня так, как гадкие мальчишки смотрят на девчонок.

  Страшно! Но... но... но...

  Время зазеркалий кончилось.

  Нет, не то, чтобы я... Мне захотелось просто поближе к нему, просто повертеться под ногами и посмотреть, что будет.

  Я подошел к нему после урока и стал задавать глупые вопросы, ну а он... он радостно принялся на них отвечать.

  И стал я любителем истории.

  Только об истории мы и говорили, редко бывая наедине, вокруг все время толкались другие активисты, но его глаза, его улыбка – все было отдано мне. Мне одному. Я это знал из-за того, что на людях именно мне он старался уделять по возможности меньше внимания, из-за того, что именно меня он просил задержаться, чтобы повесить какой-нибудь новый стенд. Его маленькие знаки внимания, тайные, сокрытые от чужих глаз. Конфеты, мороженое. Мы ни о чем не сговаривались, но оба чувствовали себя заговорщиками.

  И я, как чахлый цветочек, жадно впитывал его сексуальную энергию.

  Я пробуждался к жизни.

  Я невероятно быстро научился кокетничать. Откуда все только взялось? Должно быть, все это всегда было в глубине меня, скрывалось до поры до времени, чтобы вспыхнуть, разорваться как граната. Чтобы ранить, ранить осколками голубые сердца моих мужчин.

  Антон Андреевич принял первый осколок.

  Я начал осознавать свою порочную суть только тогда. Я начал понимать что мне нравится, что доставляет мне удовольствие.

  Однажды я посмотрел на себя в зеркало и сказал себе:

  – Ты грязный педераст.

  Антон любил меня в первый раз в своей квартире, куда я заявился именно за этим.

  Он показывал мне по видео голубую порнуху (конечно, мне пришлось применить все свое обаяние, чтобы уговорить его на это) и мы возбудились с ним оба. Я лежал в его объятиях, его пальцы перебирали мои волосы, но и только. Он боялся по настоящему прикоснуться ко мне, хотя мы были одни в его квартире. И это я запустил руку ему в штаны. Я почувствовал, как напряглись его мышцы, но он не сказал мне ни слова, он принял мою неумелую ласку, и это добавило мне храбрости.

  А потом с него словно сорвали тормоза. Столько нежных слов. Безумие поцелуев.

  С ума сойти.

  Как чувствительна была моя кожа к его рукам и губам, и впервые я испытал настоящий оргазм. Ни с чем не сравнимый.

  Я помню прохладу простыни, к которой прижимался щекой, раскаленной щекой, раскаленными губами. Я чувствовал себя живым, каждая клеточка моего тела утопала в наслаждении... В наслаждении и боли, потому что анальный секс очень долго причинял мне сильную боль. Когда я вспоминаю те времена, я вспоминаю не события, а вспоминаю свои чувства, это постоянное смешение наслаждения и боли.

  Мы встречались очень редко, мы оба боялись, что кто-нибудь узнает. И я больше не изображал любителя истории, я приходил к нему домой.

  Где мы занимались любовью.

  Как это все закончилось? Банальная история. Я был передан по эстафете старшему товарищу, какому-то обкомовскому деятелю. Его звали Андрей Никитич, я плохо помню, как он выглядел, но я хорошо помню его подарки, его служебную машину, квартиру снятую специально для наших встреч.