Текст книги "Возвращение.Хмара-2"

Автор книги: Анатолий Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

– Чаго, чаго, болтать меньше надо было! – зло бросил десятник, сплёвывая слюну на толпящихся внизу обороток. Зверюга, на которую ветром отнесло плевок десятника, истошно взвыла и принялась кататься по траве, пытаясь стереть пропитавшие шерсть слюни.

– Чего это с ним? – пятясь на происходящее вытаращенными глазами, не понятно к кому обращаясь, спросил Евстигней Родович. Но кто ему мог ответить?

– А ну дай – кось я, – Михась нагнулся вперёд и плюнул. Слюна попала на лоб скребущего почву "вепря" и, скатившись по морде, растворилась в густой шерсти подбородка. Мы все молча наблюдали за зверем, ожидая его реакции, но никакого эффекта, кроме поднятых вверх глаз, осмысленное выражение которых наливалось кровавой злобой безмерной обиды, не заметили.

– Чёрт! Ничего! А ну, командир, плюнь ещё разик!

Десятник откинулся назад, метнул свой взгляд вниз, тщательно прицеливаясь и… роющие нам яму зверюги, расталкивая и топча друг друга, разбежались в разные стороны. Мы, не сговариваясь, уставились на сидевшего с открытым ртом десятника.

– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – больше слов не было.

– Родович, ты, часом, чародейством не владаешь, а? – робко поинтересовался сидевший рядом со мной ратник. Десятник отрицательно помотал головой, а у меня внезапно мелькнула странная догадка.

– Дыхни? – приблизив лицо к всё ещё сидящему с оторопевшим взором Евстигнею Родовичу, попросил я.

– Чего? – тот, кажется, не понял.

– Дыхни, – тихо, но настойчиво во второй раз попросил я, никак не желающего выходить из ступора десятника.

– А – у, – невнятно пробормотал тот, но просьбу мою выполнил. Так и есть: смесь чеснока и перегара. Если вдуматься, и впрямь вещь убойная, я – то и то чуть с верхотуры не сверзился. Итак, причина столь убийственного действия его слюны мне стала понятна. Теперь оставалось придумать, как её свойством воспользоваться. А оборотки тем временем вновь принялись за своё, столь неприятное для нас занятие. Только держались они сейчас подальше, и их маленькие злые глазки всё время взирали вверх в ожидании новой пакости. Нет, до них было не доплюнуть, а то, что они стали копать не у самого основания монолита, лишь на часок или другой отсрочивало нашу гибель. Когда будет выкопана приличная яма, край её под весом нашего камня всё одно обвалится и, аля-улю, гони гусей. Впрочем, теперь я уже знал, как помешать их планам. Помешать-то было совсем легко, а мне хотелось большего…

– Михаил, пошуми, посуетись малость, покуда мы с Родовичем покумекаем! – Михась молча кивнул, а я пересел поближе к нашему "руководителю".

– Чеснок есть? – десятник отрицательно покачал головой. – А самогон? – тот уставился на меня вытаращенными глазами, "мол, ты чего, совсем офигел, нешто б я сегодня так бежал, если б последние сто грамм не принял?" Так, ясно, и впрямь не врёт, что ж, тем хуже для него. Я незаметно подтянул к себе чей-то невостребованный колчан со стрелами, лежавший на небольшом уступчике и, никуда не торопясь, пересчитал стрелы с легко отличимым красным оперением. Тридцать одна, мне столько не нужно, для перестраховки я отобрал двадцать. Закрыв собой страдающего головной болью Родовича, я протянул их ему.

– Слюнявь! – прошипел я приглушённым шёпотом.

– Чаго? – вновь не понял меня десятник.

– Слюнявь наконечники.

– А– а– а, – протянул он, с трудом понимая суть сказанного. Наконец до него дошло. Отбросив все сомнения, он взялся за дело. На пятом наконечнике десятник скривился, сплюнул столь драгоценную слюну на камень и, зло покосившись на сидевших к нам спиной ратников, изрёк:

– Всё, чистка оружия и снаряжения, по три раза на дню! Это ж надо, железо всё исчаврило, грязью болотной покрылось! Уже я им припомню как своему старшому такое дело подсовывать…

– Не отвлекайтесь, десятник! – я поспешил спустить его с небес на землю. Вопреки моему ожиданию, тот больше не протестовал, а угрюмо насупив брови, (видимо, представляя, как он заставит безалаберных ратников до блеска драить оружие) продолжил своё сколь нужное и столь неприятное (в свете открывшихся обстоятельств) занятие. Наконец, всё было готово. Я осторожно сгрёб стрелы и, прикрыв их полой своего маскхалата, постепенно перебираясь от одного ратника к другому, отдавал им по одной-две стрелы и разъяснял, что и когда делать – одним словом, определял каждому цели. Основную роль в отведенном действе я отвёл Михаилу, и надо сказать, сыграл он отменно.

– Бей гадов! – надрывно заорал он пятью минутами позже того, как я закончил своё хождение. В его руке, словно по мановению волшебной палочки, появился тяжёлый лук, и длинная стрела, сверкнув белым оперением, полетела в направлении первой "жертвы". Сразу трое ратников, повскакивав со своих мест, метнули в сторону врага свои засвистевшие в воздухе стрелочки, но среди них не было ни одной с красным оперением, до поры до времени они оставались в оставленных подле ног колчанах. Первая стрела, выпущенная Михаилом, ударив стоявшего боком "вепря" и войдя в его тело лишь на две трети наконечника, вызвала переполох в рядах обороток, и они так стремительно рванули в разные стороны, что ни одна из стрел, выпущенных позже, не достигла своей цели. Раненный "вепрь", если, конечно, царапину на его боку можно было назвать раной, взвыл и, разбрасывая лапами землю, бросился в сторону близлежащего кустарника, но на полпути остановился, принюхался и, поняв, что никакая опасность в виде подло подсунутого яда ему не грозит, помахивая хвостиком, повернул обратно. Видя его безмятежное спокойствие, и остальные оборотки стали постепенно упокаиваться, и вскоре, понукаемые грозным рёвом своего вожака, приближаться к месту "проведения работ". От первых, вновь полетевших в них, стрел они сперва вздрагивали и пытались уворачиваться, но видя, что они не приносят им никакого вреда, обнаглели и, кажется, даже стали хвастать друг перед другом количеством стрел, утыкавших их тела. Во всяком случае, складывалось впечатление, что некоторые из гадин специально подставляют себя под наши удары. Что ж, время пришло! Я как бы ненароком подтолкнул стоявшего передо мной Михася. Тот только этого и дожидался.

– Хватит воду мутить, мужики, поозорничали и хватит, всё одно наши стрелы их не берут! – почёсывая макушку, задумчиво процедил он и, махнув рукой, милостиво разрешил столпившимся подле него лучникам: – Ну, давайте ещё по одной и будя стрелы тратить!

Повинуясь его команде, в руках лучников оказалось ещё по одной стреле, но на этот раз они все до единой были с красным оперением. Оборотки и взвизгнуть не успели, как в каждом из них торчало по краснеющейся на общем фоне стреле. Сперва нечисти лишь победно захрюкали, затем их хрюканье сменилось истошным визгом, быстро перешедшим в быстро затихающие хрипы. Страшные клыкастые порождения зла бились в предсмертной агонии, загребая лапами каменистую, покрытую трещинами землю.

– Вот, так – так, кто бы мог подумать, – покачивая головой удивлялся наш "ядовитый" десятник. – Это ж надо, чеснок, а? – вопрошал он, ни к кому, собственно, не обращаясь, но я счёл нужным спросить:

– А что, никто чесноком против этих тварей бороться не догадался? Почему?

– Так ведь всем ведомо, что чеснок – он против тварей ночных действенен, а эти днём шастают, вот никто и не подумал…

"Век живи – век учись", – хотел сказать я, но сдержался, сообразив, что может быть дело и не в чесноке вовсе, а в этой, столь любимой десятником, сивухе?!

Мы ещё некоторое время сидели на приютившем нас камне, дожидаясь полной неподвижности обороток, и только потом спустились на истоптанную, испоганенную множеством лап землю. Вонь стояла невообразимая. Твари тьмы источали такой аромат, что у меня едва не вывернуло желудок. Похоже, эти чудовища разлагались с непостижимой быстротой. Под толстой шкурой, проступая прямо на глазах, обнажались тяжёлые кости животного и страшные, украшенные длинными вытянутыми рылами, человеческие черепа. Больше смотреть здесь было не на что. Мы поспешили покинуть столь негостеприимное урочище, и вскоре уже очертания приютившего нас камня скрылись за толстыми стволами уродливо перекрученных деревьев.

В восторженно-радостной суете, вызванной нашей победой, никто из нас не догадался пересчитать валяющиеся на земле туши, а между тем в это самое время в дальних кустах зашевелились ветви, и самый маленький "кабанчик", осторожно переступая ногами, скрылся в тишине леса.

Мы постепенно удалились от смердящих туш и получасом спустя оказались близ живописного озера, образовавшегося на дне неглубокой ендовы*. Пред моими глазами раскинулась широкая голубая гладь. Камыши высотой в несколько метров окаймляли его берега, словно изумрудная оправа, в самом центре озера высился правильной круглой формы песчаный остров, отливавший на солнечном свете сусальным золотом.

– Глаз дракона, – приглушённо прошептал двигавшийся позади меня Михаил. Только тут я обратил внимание, как только что стучавшие, гремевшие, спешившие скорее спуститься в долину мужики притихли и, затаив дыхание, стали забирать вправо, стараясь по возможности дальше обойти эту завораживающую взгляд "жемчужину". Неописуемая красота манила и притягивала. Расстилающийся пред нами пейзаж заставлял меня горько сожалеть, что из меня не вышел художник.

– Михаил, – спросил я таким же тихим шёпотом. – Почему все притихли?

Мой добрый друг приложил палец к губам, призывая меня к молчанию, я всё понял и, больше не настаивая на ответе, заткнулся.

– Про это озеро у нас много бают, хотя и немногие видели. Сказывают, живёт в нём чудище трёхголовое, огнём пышет. В небесах птиц быстрых изводит – орлов да соколов, а как услышит, увидит человека, мимо идущего, так давай загадки загадывать. Кто не отгадает – того в полон возьмёт или сожрёт заживо! – пояснял мне Михаил часом позже, когда мы остановились у заросших сиренью развалин небольшой деревеньки. – А когда пережрёт особливо, в озере прячется и пузыри горючие пускает. Чиркнешь подле них кресалом, они и загораются. Фьють!

– Что-то следов я около озера не видел, что ж он, на берег и не вылезает?

– Вылезает, как же не вылезать, тока лапищи у него большущие да мягонькие, в воде озёрной разопревшие. Ступит и следка не оставит.

– А как же когти? Они, что ж, по земле и не царапают?

– Царапают – не царапают, а мне отколь знать? Мож, у него они, как у кошки, вовнутрь вбираются?!

– Так кошка – она же зверюга лесная, а Змей, куда не глянь, вроде как рептилия.

– Это какая такая ещё репетилия? – услыхав незнакомое слово, встревожился ратник.

– Обыкновенная рептилия, ну, ящерица по – простому.

– Тоже сказанул, ящерица! Змея – вот он хто. Ишь слово – то какое мудрёное – репетилия! – в сердцах махнув рукой, ратник дал понять, что разговор окончен и дальше пошёл молча. Мне, собственно, тоже сказать было нечего, тем более что тропа повернула на крутой подъём, и стало не до разговоров. В течение часа слышалось лишь тяжёлое дыхание, изредка приглушённые стоны (давали себя знать перегруженные колени).

Мокрые, с пропитанными собственным потом одеждами, пошатываясь от усталости, мы, наконец, выбрались на долгожданную вершину. Михась снова подозрительно покосился в мою сторону.

– Дивлюсь я с тебя, паря! С виду и неказист вовсе, а глянь – кось, почти и не взопрел… и идешь так, будто всю жизнь по горам хаживал, хоть бы один шаг лишний сделал. Чудно! – только после его слов я обратил внимание, что и впрямь не чувствую себя уставшим, наоборот, после подъёма, который не показался мне слишком утомительным, мышцы стали упругими, налились силой, тело рвалось вперёд. Что ответить Михаилу, я не знал, и лишь растерянно развёл руками.

– Мож ты и впрямь из наших? От какого – нить другого особливого отряда отбился, а мы тебя и подобрали?

Я снова развёл руками.

– А что одёжка на тебе странная… – процедил он задумчиво, и тут же сам себе принялся объяснять: – Так ведь мало ли какая теперь хформа в войске государевом имеется! Щас не поймёшь кто во что одевается. Государь рехформы проводит, что ни день, так что – нить новенькое появляется. – Он снова пристально осмотрел меня с ног до головы. – И впрямь из наших ты! Одёжка на тебе хоть и странная, но в нашем деле незаменимая, незаметная будет, – замолчав, Михаил смешно поцокал языком. – Странная, но уж, пожалуй, не в пример получше нашей! – И, видимо, желая меня подбодрить, шлёпнул по плечу и, подмигнув, заверил: – Да ты не сомневайся, найдём твой отряд, непременно найдём! Сыщется, не иголка он, чтоб не сыскаться! – оставшись довольным окончанием своей речи, Михась гордо расправил плечи и поспешил в начало колонны, наверное, чтобы поделиться своими мыслями с шедшим в авангарде десятником.

Мы шли долго. Многие из ратников изнемогали от усталости и уже едва переставляли ноги. Их взор потух и, наверное, настигни их сейчас смерть, приняли бы её как избавление. Когда мы начали подниматься на очередной взгорок, на моих плечах уже висело три котомки и одна скатка. За взгорком, теряясь в зелёной листве леса, начинался спуск. Километры пути оставались за спиной, я чувствовал, что и на меня постепенно начинает накатывать присущее измотанному человеку безразличие…

Почти смерклось, когда десятник остановил ратников и объявил привал. Бережно раскладывая припасы, готовились к вечернему (а заодно и дневному или наоборот) перекусу. Молодые организмы быстро восстанавливали силы, постепенно до меня стали долетать приглушённые разговоры.

– Тише вы, оглашённые, не шуметь и костер не разводить, от греха подальше! – приказал десятник, слегка поводя плечами от окутывающего нас промозглого, но быстро таявшего тумана. – Кто знает, мож оборотки к кострам присматриваются, ночью жертву выискивают, а уж днём в погоню пускаются. А у меня, меж прочим, ныне слюна обыкновенная будет, самогон да чеснок, почитай, весь кончился! – При этих словах некоторые из ратников негромко прыснули.

– Чего гогочите, будто гуси перелётные! Ежели б не моя запасливость, вами уж давно лес удобрили. Смеются они тут! Но теперь я без припасов онных по лесу и шага не ступлю! А моя баба всё твердила: "сивуха твоя – зло". Мож и зло, но как оно обороток уделало, любо – дорого! А теперь кончай скалиться, в рот по коржу закинули и спать. Утром чуть заря в путь поднимемся.

Я лежал спина к спине с Михасем, быстро жующим свою часть разделённой меж нами краюхи.

– Так отчего же "эти" не появляются ночью? – называть этих уродов оборотками язык не поворачивался. Как мне помнилось, оборотки – это же милые, почти родные существа, то бишь старые беззубые старушки, превращающиеся в ночи свиньями и с радостным повизгиванием вспоминая свою поросячью молодость, гоняющиеся за случайными ночными прохожими. По – моему, особого вреда они никому не приносили и легко обращались в бегство любой мало-мальски правильно прочитанной молитвой.

– Хлад ночной их стращает, колдовство чуждое их породило, злоба древняя из гробов подняла. Сильный колдун чарами лес опутывал, совмещал кровь живую звериную и разум мёртвый человеческий, дав силы супротив солнца небесного. Но видно, и у него сил не достало, чтобы дать силу злой магии твореньям хладу ночному противиться, холодно им, немощными они в ночи становятся. Оттого как только сумрак ночной на землю опускается, зарываются они в твердь могильную, – я почувствовал, как от этих слов по телу ратника разбегается дрожь холода.

– И давно ли они в мир сей явились-ся? – ей-ей, ещё немного, и я стану как мои спутники окать, акать, менять окончания. Нет, за своим языком надо следить!

– Да лет полтораста, когда сей нечистью мир полнился, – ага, понятно, это как раз тогда, когда стылые да упыри по Рутении шастали. Много же тогда "зверья" всякого повылазило! То, что это было, мне откуда-то известно, как-то незаметно прошло мимо моего сознания. Вопросов у меня больше не было, и я мог спокойно завалиться спать. Но не спалось. Над моей головой висело бездонное звёздное небо. Крупные, непривычно крупные звёзды сердито перемаргивались друг с другом, посылая вниз холодное мерцающее сияние. Я не слишком хороший поэт и совсем никакой художник, чтобы суметь достойно описать всю эту безоблачную красоту, но я слишком человек, чтобы не восхищаться ею. Но это ночное великолепие не могло затмить странного непреходящего чувства, что тьма, не эта ночная темнота, дающая отдых всему живому, а другая, зловещая тьма вселенского зла, окружающая меня со всех сторон, начала сжиматься.

Утро наступило, едва я успел погрузиться в сладкие объятья сна. Выставлять меня на пост никто не стал, то ли по-прежнему не доверяли, то ли не посчитали нужным. Костра (как и было велено) не разводили вовсе. К утру изрядно продрогли. Поэтому, поёживаясь, наскоро перекусили и поспешили к ладье, ожидающей нас в уже недалёкой излучине.

До ладьи добрались без приключений, быстро погрузились и без промедления отчалили. Про меня если и вспоминали, то нечасто. Корабельные старшины ничего не выпытывали, не их ума дело было, кто и как с особым десятком ходит. На довольствие временное меня в десятке поставили (мужики сообща на мой котёл скинулись). Но насовсем (на правах ратника) вливаться в войско королевское я пока не торопился. Сперва надо было выяснить, кто я и откуда, а уж потом и "контракты" подписывать. Торопиться мне было некуда, с вопросами ко мне больше не приставали, и только по их взглядам было видно, что жалеют они убогого. Да я о своем убожестве и не спорил, а кто же я есть – то, коли самого себя не помню?

Под течение плыть – грести не надо, вода и сама быстро несёт. Вскоре добрались мы до стана росского. Хорошо стан стоит, грамотно. На холме высоком шириной локтей в пятьсот шатры-палатки понастроены. На самой вершине сруб – терем высится, чуть пониже, близ ключа бьющего, большая хоромина бани виднеется. А как же на войне и без бани? Баня на войне – первейшее дело! Лес на два полёта стрелы вокруг стана вырублен, лишь одна узкая полоска посреди имеется. Это, как я понял, для скрытого глазу вражескому перемещения, чтобы не видел враг, кто в лес ушёл, а кто из леса прибыл. Прямо под холмом река широкая протекает, там наша ладья и остановилась. Только что-то сразу странным мне показалось. Костры не горят, люди не ходят, сидят кое – где понуро. И тишина. Флаги приспущены. У бани нет ни стирающихся, ни… Стоп! Флаги приспущены!

– Михаил, гляди, умер что ль, кто? – коснувшись рукой спускающегося по трапу ратника, спросил я.

– Мож кто и умер. Нам – то какое дело? Война. Почитай, кажный день кто – никто умирает! – отмахнулся от моего вопроса радующийся предстоящему отдыху ратник.

– Да нет, ты погляди! У вас что, каждый день флаги приспущены?

– Что ты сказал? Флаги? Какие флаги? – его глаза округлились. – И впрямь, что ж это такое, а? Случилось чего? Эй, ты! – окликнул он пробегающего подле ладьи санитара-подростка, бегущего куда-то с ворохом красных от крови бинтов. – Чего случалося-то? – от этого вопроса мальчонка будто споткнулся, посерьёзнел лицом, тяжело вздохнув (как и положено при большом горе) шмыгнул носом и слегка дрожащим голосом ответил:

– С генерал-воеводой прощаемся…

– Как с воеводой? Мы ж кода уезжали, он в здравии пребывал! Что случилося? – растерялся десятник.

– Убили его.

– Погиб, что ли?

– Говорю ж, убили, эк непонятливый! Кинжалом – финком метательным в спину и убили!

– Горе – то какое! – запричитал, едва не пуская слёзы, Михаил. Шедшие за нами ратники медленно стянули шапки. Царившее в душе ратников воодушевление, вызванное возвращением, быстро улетучилось, сменившись безысходностью охватившего их несчастья.

– Неужель и впрямь не стало нашего воеводы-батюшки Всеволода свет Эладовича? – срывающимся от рвущихся наружу слёз голосом вопросил (скорее у неба, а не у окружающих людей) сразу же постаревший десятник. А я от его слов вздрогнул.

– Кого, говоришь, не стало? – что-то смутно знакомое показалось мне в этом имени.

– Генерала – воеводы нашего, – скорее даже не ответил, а отмахнулся от назойливого чужака десятник. – Спрашивает он ещё!

– Нет, ты имя повтори, имя? – не испугавшись его грубости, вновь потребовал я.

– Всеволод Эладович, – не желая превращать вопрос в ссору, ответил за десятника кто-то из стоявших рядом ратников.

– Всеволод… Всеволод… – повторил я, но так и не смог вспомнить, что в его имени мне показалось столь знакомым. А может и впрямь всего лишь показалось?

– Не стой как пень, вижу и впрямь задумался, – уже без прежней злобы обратился ко мне десятник. – Сейчас тока пожитки сложим и с воеводой проститься пойдём. И ты с нами пойдёшь, мож что и вспомнится, а нет, так с хорошим человеком простишься. – Он отвернулся и решительно зашагал к виднеющемуся на склоне, небольшому, потрёпанному ветрами шатру его десятка.

Скорбная лента, состоявшая из сотен и тысяч воинов, бесконечной чередой тянулась мимо соснового свежевыструганного гроба, в котором покоилось тело убитого воеводы. Очередь прощающихся двигалась до бесконечности медленно, я уже проклял себя за столь поспешно высказанные мысли. Имя почившего из моей головы уже выветрилось. Да оно, и правда, что могло быть общего у меня (невесть каким образом здесь оказавшегося) и командующего росским воинством? Вот и говорю, никакого. Тем не менее, ляпнув не подумавши, я, вместо того, чтобы спокойно сидеть в тенёчке и ожидать окончания церемонии, тащился под лучами жаркого солнца в этой нескончаемой веренице искренне скорбящих людей. За этими не столь радостными мыслями я не заметил, как оказался напротив гроба, и хотел было отвести глаза, чтобы не смотреть на воскового цвета лицо, но взгляд как бы сам собой коснулся чела покойника и скользнул вниз. Время и смерть, конечно, изменили черты лежавшего в гробу человека, но не узнать его было невозможно. Высокий лоб, прямой нос, небольшой шрам на левой губе, широкие славянские скулы – передо мной застывшим безмолвным телом лежал Всеволод Эладович. Его имя отчётливо всплыло в моей голове. Я вздрогнул. Казалось, время повернуло вспять. "Мы же спасли его!" – пронеслась мысль и тут же померкла под потоком появляющихся образов и видений. Моё сознание, не в силах выдержать потока информации, затуманилось, и я свалился во тьму беспамятства.

– Я же говорил, что он из нашего воинства! – сквозь пелену, ещё по-прежнему окутывающую мой разум, до меня донёсся приглушённый голос Михася. – Видно, из отряда дважды секретного и трижды специального, раз самого командующего в лицо знает! Надысь (я что здесь, не первый день лежу?) с есаулом из второго полка беседовал. Говорит, что одёжка на нашем друге уж больно ему знакомая, только, грит, "никак вспомнить не могу, где ж я её видел?". Ну, ничего, раз воеводу вспомнил, даст бог, и всё вспомнится… – он говорил что-то ещё, но я, убаюканный его голосом и пронизывающей меня насквозь слабостью, погрузился в объятия спокойного сна.

Проснулся я утром следующего дня. Туман, сковывающий моё сознание, рассеялся. Всё вспомнилось, но вводить всех в курс дела я не спешил. Сперва нужно было осмотреться, понять, что к чему, а потом и объявляться. В моих "школах" меня недаром учили осторожности. Тем более, что слухи о странном "найдёныше" уже поползли безудержной рекой. Ещё бы, засветиться сильнее было просто невозможно. Конечно, были такие, что пред гробом воеводы голосили, лили слёзы и рвали на себе волосы, но грохнуться в обморок и не просто грохнуться, а пролежать без памяти десять суток – это было похлеще номера с говорящей лошадью. Итак, теперь мне предстояло прощупать обстакановку, отыскать своих друзей (видя незавидную участь Всеволода, я и за них стал не на шутку опасаться), а затем пойти вершить подвиги ради… Нет, не ради прелестной красавицы и не ради почестей богатырских, а ради такого прозаического, но такого желанного возвращения домой. Хотя, признаться, ничего хорошего я от первых минут возвращения не ждал. Уж больно отчётливо помнился первый визит в Росслан, когда я ускользнул от смерти, едва не настигшей меня во время боя, но в него же и возвратился. Правда, закончилось тогда всё благополучно, но я ведь и на этот раз не помнил, откуда меня выдернуло, может, за секунду до прилёта снайперской пули? Да, именно так и могло быть. Тем не менее, я всей душой стремился вернуться на Родину.

Правое лёгкое хрипело, от разрывающей его боли темнело в глазах. Леонид осторожно приподнялся на локтях и, застонав, едва не рухнул на жёсткое изголовье госпитальной койки. Мысли, последние три дня (с момента прихода в сознание) витавшие в его голове, не давали покоя. Он, впервые за много лет познавший отеческую заботу, испытывал невообразимую боль от постигшей утраты. Леониду хотелось рыдать, и он до боли закусывал губы, чтобы не сделать этого. Временами на него накатывал приступ неимоверных угрызений совести, словно он действительно мог не допустить гибели воеводы и не сделал этого, и тогда ему не хотелось жить. Он, может быть, и умер бы, если бы не затмевающая все чувства ярость, неустанно клокотавшая в его груди, и подобно бушующему урагану, раздувающему искры готовой угаснуть жизни. Убивший воеводу-батюшку не имел права жить! Леонид осторожно свесил ноги. Трясущимися руками натянул на них стоявшие тут же сапоги, при этом из правого сапога он вытянул никем не замеченный, перепачканный кровью стилет и сунул его в стоявший у изголовья узел со своим скарбом и выстиранной, высушенной и поштопанной добрыми сиделками одеждой. Одевать их он не стал, а как был в одном исподнем, так, с трудом приподняв над землёй узел, пошатываясь от слабости, вышел на свежий воздух. Слабый ветер, дувший со стороны ближайшего хребта, заставил поёжиться. Леонид попеременно то дрожа, то потея, добрался до ближайшей конюшни.

– Стой, хто идёт? – громко окрикнул его стоявший у ворот ратник. – Стоять на месте, злыдня ночная, не то стрелой калёной проколю!

– Я это, дядь Матвей! – прохрипел Леонид, угадав в говорившем старшего конюха командирской конюшни.

– Хто, ты? – в голосе конюха слышались нотки пока ещё лёгкого испуга.

– Да я это. Воеводы-батюшки ординарец, – Лёнька почувствовал, как ноги его подкашиваются.

– Уйди прочь, злыдня ночная, умертвия бледносочная! Знаю я – Лёнька – то ещё намедни помёр, царствие ему, бедолаге, захрустальное! А ты геть отседова, а то стрелой серебрённой враз попотчую! – вновь погрозился конюх, всё же не спеша приводить свои угрозы в исполнение, по – видимому рассчитывая разойтись с миром.

– Дядько Матвей, да это и впрямь я, Лёнька! – взмолился едва стоящий на ногах ординарец. – Живой я, а что белый, так в подштанниках. Сил – то одеться нету. А узел с одёжкой у меня с собой, – на всякий случай добавил ординарец и, не в силах больше стоять, опустился на этот самый узел.

– Живой, говоришь? – конюх недоверчиво покосился на белёсую фигуру. – А ну-ка, давай, выходи к огню! – приказал он, трясущимися руками пытаясь поймать тетиву и прилаживая к ней никак не желающую прилаживаться стрелу.

– Сейчас передохну малость и выйду, – хрипло ответил ординарец, пытаясь удержать в груди рвущийся наружу кашель.

– Я те передохну! Что ты там, злыдня ночная, замыслила? А ну, живо выходь! – Леониду показалось, что он увидел, как изогнулись кончики туго натянутого лука. Сжав губы, он поднялся и, пошатываясь, побрёл к стоявшему в свете освещённого факелом круга конюху.

– Дядька Матвей, я это, я! – из слабеющей руки ординарца вырвался узел и с лёгким шорохом упал в высокую траву. Когда, наконец, он выбрался в свет пламенеющего факела, сил в нём не осталось, ноги дрожали, сердце рвалось из груди, как пойманная в силок птичка, лёгкие жгло болью. Потеряв сознание, Леонид рухнул под ноги едва успевшего отскочить в сторону конюха.

Возвращался он из тьмы беспамятства медленно, то видя отблески света и слыша чей-то озабоченный голос, то вновь погружаясь в небытиё.

– И что это ты, хворый такой, удумал в ночах-то бродить? – Леонид очнулся, чувствуя, как его голову приподняли чьи-то заботливые руки.

– Дядько Матвей! – слабо пролепетал ординарец, едва шевеля губами.

– Молчи, молчи, юнец неразумный, я ж тебя едва на стрелу не насадил. Ох, избави господи… – конюх настороженно огляделся по сторонам. Раненый раненным, а служба службой. Конюшня хоть и находилась в самом центре росского лагеря, но бдительности ослаблять было нельзя. Закон подлости никто не отменял.

– Конь мне нужен, дядько Матвей…

– Конь? – переспросил удивлённый конюх. – Куда ж ты, дорогой, собрался?

– Надобно мне, – тихо, но твёрдо ответил ординарец, не желая раскрывать своих планов.

– Уж не убивца ли разыскивать вознамерился? – глаза конюха расширились от возникшей у него в мыслях догадки.

– Надобно, очень надобно, дядько, – на глазах Лёньки появились бисеринки слёз.

– Стало быть, и впрямь Стилета искать пойдёшь! – конюх покачал головой. – Может, погибель свою сыщешь, но мне ли в чужие судьбы вмешиваться? Ить оно иной раз и косулица малая льву противостоять может. А может и не лев он вовсе, а шакал, подо льва ряженный?! Хотел бы да не стану тебя отговаривать. Вижу, всё одно от этого не отступишься. Тока, прежде чем в путь тронешься, подарок тебе царский сделаю. Есть у меня на конюшне жеребец мастью огненной, с виду неказистый, формами угловатыми, но нет ему цены ни в беге, ни в выносливости. Для сына сберегал, а нынче и беречь стало не для кого, погиб сын-то мой в сражении. Так что дарю его тебе, как сыну своему названному. Будет срок – свидимся. Знаю я, у тебя никого нет, и у меня никого не осталося. Ежели живой возвратишься, мой дом твоим домом станет. Как родного приму.

– Спасибо на добром слове! – поблагодарил конюха ординарец, поднимаясь на ноги. – А теперь пора мне. Скоро рассвет по небу застится.

– Постой здесь покамест, посмотри округ, – попросил конюх, отворяя тяжёлые ворота конюшни. – Я к стойлам сбегаю. Коняшку тебе запрягу, в дорогу снаряжу.

Конь, выведенный дядькой Матвеем, был и впрямь неказист с виду. Рыжей, а вовсе не огненной масти, он был низкоросл, тощ и удивительным образом угловат. С обоих боков его были приторочены тяжёлые баулы, в одном из которых (висевшем с правого бока), Леонид углядел тщательно уложенные доспехи, во втором (том, что отягощал конька с левой стороны), судя по торчавшему вверх горлышку медной бутыли, находились едовые припасы. Сперва ординарец хотел возразить против подобного подарка, затем передумал. В его положении (теперь, когда он стал уже бывшим ординарцем, едва ли можно было рассчитывать на своего прежнего резвого коня), не пристало требовать чего – либо более приличного.

Облачившись в доспехи, и с трудом взгромоздившись в оказавшееся удивительно мягким седло, Леонид тронул поводья и направился к единственным воротам, ведущим из росского лагеря.