Текст книги "Уроки гнева"

Автор книги: Анатолий Нейтак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц)

Глава девятая

Новый способ путешествий сильно отличался от шага за Поворот. Ворон не погрешил против истины ни единым словом, когда говорил, что знает способ точной настройки на одно, и только одно, нужное место в нужном мире, в которое потом можно переместиться. Насчёт защиты в пути и последовательного перемещения из одного мира в другой маг-путешественник также не обманул. Но чего он не упомянул, так это того, что его способом можно ТОЧНО попасть только в то место, на которое уже настроен.

Пламенный и стражи покинули мир Равнин, ещё не зная ни о какой настройке – и потому возвращение домой оставалось проблемой.

Впрочем, до возвращения ещё надо было дожить.

…Прощание с Тиивом вышло коротким и сугубо деловым. Как ни говори, а к миру Равнин Снежного Кота не привязывало ничто или почти ничто. Как и Эхагес, он не имел ни семьи, ни даже любимой девушки. Всё, что у него было – присяга Серого стража, которая после памятной сделки не то чтобы потеряла силу, а как бы приостановила своё действие. Тиив оставался в мире, где жили люди, в достаточно безопасном месте, имея могущественного покровителя и учителя в лице Ворона. В судьбах Владыки и Эхагеса такой определённости не было и в помине.

Возможно, Гесу следовало позавидовать своему соратнику-стражу. Если искалеченное палачом и проклятием, давно уже не молодое тело откажется служить хозяину пещер спустя декаду, Тиив сможет вернуться на родину раньше него, Летуна, и с гораздо меньшим риском.

Однако при прощании об этом никто не заикнулся.

– Когда будете возвращаться домой, загляните сюда, – попросил Снежный Кот.

– Конечно, заглянем, – уверил его Эхагес. Владыка сказал:

– Нам пора в путь. Прощай.

– Прощайте. И пусть удача улыбается вам.

– Да и тебя пусть не забывает, – добавил Гес.

Не затягивая, Пламенный прибег к науке Ворона: обернул Геса и себя Мантией Скитальца, стянул силу, формируя Волну, и очередной мир остался позади.

Вокруг странников закружились, сменяя друг друга, разнообразные картины – унылые и яркие, привычные и поражающие воображение, уродливые и прекрасные. Намного больше половины всех миров, через которые катилась Волна, были безжизненны, и Мантию попеременно пробовали на прочность пламя, ураганы, вымораживающий даже газы холод, сила тяжести, наливающая тело свинцом, жгучая, слепящая глаза близость чужих светил. Из той малой части миров, где жизнь была, какие-то искорки разума тлели хорошо если в одном из десяти. Чувствуя эхо мыслей, не принадлежащих его спутнику, Пламенный замедлял движение Волны, но затем, разочарованный, возвращал ей разбег.

Четыре мира он забраковал таким образом – и лишь в пятом по счёту остановил Волну по-настоящему.

Вокруг стеной встали джунгли: жаркие, пёстрые, душные, оглушающие звуками и запахами самого яркого спектра. Наверно, если привыкнуть, они могли показать великолепное буйство своей знойной красоты; но для Эхагеса всего вокруг было заметно слишком. Да и продираться через заросли такой плотности, на каждом шагу рубя благородной сталью безответные ветки, как мальчишка, воюющий с крапивой – кому это понравится?

Во всяком случае, не ему, Летуну.

Владыка тоже вскоре потерял терпение, но больше из-за вынужденных задержек, чем из-за пестроты окружающего или нудной работы. Обхватив Эхагеса невидимой петлёй, он вознёс его и себя над вершинами деревьев, после чего они полетели к цели, ведомой одному Пламенному. Чтобы петля не так давила под мышками, Летун сосредоточился и убрал больше половины своего веса. Полная левитация быстро истощала его, а вот уменьшение веса он мог "держать" долго.

Впрочем, испытания на выносливость не вышло: джунгли довольно скоро кончились, и Владыка опустился вместе со стражем на полосу песка между ними и морем.

– Совсем другое дело, – сказал Эхагес. – Нам налево или направо?

– Вообще-то прямо, – ответил Пламенный, осматривая горизонт. – Наверно, придётся лететь дальше.

– Ну уж хватит. Надоело служить грузом! Лучше пробежимся.

– По воде?

Вместо ответа Гес углубил связь с "морем и потоком", сделал сам-не-знаю-что, через Тиива подхваченное от Ворона, и шагнул на упруго промявшуюся водную гладь.

– Только не отходите от меня, сай. Иначе "лист" не выдержит.

– Понятно.

У бега по воде оказались свои особенности. Если бы Гес хоть раз в жизни видел, как катаются на коньках, он бы знал, с чем это сравнить. Но о коньках он не знал ничего и мысленно окрестил движение по упругой "плёнке" моря "бегом водомерки".

– Странно, – сказал Пламенный, когда они успели удалиться от берега йома на два. – Я бы поклялся, что разум, к которому мы движемся, находится чуть левее, в трёх, самое большее пяти тысячах шагов. Чуть левее и… немного вниз.

– Чего же в этом странного?

– Вода – не та стихия, – Владыка помедлил. – Может быть, существа, развившиеся на суше и только потом… но Вселенная бесконечна. И что мы знаем о ней?

Когда позади осталась ещё тысяча шагов, он заметил без явной связи со сказанным раньше:

– Зря мы здесь задержались.

…Пламенный оказался прав. Мысли обитателя морских глубин были похожи на самый низкий бас, медленный, тягучий. Эхагес слышал их не "ушами" и даже не "пальцами", а как будто спинным мозгом. Одинокий голос из холодной бездны был сродни стихии, породившей его. Попытки Владыки как-то достучаться до поющего бесконечную ленту раздумий не возымели результата – и два странника покинули мир моря и джунглей, не став настраиваться на него.

Возвращаться сюда? Зачем?

Горы. Воды. Степи. Леса и льды. Пустыни и болота.

Калейдоскоп миров.

Остановка, остановка, остановка. Недолгий отдых – и снова поиски.

Дни и ночи, отсчитываемые только по внутренним ощущениям, так как в пути день и ночь сменяют друг друга иногда по несколько раз в минуту. Свет или тьма – какая разница?

Вперёд!

Наверно, проще было бы найти одну-единственную песчинку в куче песка. У кучи хотя бы есть строго определённый объём, а песчинок в ней много – но в сравнении с числом миров это "много" превращается в пустяк.

Позже из их лихорадочных метаний Эхагесу вспоминалось лишь самое яркое.

…Небо – бездна. Упасть в него страшно и сладко. Диск солнца в сухом воздухе кажется косматым, свирепым. В правильном кольце нерукотворных стен, выщербленный край которых вздымается выше иных гор, лежат белые кости развалин. От края до края, плотно, без просветов, на десятки йомов – руины, руины, руины…

…Звёздная ночь. Холмы. Шепчущий лес. В небе – полная, почти слепящая, серо-синяя луна размером с ладонь. Где-то далеко-далеко во тьме неведомый зверь выводит фугу тоски. Голос его похож то на трубу, то на ослабевшую струну, то на детский плач. А вверху, по чёрному бархату ночи, осыпанному серебряной крошкой, вместе с ветром плывут облака – и невесомые островки деревьев-кочевников…

…На очередном привале мир тонет, погружённый в молочный туман. Свет ровен, звуки глухи, усталость плещется под черепом, словно старое вино. Костёр прогорел до углей, и ужин съеден, но спать нельзя: вокруг бродят хищники, их голод царапает твою душу, слишком опустошённую для страха. Неподвижный Владыка погружён в состояние, заменяющее ему сон. И вдруг порыв ветра раздёргивает пелену серой мглы. Нежданной аркой над очистившимся миром вспыхивает тройная радуга. Свет…

…Полумрак. Вокруг замшелого валуна, лежащего на вершине пологой горы, ведут хоровод невысокие создания, большеглазые, трёхпалые. Ты и Владыка стоите рядом, ждёте. Высокие голоса большеглазых взмывают, опускаются, скрещиваются и звенят; сила поднимается вокруг, стягивая кожу пощипывающим холодком, разливается в воздухе розовым мерцанием. А вовне, отодвинутая в сторону танцующим колдовством большеглазых, ярится великолепная в своём неистовстве сухая гроза. Шквал за шквалом пригибают покорную траву, бьются в беззвучной агонии сиреневые, алые и белые молнии. Большеглазые танцуют всё быстрей, и магия расправляет крылья…

…Создание, похожее на оперённого золотом Свободного, танцует в вышине. Петли, петли, изгибы тела, облитого тонкой металлической бронёй. Танец творит красоту, танец творит тайну; и пробиваются из ровного поля тёмных трав – распускаясь, подставляя небу и крылатому свои головки – белоснежные цветы. Звёзды, рождённые землёй…

А потом случай привёл странников в ещё один мир, населённый людьми. Гес предложил остановиться на отдых чуть раньше, не покидая его. Пламенный согласился.

Ни один из них не догадывался, как суждено закончиться этой остановке.

В пространстве своего сна Эхагес, как и наяву, лежал на спине, раскинув руки в пряно пахнущих травах. Только во сне на нём не было надоевшей формы стража, которая давно уже не была такой чистой и аккуратной, как в покоях Владыки в Столице. Снаружи неба не было видно за дерюгой низких туч, но под закрытыми веками сквозь редкие облака ласково щурилось солнце. Тепло светила гладило обнажённую кожу тысячами нежных подушечек, и травы под Эхагесом мало-помалу превращались в парное молоко. Он лежал на нём, расправляясь душой, и его мысль летела вперёд, опираясь на чистые волосы ветра.

Чистоту нарушили дым, крики и чужой страх. С ветром спустился Эхагес ниже, но воронка втянула его во тьму и удушье. Он ослеп. Тело терзала чужая боль, чуткие уши ранил лай, остервенелый до пенного хрипа. Узко, не пролезть… Наружу, скорей! Тоненький скулёж: узко… внезапная свобода – бежать, бежать!

Эхагес проснулся, удивляясь странному цвету неба и несоразмерному, слишком большому телу. Удивление быстро прошло, но тянущее чувство осталось. Тревога имела чёткое направление: даже с зажмуренными глазами Летун чуял его, как магнит чует железо.

– Что случилось? – спросил Владыка.

– Сам не знаю, – Гес сел, взмахнул рукой. – Неладно. Вон там.

Пламенный вслушался в себя.

– Ты прав. Пора уходить.

– Нет!

Даже сам Эхагес поразился тому, как это прозвучало.

– Уйти отсюда можно всегда, – добавил он. – А там… там нужна помощь. Очень нужна.

Тут же вспомнилось, как они помогли поселянам против налётчиков на кораблях и что из этого вышло. "Не получится! Владыка спешит, а приказа я не ослушаюсь…" Мысль была тусклой, смиренной – будто и не было только что мгновенной вспышки эмоций.

Но Владыка не приказал. Вообще не проронил ни слова. И не начал собирать Волну. Гес вскочил, глянул на Пламенного с виноватым упрямством и побежал в ту сторону, куда тянула ниточка чужой надежды, тонущая в облаке страха и злобы.

Владыка побежал следом.

Почему он?.. А, неважно! Главное, что не остановил, не оборвал…

Как ни странно, с уменьшением расстояния до цели ясности в том, куда его тянет, ничуть не прибавилось. Похоже, лучше всего и больше всего Эхагес понимал в происходящем, когда спал. Что с ним стряслось? Какой выверт "тёмного разума", какая струна души зазвучала вдруг? После всего, что было, Летун понемногу переставал понимать себя.

А может быть, спросила тихо та часть разума, что отвечала за противоречия, всё наоборот? Может, я избавляюсь от ложного понимания? Говорится в Книге Воина: "Для выявления сути меча его закаливают и используют в сече. Для выявления сути человека его подвергают испытаниям и дают свободу".

Разве то, что ныне окружает меня – не испытания и свобода?..

Такие мысли ничуть не мешали стражу мчаться сквозь плотные с виду, но расступающиеся без шелеста и треска заросли. В стихии привычных действий сильное тело его было вполне самостоятельно, в плотной опёке рассудка отнюдь не нуждаясь. Эхагес бежал – быстро, ловко, без лишних усилий и надрыва – и выбежал на пойменный луг возле мелкой речушки.

Встал, как вкопанный.

Прямо по руслу речки, словно зверь, путающий след, к нему бежала девчонка. Белокожая, чернявая, но с белой, словно седой, полосой на левом виске. С виду – лет пятнадцати самое большее. И никакой одежды на ней не было.

Впрочем, стесняться она и не подумала. Даже когда заметила Геса, сделала только одно: свернула в его сторону, пересекла луг и свалилась ничком в пяти шагах, словно покорная рабыня, которая вымаливает прощение. Бока её после бега ходили ходуном, и выделялись на спине две длинные продольные ссадины, непонятно как полученные. Разве что если с дерева вниз головой сигануть, и ветки вскользь чиркнут…

Впереди, откуда бежала девчонка, всё отчётливей несло злым страхом. И всё громче был приближающийся пёсий брех.

"Ерунда какая-то. Что ж они там, с собаками на человека?.. Или впрямь беглая?.."

Чернявая снова задвигалась. Не поднимая головы, она трижды коснулась лбом земли, потом на четвереньках подошла к Гесу вплотную (очень ловко, кстати, с изумительной бескостной гибкостью – не переступая, а стелясь) – и обхватила его ногу, ткнувшись головой в сапог.

Чёрт знает что!

Сбоку, шелестя травой, подошёл Владыка.

– Что будешь делать, страж?

– Не знаю… Может, взять её с собой?

Пламенный промолчал. Погоня приближалась.

– Владыка, нельзя же просто бросить её!

– Почему?

– Здесь её не ждёт ничего хорошего.

– А что хорошего ждёт её с нами?

Тонкие руки на сапоге Эхагеса сжались, словно их хозяйка понимала, к чему клонится дело. В голове у стража царил сумбур.

– Отцепи её. Хватит тратить время.

На луг выскочили две крупные, довольно лохматые собаки, а следом за ними – целая свора. Девчонка сжалась ещё сильнее, но не задрожала. Владыка повёл ладонью, словно отмахиваясь, и собаки встали, упираясь всеми лапами, не прекращая заполошно лаять.

– Отойди от неё, Эхагес.

– Нельзя же бросать… – сказал Летун тоскливо.

– Страж, отойди от неё.

Это уже был приказ. Спокойный, но оттого лишь более веский.

Пусто, как пусто…

– Владыка, я прошу: возьмём девчушку с собой.

– Ты, – с намёком на удивление сказал Пламенный, – хочешь использовать право Просьбы? Ради вот этой?

Следом за собаками из зарослей вывалился приземистый, широкий мужик в варварской одёже, косматый, заросший буйной светлой бородой. При виде тастара он прокатился ещё шагов на десять вперёд, заорал что-то визгливое, бестолково размахивая тяжёлым тесаком. Взгляд его, то и дело перескакивающий на голую беглянку у ног Эхагеса, сверкал почти равными по силе страхом и ненавистью.

"Нет, она не рабыня. Рабынь не боятся так отчаянно".

Мысль мелькнула и пропала.

– Да, Владыка. Её ждёт смерть, если оставить её вот этому… этим.

Народу прибывало. Сплошь мужики вроде первого, такие же широкие, бородатые, яростно багровые. Не люди, а родня медведей-шатунов.

– Что ж – твоё право.

На глазах у родни медведей три фигуры – сжавшаяся белая, тёмно-серая и высоченная чёрная, нечеловеческая, растаяли в воздухе, словно наваждение.

И как ни крутились собаки, как ни шарили по земле глаза людей, следов их так и не нашли.

Глава десятая

Если смотреть с верхней галереи, можно выбирать время. Правда, пока это получалось не всегда: нужной точности в контроле омм-гармонии не хватало. И, выйдя на верхнюю галерею днём, не всегда можно было окунуться в звёздную тьму, как выйдя ночью – подставить кожу ласке вечного солнца над слоем облаков. А ещё труднее здесь было посмотреть на сумерки, на смену частей малого цикла. Только один раз получилось застать восход, ало-розовый, полный тихой тайны, да и то скорее случайно. В тот раз она задержалась на верхней галерее на целых три часа, пытаясь хоть чуть приблизиться к дымчатой тайне рассвета; и ушла, ничего не добившись и потом ни разу не сумев выйти в нужный момент снова. Быть может, если бы добилась – сумела бы?..

Если смотреть со средней галереи, внизу будут не облака, а лес. Настоящий, живой. На него можно смотреть долго. Можно слушать шёпот листьев под ветром, вдыхать чистый, сглаженный близостью неба запах зелёного моря. Вот только даже мысль о том, чтобы шагнуть за край и опуститься в этот лес для более близкого знакомства, вызывала неприятие. А уж если пытаться превратить мысль в намерение… Нет, со средней галереи лучше всего просто смотреть, не претендуя на большее. Если таково было неизменное правило – что ж, она уже вышла из поры роста и была с ним согласна.

Войти в лес можно с нижней галереи. Которая даже и не галерея, а скорее большая, накрытая козырьком, поскрипывающая под ногами тёплым настилом веранда. В кольце матовых перил, ограждающих её, есть два разрыва. Две лестницы. Сойди по ним, вступи в лес, который охотно примет тебя… потом иди день и ночь в одном направлении, и новую ночь, и новый день… лес будет преграждать путь ручейками, болотцами, буреломом и оврагами, он будет разным, а потому неожиданным… Но тихо будет в нём, ни зверей, ни птиц не встретится идущему, а если повернёт он назад, то спустя самое большее десять минут впереди станет различим сквозь тихо редеющую сетку ветвей тёмный каменный силуэт, возносящийся вверх ровно на семьдесят три локтя, опоясанный понизу, поверху и в середине кольцами трёх галерей.

Помимо галерей, открывающих внешнее, немало интересного было внутри самой башни. Но, верно, недаром её назвали Раскрытой: именно на галереях проводила она почти всё свободное время, увлечённая монотонными загадками недоступного мира снаружи.

Вчера она стояла на средней галерее, пока не стала ощущать своё тело как едва задетую струну где-то далеко-далеко. Посвист ветра в гранях камней и трески, идущие из их глубины, шорох частиц воздуха, какие-то медленные вздохи, втекающие из нижних бездн… Наверно, её – такую – просто не заметили. А она смогла услышать шаги. Одни и другие, знакомые, но в тот момент говорившие особенно много.

Потом она услышала слова. Богатый, родной голос:

– Может, весна придёт

и на цветы её

бабочки прилетят?

Приглашение к началу беседы. Древнее, отточенное искусство таос, диалога-импровизации. Стихи, скованные лишь ритмом, что задаёт настроение, и наполненные словами, дрожащими в узлах смысловых линий.

Раскрытая вышла из поры роста, но из этих линий улавливала едва половину.

– Ветер принёс мне весть

и на пороге пал.

Затихли вершины.

Ответ на первое трёхстишие ломал всё: направление, рисунок смысла, ритм.

– Солнце должно сиять

даже сквозь облака.

Вечен круговорот.

Неясности умножились. Первый голос попытался связать свою, заданную в приглашении тему с вихрем тем второго трёхстишия. Успех был неполон, а гармония – далека.

– Ветер принёс мне дым.

На языке горчит.

Мотыльки!.. И пламя.

Второй голос словно не заметил попыток примирения. Рефрен, хотя и не замкнутый, с особой твёрдостью подчёркивал стоящее за этим намерение.

– Нет! Прогони печаль!

Звон струны на грани обрыва.

И ответ: не дарящий надежду и гармонию – скорее выплёскивающий их невозможность:

– С чем я останусь?

Минутное молчание. Посвист ветра в гранях камней и трески, идущие из их глубины. Шорох частиц воздуха, какие-то медленные вздохи и громы – голоса бездн…

Шаги уходящих с галереи. Конец таоса – и начало памяти.

Раскрытая осталась.

О чём спорили Тающая и Беспокойный?

Таос начался вполне понятно. Приход весны – знак рождающегося времени, связь с внешним как возможность. В том лесу, куда ведут лестницы с нижней галереи, бабочки могут сесть на цветы, прилетев из мира жизни, только если будет снята печать с башни. Вот что предлагала Тающая, вот от чего надо отталкиваться.

"Ветер принёс мне весть…" Что ж, отец – мастер Порывов, и это, быть может, надо понимать буквально. А затем – отказ, остановка. И тревожный ритм.

Мать настаивает. Настолько, что едва не отступает от внутренней красоты стиха, беря в союзники самоочевидные понятия. "Вечен круговорот…" Разумеется! Каким же ещё ему быть? Но даже трюизм подчинён гармонии и не режет слух.

А вот дальше понятного меньше. Рефрен… незамкнутый рефрен… настойчивость, обычно не свойственная Беспокойному, и поэтому первая строка словно кричит: я знаю, я точно знаю! Но дым? Горечь? Пламя, сжигающее крылья неосторожным весенним гостям?.. Или же это – не одно лишь иносказание, и слова отца допускают прямую трактовку?..

Два одностишия в финале проникнуты глубоко личным. Эти слова сказаны одним ааль-со для другого, и только для него. Намёки на прошлое, когда её, Раскрытой, ещё не было. Понять это без объяснений нечего и надеяться.

Но если так резко сменён контекст – значит, мать согласилась.

Башня не будет распечатана.

Город бурлил. Внешне это проявлялось не слишком: десятилетия подражания бесстрастию тастаров отучили их подданных демонстрировать чувства даже по серьёзным поводам. Однако тайное напряжение всё же прорывалось в многозначительных мелочах: торопливости прохожих, скученности на главных улицах и едва ли не могильной тишине в переулках, выросшем числе заколоченных, словно ослепших окон и запертых дверей. Цены в ювелирных мастерских, без того никогда не щадившие покупателей, окончательно оторвались от земли. Но люди, не уверенные в завтрашнем дне, жаждущие убраться от неприятностей до подхода Агиллари, сохранив хотя бы часть нажитого состояния, охотно скупали драгоценности. (А заодно и все средства транспорта, начиная от конных повозок и кончая лодками – тоже вздорожавшими куда как круто). Повальное бегство пока не началось и вряд ли должно было начаться, но многие уже поглядывали на юг и юго-восток с застывшими лицами, тут же переводя взгляд в прямо противоположную сторону.

Неприметной наружности человек, идя по улицам Столицы, словно вообще не глядел по сторонам; но замечал он гораздо больше, чем испуганные обыватели. Замечал и делал выводы. Не из необходимости, просто по привычке. А на него никто не обращал излишне пристального внимания. Хотя если бы даже нашёлся кто-то особо бдительный… Немногие сумели бы незаметно проследить за этим человеком. Те же, кто, не умея, взялись за слежку – быстро пожалели бы о своей самонадеянности.

Мало было в Столице людей более опасных, чем этот среднего роста, среднего сложения, средне одетый и скромно держащий себя мужчина.

Свернув к старому кирпичному дому, он открыл боковую дверь, вошёл, быстрым шагом миновал коридор с одной-единственной дверью около середины. Когда он добрался до поворота, запирающая тупик стена уже тихо приоткрыла тёмный, ведущий вниз проход. Он нырнул в него, не раздумывая, и стена позади встала на место, погружая ступени во мрак. Нимало не смущённый, человек спустился до конца и повернул направо, иногда касаясь пальцами руки чуть влажной стены и считая сделанные шаги в уме.

Как и когда он выбрался на поверхность, не имеет большого значения. Важно лишь то, что некоторое время спустя он оказался в некой беседке некоего сада, разбитого в немаленьком дворе особняка, от парадных ворот которого до стен цитадели было не больше двух минут пешего хода.

В беседке его ждали трое. Все – мужчины, все – заметно старше среднего возраста. Один почти болезненно худой, другой, напротив, излишне толстый, и третий, по виду самый старый, – просто упитанный. Что-то выдавало во всех троих привычку иметь в окружении по паре скромно услужливых созданий обоего пола. Однако в тот момент, когда неприметный вошёл к ним в беседку, в пределах видимости не было никого живого.

– День добрый, господа.

– Не сказал бы, – с недовольным видом заключил толстяк. – Для доброго дня в воздухе слишком уж пахнет палёным.

– Присаживайтесь, милейший рыцарь, – любезно предложил тощий. – Стол наш бедноват, конечно, но уж не побрезгуйте хотя бы вином.

– Спасибо, – Названный рыцарем сел за стол, даже не подумав взять с него что-либо. Хотя никто, пусть даже мельком взглянувший на изобилие, красующееся перед гостем троицы, не принял бы слова тощего о бедности всерьёз.

Некоторое время все молчали, глядя друг на друга.

– Похоже, тастарам конец, – бухнул толстяк. – И слава духам!

– Я бы не торопился славить за это кого-либо, – раздумчиво заметил гость. – Нет, когда такое кричит голытьба, это понятно: опущенным на самое дно при любых переменах нечего терять, кроме жизни. Которой они не особенно дорожат. Но вы?

– Людьми должны править люди!

– Простите, вам какая разница, кто правит? Королём не стать никому из нас, во всём прочем мы и так не обделены. Какой резон поддерживать именно принца Агиллари?

– Он – законный король. Он – человек. И за ним сейчас сила. Иных резонов мне не надо!

– Что ж, понятная позиция.

– А вы, рыцарь? – мягко вклинился тощий. – Вы тоже считаете, что за Агиллари сила?

– В этом я вполне уверен. Чёрных и Серых я изучил хорошо. В качестве правителей они достойны всяческого уважения… во всяком случае, ничего не предпринимать по поводу запаха палёного в воздухе – не их стиль. Если они бездействуют, то лишь от невозможности хоть что-то сделать с принцем и его блохастой армией.

После этой констатации гость снова умолк. Ударение на "принцем" и "армией" не ускользнуло от тонкого до намёков слуха собеседников. Хотя толстяк мог не заметить этого.

– Достойны уважения? – проворчал он. – Я что-то не пойму, на чьей вы стороне?

– На своей. Исключительно на своей собственной, уверяю вас. Как и вы. Потому что все преимущества его высочества для вас станут прахом, едва по какой-либо причине не станет его силы.

– Так вы готовы служить сильнейшему? – спросил старик, чуть шевельнувшись.

– Конечно. Мы нужны любому правителю. Как и махина Приказа, которой управляете вы. Мы с вами неизбежны, как восходы и закаты. Кто бы ни сидел наверху, без нашей поддержки удерживаться там долго он не сможет. А значит, смену власти мы переживём без потерь… если сумеем втолковать принцу, насколько полезны наши советы. Впрочем, его высочество – умный и понятливый паренёк. С такими приятно иметь дело.

Старик медленно кивнул.

– Вы уже успели с ним договориться? – удивился тощий.

– Это было нетрудно.

– Хм. Не открою секрета, если скажу, что наши попытки в этом направлении были… не очень удачны.

– Мягко сказано, – фыркнул толстый. – "Не очень удачны", надо же!

– Это временные трудности, – сказал гость, слегка улыбаясь. – Посмотрите, кто набился в так называемое освободительное войско. Это же отребье, шваль, полудикое вонючее эхло! Как ни гоняли эту сволочь тастары с Серыми, вывести её подчистую за истёкшие годы не смогли – только оттеснили к границам Равнин. И теперь эти крысы, сбившись в жадную орду, отыгрываются за всё. Мародёрствуют, насилуют, пытают и убивают. А запретить их разгул или хотя бы ограничить Агиллари не может, иначе потеряет даже тот малый контроль над "армией", которым обладает сейчас. По крови своей он законный король Равнин, но он нищ – и вынужден закрывать глаза на то, как его люди добывают свою плату.

– Мы дали бы ему денег на армию.

– Ещё дадите, не сомневайтесь. И Агиллари с благодарностью возьмёт их. Но только когда займёт Столицу, не раньше. Он хочет победить сам, без поддержки – это не вызывает сомнений.

– Но вы… – замялся тощий, – вы могли бы шепнуть ему на ухо, что уже сейчас мы готовы оказать ему поддержку? Не хотелось бы выглядеть… э-э…

– Как переметнувшиеся к победителю, – закончил гость. – Это понятно. Сделаем.

Даже если деловитая прямота его коробила хозяев, показывать это они не решались. Уж кто-кто, а истинные закулисные владыки Приказа умели делать скидку для тех, за кем была сила. И не требовать слишком многого.

Часом позже в одной из уединённых внутренних комнат столичной цитадели человек, награждённый за свою службу Равнинам званием рыцаря, имел ещё одну беседу.

– Они готовы поступить разумно, – подводя итоги своему рассказу, заключил он. – С их стороны воцарение Агиллари не встретит сопротивления, скорее наоборот.

– Это было ясно заранее. Неожиданности?

– Нет. Ко мне присматривались. Лиссор пытался выказать себя идейным противником тастаров и ревнителем величия своей расы. Эгват делал вид, будто робок и податлив. А старик Нийм молчал и задал самый важный вопрос, как будто среди этой троицы его слово весит больше слова любого другого. В общем, ничего из ряда вон. Твой анализ, как всегда, оказался предельно точен даже в мелочах.

– Тастары уходят… – сказал собеседник рыцаря. Отвернулся, сделал три размашистых шага и встал у окна, глядя вдаль. Седую гриву его шевельнул сквозняк. – Тастары уходят, королевство остаётся. И остаётся долг. Скажи мне, старый друг, ты будешь жалеть об уходящем мире? О порядках, при которых мы были вскормлены и выучены?

– Эти порядки ещё не ушли, – ответил рыцарь. – И потому моё сердце молчит: у него нет глаз, обращённых в будущее. Но…

– Договаривай.

– Глаза, обращённые в будущее, есть у моего разума. И мне не нравится то, что они видят.

Рыцарь помолчал, и многие – те, кто лишь слышали о нём, и те, кто лишь видели его – сильно удивились бы выражению на его лице.

– Я не из учёных братьев, – заговорил он наконец, – но я тоже изучал историю. Мы, люди, показали себя хорошим зверьём. Мы живучи, как вороньё – но если бы не наша способность размножаться и жиреть на любом мусоре, наша глупость давно поставила бы нас на край гибели. Мы не разумны! Или разумны наполовину. Только человек – и Агиллари, безусловно, человек! – мог вернуть в мир каэзга. Мы завидуем силе тастаров, их долгому веку, их магии… но что мы сделали, когда у нас в руках тоже была магия? Мы уничтожили свой мир! Будь мы более разумны, разве смогли бы тастары захватить власть?

Человек у окна улыбнулся.

– Они бы не только не смогли, но и не стали захватывать нас. – Сказал он тихо. – Если ты действительно знаешь историю, то должен помнить, что тастары не стремились к власти как таковой – им была нужна лишь безопасность. Человек может презреть безопасность ради зыбких миражей: власти, славы, любви, чести. ОНИ руководствуются лишь заключениями разума. Горько признаваться в этом, но они правили нами и всё ещё правят не только по праву сильных. За ними, кроме силы, стоит ещё мудрость. Мы дети рядом с ними, друг мой Айкем… глупые, непокорные дети, не знающие пользы своей.

– Ну, мы-то с тобой давно уже не дети.

– Да, – согласился седой. – Мы не дети, потому что они научили нас, как быть взрослыми. А вот Агиллари учили совсем не этому. Его учили помнить, ненавидеть и мстить. Он гонится за миражами… за химерами славы и справедливости, кровавыми изначально. Странно ли, что пролитая кровь отмечает его путь?

Рыцарь по имени Айкем упрямо тряхнул головой.

– Мы можем помочь ему стать взрослым!

– Можем. И даже научим, наверно. Но боюсь, что для наших учителей будет уже поздно.