Текст книги "За свободную любовь! (СИ)"

Автор книги: Анатолий Уленов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

  И что же заставило Диму обречь себя на муки адские всех этих противоречий? Нестор был искусен в любви. Секс с ним не входил ни в какие сравнения с сексом с женщиной.

  Вот и все. Дима не хотел отказываться от этого и ради этого он остался.

  Но всему приходит конец. В состоянии неопределенности невозможно жить слишком долго, можно просто сойти с ума. С каждым днем Дима чувствовал себя все более гадко, он уже твердо решил уйти, только пока еще не назначил день. Чем-то Нестор все еще держал его, и Дима мудро понимал, что он не сможет уйти просто так, он должен уйти к кому-то. Причем уходя надо сжечь за собой все мосты. Для этого надо было жениться, а жениться не хотелось. Не на ком было да и вообще.

  Дима встал, натянул штаны, влез в рукава рубашки – чего ему не лежалось? Недовольно жмурясь от яркого света, он вышел на кухню.

  Нестор, стоя спиной к двери, гремел кастрюлями, а за столом – за обычным, пошлым, земным кухонным столом – интеллигентно поглощая бифштекс, сидел юный лорд – в смокинге и при галстуке бабочкой. Усталые фиалковые глаза из-под стильной белой чёлки, небрежно упавшей на лоб, смотрели вежливо и внимательно. Взгляд оценивающе скользнул по выглядывающей из-под расстёгнутой рубашке мускулистой груди и атлетическому рельефному прессу и вернулся к мрачным, надменным глазам их владельца.

  – Привет, – мило улыбнулся юный лорд.

  – Привет, – угрюмо откликнулся Дима.

  – О! Димочка решил к нам присоединиться! – обернулся Нестор, – Салат будешь?

  – Давай.

  Дима опустился на табурет и прислонился затылком к холодной стене. Он искоса поглядывал на гостя.

  Гарик поймал один из таких вскользь брошенных взглядов.

  – А Нестор замечательно готовит! Правда, Дима? Я даже завидую твоему счастью...

  Дима посмотрел на него с редкостной неприязнью, даже с ненавистью. Гарик невинно похлопал глазками.

  Нестор, стоя к ним спиной, невесело усмехнулся, покосившись на Диму – чего он ждал, в самом деле? Дима с каждым днем становился все мрачнее и раздражительнее. Нестор знал, что он скоро уйдет от него, и это было для него равносильно смерти... а может быть исцелением от долгой и изнурительной болезни, которая вытянула почти все силы уже. Не решил пока еще Нестор – чем именно будет для него расставание с Димочкой.

  – Ну ладно, пора мне, пожалуй, в постельку... Я надеюсь, ты не заставишь дорогого гостя мыть посуду? – Гарик встал и потянулся.

  – Ещё как заставлю! – пригрозил Нестор, но потом смилостивился, – Ладно уж, потом подметай за тобой осколки!.. Иди пока в ванную, я постелю тебе в гостиной на диване.

  – Спокойной ночи, Димочка! – слащаво протянул Гарик на прощанье и вальяжно удалился.

  Они остались одни. Нестор мыл посуду, чувствуя спиной тяжёлый Димин взгляд. Он устал, ему не хотелось выяснять отношения, но сказать что-то было надо. Множество вертелось в голове всяких слов, но все они были слишком утомительны и... не нужны.

  Нестор убрал посуду в буфет, сел напротив Димы.

  – Я люблю тебя, – неожиданно для самого себя сказал он. И добавил, – Горе моё.

  От того, насколько по-идиотски он выглядит в собственных глазах, ему хотелось рыдать так, чтобы на земле по крайней мере трое суток не прекращался ужасный тропический ливень и люди, облизывая губы, с удивлением ощущали бы на своих губах соль.

  Какая пошлость!...

  Ягода клубники, выловленная из варенья, горела на солнце, как капля крови. Свет пронзал её толщу и багровой искрой увязал где-то в глубине. Шершунов меланхолично рассматривал её, поворачивая к свету то одним, то другим боком – он уже начинал жалеть, что приехал навестить родителей.

  Его отец – Николай Иванович – был человеком суровым и твердым (как памятник Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, что стоял когда-то на Лубянке). Он мог дать оплеуху железной лапищей, наорать, пригрозить, никогда не заботясь о справедливости своих действий. Женечка был ему врагом с самого своего рождения. Тому не было причин. Просто так получилось, поэтому, стоило им встретиться, как их диалог скатывался к монологу, очень быстро начинавшему звучать как обличительная речь.

  Защитить Евгения Николаевича было некому. Анна Петровна – его мать – наблюдала, как муж терзает несчастного Женечку очень спокойно (или равнодушно?) и не прерывала его упрёком "ну что ты, Коля, дай ребёнку поесть спокойно!". Женечка обречён был с непокрытой головой стоять под ливнем его обвинений.

  Обвинялся он на этот раз в том, что добровольно примкнул к позорной касте "новых русских", которые, как известно даже детям, в малиновых пиджаках разъезжают на "мерседесах", а в голове вместо мозгов имеют опилки или какой-нибудь другой бросовый материал.

   Речь была начата как гневная отповедь на женечкину оценку одного из последних постановлений правительства, но теперь это было уже неважно (да и с самого начала это было неважно), ибо, как выяснилось, Женечка "морально деградировал", что можно заметить хотя бы по тому, что "слово "справедливость" раньше с огнём в глазах говорил, а теперь только предварительно поморщившись".

  И хотя слово "справедливость" Евгений Николаевич даже в романтической своей юности произносил не иначе как с глухой тоской в голосе, а огонь в его глазах загорался только когда он забывал о политике, о бизнесе и обо всех возвышенных идеологиях в мире, он молчал. Молчал потому, что слова этого человека ничего не меняли, они оставались просто словами. И Евгений Николаевич позволял им оскорблять свой слух, потому что они, как не старались, не касались его сердца и не оставляли на нём даже малейшей царапины.

  Он спокойно принял титул ренегата – "раньше в Высшей партийной школе учился, а теперь народ свой грабишь" и "как бы не плоха была идея, которой ты служил, но ты её предал, значит уже гнилой человек" – слова эти были бессильны, словно укус змеи, у которой выдернули жало, и он молчал.

  Он спокойно пил чай – крепкий как смола – и взгляд его отстранено упирался в стену за спиной отца, по которой прыгали солнечные зайчики между выцветших цветочков на обоях.

  Все предметы в этой комнате были постаревшие, пожелтевшие – как в музее. И запах такой – немного пыльный, но уютный. Здесь хорошо было вспоминать детство – комната сразу наполнялась золотистым зыбким сиянием и дышать становилось легко, а вот уже юность вспоминалась большим серым пятном – кончается беззаботность и начинается мучительное осознание себя и несовершенств мира – а потом юность кончалась и эта комната становилась прошлым.

  – Между прочим, на прошлой неделе нам звонил Саша, – сообщила Анна Петровна.

  – Да, да, звонил... – встрепенулся замолчавший было Николай Иванович и на губах его появилась блуждающая довольная улыбка.

  Евгений Николаевич взглянул на него исподлобья и проглотил наконец злосчастную ягоду – приторно-сладкую, со скрипящими на зубах мелкими семечками.

  Они с отцом сидели друг против друга похожие, казалось бы – тот же твёрдый очерк лица, та же жёсткая складка у губ, тот же упрямый подбородок, внушительный рост наконец – но... не чувствовали себя родными, так чтобы плоть от плоти и кость от кости... А Саша – чем папе угодил? Невозвращенец, позор для семьи, наплевать, что всех во время оно подставил, когда покинул советскую родину и в капиталистических загнивающих странах обосновался – он был близок родителям, всегда был близок – мистическое ощущение на уровне подсознания. А если близок, значит понятен, значит родной, как рука или нога – своё...

  Женечка сначала мучался ревностью к старшему брату, но потом это остыло, прошло. Когда давал матери деньги, которые она принимала холодно и отстранено и тут же забывала об этой бытовой мелочи, он уже не ждал никаких нежных чувств, знал, что Сашенькин телефонный звонок, раз в несколько лет сделанный, перевесит в её сердце его земную и слишком тривиальную заботу.

  Всё это давно потеряло для него статус трагедии. К тому же то, чего не дали родители, дал в конце концов другой человек. "Может вы меня усыновите, Михаил Игнатьич?" – пошутил однажды Женечка. "Нет уж, инцест – это слишком для моего целомудрия." – посмеялся Каледин, покровительственно потрепав его по щеке.

  Не значило ничего кровное родство. Никакой привязанности, никакой нежности – тягостная необходимость, дань обществу. Пора заканчивать этот унылый обед в кругу семьи.

  – Ну и что он говорил? Как он там? – спросил Шершунов, лениво помешивая сахар в чашке с чаем и даже не пытаясь притворяться, что ему действительно интересно, что соизволил рассказать о себе Сашенька.

   – Он разводится, наконец-то с женой, – ответил отец и в голосе его было море удовольствия.

  – Давно пора было, – встряла мать, – Я с самого начала говорила. что у него ничего не получится с этой женщиной. Американки... он должен был жениться на нормальной русской девушке, способной заниматься домашним хозяйством и ухаживать за мужем и детьми, а не на этой... вертихвостке.

  Надо же – она знала с самого начала! Она узнала о том, что Сашенька женат всего-то лет пять назад, когда тот, наконец, объявился после трехлетнего (!) молчания, во время которого никто не знал о нем ничего. Даже то, жив ли он.

  – Катюшеньку жалко. Мать увезла ее в... Колорадо что ли. Теперь не увидим, наверное, никогда внучку единственную, – мрачно сказал отец, глядя на Шершунова тяжело из-под бровей, – Ты-то когда женишься? Для кого деньги делаешь? В гроб с собой положишь? Нарожал бы уж ребятишек...

  Ослепительно ярко как молния вспыхнула в шершуновской голове улыбающаяся мордашка Гарика, и видение больно отозвалось в сердце. А при чем тут вроде бы Гарик?

  – Пожалуй мне пора, – Евгений Николаевич поднялся.

  – Что так скоро? – удивилась мать.

  Шершунов посмотрел на эту женщину с холодными глазами, начинающую уже седеть, с прорезью морщин на лице и подумал: "Зачем я приехал?".

  Он приехал от одиночества. Хотел почувствовать себя вписанным в контекст мироздания, ощутить какую-то связь поколений, ощутить себя чьим-то продолжением... Видимо избавление от одиночества ждёт тебя не здесь. Тогда где? Чего ты ещё не пробовал, Женечка?

  – Дела, – коротко ответил Евгений Николаевич, не утруждая себя особенно выдумыванием предлогов. И ушёл.

  На улице был пасмурный серенький денек, временами мерзко моросило. Он сел за руль и включил радио, просто для того, чтобы звучал рядом хоть чей-то человеческий голос. Однако, вместо того, чтобы отвлечься – реально, как галлюцинация, голос Гарика, крутящего ручку настройки приемника.

  "...Все какое-то дерьмо... а ты кассеты не взял?.. Конечно, сам о себе не позаботишься – никто не позаботится. Придется ехать два часа, слушая всякую гадость."

  Шершунов когда-то подумал, что исчезновение Гарика в чем-то к лучшему. Был он – и не стало его. Меньше проблем.

  Однако все складывалось как-то не так. Он вспоминал о Гарике едва не через каждые пять минут и, кажется, скучал по нему все больше. Как-то мальчишка оживлял его жизнь, привносил в нее смысл. А потом Шершунов не мог избавиться от мыслей по поводу, где сейчас этот паршивец и с кем он. Бессильная ревность, злоба, обида... и такая тоска, что делать ничего не хочется.

  Жизнь должна была как-то измениться. На чудо надеяться не приходилось, поэтому Шершунов должен был принять какое-нибудь решение и изменить её сам. Когда загибаешься от одиночества и тоски, не приходится долго думать что именно не устраивает тебя в этой жизни – всё просто: тебе нужен кто-то.

  Внезапно он вспомнил один из вечеров давнего-давнего прошлого. Студенческой юности. Он чувствовал себя тогда примерно так же... нет, было хуже. Он был молод, глуп и воспринимал как трагедию любой пустяк.

  В тот вечер они пошли на вечеринку с Толиком. На классную голубую вечеринку, где собираются сливки общества, сказал Толик загадочно – и соблазнил.

  Действительно было любопытно.

  Это был год восемьдесят какой-то, еще вроде как и Горбачев к власти не пришел и мы все еще плелись победной дорогой к коммунизму, запреты действовали в полную силу и за гомосексуализм во всю сажали, поэтому слова "классная голубая вечеринка" не могли не вызвать здорового любопытства, тем более, что вечеринка эта проходила не в забегаловке на окраине города а почти легально в чьей-то квартире в центре.

  На него – новенького и вкусненького – тут же обратили внимание и это было приятно, это даже отвлекло от грустных мыслей. Первое время Женечка чувствовал себя несколько сковано – он никогда еще не видел себе подобных в таком количестве и ассортименте, он и не представлял себе что их – себе подобных – ТАК много. Это ошеломляло и даже пугало.

  – Развлекайся, – сказал ему Толик и исчез с загадочной улыбкой.

  Толик знал в подробностях дурацкую историю с Пашкой и знал (чувствовал), что еще не забылось и быльем не поросло.

  Пашку можно было понять. Проявил ли он слабость? Нет, пожалуй, он оказался сильнее всех, а может быть просто секс не был для него настолько важен.

  – Может быть ты не поверишь мне, но я хочу, чтобы ты знал, я тебя действительно люблю, я никогда не кривил душой, когда говорил тебе об этом.

  Пашка стоял у окна, против света, нарочно, чтобы его лицо было в тени.

  – Наверное, я буду всегда тебя любить, – он усмехнулся горестно, – потому что ты – первый и единственный. Потому что кроме тебя у меня никого не будет никогда, и то, что было у нас с тобой останется на всю мою жизнь единственным прекрасным воспоминанием.

  Женечка слушал его молча, сидя на кровати, сжимая до боли пальцы, и пытаясь сосредоточиться на этой боли. Он совсем не был готов к этому разговору, он шел к Пашке в общагу уверенный, что этот день не принесет ему особенных сюрпризов. Ан нет.

  – Но я не могу быть ненормальным. Я представил себе всю свою дальнейшую жизнь и понял, что не смогу! Я сопоставил все за и против и понял, что для меня важнее то, что будут обо мне думать мои друзья, родственники... Я себе представить не могу что будет, если они узнают... Меня перестанут уважать, меня будут презирать, ко мне будут относиться в лучшем случае как к больному. Я не готов к тому, чтобы пройти через это все, моя мать, мой отец должны мною гордиться... Я сам, в конце концов, должен собой гордиться!.. А тут как раз... вчера я сделал предложение одной девушке, и она согласилась выйти за меня. Она москвичка, из интеллигентской семьи, родители с достатком. Это шанс для меня не просто в Москве остаться, но и подняться на более высокую ступень в обществе. Я никогда себе не прощу, если упущу его.

  Они знали друг друга с первого курса, почти с первого дня стали друзьями и очень скоро любовниками. Любовь это была? Скорее всего просто привычка. Они подходили друг другу, им было приятно общество друг друга и они знали друг о друге почти все. Как никак три года вместе, три года – немалый срок. И они были первыми друг у друга, друг на друге учились любви и сексу.

  Толик потом делал удивленные глаза и говорил:

  – Ну ты странный! А чего ты хотел, чтобы вы всю жизнь вместе были? Все равно расстались бы после института. Вот что, Женька, надо тебе найти кого-нибудь и срочно!

  Срочно ничего не получилось, и прошло аж целых полгода. До той приснопамятной вечеринки.

  Большая трехкомнатная квартира в сталинском доме, обставленная со вкусом и не по простым советским меркам была полна людей, причем люди постоянно менялись – одни находили себе пару и уходили, им на смену приходили другие. Все знали всех, громко приветствовали друг друга, говорили об общих знакомых, никого из которых Женечка не знал.

  Разброс в возрастах был типично плешковый от восемнадцати (может быть кому-то и не было восемнадцати) и до... лет до шестидесяти. Молодежь веселилась, кокетничала и всячески привлекала к себе внимание, представители старшего поколения вели чинные беседы и зорко глядели по сторонам.

  По видео шел какой-то фильм, фильм красивый и волнующий, привлекший к себе множество блестящих глаз... Что-то из жизни древних римлян. Легионеров. Женечка даже не пытался уловить смысл – было слишком шумно, он смотрел на экран с идиотским выражением изумления на лице, потому как впервые видел фильм голубой тематики, фильм достаточно откровенный, он и не представлял себе, что что-то такое возможно и был весьма поражен. Так поражен, что даже разыскал Толика и вопросил у него, что это за фильм.

  – А, это Джармена, – махнул рукой Толик, – Старый фильм, я давно его уже видел, "Себастьян" называется. О святом Себастьяне.

  – О святом?!

  – Да вроде, а что?

  – Фильм же по теме.

  – По теме.

  – Так при чем тут святой?

  – Пойди и у Джармена спроси!

  Женечка устремил взгляд в экран с еще большим интересом, однако Толик стал мешать на самом интересном моменте (моменте купания двоих обнаженных легионеров), он пихнул его в бок и сказал тихо:

  – Посмотри незаметно влево. Оттуда за тобой наблюдают. Давно и пристально. Оч-чень влиятельный товарищ.

  Женечка кинул мимолетный взгляд в указанную ему сторону и тут же убедился в правоте толиковых слов. Его рассматривали нагло и откровенно. Женечке сразу стало не до фильма.

  Мужчине было что-то около пятидесяти, он сидел в кресле возле журнального столика, разговаривал с каким-то своим знакомым (тоже весьма внушительным) и смотрел на него.

  – Его зовут Каледин. Михаил Игнатьевич, – многозначительно сказал Толик, – Я бы, честно говоря, не советовал тебе с ним связываться.

  – Почему?

  – Он слишком жесток бывает в сексе. Насколько я тебя знаю – тебе не понравится.

  Женечка только улыбнулся.

  Каледин изменил его жизнь сразу и круто, подчинил его своей железной воле и повел туда, куда ему хотелось. Михаил Игнатьевич был действительно крутым товарищем, он работал в министерстве обороны и уже тогда имел счета в швейцарских банках, он заставил Женечку закончить высшую партийную школу, но тут как раз грянула перестройка и все это потеряло смысл.

  Михаил Игнатьевич перестроился быстро и сумел воспользоваться ситуацией в полном объеме.

  – Благословенные времена, Женечка, – говорил он после очередного удачного предприятия, – Все само падает в руки! Боюсь, эта страна так долго не протянет. А жаль. Она всегда вызывала во мне какие-то сентиментальные чувства.

  Женечка соглашался, счастливый вид Михаила Игнатьевича внушал оптимизм. Когда Каледин был доволен делами он становился (в сущности) весьма милым человеком. Женечка быстро привык к перепадам его настроения, с железным спокойствием выдерживая часто случающиеся припадки ярости и неоправданной пугающей жестокости. Можно даже сказать, что он научился управлять ими. Михаил Игнатьевич закалил его характер, заставив усвоить три очень полезных жизненных принципа – не верь, не бойся, не проси.

  И если что-то хочешь – то бери, потому что в этом мире всем правит тот, кто сильнее.

  Женечка научился быть сильным, хотя это было несвойственно его нежной натуре и в конце концов империя Каледина оказалась в его руках.

  В один прекрасный день Женечка тихо и без мучений скончался и родился Евгений Николаевич Шершунов.

  Он привык к тому, что этот мир принадлежит ему, он почувствовал силу и власть, и ему понравилось это чувство. Получать желаемое – это не чудо, это закономерность. Это право того, кто ИМЕЕТ ВОЗМОЖНОСТЬ получать желаемое.

  Евгений Николаевич умел и любил мыслить логически, он быстро пришёл к тому выводу, что по какой-то странности Гарик ему нужен, а раз так, то его необходимо вернуть. Меланхолия куда-то улетучилась, он сразу почувствовал, что снова владеет собой, а не витает отрешённо в распылённом виде в пространстве. Он ощутил такой прилив сил, что захотелось приняться за дело немедленно, развернуть машину и помчаться в Москву и не прекращать там своих упорных поисков до победного конца. Теперь Шершунов был спокоен – он обрёл почву под ногами, он обрёл цель, в жизни его появилась определённость.

  Даже серый дождливый день сделался не столь отвратителен. По прежнему, пахло сыростью, за сплошной пеленой дождя всё было только зелёным и серым, под ногами блестела жидкая грязь, и не было только той безнадёжности, которая съедает изнутри волю к жизни и силы.

  И сонная тишина в доме уже не угнетала и тускло блестящий паркет выглядел не столь уныло.

  Евгений Николаевич поспешил уединиться, чтобы составить план решительных действий. В коридоре возле двери в шершуновские покои с игрушечной машинкой ползал Нюмочка. Шершунов не умел обращаться с детьми, при встрече с Нюмой он нерешительно останавливался, не зная как к нему подступиться. В этот раз его посетило некое вдохновение. Он присел на корточки и, когда нюмина машинка натолкнулась на препятствие в виде его ботинка и Нюма поднял на него немного настороженные и внимательные глаза, Евгений Николаевич спросил:

  – Нюмочка, ты хочешь, чтобы Гарик вернулся?

  Чуда не произошло, Нюма не ответил, он продолжал смотреть на Шершунова недоверчиво. Шершунов понедоумевал немного по поводу что можно делать с детьми, когда пытаешься наладить с ними отношения и поступил банально: схватил Нюму на руки и, потискав немного, подкинул его в воздух.

  Радостный визг был ему ответом. Нюме понравилось и он хотел продолжения. Ребёнок рос явно любителем острых ощущений.

  С утра было пасмурно, потом заморосило, потом дождь хлынул как из ведра, и все это на целый день.

  И вероятно, на всю ночь.

  – Я просто хотел спросить все ли у тебя в порядке, – говорил Гарик в телефонную трубку, лежа на несторовой кровати. Нестор лежал рядом, глядя в телевизор.

  Вопрос, что задал он мамочке был чисто риторическим и дурацким – у нее никогда в жизни не было все в порядке, и это она тот час же поспешила подтвердить.

  – Ничего у меня не в порядке. Почему ты так давно не звонил?

  – Времени не было. А теперь вот – до кучи.

  – Ты домой собираешься возвращаться?

  – Не-а. Чтоб опять там с тобой ругаться? На фиг мне это надо?

  – Мерзавец ты.

  – Да ладно.

  Сегодня мать была в каком-то бессильном настроении, ей и хотелось поругаться и было лень, это по голосу чувствовалось.

  – Зашел бы хоть, думаешь мне тут хорошо одной? Сижу целыми днями... с котом.

  Она была такая милая всегда, когда хотела заманить. Пыталась вызвать сентиментальные чувства, надежду на примирение, Гарик давно уже не ловился на ее удочку.

  – Может и зайду... когда-нибудь.

  – Тетя Маша приезжала в выходные, спрашивала о тебе. А я даже не знала, что и сказать.

  – А то она не знает! И чего спрашивала?

  – Она не знает.

  – Да ладно, все знают.

  – А тебе все равно?

  – Мне все равно.

  Этот разговор ни о чем повергал в еще большую депрессию – в голосе матери слышалась безысходная серая тоска и она была заразной.

  – Ладно, пока, – сказал Гарик.

  – Пока, – ответила она, – Звони.

  Нестор смотрел по видео фильм Милоша Формана "Амадей", Гарик положил трубку как раз, когда мелькнул последний кадр, и он увидел на глазах Нестора слезы.

  – Чего это ты?

  – Ничего.

  Нестор отвернулся и выключил свет.

  Электронные часы на тумбочке высвечивали зеленым половину первого ночи. Димочка сегодня не пришел ночевать.

  О ком плачет дождь?

  Почему так серо и уныло сегодня в нашей комнате, почему нам плохо и нет сил ничего изменить?

  Почему сейчас, в темноте, мы слушаем мерный стук капель, смотрим в черную бесконечность перед глазами и не видим ничего кроме этой черной бесконечности?

  Почему в глазах слезы?

  – Что-то не так... Как будто вернулся домой, а дома... не знаю как сказать... как будто это уже не твой дом. Был когда-то твоим, но уже не твой.

  Они с Нестором часто чувствовали одно и то же и понимали друг друга без всяких слов, а сегодня у них было все одинаково и мысли текли в одну сторону, они были словно двумя половинами чьего-то разделившегося сознания.

  – Мы с тобой изменились, Гарик. И мне это тоже не нравится.

  – Как бы вернуться, а?

  – Не знаю... Никак, наверное.

  – Мне всегда нравился твой здоровый пессимизм.

  – Ты влюбился, Гарик. Это, наконец, случилось и с тобой. Не бойся, все пройдет со временем.

  – Чушь собачья. Не умею я любить.

  – Не говори ерунды. Тебе шестнадцать лет, что ты можешь знать о себе? Я и то о себе мало знаю.

  – Я сумасшедший, Нестор. Меня надо держать в психушке, я часто делаю такие вещи... необъяснимые. Сам не понимаю зачем – а делаю.

  – Вернись к нему.

  – Нет. С этой историей покончено... Вообще со мной, кажется, покончено. Жить не хочется как-то... И умирать не хочется... Ничего не хочется. Мне хочется стать просто мыслью и лететь по бесконечной вселенной среди звезд... Нет, даже не мыслью – думать тоже не хочется – а... хочется быть ничем.

  – На все есть свои причины. Были и у тебя.

  – Были... Все причины в том, что я ненормальный. Я целиком и полностью ошибка природы, Нестор. У меня все ни как у людей.

  – Ну вот, мы с тобой поменялись ролями – теперь ты начинаешь ныть.

  – Тебе что ли одному?

  – Уж кто ошибка природы, так это я.

  – Ну это уж без сомнений.

  – Сволочь ты, Гарик.

  Время остановилось, лишь шелест дождя напоминал о том, что вокруг существует еще какой-то мир – мир помимо двух летящих среди бесконечности сгустков чистой энергии, чистой энергии душевной боли.

  Да, в наслаждении – грязь, в радости, в смехе, в солнце – грязь, а в боли – чистота. В холоде, в горечи, в слезах.

  Нестор очень скоро уснул, его дыхание стало глубоким и спокойным. Несторово существование было безнадежно потому что Нестор с этой безнадежностью смирился. Счел ее единственно возможной для себя.

  Ошибка природы...

  Если ты ошибка природы, то ничего тебе с этим не поделать. Ты навсегда останешься ошибкой природы и жизнь будешь вести такую, как и подобает ошибкам природы.

  Несторов пример постоянно был у Гарика перед глазами, не давая ему забыться и упасть в реку, которая понесла бы его точно по тому же течению. Туда же. И сейчас, слушая дыхание спящего Нестора, он думал о том, как ему выбраться. Вообще выбраться из жизни такой, из омута на сушу, где тепло, сухо и простор на все четыре стороны.

  Что я могу сделать для того, чтобы изменить свою жизнь?

  Этот черный и холодный вопрос предстал перед несущимся по вселенной чистым человеческим сознанием, такой ясный и простой. Вопрос, на который не было ответа.

  Что я могу делать? Что я умею?

  И тут он даже подпрыгнул на кровати и сердце забилось сильнее, прогнав философическую меланхолию обреченности.

  Гарик вспомнил о дяде Мише. О его предложении... О его визитке... А где, собственно, эта самая визитка?

  Осталась в кармашке рубашки, которая в данный момент благополучно висит в шкафу в шершуновском доме.

  И хрен с ней с визиткой! Гарик не сомневался, что найдет этого дядю Мишу и так, спросит в клубе, у знакомых. Кто-нибудь да знает его – свой ведь мужик.

  "Какой я придурок, – подумал Гарик, – Не ужрись я тогда наркотиками, можно было бы прямо там и договориться. Теперь вот убеждай его, что я на самом деле в своем уме... Хотя, Шершунов не дал бы завести знакомство, сидел там... демон."

  Гарик улыбнулся в темноту и дрогнуло что-то в глубине души при воспоминании о близости с этим самым демоном. Дрогнуло с какой-то прежде неведомой нежностью.

  Но не до демонов было сейчас, Гарик заставил себя вернуться мыслями к новой идее. Он развернул перед мысленным взором блестящую перспективу, что ждала его, распростерши объятия. Нет, он не собирался ни ходить по подиуму, ни участвовать в дурацких шоу, у него были совсем другие планы.

  Только темнота видела довольную и зловещую улыбку на его губах, блеск в его глазах. В ту ночь гениальные идеи рождались в его голове в неслыханном количестве.

  Дяде Мише этой ночью приснился кошмар, от которого он проснулся весь в поту и долго еще не мог придти в себя. Ему приснилась тень на жухлой травке – тень, отброшенная надгробным памятником с его собственной могилы.

  На следующий день Гарик поделился итогами бессонной ночи с Нестором.

  – Наивный, – сказал ему Нестор, – Так там тебя и ждут с твоими идеями. Таких как ты там знаешь сколько? Шоу-бизнес это такое болото, не суйся лучше.

  – Болото, это где мы с тобой сейчас барахтаемся, болотистее, чем здесь уже нигде не будет. Я попробую, я чувствую, у меня получится. Ты знаешь, я ведь всегда смотрел на сцену и думал о том, как сделал бы я. Откуда бы свет, как декорации, и что можно устроить, чтобы народ вокруг попадал. Я даже целые спектакли придумывал.

  – Ну-ну.

  Нестору было наплевать на все высокое и творческое, он думал о том, где провел эту ночь Дима и вернется ли он вообще. Думал он об этом почти бесстрастно, как посторонний, и это его немного пугало.

  – Ты прав, малыш, – сказал он вдруг, – Попробуй. Может быть у тебя действительно получится. Ты всегда был особенным, может быть ты гений, а мы, дураки, не догадывались.

  – Может быть, – сказал Гарик серьезно.

  Следующий день разбил его далеко идущие планы с безнадежностью перста судьбы.

  Дима явился вечером, ничего не объясняя, а Нестор не посмел требовать объяснений, он не знал, что может спросить, какой ему стоит задать вопрос. Он чувствовал, он знал, что стоит ему только начать выяснять отношения, как Дима ухватится за это, чтобы поругаться и уйти совсем. Нестор к этому не был готов.

  Он приготовил ему ужин и после ушел с ним спать, и Гарик снова оказался на диване. Чему был рад – взаимоотношения этих двоих сидели у него в печенках и ему хотелось подумать о себе, о том, что он будет делать завтра, куда ему стоит пойти в первую очередь, чтобы заняться поисками дяди Миши. Утром он был уже полон решимости, он лежал на диване глядя в потолок и думал о том, что одеть. Дима и Нестор уже встали, они бродили по коридору. Молча. Словно были малознакомы, словно были соседями по коммуналке.

  "Ягуар" Шершунова как и подобает этому зверю катился мягко и почти бесшумно по черному и гладкому свежеуложенному асфальту, асфальт слился в глазах Евгения Николаевича в бесконечный поток темно-синего цвета и почти усыпил, он даже вздрогнул, когда новый асфальт внезапно кончился и машина упала на старый асфальт, который таковым вообще назвать можно было с большим допущением.

  Шершунов вел свою машину вальяжно откинувшись в кресле и не пристегивая ремней, чисто умытое утреннее солнце мелькало в просветах между домами и деревьями, яркими сполохами скользя по капоту машины и отражаясь в темных очках Евгения Николаевича.

  Путь Шершунова сопровождался лишь деловитым шумом мотора – Шершунов не любил музыки, она отвлекала от основного – от наблюдения за дорогой, она мешала слушать дорогу, шум проезжающих мимо машин, шелест шин, свистки гаишников, наконец. Он терпеть не мог, когда Гарик включал магнитофон, да еще на полную громкость, так, что машина становилась похожей на музыкальный центр, поставленный на колеса. Тем удивительнее, что рука его вдруг сама потянулась к магнитофону, в котором до сих пор стояла оставшаяся от Гарика кассета, и нажала на кнопку "play".