Текст книги "За свободную любовь! (СИ)"

Автор книги: Анатолий Уленов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

  Именно в ту пору у меня начались проблемы с мамочкой. Еще бы. Я перестал ходить в школу, я периодически не ночевал дома.

  Мамочка моя, которой всегда было на меня глубоко наплевать, вдруг проявила активность. Бегала в школу, в милицию. Дурочка.

  Менты все знали. Они улыбались, пожимали плечами и говорили:

  – Мальчик должен дать показания.

  Но я-то показания давать не собирался.

  Чтобы я вернулся в школу?! Чтобы я удовлетворился грошовой мамочкиной зарплатой врача?! После того, как меня одевали в дорогие шмотки, кормили в ресторанах и любили нежно и приятно.

  Я понял, как я буду жить.

  Я выбрал.

  Отвратительно? Я знаю. Но тогда я действительно думал именно так.

  Игорь Яценко стал превращаться в Гарика...

  Мы все, мальчики-девочки, ошибки природы, падки до красивой жизни. Проституция – самый легкий способ жить красиво. Но я никогда не был проституткой, я ведь никогда не брал деньги, я никогда не назначал цену на себя. А то, что у меня было много мужиков... Господи! Да кто из нас однолюб?! Да все мы трахаемся с кем попало! И не верю я в то, что двое мужиков могут всю жизнь прожить вместе и не изменять друг другу. Я таких не видел, по крайней мере.

  Но не прав Лёшка, когда говорит, что все досталось мне на халяву, по чистому везению. За то, через что пришлось мне пройти за пидовскую мою жизнь, за тот омерзительнейший в моей жизни год, я достоин либо смерти и страшного проклятия, либо всего и самого лучшего!

  – Я не хочу вообще вспоминать прошлое, – говорил Гарик, – Оно было мне необходимо, я многому научился. Но не дай Бог никому... Пусть отсчет моей жизни начинается с этого дня.

  Шершунов притянул его к себе и обнял.

  Гарик обнаружил эту фотографию случайно.

  В библиотеке, где он копался в поисках интересных книжек (романов о вампирах). Книжек таковых он не нашел – в библиотеке в основном были собраны какие-то толстые энциклопедические тома, словари, законы и конституции с комментариями разнообразных годов выпуска и больше ничего. А потом он наткнулся на фотографию. Фотография служила закладкой в одной из книг, называлась которая "Приключения Робинзона Крузо", именно на ней Гарик остановил свой выбор за неимением ничего лучшего.

  Он так и остался стоять с прижатой к груди книгой и с фотографией в руке, тупо глядя на изображенного на ней мужчину лет пятидесяти, который стоял рядом с Женечкой, нежно обнимая его за плечи и смотрел в объектив... смотрел так, как только он умел смотреть.

  Острый колышек вонзился Гарику в сердце и застрял там, мешая дышать и причиняя боль.

  Потом Гарик глубоко вздохнул, и боль ушла, осталось лишь недоумение. "Этого не может быть", – подумал Гарик, он хотел сжать ладонь и смять в ней фотографию, но почему-то не сделал этого, он вложил ее в книгу на прежнее место и поставил книгу на полку.

  "Почему бы мне не сделать вид, что я ничего не видел?" – подумал Гарик и тут же понял, что не сможет сделать такого вида. Потому что стены комнаты внезапно сомкнулись вокруг него и упал потолок. В этом доме стало страшно.

  Господи, как же обидно...

  Это просто сон, не может все это быть правдой!.. Не может быть!

  Перед внутренним взором Гарика появился образ Шершунова, и ему неожиданно сделалось противно до тошноты.

  Эти двое были любовниками!

  Этот дом построил Михаил Игнатьич, он обустроил его по своему вкусу, потому он был таким темным. Теперь каждый предмет в нем вызывал омерзение, за каждым из них вставал образ хозяина... Гарик не сомневался в том, что хозяина давно в этом доме нет, вернее, нет ТОГО хозяина, но это не меняло ничего.

  В сердце поселилась тоска и омерзение. Отвращение непонятно к кому. То ли к себе самому, то ли к Шершунову, то ли ко всему миру сразу. Он прислушался к себе, но внутри него была тишина и темнота, в которой бродило что-то непонятное. Такое чувство уже посещало его однажды, и Гарик очень не любил его.

  Это была его вторая, темная половина, которая была всегда очень глубоко и не мешалась до тех пор, пока ее не вытащил на свет Каледин Михаил Игнатьевич и не просто вытащил, но и заставил любить ее, заставил даже любить... наслаждаться тем, что она пожирает душу, превращает его, Гарика, в раба... в животное... Потом, когда исчез Михаил Игнатьевич, ушла и темная половина, спряталась и вот теперь... стоило только взглянуть на фотографию этого человека и снова тьма и страх обволакивают душу. Тьма, страх и что-то еще. Непонятное. И самое страшное.

  Неужели снова жить в этом кошмаре?

  Гарик вернулся в спальню, разыскал свои джинсы и майку. Он не хотел ничего уносить из этого дома, даже из того, что было куплено специально для него. Ради того, чтобы выкинуть все из головы, вернуться к той жизни, которая в общем-то нравилась всегда. Гарик старался не думать о том, что делает, и старался вообще не думать о том, что будет дальше. Все что будет дальше исчезало в воронке черной дыры. Он окинул последним взглядом комнату и взялся за ручку двери.

  А когда открыл ее, то увидел на пороге Шершунова.

  Вернулся, надо же. И как не вовремя.

  Сейчас спросит, и что ему ответить?

  – Что с тобой? Куда ты?!

  Он вошел в комнату, закрыл за собой дверь и еще прислонился к ней спиной. Гарик почувствовал, как закипает внутри черная злоба, готовая накрыть его волной девятого вала.

  – Домой, – сказал он.

  Шершунов ничего не понимал. В солнечный полдень внезапно сгустились сумерки, он видел в глазах своего мальчика что-то темное и злое, что, вероятно, проникло в него извне, что просто не могло принадлежать ему!

  – Домой? Тебе надо домой? Давай съездим, если тебе надо домой.

  – Шершунов... – поморщился Гарик, – Я собираюсь домой, кто тебе сказал, что я хочу, чтобы ты со мной ехал? Я уезжаю с концами, понимаешь? Совсем. Черт возьми, я и так торчу тут четвертый день. Сколько можно-то?

  – Я что-нибудь сделал не так?

  Гарик только махнул рукой.

  – Отстань. Было бы очень мило с твоей стороны приказать шоферу отвезти меня до Москвы, но в принципе я доеду и на электричке.

  Он направился к двери и протянул к ней руку.

  – Отойди.

  В голосе звучало столько мрачной угрозы.

  – Да никуда ты не пойдешь! – не выдержал Шершунов, – Объясни мне, что произошло! Имею я право знать?

  – Фи, Женечка, зачем устраивать истерику. Как это пошло. Ты хочешь знать, что такое произошло? Да ничего не произошло, надоел ты мне просто.

  – Тебя кто-то обидел?

  – Да прекрати! Кто может меня обидеть! Что ты знаешь обо мне Шершунов? Ни хуя ты обо мне не знаешь, а знал бы, не задавал бы глупых вопросов!

  Гарик сам балансировал где-то на грани истерики, и из-за того начинал ненавидеть сам себя. Как всегда ненавидел себя, когда проявлял слабость.

  Шершунов протянул к нему руку, коснулся щеки и за это получил по руке достаточно больно.

  Эта боль была последней каплей.

  – Ах ты...

  Он толкнул мальчишку на кровать, так что тот едва даже не перелетел через нее. Ему не хотелось сдерживать силу, он был слишком рассержен всем, что тот позволял себе.

  Гарик почувствовал его силу. Очень хорошо.

  Он сжал кулаки так, что ногти впились в ладони и улыбнулся Шершунову побелевшими губами.

  – Что, собираешься меня насиловать? Ну попробуй.

  Глаза Шершунова были сейчас точно такими же, как тогда, у буфетной стойки. Они были стальные. Жестокие. Смотреть в них было страшно и так волнующе... до головокружения... Гарик зажмурился и стиснул зубы так сильно, что заболела голова.

  – Да что ты мелешь! – услышал он как будто издалека голос Шершунова, – Что на тебя нашло?! Я люблю тебя!

  Гарику казалось, что тьма вот-вот поглотит его, что она почти уже его настигла. Ему было больно. Ему было страшно и противно. Более всего противно, потому что на самом деле ничего подобного он уже не боялся. Он умел справляться с собой.

  – Какой ты смешной, – сказал он язвительно, – Любовь... Плевать я хотел на твою любовь! Неужели ты такой наивный? Ты что думал, я тебя люблю? С какой стати? Ну подумай, Шершунов, с какой стати-то?!

  – Гарик, я хочу, чтобы ты успокоился и рассказал мне, наконец, что случилось. Наверняка ведь мелочь какая-нибудь!

  – Действительно мелочь! Как ты догадался?

  – Даже если и не мелочь.

  – Я не собираюсь с тобой ни о чем говорить.

  – Ах так? Ну прекрасно. Тогда и я больше не стану задавать вопросы. Оставайся один на один со своими проблемами, только я-то себе проблем придумывать не стану. Я хочу, чтобы ты остался и ты останешься. И никуда не денешься.

  В действительности Шершунов даже не был рассержен, это прошло очень быстро, – раздражение вспыхнуло и погасло, – он просто был удивлен и озадачен. Уговоры не помогали, и он понял, что и не помогут, а удержать Гарика рядом с собой было необходимо... ради его же, Гарика, блага.

  Шершунов каким-то образом чувствовал, что все происходящее с его милым мальчиком имеет свои объективные причины. Ну не может просто не иметь их – все было слишком хорошо. В гариковых глазах сияла какая-то отчаянная ненависть, и он не понимал, чем мог вызвать такие чувства. Шершунов молчал некоторое время, словно обдумывая что-то, потом произнес:

  – Я не понимаю, что на тебя нашло, боюсь, ты тоже этого не понимаешь, потому и не можешь мне объяснить... Я не стану тебя насиловать – какого черта мне это надо?! – более того, я и пальцем к тебе не притронусь. Тебе приготовят комнату, где ты будешь жить в полном одиночестве сколько тебе влезет, пока тебе не надоест. Но я никуда тебя не отпущу... просто потому, что не нравится мне мысль о том, что ты можешь оказаться в чьей-то постели. А что-то мне подсказывает, что ты непременно окажешься в ней.

  Он стоял, прислонясь к дверному косяку, глядя на Гарика с какой-то несколько презрительной иронией. Всегда и неизменно, при любых обстоятельствах – он смотрел на него сверху вниз. Он смотрел на него так, будто не собирался воспринимать серьезно ничего, что исходило бы от него, словно он видел в Гарике ребенка, вроде Нюмочки, которому положено играть и к чьему лепету в любом случае не стоит относиться серьезно.

  Гарик терпеть не мог такого к себе отношения.

  – А не слишком ли, Шершунов? Какое ты имеешь право чего-то от меня хотеть? Я не помню, чтобы мы клялись в вечной верности и обменивались кольцами. Почему я не могу уйти тогда, когда этого захочу?

  – Только давай не будем говорить о свободе личности и о том, на что я имею право, а на что нет. Ты еще мне милицией пригрози.

  – А ты сволочь, Шершунов. Значит я все-таки не ошибся.

  – Не ошибся... А не этого ли тебе хотелось, милый мальчик? Может быть вот в чем разгадка-то?

  Гарик с размаху запустил в него тяжелым предметом. Первым попавшимся под руку. Это оказался флакон духов, флакон любимых гариковых духов, в чьих запахе содержались пыл и сладость их ночей. У Шершунова была отличная реакция, он успел увернуться, и флакон разбился о стену, распространив этот чарующий запах на всю комнату. И этот запах (еще и благодаря своей невероятной концентрации) невольно волновал, несмотря на то, что ситуация совсем не располагала. Может быть, только благодаря ему, благодаря тому, что любовники вдруг вспомнили... не то, что было между ними, это имело сейчас мало значения, а то, насколько хорошо им было, ссора закончилась именно в этот момент. Запах моментально перенес их из одной реальности в другую, и в этой новой реальности ругаться уже как-то не хотелось. Это было слишком глупо.

  Гарик несколько мгновений смотрел на Шершунова, потом ему сделалось невыносимо смешно – уж такой серьезный был у него вид!

  – Ты как ребенок, Шершунов, – сказал он тихо и зло, – Порой мне кажется, что ты ни фига не понимаешь... в жизни. Да ради Бога, я с удовольствием останусь у тебя, поживу с недельку в санаторных условиях. Мне пожалуйста комнату с балконом, выходящую в сад... с большой кроватью... с роскошной ванной и с компьютером. Люблю, знаешь ли играть на компьютере! Меню буду составлять сам, с вечера на следующий день.

  – Ну договорились, – отвечал Шершунов, улыбаясь сумасшедше сверкающим гариковым глазам. Гарик был похож на тигренка – дикого, злобного звереныша, рассерженного за что-то на дрессировщика. Евгений Николаевич ничего не мог с собой поделать – его сердце щемило от нежности, и он даже не думал скрывать это.

  Все его чувства слишком хорошо читались на его лице, что приводило Гарика в бешенство. Шершунов не боялся быть смешным. Ему было все равно считает ли Гарик его идиотом.

  – Да, Женечка, и чтоб тебя я даже и не видел!

  – Как скажешь, драгоценный мой.

  5

  Несколько следующих дней слились для Гарика в сплошной кошмар. Бороться с внешними обстоятельствами порою бывает даже приятно, но бороться с самим собой – самое неблагодарное и омерзительное занятие. К сожалению, очень часто это бывает необходимо.

  Сидя безвылазно в комнате с окнами в сад, играя на компьютере, слушая музыку и смотря фильмы по видео он пытался разобраться в том, чего же действительно хочет.

  Система отношения Гарика к жизни, достаточно простая и, главное удобная, совсем не была совершенной. Гарик об этом знал, но она ему нравилась. Нравилась, потому что не требовала от него невозможного, оправдывала некоторые не особенно хорошие поступки и вообще легкомыслие. Однако основная проблема Гарика заключалась в том, что не был он полным идиотом (в чем убеждена была его мать) и прекрасно понимал, что рано или поздно ему придется действительно задуматься о том, как жить дальше. Как это не печально, пришлось задуматься уже сейчас, хотя в принципе (при других обстоятельствах) можно было бы и погодить. В конце концов шестнадцать лет – щенячий еще в общем-то возраст.

  Конфликт в гариковой душе – конфликт между зародившимся недавно сильным стремлением к обретению стабильности и надежности, что олицетворялось в образе Шершунова, готового, по всей видимости, заботиться о нем, и между привычкой к свободной жизни, выражавшейся в общем-то не столько в том, что "сегодня с этим, а завтра с третьим", а в том, чтобы каждый день проводить так и где захочется, плюя на чьи-то еще желания.

  Но это все мелочи – так как Гарик был мальчиком умным, он не особенно раздумывая засунул бы свое стремление к свободе... ну, вы знаете куда (по крайней мере на какое-то время), но все дело обстояло в том, что живя с Шершуновым он никогда не сможет забыть о том, что он так старательно забывал и забыл почти – то что было год назад. Потому что в этом доме жил ДУХ Михаила Игнатьевича Каледина. Да и вне дома. Каждый раз, когда они будут ложиться с Шершуновым в постель неизменно будет вспоминаться чьим он был любовником. И куда деваться от этих воспоминаний?

  Так и спятить недолго.

  Запертый в четырех стенах (запер себя он, разумеется, сам, все эти несколько дней не выходя из комнаты, которую приказал для него приготовить Евгений Николаевич) наедине с самим собой, со своими мыслями, с нервами, натянутыми как струна, Гарик чувствовал себя бултыхающимся в грязи. Серой, дурно пахнущей, вязкой грязи.

  Было ли это характерной особенностью его психики, или это просто была своеобразная защитная реакция, но в такие моменты Гарик всегда как-то ускользал из реальности. Реальность текла где-то совсем рядом, но до нее невозможно было дотянуться, за нее невозможно было зацепиться, как невозможно зацепиться пальцами за гладкую поверхность стекла и ты скользишь... скользишь... скользишь... Он назвал Шершунова идиотом, на самом деле он чувствовал идиотом себя. Именно от того, что Шершунов не желал относиться серьезно к его словам, действиям и намерениям, заставляло его самого – как и Евгения Николаевича – видеть в сей нелепой трагедии – именно нелепую трагедию, дурацкий фарс.

  Может быть впервые за всю свою жизнь Гарик был несколько дней абсолютно один, его никто не трогал, ему только ненавязчиво приносили еду. Поэтому никакие спасительные внешние обстоятельства, которые имеют приятную особенность вторгаться и отвлекать от тягостных дум, ему не мешали. Окно в его комнату было всегда распахнуто, и ночью и днем, в независимости от погоды, Гарик боялся закрывать его, чтобы не оставаться в полной изоляции от мира, он боялся клаустрофобии. А шелест листьев, пение птиц, шум дождя, лунный свет, все это делало его сопричастным миру. Это чувство сопричастности миру (не подумайте только, что миру людей), успокаивало и внушало надежду.

  Внешне он никак не отличался от того Гарика, каким был всегда. Он играл по правилам, навязанным ему Шершуновым, изображая капризную и отвратительную кавказскую пленницу, но на самом деле настроение у него было хуже некуда. Гарик не привык к бездействию, не привык к глобальным раздумьям о жизни, и он жутко мучился.

  Но глобальные раздумья пошли ему на пользу, спустя несколько дней добровольного заточения, Гарик вдруг подумал с необычным для себе спокойствием о Шершунове, о Каледине и о себе и понял, что пожалуй пережил все произошедшее. Прошлое уже не волновало его так сильно, более того, ему стало странно, что оно так уж его волновало. Ведь, кажется, он сам говорил всегда, что прошлого не существует. Оно существует только в воспоминаниях, но воспоминания не реальность, так стоит ли обращать на него внимание? Есть настоящее – о нем можно думать и есть будущее, о котором подумать даже полезно. Так какого же черта валять дурака и придумывать проблемы на свою голову?

  Была ночь, было тепло, звезды смотрели на него с небес и ветер тихо шелестел листвой. Гарик сидел на подоконнике и смотрел в глаза звездам, медленно плывущим по кругу от заката к рассвету. Он чувствовал себя взрослым и мудрым, он чувствовал себя изменившимся до неузнаваемости, и даже немного боялся, как ему будет жить, таким вот, хотя чувство было приятным.

  Боялся он напрасно, мудрость и взрослость почему-то исчезли как-то сразу и бесследно, когда он вышел на следующий день в столовую, где завтракали Шершунов и Рабинович, собирающиеся на работу. Гарик намеревался обставить свое пришествие несколько театрально, но ничего не вышло. Когда он появился и увидел устремленные на себя две пары глаз, ожидающих чего-то, он сказал совсем не то, что собирался и совсем не так, как собирался. Он сказал:

  – Я умираю с тоски, Шершунов. Поедем куда-нибудь, а?

  И взгляд его был совсем не мудрым, а мрачным, и вид был совсем не благородный, а обиженный.

  Шершунов улыбнулся лучезарно и с видимым облегчением. Он-то эти несколько дней мучился вопросом – правильно ли он поступил, изолировав Гарика от общества, опасаясь, не съедет ли у того крыша окончательно. Как раз сейчас он обдумывал варианты, как прекратить все, пока (если) еще не поздно, и вот милый мальчик явился. Надутый, обиженный, но все это явно только для проформы.

  – Как скажешь, мой сладкий.

  Рабиновича аж передернуло при этих словах.

  Его возмущало до глубины души все происходящее в доме с момента появления этого мальчишки, и он чувствовал, что долго так не выдержит. В этот же момент Рабинович действительно серьезно задумался о том, что следует перебираться в московскую квартиру. Пусть даже это создаст некоторые неудобства, но, в конце концов, виноват в этом не он, а Шершунов, который рехнулся, как видно, окончательно. Рабинович не был ханжой, хотя был человеком верующим, он просто не был способен понять природы гомосексуализма, и винил в шершуновском "сдвиге по фазе", Каледина Михаила Игнатьевича, приучившего того к мужской любви. О том, что и до Каледина и после у Шершунова были любовники, Рабинович почему-то не задумывался. Впрочем, понятно почему – это не вписывалось в его логическую систему.

  Общавшись с Шершуновым на протяжении нескольких лет Рабинович возомнил себе даже, что понимает его психологию (только не спрашивайте, читал ли он Фрейда. Разумеется читал!), он полагал, что Гарик – закономерный этап самоутверждения Шершунова как личности, для самого себе, а не для общества, что заняв место Каледина в доме и в делах, он должен взять не себя его роль и по отношению к мальчикам.

  Так думал Рабинович, и он мог бы быть прав, если бы на самом деле хорошо знал Шершунова. А это было не так.

  Шершунов глубоко ошибался, когда полагал, что теперь все будет как прежде, что Гарик обломался и оттаял.

  Да, Гарик помирился сам с собой, темная половина снова ушла и Гарик даже думал, что навсегда, но к Шершунову от этого он не стал относиться лучше, может быть хотел отомстить ему за то, что по его вине (хоть и случайно) пришлось ему снова пережить множество неприятных моментов, и он вел себя нарочито отвратительно, он хотел, чтобы Шершунов устал и отвязался от него, наконец. Тогда Гарик, по крайней мере, чувствовал бы себя победителем. Хотя, говоря по правде теперь уже, побежденным быть ему хотелось больше.

  Но! `A la guerre comm `a la guerre!

  Все время пока они ехали в машине Гарик демонстративно молчал и глядел в окно, Шершунов просто не знал, как с ним заговорить и о чем.

  – Гарик...

  – Чего?

  – Может быть, все-таки расскажешь, что с тобой происходит? Может быть я...

  – Шершунов... – голос Гарика зазвучал именно так, как ему и хотелось, то есть как-то по взрослому, с оттенком мудрости и печали, – Ты совсем дурак или притворяешься? Ты обращаешься со мной, как с вещью, и хочешь, чтобы я воспринимал это как должное? Может быть, был бы тебе еще и благодарным за это? Господи, как все пошло в этом мире!

  Только когда они подъехали к сверкающей огнями вывеске ночного клуба, Шершунов ответил ему.

  Шершунов все обдумал, принял ультиматум, но он не собирался воевать – не был же он идиотом на самом деле! – он собирался пережить эту войну с минимальными потерями, а для этого Гарику нужно было вот так вот по мелочи уступать, теша его самолюбие.

  – Я не знал, что мне делать, Гарик, – ответил он, – Я не знал, как мне поступить, Мог ли я отпустить тебя, зная, куда ты пойдешь.

  Шершунов кивнул головой в сторону гостеприимно распахнутых дверей клуба.

  Гарик посмотрел на него с кривой улыбочкой и вышел из машины, захлопнув за собой дверцу преисполненным изящества движением.

  Шершунов подумал, что выиграл первый бой.

  Здесь была еще одна реальность, отличная от всех остальных. Здесь имело значение совсем не то, что дома или в машине, здесь Гарик думал о том, что мужчина, с которым он приехал – великолепен, что его новый прикид ошеломителен и не вызывает сомнений в баснословных деньгах, затраченных на него, что сам он красив и очарователен. Здесь Гарик думал о том, какое производит впечатление. И то, что его появление было замечено, что множество пар глаз знакомых и незнакомых людей устремились в его сторону и оценили, сделало его настроение почти совсем хорошим.

  Шершунова же посетило острое чувство тоски, и он даже подумал о том, что победа все-таки за Гариком – одно только присутствие в этом дурацком клубе, где столько наглых глаз откровенно и беззастенчиво разглядывают его мальчика, было сущей пыткой.

  И ведь не уволочешь его отсюда! Нравится ему здесь! Еще бы не нравилось...

  Когда Гарик обернулся к Шершунову и взглянул ему в глаза, то сам почувствовал свою победу.

  – Закажи-ка что-нибудь выпить, – сказал он, – Я сейчас к тебе присоединюсь.

  Он не давал повода для ревности, потому что никуда не исчезал с глаз, он просто мило и невинно разговаривал то с одним, то с другим... улыбался всем, ему все улыбались.

  Шершунов взял себя в руки и отправился к заказанному еще с утра столику. Он шел не оглядываясь и с выражением ледяного спокойствия на лице. Он потерял на какое-то время Гарика из виду, и горько пожалел об этом. Нет, Гарик никуда не делся, он пришел к нему минут через десять, но все в облике его стало настолько странно, что Евгений Николаевич тот час же понял, что сладкий его мальчик угостился наркотиком.

  Гарик развалился на стуле, потянулся за коктейлем. В его движениях была неестественная порывистость, его глаза блестели любопытством как именно отреагирует Евгений Николаевич на его выходку. Евгений Николаевич не отреагировал никак. Неумение по-настоящему употреблять наркотики сквозило в гариковом облике слишком явно, и можно было не беспокоиться за это. Нет, это был не первый раз, разумеется, но совершенно точно не более чем третий или четвертый.

  Гарику явно хотелось устроить шоу, его просто распирало от этого желания. Он схватил проходящего мимо мужчину за рукав и, мило улыбаясь, заставил его наклониться.

  – У вас не найдётся сигареты?

  Шершунов смотрел холодно и внешне спокойно, он ожидал чего-нибудь похуже подобной просьбы и в принципе не ошибался.

  Мужчина чиркнул зажигалкой. Гарик потянулся за крохотным язычком пламени и выпустил дым в лицо услужливого незнакомца.

  – Может присядете и выпьете чего-нибудь со мной?

  Мужчина скользнул взглядом по лицу Гарика и ответил с пошлой усмешечкой:

  – С удовольствием.

  Ему было явно за тридцать, жёсткие как щётка волосы ровным ёжиком покрывали его круглую голову – издалека он казался просто бритым – на круглом, довольном лице поблёскивали золочёные очки, малиновый пиджак мягко облегал фигуру.

  – Ты один? – деловито спросил мужчина, охватывая Гарика цепким взглядом и недоумённо косясь на Шершунова.

  – Как перст, – меланхолично ответил Гарик, скучающе глядя перед собой.

  Окутанный клубами сизого дыма, с длинной сигаретой в небрежных пальцах он выглядел томно и неотразимо сексуально.

  Шершунов по-прежнему молчал, проявляя по истине ангельское терпение.

  – Как перст значит, – пристально рассматривая Гарика, повторил мужчина и неторопливо поправил очки, – Ну будем считать, что меня тебе Бог послал, чтобы скрасить твоё одиночество.

  Гарик усмехнулся, подарил мужчину изучающим взглядом и равнодушно отвёл глаза.

  – Не знаю даже слушать ли вас, ведь доверчивого беззащитного юношу так легко обмануть, – вздохнул он притворно, – Но с другой стороны я совсем один в этом жестоком мире, где никто меня не любит и все меня ненавидят... – произнёс он свой любимый монолог.

  – Да ладно "никто не любит"! Сам небось и виноват? Всё ждёшь милостей от природы?

  Гарик изумился. Стряхивая пепел с сигареты он наконец-то повернулся к мужчине лицом к Шершунову задом, как говорится в сказках, и воззрился на своего визави с лёгкой иронией.

  – Ну что ты на меня так смотришь? – напустился на него мужчина, – Полно вас таких – болтаются по жизни как дерьмо в проруби, всё ноют, что никто им ничего на блюдечке с голубой каемочкой не принёс, а сами – хоть бы пальцем пошевелили! Думают, дал Бог хорошенькую мордочку, да фигурку более-менее, так теперь их должны на руках носить?.. Приходи вот ко мне, я уж из тебя человека сделаю!

  Шершунов едва не покатился со смеху. Он с улыбкой взглянул исподлобья на Гарика, тот ответил ему взглядом гневным и презрительным.

  – Ой, я знаю – вы священник и ходите по злачным местам ради спасения заблудших душ! – издевательски воскликнул он.

  – Нет не угадал. Я владелец ночного клуба "Империя музыки", слышал небось? А так же еще режиссёр, постановщик шоу, таких как ты в люди вывожу, чтоб не просто ходили, задницей виляли, чтоб хоть какая-то польза от этого была.

  – И какая же от этого польза, позвольте спросить? – иронически поинтересовался Гарик.

  – Денег заработаешь, эстетическое удовольствие людям доставишь, искусству послужишь, наконец... Всё лучше, чем на панели вкалывать.

  И Гарик, и Шершунов уставились на него с недоумением. Шершунов смотрел на аккуратное брюшко, обтянутое пёстрым, расшитым шёлком жилетом, на пухлые пальцы, унизанные перстнями, и ему было уже не смешно, а гадко и тошно.

  – Ну что молчишь? Я ведь серьёзно, – уверенно продолжал мужчина, – Посмотри на сцену – видишь этих мальчишек и девчонок? Хочешь быть там? Поверь, ты бы там и только там смотрелся по-настоящему, ты действительно... – он просто ощупал Гарика своим сальным взглядом.

  На лице Шершунова от улыбки не осталось и следа, ему уже хотелось вмешаться.

  – Ну так что – пойдём за кулисы?

  – Ты...серьёзно? – спросил Гарик и сам почувствовал, что спросил что-то очень странное. В душе его то ли рождалось, то ли просто просыпалось что-то такое, что можно было бы выразить одним словом – предназначение. Как зачарованный смотрел он на подиум, где происходило странное действо.

  Мужчина между тем не ответил. Он полез во внутренний карман пиджака, достал оттуда бумажник, покопался в нём и выудил своими пухлыми пальцами визитку.

  – На вот, возьми. Ребята зовут меня дядя Миша, так что будем знакомы. Давай я твои координаты запишу, а то я смотрю ты пугливый, зажатый какой-то, сам наверняка не позвонишь... – и он стал рыться в карманах в поисках ручки или карандаша.

  – Не трудись, – снисходительно молвил Гарик, – я сам тебе позвоню.

  Дядя Миша прекратил свои поиски и привычным жестом поправил очки. Опершись одной рукой на столик, он пригнулся и заглянул Гарику в лицо снизу.

  – Ах ты какой умненький мальчик... – вкрадчиво протянул он, приближая к нему своё лицо и жадно заглядывая в его синие, насмешливые глаза, – А какой миленький, какой хорошенький...

  Гарик невозмутимо продолжал курить и его красивые губы чуть-чуть, одними уголками посылали миру бесстрастную улыбку. Он смотрел сверху вниз как бог, будучи так близко, что дядя Миша мог ощущать его дыхание на своём лице, но в то же время недосягаемо далеко.

  Дяде Мише стало заметно труднее дышать.

  – А может поедем ко мне? – всё так же вкрадчиво предложил он и его мягкая рука легла Гарику на колено.

  – Может быть, – услышал Шершунов, но не нашёл в себе сил возмутиться. С его места вся эта сцена выглядела так комично, а сам дядя Миша с его поползновениями был так смешон, что ни о какой ревности не могло быть и речи. Во всяком случае Евгений Николаевич так себя уверял. Ну в самом деле – стоило представить дядю Мишу без одежды...

  Шершунов мысленно снял с дяди Миши пиджак, блестящую жилетку, затем расстегнул ему брюки, которые застёгивались под животом, мягко нависающим над ремнём, он мысленно заглянул туда...

  – Ты обещания так просто не раздавай, ангел мой, – произнес он между двумя глотками "мартини", – Ты ж посмотри на него, уже руки дрожат, нехорошо это, дарить напрасную надежду... А ты иди, мил человек, от греха подальше. Мальчик за свои слова не отвечает, маленький он еще, недееспособный.

  Дядя Миша на рожон не полез – не за чем ему было, он улыбнулся Шершунову как мог любезно и развел руками.

  – Ах ты черт, – пробормотал Гарик и вдруг воскликнул с чувством, – Что ж ты как тряпка... дядя Миша. Дай ему в морду и увези меня! Мужик ты или где?

  Дядя Миша посмотрел на него удивленно, потом перевел взгляд на Шершунова. Словно вопрошая – что это с мальчиком?