Текст книги "За свободную любовь! (СИ)"

Автор книги: Анатолий Уленов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

  Но разве это сделал он? Нет, это сидящий рядом, привычно подсунув ногу под зад, Гарик лениво как кот потянулся к магнитофону, небрежными пальчиками выбросил одну кассету, вставил другую и вот салон автомобиля наполнился хрипловатым, страстным голосом, с чувством потрясающим небеса: "Я вкалываю целый день – вкалываю, вкалываю... Господи, найди мне кого-нибудь, кого бы я мог любить!!!"

  Эти слова могли бы принадлежать самому Шершунову, они вертелись в его голове и вот были произнесены, внезапно, громко... пугающе громко. На весь свет. Шершунов едва не врезался в столб, он вывернул руль и нажал на тормоза. Жалобно взвизгнув колесами машина ткнулась носом в бордюр и тут же нетерпеливый вой клаксонов в потоке ехавших сзади машин. Нет ни секунды, чтобы придти в себя.

  Сцепление. Задняя передача. Первая передача. И снова ровное урчание мотора. Шершунов ехал и улыбался, представляя себе как печально могла бы смотреть его душа сверху на синее мигание сирен и на то, как его изуродованное безжизненное тело извлекут из-под груды дымящегося металлолома – застывший экстаз, затихающие аккорды феерического шоу, полет в вечность – вот что в тех памятниках, что оставляет после себя каждая катастрофа. Вот, что бурлит в Гарике. Гарик – мальчик-катастрофа, катастрофа отравляет его кровь, она сжирает его изнутри, он обречен, и обречены все те, кто находится с ним рядом.

  Так думал Шершунов, нажимая на педаль акселератора и гнусное чувство "дежа-вю" преследовало его при этом.

  А между тем приклеенная к приборной панели желтенькая бумажка с адресом говорила Шершунову, что Гарик где-то уже совсем рядом, если, конечно, не обманул тот мальчик, написавший этот адрес столь каллиграфическим почерком. Шершунов как наяву увидел его уверенную руку, быстро выводящую буквы в лежащем на барной стойке блокноте. Застрявший в ушах грохот музыки и беспрерывное мелькание огней было утомительно даже вспоминать. Мальчик Леша, заметив недовольное выражение на его лице, усмехнулся с нескрываемым злорадством. Он приложился к бокалу, купленного ему Шершуновым коктейля, вернул ему блокнот и лениво сполз с вертящегося табурета.

  – Желаю удачи.

  Сколько иронии в голосе. И это врожденное немужественное изящество, утонченное, хрупкое, которое невольно приковывает взгляд и завораживает. Леша был одет в обтягивающие кожаные штаны, больше на нем не было ничего, только черные вьющиеся волосы копной падали на спину и заманчиво поблескивала золотая цепочка на шее.

   Шершунов остановил машину возле девятиэтажного дома – где-то за одним из этих одинаковых квадратиков окон, где-то в одной из этих тесных, как школьный пенал, квартир был сейчас Гарик и благодаря этому существование обшарпанного здания приобретало особенный мистический смысл, оно освещалось изнутри его присутствием, оживлялось его чистым дыханием, фейерверком его фантазии.

  Если бы кто-то посмел сейчас назвать Шершунова извращенцем, Шершунов убил бы того на месте. Потому что назвать извращением любовь к такому головокружительно прекрасному мальчику было бы кощунством, верхом цинизма, грязной черной злобой.

  Шершунов кинул темные очки на соседнее сидение и зажмурился от яркого света.

  Хлипкая фанерная дверь, тесная лестница, запыленные окна, Шершунов на фоне этих стен с облупившейся краской выглядел только еще более элегантно и представительно.

  "О какой мужчина", – подумал Нестор, увидев его на пороге своей квартиры.

  – Вам кого? – удивленно спросил он, неспешно завязывая халат.

  Шершунов смерил его оценивающим взглядом, от которого Нестор кокетливо потупил глаза, и спросил официально:

  – Яценко Игорь Сергеевич здесь находится в данный момент?

  От подобного тона еще не совсем проснувшийся Нестор перепугался.

  – Гарик? Да, он здесь... А что случилось? Вы кто?

  Шершунов властной рукой каменного гостя отодвинул трогательно взволнованного хозяина квартиры и вошел.

  – Где он?

  – В той комнате. Он спит. Может быть все-таки объясните в чем дело?

  Последний вопрос Нестор задал уже в спину собирающемуся зайти в комнату мужчине, вопрос был чисто формальным, потому как Нестор уже конечно догадался кто он и зачем.

  Евгений Николаевич обернулся, улыбнулся ему нежно и ответил:

  – Вам не стоит волноваться... Нестор.

  И Нестор улыбнулся ему в ответ.

  Гарик решил, что у него галлюцинации, когда услышал из коридора голос Шершунова, он вскочил с постели совершенно ошарашенный и без единой мысли в голове.

  – Здравствуй, мой мальчик, – сказал Шершунов, заходя и закрывая за собой дверь. И было в его движениях и голосе что-то очень зловещее, превратившее Гарика в соляной столб.

  – Это ты... – пробормотал он, – А ты откуда?.. Как ты меня нашел?

  Он стоял возле кровати в одних плавочках, теплый, взъерошенный со сна и растерянный. В его фиалковых глазах сейчас так откровенно сквозила беззащитность.

   – С собаками... – голос Шершунова стал хриплым от волнения и такая серьезность была на лице. Почти торжественная. Гарик не дыша ждал пока он подойдет, пока наклонится к нему и поцелует. Поцелуй Шершунова был жестоким и жадным. Его руки трепетали, прикасаясь к коже мальчика, он прижал его к себе так сильно, что Гарику стало больно. Гарик почувствовал, что Шершунов намеренно причиняет ему боль, что он хочет причинить ему еще больше боли, и он уперся ладонями ему в грудь, отодвигаясь.

  – Что тебе нужно?

  Он поморщился, потому что руки Шершунова не отпускали его, они не позволяли ему даже пошевелиться.

  – Я приехал за тобой.

  – Я никуда не поеду!

  – Почему?

  – Потому что я... потому что я не хочу.

  Он закрыл глаза и положил голову ему на грудь, потому что больше не мог сопротивляться, потому что в этом не было смысла, потому что Шершунов был сильнее. Гораздо сильнее его.

  – Гарик... мой мальчик... мой маленький... Ты поедешь со мной, я люблю тебя.

  Вспышка света.

  – Я не поеду с тобой! – воскликнул Гарик в отчаянии, – Я не хочу! У меня полно планов на жизнь и ты... ты в них не входишь! Вы все надоели мне, вы опротивели мне все! Оставьте меня в покое!

  И он вырвался одним яростным движением.

  – Планы на жизнь?! – теперь уже вопль из души Шершунова, – Что ты хочешь? Я помогу тебе во всем, что ты хочешь! Неужели ты думаешь, что я буду тебе мешать?!

  – Будешь, – сказал Гарик мрачно, – Я знаю, что будешь.

  – А что ты хочешь?

  Гарик не ответил, он отправился одеваться, потом принялся злобно причесываться у трюмо. Попадали, покатились по полу склянки и пузырьки, задетые раздраженной рукой.

  Гарик направился к двери.

  – Пусти... мне надо умыться.

  Шершунов не двинулся с места, он смотрел на мальчика и в глазах его появился так хорошо знакомый ему стальной блеск.

  – Ну чего тебе непонятно? – устало спросил Гарик, – Зубки мне надо почистить. Не имею права?

  – Гарик, что ты задумал?

  – Когда?

  – Сейчас, раньше, вообще! Что ты задумал, Гарик?

  – Я ничего не задумывал. Какая тебе разница, Шершунов, что я задумал? Оставь меня в покое, какого черта ты явился?

  – Я не уйду отсюда без тебя.

  – Уйдешь.

  Поняв, что всякий разговор бессмысленен, Шершунов просто нагнулся, подхватил мальчика под коленками и тот в один момент оказался перекинутым через его плечо.

  Конечно же это не сошло Евгению Николаевичу с рук – Гарик даже в таком бесправном положении сумел доставить ему множество неприятных ощущений, а уж его речи при этом заслуживают особенного внимания фольклористов – такого отборного мата Шершунов в жизни своей не слышал.

  Неудивительно, что глаза встретившегося в коридоре Нестора изумленно округлились и он едва не выронил из рук кофейник.

  – Что происходит? – пролепетал он.

  – Мы уходим, – любезно ответил яростно избиваемый Шершунов, унося Гарика из квартиры.

  Из ванной в шаркающих шлепанцах вышел Дима, озадаченный Нестор наткнулся на него и выплеснул ему на халат немного кофе.

  – Ч-черт, Нестор, ты что не видишь куда идешь?

  Нестор нервно улыбнулся ему, чем окончательно вывел Диму из себя. Дима с досадой оттолкнул его руку, протянутую, чтобы загладить свою вину.

  – Почему открыта входная дверь?

  – О, кажется Гарика похитили! – спохватился Нестор, порывисто взмахнув руками и выплескивая на Диму еще немного кофе.

  – Ой, Димочка, извини, – смутился он.

  – Да поставь ты куда-нибудь свой кофейник, наконец! Что ты вообще с ним делаешь в коридоре?!

  – Димочка, ну не сердись, пожалуйста, – дрогнули от обиды пухлые несторовы губы.

  Дима раздраженно махнул рукой и пошел в кухню.

  – Ничего не случится с этим твоим Гариком, – раздался оттуда его злобный голос, – Ему наверняка все эти похищения жутко нравятся, и, уж поверь, Гарик сам разберется со своими мужиками! И это огромное счастье, что он свалил-таки отсюда!

  Нестор, закусив губу, стоял в коридоре со злосчастным кофейником в руке и думал про себя, что наверняка Дима прав и Гарик сейчас действительно счастлив с этим чудесным мужчиной, который так сильно его любит.

  Нестор швырнул на пол кофейник и ушел в спальню, упав там на неубранную еще постель лицом вниз. Дима осторожно обошел черную дымящуюся лужицу и остановился на пороге спальни.

  – Ну что опять случилось?

  Нестор перевернулся на спину, пытаясь сосредоточиться на расплывающемся перед глазами белом потолке.

  – Ничего не случилось, не обращай внимания. Иди лучше завтракать, а не то все остынет.

  – Та-ак, – протянул Дима, – Только не закатывай истерик, Нестор, – предупредил он, – И не надо сцен, будь мужиком в конце концов.

  – Я не хочу... мужиком, – через силу выдавил Нестор.

  – Ну и правильно, какой из тебя мужик... Значит так, давай поднимайся и пойдем завтракать, мне надо ехать на работу.

  – Ты ненормальный, Шершунов, – сквозь зубы цедил Гарик, отчаянно цепляясь за крышу и за дверцу машины, – Ты просто идиот, ты знаешь это?

  Тут Шершунову наконец удалось затолкать его в машину. Раздался подозрительный хруст и они оба замерли, недоуменно переглянувшись.

  Гарик не сводя глаз с Шершунова немного приподнялся и вытащил из-под зада то, что осталось от солнечных очков. Шершунов посмотрел на качающиеся в его руке обломки, отобрал и отшвырнул далеко в сторону. Улыбка на его лице становилась все шире.

  – Ладно, – сказал вдруг Гарик, – Ты обещаешь, что поможешь мне?

  – Помогу. А в чем?

  – Точно поможешь?

  – Гарик... я тебя боюсь.

  – Клянешься, что поможешь?

  – О Господи, да!

  – Ладно, – повторил Гарик, – Поехали тогда.

  Шершунов посмотрел на него насмешливо и сел за руль.

  Машина плавно тронулась с места.

  Гарик лениво потянулся к магнитофону, поменял кассету и все тот же страстный голос запел: "О мамма миа позвольте мне уйти!".

  Все было снова в жизни Шершунова так, как он хотел.

глава 4 ДЯДЯ МИША

  (год спустя)

  1

  Уходит день, цвета теряются и затихают в толще неба, прекрасные тона высвечиваются у горизонта. Этот вечер спокоен как твоя улыбка, как твои ясные глаза.

  На тёплых губах твоих мёд – ведь не чудится мне этот упоительный вкус – пальцы твои рассеянно ласкают мою кожу, дыхание твоё легко касается моего лба...

  Я весь в тебе, весь. Всё существо моё пронизано тобою, твоим совершенством. Твой экстаз как пламя охватывает меня, мир исчезает вокруг, я перестаю различать предметы, цвета и звуки, я не хочу возвращаться в этот мир.

  Не для того ли мы метались в этом мире, не для того ли отвоёвывали в нём своё место под солнцем, чтобы искать и найти друг друга? Мы слились как две капли в океане и почему бы нам не остаться так навсегда? Вместо этого я снова начинаю различать наши тела, раздробленность вещей, экстаз гаснет...

  Остаётся лёгкая горечь. Но мне кажется – о Боже, как хочется, чтоб не казалось, а было так! – что у нас теперь одна душа на двоих, и что поэтому я читаю твои мысли, что поэтому меня пронзают твои чувства, что поэтому в меня проникают тончайшие флюиды твоих грёз...

  Долой страсти! Я буду любить тебя нежно. Если между нами нет нежности, то что угодно связывает нас, только не любовь. Моя нежность не обман и не призрак. Мой мальчик, ты доверился мне и я держу твоё хрупкое существо в своих ладонях и не смею дышать. Мне кажется, Бог улыбается мне, мои слёзы падают ему на ладонь, я задыхаюсь от нежности...

  Не покажутся ли тебе мои слова бредом? Или ты чувствуешь то же, что и я... Я хочу, чтобы ты чувствовал то же, что и я!..

  Твои горячие губы ласкают моё тело, твои волосы щекочут мою кожу – ты... ты как чистое пламя, к тебе больно прикасаться...

   ...Господи, я надеюсь, что ты остановишь меня, когда я открою рот, чтобы сказать ему что-нибудь подобное! Я не вынесу, если в холодных фиалковых глазах небезызвестной тебе особы прочитаю откровенное и искреннее непонимание, удивление. Приходится сдерживать свои щенячьи восторги и всё, что я могу позволить себе сказать ему, это – я люблю тебя.

  Под скептическим взглядом Гарика Шершунов терялся и начинал чувствовать себя идиотом. Не он первый, не он последний смущался, когда его отталкивали. "Давай крикнем вместе "караул" – ты открываешь рот, собираешь все свои силы и... слышишь свой одинокий жалкий крик, а второй стоит рядом и хохочет над твоей доверчивостью. Смущение дурацкое чувство, самое глупое и ненужное чувство, которое только может испытывать человек – эта нерешительность, туман и смятение в мыслях...

  Воздух был как вино, а небо как сумеречный шёлк, отливающий всеми оттенками синего. Насмотреться на это небо, так же как и надышаться этим воздухом было невозможно. Шершунов пробирался сквозь благоухающие заросли сирени, с треском ломались ветки под его потемневшими от росы ботинками – но это было во сне. А реальность как горький настой из опавших листьев и холодного осеннего дождя.

   – Я не знаю что и думать, Гарик. Тщу себя надеждой когда-нибудь понять тебя, но!.. ты ставишь меня в тупик.

   Напряженная улыбка и взгляд уходящий в сторону.

  – Вот такой я загадочный.

  С ним происходило в последнее время что-то странное и необычное. Слишком странное и необычное даже для него. Его голова была постоянно занята какой-то мыслью, которая не допускала в святая святых гарикова сознания ничего постороннего. Никого постороннего. Неослабевающее нервное напряжение, светящиеся глаза, дрожащие руки...

  Весь где-то в неведомых мирах.

  А Гарик чувствовал, что меняется. Где-то глубоко-глубоко. Иногда он думал что это из-за того, что он становится взрослым, и он ждал с каким-то мистическим страхом дня своего восемнадцатилетия, как будто этот день наконец подвел бы черту, расставил бы точки над i, мгновенно сделал бы из него другого человека.

  Гарика терзала собственная никчемность, заставляла его думать постоянно о том, что он должен что-то предпринять, причем срочно, как будто времени у него не осталось, как будто восемнадцать лет это тот рубеж, за которым уже необходимо подвести черту...

  Он видел склоненное над собой лицо Шершунова, его глаза близко-близко, глядя в них, читал все его мысли, открытые, откровенные настолько, что это далеко выходило за рамки обыденности. В них было что-то даже большее, чем просто нежность и желание. Это большее повергало Гарика в трепет.

  "Господи, – шептал он в ночную непроглядную темноту, – Я знаю, что я ужасный грешник, что недостоин прощения, но ведь ты Бог... ты велик и милосерден... так окажи мне эту милость – позволь мне научиться любить. Я хочу любить его, Господи! Ох, как я хочу его любить!"

  С утра Шершунов находился в каком-то особенно приподнятом настроении, минувшая ночь оказалась неожиданно приятной, такой, как было когда-то... ну очень давно. Гарик вопреки обыкновению не витал где-то в заоблачных далях, а был тут рядом и смотрел как-то по особенному, что возродило почти угасшую уже надежду.

  – Жизнь прекрасна и удивительна, – начал было Евгений Николаевич, заходя к Рабиновичу, и осёкся.

  Потом он просто рассмеялся – ну в самом деле разве не забавно увидеть зардевшуюся Наташку, выскальзывающую из объятий Рабиновича и самодовольную физиономию последнего при этом?

  – А я уже и забыл, что ты человек и ничто человеческое тебе не чуждо, – поиздевался Шершунов, провожая взглядом нюмочкину няню, которая, потупив глаза, ловко проскочила в щель между ним и дверным косяком.

  – Что? – отстранено улыбаясь, переспросил Рабинович, он явно витал где-то ещё далеко отсюда.

  – Я спрашиваю – расслабляешься?

  – Да прекрати! – отмахнулся Рабинович и сразу сделался каким-то деловитым и недовольным.

  – Молчу. В конце концов твоё дело с кем ты развлекаешься.

  Рабинович неожиданно встал на дыбы.

  – Я развлекаюсь? Это ты развлекаешься! Таскаешь в дом кого попало! – он шваркнул об стол первым попавшимся предметом.

   Такой резкий переход был в духе Рабиновича, ибо он был типичным холериком – вспыльчивым и неуравновешенным, но Шершунов всё-таки удивился – неужели он злится из-за раскрывшейся связи с Наташкой, ведь должен понимать, что Шершунов не знал о ней только по своей невнимательности к тому, что делается в доме, и равнодушию к подобным вопросам.

  – Ты призываешь меня последовать твоему примеру и трахаться только с прислугой, как с людьми надёжными и проверенными? Например, с охранниками... – кисло усмехнулся Шершунов.

  – Не смешно! – грозно сверкнул очами потомок Авраама. В его маслянисто-чёрных глазах вспыхнул праведный гнев, – Должен тебе сообщить, что в этом доме, где все люди действительно надёжные и проверенные, как ты верно соизволил заметить, пропала большая сумма денег, и я не вижу другого подозреваемого, кроме твоего... мальчишки.

  От неожиданности Шершунов онемел.

  – И когда ты это обнаружил? Почему я узнаю обо всем только сейчас?

  – Ты мне не веришь?

  – Я всего лишь требую объяснений.

  – Суть даже не в деньгах, Женя, суть в принципе. Там было двести тысяч. Те самые деньги, что Шавловский привез из Сургута, и которые я просил тебя положить в сейф. Они лежали здесь на столе и их не стало.

  Шершунов вспомнил об этих деньгах и вспомнил, что действительно оставил дипломат на столе, до сей поры деньги в доме не пропадали никогда.

  – Я бы не был таким категоричным, – заметил Шершунов. И добавил, – без предварительного расследования.

  Несколько мгновений Евгений Николаевич просто смотрел на Рабиновича, и серые глаза его приобрели стальной оттенок.

  – Когда пропали деньги?

  – Вчера утром.

  – И ты молчал до сих пор?

  – Я молчал, потому что хотел все проверить.

  Шершунов усмехнулся.

  – Благое намерение. Почему же ты от него вдруг отказался? Почему вдруг решил, что виноват Гарик?

  – Я подумал так с самого начала, – возразил Рабинович, – Но проверить необходимо все равно. Опросить служащих.

  Рабинович выразительно посмотрел на Шершунова и добавил:

  – Но, как ты понимаешь, это всего лишь для проформы.

  – Вот и проверяй, – ответил ему Шершунов, – И как следует проверяй, и потом доложишь мне результат.

  Он повернулся и вышел, потому не только говорить, но и находить рядом с Рабиновичем стало невыразимо противно. Он не заметил, с какой презрительной улыбкой посмотрел ему вслед Вячеслав Яковлевич.

  – Ты что – не узнаёшь меня?! Моё имя Гарик. Такое простое и ёмкое, как удар кинжала в сердце... Правильно, ты не знаешь никакого Гарика. Я – одинокий, трепетный юноша – забыл представиться тебе в нашу единственную, но незабываемую встречу... Да-да, ты предлагал мне послужить искусству...

  Живописно раскинувшись на постели и запрокинув голову на подушку, Гарик следил глазами за изгибами узора на спинке кровати. Лакированное дерево маслянисто блестело, приобщая его к тайне созерцания. Оно отражало свет так же отстранено, как и остальные предметы в комнате, как и матово блестящий корпус телефонной трубки, которую Гарик прижимал к уху.

  Гарик всегда желал стать кем-то вроде Крысолова: уводить людей за собой в тёмные лабиринты, чтобы они никогда не вернулись оттуда и не потому, что не смогли бы, а потому что не захотели бы. Предложение дяди Миши отозвалось в нём далеко не невинным демоническим смешком:

  – Я готов послужить искусству... Встретиться? Пожалуй... Сегодня в три. Идёт?... Мне ещё нужно заехать к моему парикмахеру – "почему в три!"... Ой, вот только не надо мне объяснять как доехать! Сейчас я трубку передам шофёру, ему и объяснишь как доехать... "Какому-какому"! Моему шофёру, личному!

  Гарик соскользнул с кровати, увлекая за собой летучие простыни, и лёг животом на нагретый солнцем подоконник, высунувшись по пояс из окна.

  Охранники – все трое – млели на солнышке у ворот.

  – Эй, мальчики! – Гарик помахал им рукой, – У кого из вас есть права?.. Я спрашиваю – водительские права у кого из вас есть?

  – У меня, – отозвался чернявый Ромочка.

  Шершуновские охранники своей вышколенностью и корректностью производили хорошее впечатление.

  – Тогда поднимайся сюда, – приказал ему Гарик.

  Оставив Ромочку объясняться с дядей Мишей, Гарик упорхнул в ванную. Когда он вышел оттуда, завёрнутый в огромное мохнатое полотенце, охранник в выжидательной позе сидел в хозяйском кресле – почтительно, на самом краешке.

  Гарик скользнул по его фигуре краем глаза и едва заметно усмехнулся. Он скинул махровую простыню и остался перед распахнутыми дверцами шкафа совершенно обнажённым. Тело его было прекрасно как статуя, холодно блестящая полированным мрамором. Комната превратилась на мгновенье в перламутровую раковину, хранящую в себе ослепительную, редкой красоты жемчужину.

  – Почему ты ещё здесь? Я думал, ты уже машину к подъезду подогнал. Учти, мне надо ещё успеть к парикмахеру!

  Ромочка поклонился – или это почудилось? – и исчез. Гарик затаённо улыбнулся, слушая его удаляющиеся шаги. Его несло куда-то по искрящейся бурной реке, золотые искры отскакивали от голубой поверхности и со звоном сталкивались в воздухе.

  По пути Гарик смотрелся во все встречающиеся зеркала, откуда такие умопомрачительные глаза смотрели на него и где мелькал такой элегантный силуэт!

  Гарик глухо простучал своими изящными каблуками по мраморной лестнице, покрытой ковровой дорожкой – пальцы его едва касались холодно отливающих лаком перил. Он был уже внизу, когда услышал как к крыльцу подъехал автомобиль – это вполне мог быть Ромочка! – и он вальяжно направлялся к тяжёлой дубовой двери, когда...

  Когда эта самая тяжёлая дубовая дверь с глухим стоном отворилась – в дом вошёл Каледин. Михаил Игнатьевич.

  "Что за дурацкий маскарад?!" – возопило гариково существо, протестуя против такого пугающего превращения, какое явилось сейчас его взору. Каледин... От Каледина только неуловимо схожие черты лица, но глаза... Эти спокойные, умные глаза – глаза Каледина?! А эти тихие жесты? И почему он смотрит как-то сквозь него, как сквозь призрак – неужели не узнал?

  Гарик не стал дожидаться пока у него совсем помутится рассудок, он в панике бросился вон из дома, пробормотав что-то нечленораздельное на вопрос о Шершунове. Когда он проходил мимо стоящего у дверей монаха, который был когда-то Калединым Михаилом Игнатьевичем, на него пахнуло ладаном и ещё каким-то чудесным ароматом и по руке скользнули холодные чётки и шершавый край полотняного широкого рукава.

   Гарика словно током ударило, он едва не задохнулся и в голове застучало так, словно Каледин подарил ему самый чувственный поцелуй, на который только был способен. Гарик упал на сидение рядом с шофёром и некоторое время просто не шевелился, пока наконец не пробормотал:

  – Раз пришёл монах к монашке, поиграть с монашкой в шашки...

  И, тряхнув волосами, он включил какой-то сексуальный блюз.

  – Гарик, я погибаю, спаси меня, спаси! – дядя Миша уморительно закатывал глаза и трагически заламывал руки, – Мне просто срочно нужно немного ласки. Иначе я погибну и потомки тебе этого не простят.

  Дядя Миша умело прикидывался робким и мягким, но его жёсткость и наглость подмигивали Гарику из-под маски нерешительного потолстевшего педераста и этот хваткий взгляд Гарику нравился и приятно, спортивно волновал.

  – Да с какой стати? – смеялся Гарик, делая вид, что принимает всё за шутку.

  – Из чувства ответственности перед историей! Из элементарного человеколюбия! – декламировал дядя Миша, – Посмотри как я плохо выгляжу, какой я посеревший и обрюзгший – так выглядит человек, лишённый вдохновения. Подари мне вдохновение, мой мальчик!

  – Тебе не вдохновения не хватает, а секса, физиология в тебе бурлит!

  – Художник черпает своё вдохновение в любви, – назидательно говорил дядя Миша, – а любовь и секс это так близко, что для меня близорукого что-то всё рябит перед глазами и сливается в одно, – дядя Миша снял свои золочёные очки и выразительно похлопал глазами, изображая тщетную попытку что-то разглядеть, вытягивая шею и прищуриваясь.

  Гарик снова рассмеялся.

  Он не собирался ложиться с дядей Мишей в постель. Он намеревался извлечь из этого экземпляра как можно больше пользы для своей блистательной карьеры одним лишь своим талантом. Да, он действительно чувствовал себя талантливым и верил в свой талант – сам понимал, что, возможно, безосновательно, но это не умаляло его веры, даже, может быть, наоборот.

  Предназначение... О! Гарик чувствовал, что способен оставить на сырой глине этого столетия волнующий оттиск своей противоречивой души, оттиск, который потом затвердеет, выгорит на солнце и для чутких трепетных пальцев, прикасающихся к его горячей шероховатой поверхности, будет хранить лёгкий, неуловимый аромат его личности. А дядя Миша был трамплин, ключик от заветной двери и следовательно был обречён на гариково неустанное внимание.

  Гарик улыбался ему, подыгрывал, соглашался на самые нелепые предложения относительно участия в шоу-бизнесе, потому что ему нравилось в этой студии всё: пыльная аппаратура, беспорядочное нагромождение предметов, которые хранили многозначительное молчание. Здесь мироздание, вообще все отвлечённые и возвышенные предметы становились ближе и понятнее любых бытовых реалий, понятнее очереди в магазине.

  – А может хоть ты утешишь своего босса, бездельник? – дядя Миша хлопнул по заднице проходившего мимо мальчишку – он вообще без особых церемоний тискал своих питомцев за мягкие места, – Ты ещё ничего не сломал из аппаратуры? Ох выгоню я тебя, ох выгоню...

  – За что, дядь Миш? Я ж хороший, я юное дарование, меня нужно поддерживать, – лучезарно улыбнулся мальчишка, – Конечно я не лучший осветитель, так я и не претендую, я не волшебник, я только учусь!

  – Иди уж!

  Мальчишка подмигнул Гарику и пошёл своей дорогой – мелкий мальчишка с канареечной жёлтой чёлкой, в ядовито-зелёных джинсах и пёстрой рубашке, узлом завязанной на животе. В ухе его болталась серьга, глаза опасно блестели.

  – Твой... миньон? – усмехнулся Гарик.

  – Какой там! Так под ногами болтается! Учится в театральном училище на первом курсе и у меня осветителем перебивается.

  – А почему осветителем? Ты что – не можешь предложить ему ничего более близкого к его специальности?

  – Этот мальчик никогда не сделает карьеру, у него слишком много комплексов... Ну ты-то должен понимать... – и дядя Миша на мгновение сделался тем жёстким и наглым типом, который так импонировал Гарику. Гарик любил силу, ему нравились великолепные хищники, как... Магаданский, как Каледин.

  При мысли о Каледине земля загорелась у Гарика под ногами – а вдруг Каледин ещё там? Дождался Шершунова и они сидят там внизу, в гостиной...

  Когда-то Каледин был для Гарика воплощением порока, олицетворением всей сладостной мерзости, какую только может откопать в себе человек. То, чего раньше Гарик не ценил и не понимал и то, что теперь составляло его жизнь – всеразличные способы получения наслаждения – это был Каледин.

  И вот – Каледина не стало. Всё то, что составляло его сущность, ушло куда-то, как вода уходит в песок. Непонятно. Страшно. Волнующе. Гарик чувствовал себя так, как наверное чувствовали себя Апостолы, узревшие в Фаворском свете преображённого Христа.

  – Ладно, засиделся я у тебя, – вздохнул Гарик, ещё раз оглядывая помещение студии с низеньким потолком и затянутыми по периметру чёрной тканью стенами – электрический свет делал здесь всё по особенному ярким до рези в глазах и каким-то нереальным, как во сне, – Так как же насчёт моего предложения? Мы договорились?

  Гарик цепким взглядом впился в глаза дяди Миши и улыбка его при этом сделалась холодной и жёсткой.

  – Ну да, договорились, – покивал дядя Миша, – Ты там набросай чего-нибудь, чтоб почитать можно было, – он неопределённо помахал рукой в воздухе, – тогда будет видно...

  Он явно не воспринимал Гарика всерьёз. Гарика это злило.

  – Так ты не забывай, что я готов вкладывать в проект деньги, – мстительно напомнил он.

  – Конечно! – мило улыбнулся дядя Миша.

  Глаза их встретились, они смотрели друг на друга с взаимной неприязнью.

  Они оба изображали любезность. Дядя Миша делал вид, что не раскусил гарикова намерения использовать его. Он притворялся для того, чтобы, играя под дурачка, самому использовать Гарика. Гарик тоже изображал из себя дурачка, стараясь обратить все поползновения дяди Миши в шутку.

  Гарик поднялся, посмотрел сверху вниз на дядю Мишу, наклонился и с улыбкой приблизил свои губы к его губам. Затем он рассмеялся и ушёл, помахав дяде Мише от порога ручкой.

  – Ну как он тебе? Что ты думаешь по его поводу?

  Дядя Миша усмехнулся плешивому, низкорослому типу с жиденькой, светлой бородкой.

  – Мальчик, трогательный в своей неопределённости, – снисходительно ответил тот, подходя и садясь на Гариково место, – Очевидно считает себя гениальным?

  – Вне всякого сомнения! Очаровательная шлюшка... И удачливая... – дядя Миша зловеще улыбался каким-то своим мыслям.

  – Что, возьмешься помогать очередному... юному дарованию?

  – Возьмусь...

  Дядя Миша блаженно откинулся в кресле, закинув руки за голову.

  – Он будет настаивать... а я не чувствую в себе сил отказать ему в чем бы то ни было.

  И он тяжко и сладостно вздохнул.

  Мимо проскользнул уже знакомый осветитель.

  – До свиданья, дядь Миш!

  – Прощай, бездельник! – дядя Миша залихватски хлопнул его по заднице.

  Мальчишка хихикнул и вылетел на улицу быстрее пули. Там он узрел садящегося в машину Гарика.

  – Слушай, не сочти за дерзость, – он схватил Гарика за руку, – подбрось до метро! А?

  Гарик был полон своими мыслями.

  – Садись.

  Они уселись на заднем сидении.

  Мальчишка абсолютно не смущался тем, что Гарик откровенно разглядывает его.

  – Как зовут?

  – ВЕНИАМИН!

  – Ух ты какой гордый! – Гарик удивлённо поднял бровь. К своему удивлению он ощутил в себе некое отеческое размягчение сердца при взгляде на этого мальчишку. По сравнению с ним он почувствовал себя взрослым и умным. Это чувство ему понравилось.