Текст книги "Уроки гнева"

Автор книги: Анатолий Нейтак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Глава одиннадцатая

В некий день войска принца Агиллари, которого всё чаще звали королём и Справедливым, подошли к Столице. И Столица открыла ворота перед законным владыкой.

Толпы любителей поглазеть стиснулись на площади у ворот в одну большую бучу. Женщины и мужчины, подростки и старики, бедняки и люди вполне состоятельные – буча поглотила всех, смешала, растворила. Агиллари вступил в город, ожидая подвоха, но подвоха не было, и казалось, что плотный клин закованных в железо телохранителей пригодится лишь для того, чтобы продавить дорогу в людской массе.

…После даже люди Тайной службы не смогли узнать, кто закричал первым. Да и неважно это было, потому что спустя минуту кричали уже многие. Может быть – все. В этот момент горожане любили нового владыку и спешили выразить чувства способом простым и буйным. Столичные жители срывали с себя сдержанность, ценившуюся при тастарах, как пленник срывает постылые оковы.

Толпа забурлила. Телохранители быстро начали увязать в ней. Принц, сидевший в наспех украшенной повозке, поморщился, наклонился и сказал что-то человеку с полными скуки глазами. Выслушав, тот выкрикнул приказ, потерявшийся в общем шуме. Толпа не услышала его.

Зато услышали телохранители.

И потянули из ножен мечи.

Спустя ещё десять минут дорогу перед принцем Агиллари перестало преграждать что бы то ни было. В живом железном кольце, кое-где забрызганном красным, принц Равнин проследовал к цитадели и вошёл в неё без единой помехи. А следом за новым королём через городские ворота втягивалась в Столицу, тут же распадаясь на большие и малые отряды, нестройная лента вооружённых людей. Войско освободителей.

И пришедшая следом ночь, когда оно освободило Столицу от нелюдей-угнетателей, была пьяной. Была громкой. А ещё – горькой от дыма и красной от огня.

Но Агиллари в тёмной громаде цитадели был недоволен. Даже зол.

Красноглазые нелюди украли его победу и его месть, исчезнув из Столицы предыдущей ночью. Все до единого.

И неизвестно куда.

– Они тоже хотят жить, ваше величество.

– Я хочу, чтобы они сдохли!

Присутствующие мудро промолчали. Кроме неугомонного Итоллари.

– Как сказал один из красноглазых, умеряйте желания, дабы вошли они в гармонию с возможностями и принесли счастье.

– Я не буду счастливым, – прорычал Агиллари, шагая взад-вперёд, – пока не увижу голову Пламенного отдельно от тела! Проклятье!!

На этот раз даже младший принц не сказал ничего.

Вместо него подал голос Зверик.

Голос каэзга был низок и груб, звуки человеческой речи давались ему с огромным трудом. Если он желал высказать что-то непростое и длинное – даже Агиллари, его приёмный отец, не всегда мог понять его. Впрочем, обычно Зверик не утруждал себя долгими речами, а потому и с пониманием проблем не возникало.

В этот раз понять его было совсем просто.

– Убить! – преданный взгляд на принца. – Кого?

– Тише, – ответил тот питомцу. – Тише. Убить потом.

По комнате легчайшим ветерком пронёсся облегчённый вздох.

А потом полог в проёме отодвинула властная рука, и по комнате пронеслось дружное "ах!". Но прежде, чем кто-либо успел сказать что-то членораздельное, вошедший нашёл взглядом нового короля Равнин, склонился на одно колено и прижался лбом к выхваченному неведомо когда мечу.

Комната ожила. Или даже взорвалась.

– Серый! Клянусь чистым небом – Серый!

– Как он смог пройти…

– Убить сейчас?

Агиллари вскинул руку и раздельно произнёс:

– Тих-хо.

Стало тихо. Многие нервно покосились на Зверика. Король смотрел на Серого стража.

Люди Агиллари – те немногие, кого он действительно мог назвать своими людьми – перетряхнули всю цитадель и немалую часть города в поисках носящих серое, но не нашли никого… И вот один из искомых объявился сам. Своей волей.

– Кто ты? – спросил король в наступившем молчании.

Страж поднялся одним текучим движением. Никто, кроме разве каэзга с его неестественной реакцией, не успел заметить, в какой момент меч Серого вернулся в ножны.

– Моё имя – Моэр. Я был… капитаном Серой стражи, ваше величество.

Бесстрастие Моэра могло поспорить со скукой в глазах главы отряда телохранителей, нанятых новым королём.

Впрочем, скуки в водянистых глазах больше не было. Тот, кто был главой телохранителей короля, лежал снаружи в коридоре со сломанной шеей, и из глаз его отныне смотрела лишь смерть. Агиллари догадывался о его судьбе, но не мог не слышать, как к нему только что обратились. Многозначительного "был капитаном" он тоже не пропустил.

А уж жеста Моэра не заметил бы только слепец.

– И чего же ты хочешь, страж?

– Служить Равнинам и вашему величеству.

– Вот как. Многие из твоих подчинённых готовы последовать за тобой?

– Да, ваше величество.

Такого поворота Агиллари не ожидал никак. Открытые ворота, толпа, бегство тастаров – всё это укладывалось в схему. Предательство Моэра – нет.

Впрочем, предательство ли? "Служить Равнинам и вашему величеству"…

То есть он, Агиллари, стоит на втором месте. А главное для Моэра – страна, так это надо понимать? И кто стоит на самой верхушке – для него не важно?

И не сами ли тастары подсказали Серым такое?.. Такое!

"…Справедливость имеющего власть над страной состоит в защите её границ. В последнее время границы Равнин хранила Серая стража. В этом состоит долг людей, одевших серое, ради этого мы учили их сражаться…"

Нелюдь красноглазая. Пойми её!

Пока Агиллари хмурился, бешено перебирая варианты и колеблясь, свита короля – ядро его будущего двора – понемногу подняла лай. Правда, потявкивание это было тихим, не слишком уверенным. Свита боялась высказываться прежде Агиллари и боялась открыто насесть на Моэра, почти сверхъестественным спокойствием своим внушавшего трепет.

И только Итоллари всё это было – смех.

– Пригрей волкодава, братишка! Прежние хозяева про него забыли – но какая стать, какие клыки! Наши дворняжки этому зверю не чета…

Агиллари резко вскинул голову.

– Хороший совет, Ито. Капитан Моэр!

– Да, ваше величество.

– Какой приказ вы отдали бы себе на моём месте?

Страж не задержался с ответом.

– В Столице – вашей Столице, в самом сердце страны – беспорядки. На улицах и в домах честных горожан бесчинствуют вооружённые подонки. Я бы приказал вымести прочь этот мусор.

– А у вас хватит сил выполнить приказ?

– Это не имеет значения, – бесстрастно ответил Моэр. – Долг Серых стражей – хранить мир и порядок. Если нам не хватит сил для выполнения долга, мы умрём, не пятная чести.

– Хоро-оший волкодав, – ласково сюсюкнул Итоллари.

Даже слишком хороший, подумал Агиллари.

Дымным утром после бессонной ночи Столица словно очнулась от кошмара. Только этот кошмар оставил шрамы. Оставил пепелища, мусор – и трупы.

Спустя час после восхода капитан Моэр доложил Агиллари о выполнении приказа. Серая стража проделала свою работу так же, как всегда: мастерски. И хотя присутствием каэзга стражи были лишены части своих способностей, управиться с шайками мародёрствующих "победителей", опьянённых разгулом, Серые сумели без большого труда.

Все замеченные в преступлениях против порядка вырезались на месте. Без разбирательств, мгновенно и решительно – и потери среди многочисленного полудикого воинства, без боя затопившего город, были громадны. Таких потерь не причинил бы самый свирепый штурм. Для последовавших за принцем Столица стала одной огромной ядовитой приманкой в капкане стен и захлопнутых ворот.

Как правило, победившие герои находят свою смерть довольно быстро – но всё-таки не так массово и стремительно. Серым удалось создать исключение из правил.

Но благодарности короля это им не принесло.

Ещё до полудня к Агиллари на поклон явились высокие чины Большого Приказа: трое убелённых сединами высших, отвечающих за сбор налогов, распределение казённых средств и судопроизводство. За спинами богато разряженных старцев почтительными и до поры скромными тенями стояли их помощники: тощий, толстый и средний. Чины хором выразили Агиллари свою неподдельную радость по случаю долгожданной реставрации законной династии, затем – ещё более неподдельную признательность за пресечение некоторых… хм… беспорядков, имевших место после явления его величества народу Столицы. Под конец чины хором заверили монарха в своей неизменной верности трону и откланялись, полные довольства судьбой.

Они бы вряд ли остались довольны, если бы имели возможность увидеть, с каким лицом Агиллари смотрит им вслед. Но король не дал им возможности заметить его подлинные чувства.

Затем явились делегации горожан, принеся свои поздравления, благодарности и робкие претензии. Агиллари выслушивал делегации с полусонным лицом, благосклонно кивая; на все претензии он реагировал совершенно одинаково: скупо сочувствовал и отправлял предъявителей за возмещением ущерба к чинам Приказа, которые ведали распределением казённых средств.

Дед советовал внуку в таких случаях проявлять щедрость, но ни в коем случае не обещать каких-либо определённых сумм. Тогда потери будут невелики: любой чиновник, имея свободу действий, всегда найдёт способ заплатить поменьше. В итоге всё выйдет как нельзя лучше: и репутация правителя чиста, и казна почти цела. Правда, тот, кому заплатили, будет недоволен (сколько денег ни дай человеку, он непременно сочтёт, что мог бы получить больше) – но формальных причин для недовольства, а тем более бунта, у него не останется.

А ещё такая щедрость хороша для того, чтобы при случае и необходимости прижать приказных чинов. Найти пару недовольных, выслушать их, затем метнуть в нерадивого слугу молнию высочайшего гнева. Как? Сам король приказал возместить убытки из казны, а чины не заплатили или заплатили мало? Штрафом их! Один штраф – в пользу казны, другой – в пользу пострадавшего! Или обратная ситуация: убытков на пёсий чих, а возмещение втрое больше? Это уже совсем серьёзно. Разбазаривание казны! Штрафом чиновника! Ах, нет таких денег? Штрафом его начальника – пусть знают, как держать на службе дураков и растратчиков!..

Умён был дед Агиллари, ох умён. Покомандовать в своей жизни никем не успел, кроме родни, но в теории был – кремень. Успел перенять хватку своего деда, злосчастного Гэллари, и передать её по наследству. Не растряс, не растерял.

Жаль только, что уже умер: сердце отказало на семьдесят втором году. Жаль… Аги с Ито любили старика больше, чем родителей.

Даже величайшие короли не могут проводить всё своё время в государственных заботах. Вот и Агиллари, едва солнце первого дня его правления начало клониться к закату, велел объявить оставшимся просителям, чтобы приходили завтра, и отправился в небольшой пустующий кабинет в южном крыле. По распоряжению короля, отданному ещё в полдень, помещение должны были убрать и приготовить для трапезы в узком кругу.

Агиллари собирался поесть сам, покормить Зверика и совершенно не желал, чтобы им при этом мешали. Даже Ито в таком деле был лишним.

Желание короля побыть в одиночестве исполнилось. В некоторое недоумение привела его только еда – разнообразная, но слишком уж постная. Ничего похожего на пиршественное изобилие столичных дворцов, о котором столько мечталось в не всегда сытые юные годы. Впрочем, он погрешил бы против истины, сказав, что стол ему не понравился; да и каэзга, с его звериной неприхотливостью в еде, остался доволен. Но не прошло и пяти минут после окончания обеда, как в двери кабинета деликатно постучали.

– Кто там? – рявкнул Агиллари, мгновенно переходя от сытой удовлетворённости к лёгкой форме раздражения. – Я же сказал: не беспокоить!

– Новости о тастарах для его величества. Мне прийти позже?

– Входи!

На пороге появился человек с малопримечательной внешностью, которого, однако, сразу узнали бы Лиссор, Эгват и Нийм, да и некоторые другие информированные лица.

Король тоже узнал его.

– А-а-а… старый знакомый. Может быть, хоть теперь ты скажешь мне, как тебя зовут на самом деле и кто ты такой? А заодно – как тебя пропустили эти бдительные Серые?

– Охотно. – На губах вошедшего появилась легчайшая улыбка. – Что до Серых стражей, они привыкли к тому, что я могу входить куда угодно. Имя моё – Айкем, и ни о родителях, ни о месте своего рождения я не знаю ничего. Но мои дети, когда и если таковые появятся, с первого своего дня будут детьми рыцаря.

– Вот как. И кем ты был при тастарах?

– Вторым начальником Тайной службы, ваше величество.

Агиллари смерил Айкема новым, особо пристальным взглядом. Тот выдержал взгляд, ни на миг не изменившись в лице. Спокойный, приятный человек.

Прямо-таки добрый дядюшка.

– Вторым?

– Первым был Танцующий.

Король отличался незаурядным умом и мгновенно сопоставил факты. В конце концов, если все чины Большого Приказа – люди, все Серые стражи, включая капитана – люди, и только во главе Тайной службы стоит тастар – это о чём-то говорит!

– Думаешь, теперь на его место встанешь ты?

– Это было бы естественно, ваше величество. Не стану утверждать, что из всех людей Тайной службы вы можете полностью доверять только мне. Мои подчинённые надёжны. Но у всего, что прикасается к тайнам, особенно тайнам государственным, есть свойство, делающее быструю смену руководителей… неоправданной. Капитан Моэр руководит военной структурой, и в любой момент можно найти с десяток немногим менее способных стражей, знающих о службе столько же, сколько их капитан. Для меня такой замены нет. Любой из стоящих ниже знает не просто меньше, а намного меньше меня.

– Хм. – Агиллари чувствовал, что Айкем не врёт, и начал понимать, почему главой Тайной службы был тастар. Единственный, кроме Пламенного, тастар в пирамиде официальной власти. – Попробуй-ка удивить меня ещё раз. Ты сказал, что принёс вести о тастарах? Наверно, ты знаешь о том, куда они скрылись?

– Да. Я получил новые донесения, обработал их и уверен, что они ушли в сторону Суровых гор. К западной границе.

– Вот как? И на чём основана такая уверенность?

Айкем усмехнулся.

– Если я понял намёк вашего величества – вынужден признать: в моём кармане нет депеши, где говорилось бы о большой группе чернокожих и черноволосых нелюдей с красными глазами, бредущих по дорогам Равнин с востока на запад. Все депеши, какие у меня есть, говорят об одном: тастаров никто не видел.

– Но?

– Но в моей работе важны нюансы. Например, небольшие задержки донесений, встречи, перенесённые на более поздний срок, даже такая мелочь, как речь старого пьяницы, ставшего вдруг отвечать на заданные вопросы слишком уж точно. В общем, те самые нюансы, которые кто угодно другой, окажись он на моём месте, не сумел бы связать воедино. Тастары идут прочь от Столицы, ваше величество, и идут скрытно. Один тастар оставил бы меньше следов, чем лёгкий ветерок. Дюжина могла бы замести свои следы в совершенстве. Но их – сотни. Даже магия не даёт им замести следы идеально. Нюансы выдают их.

…Когда Айкем вышел из кабинета после аудиенции у короля, на его губах играла обычная лёгкая улыбка. Но ни один человек не смог бы сказать, какие мысли скрывает она.

Глава двенадцатая

Вскоре они пришли к единому ритму.

Формируя Волну в мирах между нижними и средними гранями, где энергии было в достатке, Пламенный направлял Волну "вверх". Когда же она слабела и странники рисковали закончить путь в мире, где формировать новую пришлось бы долго – сворачивал "вниз". Пауза. Очередь Эхагеса формировать и направлять, а в конце – опустить Волну в богатые энергией области, чтобы "оттолкнуться" и продолжить путь было проще.

Как большие прыжки. Как качели.

…Долгий прыжок – тастар, прыжок покороче – человек. И снова: тастар – человек, тастар – человек, пока среди кружения миров не появится сулящая окончание поисков аномалия. Или пока оба не решат, что пора несколько часов отдохнуть.

Так продолжалось, пока Владыка не нашёл очередной многообещающий мир. Нашёл, когда Эхагес опять вымотался до состояния "спать! спать!" – и поэтому тастар решил проверить новый мир один.

Бешеная гонка вымуштровала Летуна почище придирок Зойру. Даже во сне он не просто отключился, положась на мудрость «тёмного разума», а заученно-плавно кружился на «качелях», пополняя резервы сил. Мир, где их оставил Пламенный, был тихим, тёплым и во всех отношениях уютным, так что тратить энергию на защиту от проявлений внешней среды было излишне.

Поэтому страж открыл глаза, будучи бодр, почти свеж и очень голоден.

Потянул носом воздух.

Посмотрел в направлении дымно-ароматного запаха.

– Вот так-так! – прошептал он себе под нос. Совсем тихо прошептал – но спасённая по его Просьбе девчушка услышала и быстро повернулась к нему с выражением, означавшим, как он успел узнать за последнее время, радость. Подхватилась, цапнула с рогулек прутик самодельного вертела с полуобжаренной добычей, подбежала, протягивая еду.

Удивительно.

Нет, забота о спасителе – это нормально. Гес уже знал, что дикарка (то есть Лаэ: её имя он выяснил в первую очередь) относится к нему столь же восторженно, насколько настороженно и боязливо – к Владыке. И что она изловила какого-то чересчур медлительного представителя местной жизни – тоже в порядке вещей. Должна же она была как-то заботиться о своём пропитании до того, как её спасли от расправы сородичей.

Но как она развела огонь?..

Удивление ничуть не помешало стражу принять дичь, проверить её на съедобность (было среди умений Ворона и такое), а затем вгрызться в жёсткую, пресную, но ароматную плоть.

Лаэ отбежала к костру и, искоса поглядывая на стража, принялась ворошить угли прутиком.

Эхагес жевал, не отрывая от неё взгляда.

Вроде всего ничего он её знает. Даже поговорить по-человечески они не могут: язык Лаэ незнаком ему, ей неведом язык Равнин… А ощущения всё равно такие, будто полжизни вместе. Может, это из-за калейдоскопа миров, когда любой близкий и неизменный объект становится близок ещё и в переносном смысле? Но ни на Владыку, ни на Тиива он так не смотрел…

Ну что в Лаэ такого особенного? Что?

Дикая – самодельная одежда из добытых на охоте шкур лишь подчёркивает это. Молодая, почти ребёнок. И некрасивая – что отчасти искупает удивительная природная грация.

Ещё Лаэ довольно умна, по крайней мере, понятлива. Чтобы она не стала обузой в пути, вполне хватало ласковых интонаций и простых жестов. Слух и зрение очень острые, а обоняние – вообще звериное. Крепкая, даром что мышц почти нет. Ссадины на спине зажили со скоростью невероятной, почти как при исцелении…

Ну и что?

Неужели на него так повлиял тот факт, что он, именно он, Эхагес, спас это создание и тем самым взял на себя ответственность?

Ответственность… ответственность. Да.

– Лаэ!

Девчушка вскинулась, подбежала.

– Будем учиться. Садись.

Лаэ послушалась, опустилась на мягкую голубоватую траву. Летун припомнил, как его самого муштровали с языками островитян и с хирашским, вздохнул – и начал урок.

Через несколько часов он был твёрдо уверен, что Лаэ действительно умна. Она ни разу не повторила однажды сделанной ошибки, а ошибалась редко. Запоминала слова влёт, выговаривая их с точностью просто изумительной. И не скучала ни секунды, не уставала, не раздражалась.

Гесу было знакомо состояние ума, в котором возможно проявление таких способностей: учёные братья называли его "небесным рассудком". Но Лаэ-то не применяла для запоминания и выстраивания логических связей никакой особой техники – она просто жила.

Вот тебе и "дикарка"…

Эхагес прервал урок лишь тогда, когда сквозь увлечённость наконец прорвалась тревога.

Расчёт времени. Пламенный "спустил" их с Лаэ в этот мир, потом поднялся в тот, другой, потратив на это – ну, пусть даже четверть часа. К тому времени он, Гес, уже давно устроился на ночлег и уснул. А спал не меньше семи-восьми часов. Потом завтрак, занятия с Лаэ…. в общем, долой полсуток. Вопрос: что Владыка столько времени делает в мире-цели? Ему ведь тоже нужно отдыхать, а для этого он бы обязательно вернулся сюда.

Значит ли это, что мир-цель, где он пропал – То Самое?

Или же там с ним произошло нечто скверное?

Впрочем, одно не исключает другого. Кто сказал, будто чужие Могучие, к которым они хотели обратиться за помощью, будут настроены дружественно?..

– Что с тобой? – на личике Лаэ дышало новое выражение, которое Эхагес счёл заботой.

– Со мной – ровно ничего. А вот что с Владыкой…

– Ты о том… втором? Чёрном-красном? – Быстрый жест: пальцы к щекам и к глазам.

– Да. Владыки нет слишком долго.

Лаэ тут же успокоилась и повеселела. Она явно привыкла бояться "чёрного-красного", а не тревожиться за него. И тут же – умница! – нашла верный способ отвлечь Эхагеса:

– Пойдём охотиться! Надо готовить и есть.

– Ты права, маленькая. Пойдём.

Девчушка тут же подхватилась, вскочила, радостная и предвкушающая. А Летун задумался: как она изловила то, что они оба недавно ели? Неужто зверьё тут настолько непуганое, что просто подходи и бери голыми руками? Что же, посмотрим, поглядим…

Зверьё оказалось непуганым, но поглядеть на Лаэ-охотницу – не получилось. Нырнув в заросли, она с исключительным проворством скрылась из вида, не потревожив листву и ступая босыми ногами без единого звука; метнулась в одну сторону, потом в другую – Гесу, следившему за ней без помощи обычных чувств, почудилось в отсверке её сути что-то не по-людски хищное… А когда он снова увидел её, Лаэ уже бежала навстречу, торжествующе потрясая жертвой своего охотничьего пыла – бурошёрстной, с клыками не хищника, но грызуна.

Снятие шкуры и разделку тушки Эхагес взял на себя. Пока он занимался этой грязной и довольно неблагодарной работой, неугомонная Лаэ умчалась и притащила десерт – накопанные где-то корешки. Изуча их, Летун счёл, что такая добавка к рациону будет весьма кстати (между прочим, не обонянием ли девчушка устанавливает, что можно есть, а что лучше оставить в покое?) и пошёл сполоснуться к ручью. Когда вернулся, застал Лаэ в том же положении, как после сна: хлопочущей над будущим жарким.

Это напомнило ему ещё кое-что.

– Лаэ! Как ты развела огонь?

Мгновенное напряжение плеч, ускользающий взгляд за тонкими чёрными прядями и одной белой. Потом – высверком – тревожный взгляд снизу вверх.

– Ты не бойся. Не надо. Я просто спросил.

Но Лаэ всё равно боялась, это он видел и ощущал ясно. Страх кипел, менялся, сжимался… Неожиданно возникла решимость. Девчушка протянула руку знакомым движением – и на угли, заставив их зардеться сильнее, стекла знакомая искра силы.

– Да ты маг? Здорово!

В лучах искренней радости Геса девчушка робко засияла, продолжая бояться, но уже как-то бледно. Не душой – памятью.

– А как ты научилась этому трюку?

Спрашивая, Эхагес уже предчувствовал ответ. И попал в точку. Она подсмотрела. Видела несколько раз, как это делает он – и ухитрилась повторить.

Нет, это уже что-то невероятное. Выходит, феноменальная обучаемость Лаэ касалась не только изучения языков, но и области куда более трудной в освоении. Что тут скажешь? Талант… да какое там – настоящий гений!

Знал бы Владыка, кого они спасают! Впрочем, при мысли об отсутствующем Пламенном Гес не ощутил особого беспокойства, слишком увлечённый иным.

– Так вот почему тот мужик боялся, – пробормотал он, – вот почему с тобой так неласково хотели обойтись. Чудо ты… в шкурах!

– Я… хорошо?

– Конечно, хорошо. Бедная ты малышка…

Не сдержавшись, Эхагес присел рядом и погладил Лаэ, как пугливого зверька.

– Теперь всё будет хорошо, мы тебя в обиду не дадим. Хотя что я – раз уж я тебя спас, то и так бы не дал. Но теперь – тем более. А что ещё ты умеешь?

Лаэ снова сжалась в страхе, но под успокоительным бормотанием Геса оттаяла. Страж ощутил знакомый уже переход испуга в решительность. Лаэ вскочила, отбегая, потом припала к земле, странно выгибая спину…

В первый момент Летун не поверил своим глазам. Но то, что он видел – было!

Там, где секунду назад он видел угловатую, не вошедшую в возраст девчушку-подростка, глядел на него не по-звериному пристально хищный зверь размером со среднюю собаку. Круглая мордочка, острый нос, уши торчком, огромный, невероятной толщины хвост… блестящая чёрная шубка – и белое пятно на голове…

– Лаэ…

Зверь оскалил тонкие белые клыки не то в усмешке, не то в угрозе. Повёл носом. Подошёл, ластясь не по-собачьи, а как-то… по-женски, что ли? Роскошный с белым кончиком хвост уж точно вёл себя не по-собачьи. Да и несолидно совсем было бы вилять этаким богатством.

– Чистое небо! – выдохнул Эхагес в обалдении.

Мохнатая Лаэ чихнула, выразительно покосилась на жарящуюся дичь. То есть уже не жарящуюся, а полным ходом подгорающую.

– Ох! Р-р-растяпы!.. Хм… по крайней мере, я знаю теперь, как ты охотишься. Не догадаться после такого было бы уже вовсе глупо…

Обед был спасён. Поуспокоясь, Гес вспомнил о логике и методе, после чего попытался определить, насколько внешняя перемена в Лаэ соответствует внутренней.

Насколько он мог ощутить и понять, её сознание не осталось прежним. Подобно реке на перекате, оно стало мельче и быстрее. Слух, не говоря уж о нюхе, обострился, а вот в области зрения потерь оказалось столько же, сколько приобретений. Оценить ощущения изменившегося тела не получилось: слишком сильно, слишком странно. А вот разум при перемене только потерял, не приобретя ничего.

Разобраться в деталях страж не успел: Лаэ отбежала на несколько шагов, посмотрела за спину (как, смотрит?) и превратилась обратно.

А Эхагес смотрел – и уже сознательно находил свидетельства её необычной природы в человеческом облике. Эта гибкая нервная грация, и невероятная живость, и странная, прямо сказать, мимика…

Да, Лаэ явно была не просто девушкой, умеющей превращаться в зверя, и не зверем, способным порой принимать облик девушки – она была особым, чудесным существом, стоящим, как тастары, в стороне от обыденного. Больше, чем просто зверь… но в то же время – больше, чем просто человек. Диковинное, гонимое создание.

Ведь "больше, чем зверь", значит – чужая среди зверей.

А "больше, чем человек"…

– Лаэ, маленькая, – вздохнул Гес. И добавил:

– Давай обедать.

…Когда добыча была съедена, страж осторожно, шаг за шагом, вопрос за вопросом выяснил ещё многое.

О себе самой и о себе подобных Лаэ знала мало. Она вообще знала мало: в пересчёте на людской возраст ей было лет двенадцать, а вернее, и того меньше. Три сезона она жила у какой-то бабки в наполовину доме, наполовину шалаше. Пристрастилась к тёплой человеческой еде, узнала, что такое огонь и речь, что такое постель и одежда. Потом бабка умерла, жильё быстро развалилось. Лаэ стала жить жизнью зверя, всё реже и реже превращаясь в человека. Но людское любопытство в ней ещё жило, и она без особой цели забредала иногда достаточно далеко от логова, чего дикие звери не делают никогда. Однажды она нашла "шумное место" – поселение тех самых медведеобразных мужиков, которые потом травили её собаками. Травили не за просто так: поддавшись звериному естеству, Лаэ задушила и съела какую-то их птицу. Да ещё потом превратилась в человека, вспомнив, что бабка не любила, когда на её глазах Лаэ была зверем. Люди страшно расшумелись, заперли её в каком-то сарае, а потом тот сарай подожгли. Протиснувшись через крохотный лаз в мохнатом облике (вот откуда на спине у неё появились царапины), она сбежала, странным чутьём отыскав возможного защитника, и уже не стала повторять сделанную ошибку: превратилась в человека до того, как показаться на глаза, и потом на виду у Пламенного с Эхагесом не превращалась ни разу.

Вернее, до сих пор – ни разу.

– А до той бабки? Ты помнишь, что было раньше? Кто твои родители?

– Не знаю. – Девчушка отвечала так, что впору заподозрить обман. – Не помню.

– А как вообще называются такие, как ты, в твоём мире?

– Не знаю… люди с собаками кричали – орлэ, орлэ!

– Что это значит?

Лаэ ответила, подумав немного и показав жестом:

– Орлэ – тот, кто крутится.

– Меняется?

– Да. Это тоже. Вода течёт, орлэ течёт. Мало слов сказать.

Эхагес призадумался.

– У нас ни о чём таком даже не слышали. То есть говорить-то говорили, но чтобы кто-то превращался на самом деле… Иллюзии, видимость – это да… А как-то иначе ты меняешься?

– Иначе – как?

– Ну, например, чтобы зверь был другой. Больше или меньше. В собаку, скажем. Или чтобы шерсть была серая…

– Я не знаю, как. Я меняюсь – и всё.

– Ну, может, ещё научишься. Не огорчайся. Ты мне нравишься.

Лаэ… нет, не улыбнулась – она, похоже, просто не умела ни улыбаться, ни смеяться, ни плакать… осветилась. Радость не столько проступала на её лице, вообще-то довольно подвижном, сколько поднималась изнутри. Улыбка души.

– Ты мне нравишься, – повторила она. И принялась сбрасывать одёжку из шкур.

"Чистое небо, что я наделал?! Она же ещё ребёнок!

Вот именно. И если я сейчас её оттолкну…"

Эхагес прислушался к себе, глядя на Лаэ – и понял, что нисколько не хочет её отталкивать. Нисколько, ни на волос. Более того: уже не видит в ней ребёнка. Словно отвечая на его вопрос, может ли она меняться "по-другому", Лаэ на глазах становилась привлекательнее. Более зрелой. Женственной. Видимо, она действительно не знала, как это делает, но результат…

А потом момент для отказа был упущен, и Геса перестали волновать любые рассуждения. Он забыл о стыдливости, забыл о долге, забыл о возможных опасностях чужого мира вокруг.

Забыл обо всём, кроме любви.

И ничуть не жалел об этом.