Текст книги "Возвращение.Хмара-2"

Автор книги: Анатолий Гончар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

– Если бы я и согласился воззвать к силами тьмы, – затравленно озираясь по сторонам и дрожа от внезапно охватившего его озноба, Айдыр, чтобы не заикаться, едва шевелил губами, – я бы всё равно не посмел потревожить прах предков.

– А разве твои предки не желают победы своим детям? – Караахмед отступил назад, и его голос вновь стал прежним, ровным и сильным. – Разве они не готовы пожертвовать малым, чтобы защитить своих чад от гибели?

– Я не могу так поступить! – Айдыр замолчал, больше не в силах справиться со всё возрастающим волнением.

– Но мы возьмём по одной косточке, всего по одной косточке, и у Вас в руках будет несокрушимое войско! Каждый из поднявшихся будет стоить десятка живых! Мы завоюем весь мир! Оркам будут принадлежать все земли на западе, на востоке, на юге, на севере! Везде, куда не кинь, распространится власть орского халифата! Разве не об этом мечтали ваши предки? Разве не ради этого учили они вас убивать, грабить инородцев? В мире не станет ничего чужого, всё будет ваше, и вы будете владычествовать над всеми! К тому же частица праха твоих предков просто не может навредить своим потомкам! Ведь на самом деле ты больше всего боишься именно этого, да?

Айдыр молчал, и его молчание было красноречивее любых слов. И Караахмед продолжил.

– Ты боишься своего отца! Так сделай так, чтобы он подчинился тебе, пусть его прах падает ниц у твоих ног! Только представь, что гордый правитель лобызает пыль на том месте, где ступала твоя нога?!

– Он подчинится мне? – Айдыр дрожал, и Караахмед едва заметно кивнул. – Я… я… я… – начал, не в силах закончить свою речь, хан, но чародей не стал ждать его слов.

– Ты согласен! – воскликнул он и, не давая правителю орков опомниться и запротестовать, быстро затараторил, не спрашивая, а утверждая. – Что ж, я всегда знал, что из тебя выйдет достойный правитель. Теперь за дело. Нам нужны тысячи погибших. Прикажи своим воинам, нет, лучше отбери несколько воинов, которым ты можешь доверять как себе, пусть берут рабов и несут прах павших к священному огню. Пусть ночами всколыхнутся могилы, обнажив кости погребённых. Только помни, нам нужна лишь небольшая часть тела каждого, хватит и одной косточки, пусть даже мизинца. Если ты всё сделаешь правильно, то вскоре будешь иметь непобедимую, невиданную по силе армию. А сейчас я уйду, где искать меня, ты знаешь. Я жду там твоих воинов и рабов к исходу недели. Ты сам их возглавишь. И помни, если этого не случится, то я сам приду к тебе! – в последних словах мага звучала угроза, которую он даже и не пытался скрыть от по-прежнему дрожавшего хана.

Несколько дней спустя после начала очередного перемирия, сидя у костра, мужики – ратники, плюясь, обсуждали королевскую милость, гласившую:

"… Своим велением повелеваю: выдать из казны золотом сто рублев, серебром тысячу для поощренья пущего в битвах с ворогом отличившихся".

Указ и впрямь был неплох, но это пока он был на бумаге во дворце писан, а покуда до войска доехал, до ратников дотелепался, от него (читай от казны выделенной) ничего и не осталось. Весь как выветрился да по карманам вельможным порастерялся. А если какие крохи до войск добрались, так и те средь штабного люду поделены были. Вот простые ратники да их невеликие командиры и бузили потихоньку, у костров сидя да своим скромным пайком перекусывая.

– Чего собачитесь? – ходивший вместе со мной за водой для коллектива Михаил, остановившись у одного из костров, вклинился во всё разгорающийся спор между ратниками, обсуждавшими вопрос, сколь теперь кому из отпущенного серебра положено. – Нисколько вам всё одно не отколется. Обозники да люди вельможные все наши деньги наградные давно растащили. Смерти в бою не видели, а глядишь-ка, в реестре воинском вояками славными обозначены, – Михась покосился в сторону "штабных" палаток. – Всё им мало, ишь как медалями да бантами Первозванными увешаны! А кто из них меч с врагом скрещивал? То-то. Задницы-то свои поотсидели в шатрах белых, на подушках атласных сидючи. Вот ты мне скажи, – повернулся он лицом к пожилому ратнику, накладывавшему заплату на свой прохудившийся зипун, – могёт ли воевода, в войне не сведущий, сам каши солдатской не хлебнувший, спознать замыслы вражии, стратегу и тактику вражью промыслить? Смогёт ли он план чудной выдумать такой, чтоб неприятеля вокруг пальца обвести? Что головой качаешь? То-то, не смогёт. Вот и получается, враг де наш на ошибках своих учится, как нам противостоять лучше кумекает, а мы всё, как есть, по старинке, стенка на стенку прём! Что где враг повыдумал, нам не сказывают, что в каком бою случилось – не анализируют.

"Ни фига себе, каких он словечек понахватался! – я даже растерялся. – Уж не от меня ли? Я такого вроде бы ничего и не говорил".

…опыта не обобщают, – тем временем развивал свою мысль всё более распаляющийся Михаил. – А, чего гуторить всё бестолку! – махнув рукой, он внезапно замолчал и, понуро повесив голову, побрёл подальше от так раздражавших его "штабных шатров". – Вот Всеволод Эладович – тот всё мог, и сам немало ратился, и учителя каковы были, а? Один князь Хмара Толбосский чего стоит! А рыцарь Георг Ротшильд, а граф Дракула! – и уже с грустью стянув с головы шапку: – Э – эх, каких людей теряем!

– А ты вот так-то власть ругать не боишься? – спросил я. Пристроившись чуть сбоку, я едва сдерживался, чтобы не задать так интересующие меня вопросы, касаемые моих друзей.

– А чего бояться-то? Ныне у нас декрет новый вышел, это значит, говорить что думается, власть уму – разуму учить – вразумлять. Только што толку-то? Им што ругай, што хвали, всё едино. Мол, мы и так лучшие, с власти нам слазить никак не можно, другие придут – хуже будут, а по мне так уж хуже и некуда. Эх, Рутенья, Рутенья – была да вся исчаврилась!

Последнего слова я не понял, но переспрашивать не стал, и так было ясно, что стране Рутении кирдык.

– А что, великие вои были все те, кого ты назвал? – я всё – таки не выдержал.

– А то, князь Табосский тысячами врагов побивал! Силён как тур дикий был да мечом волшебным владел как никто, а уж про хитрость тонкую, змеиную и ум драконий и говорить нечего. Такие, говорят, штуки придумывал, что и представить неможно! Почитай, он всю нашу Россланию от погибели оберёг. Нас спас, а сам исчезнул… – он замолчал, задумчиво вперив очи в темнеющее над нами небо.

– А те, другие, где они нынче бродят?

– Так тож, и они сгинули. Дракула в сече лютой своей кровью землицу обагрил. Наверное, где-нибудь в развалинах крепости его косточки до сих пор белеют, а рыцарь Георг, – Михась на минуточку задумался, – как на поиски меча волшебного отправился, так и не слыхать о нём ничего – он снова задумался. – Кажись, зарубили его в лесах оркских. А как, где – не подскажу, не знает никто, – ратник виновато пожал плечами. – А ты что про них спросил, никак вспомнил чего? – он с подозрением покосился в мою сторону.

– Да так, интересно просто! – я в свою очередь пожал плечами.

– Ты, брат, с этими вопросами поаккуратнее, уж больно многие последнее время ими интересуются, словно тайны их выведать желают. А с тайнами теми соприкоснуться пострашнее в сто крат, чем хула власти будет. Чуть что не так – и без головы недолго остаться. Чай, не простой меч – то запропал. – Внезапно он пристально посмотрел в мою сторону, оглядел меня с ног до головы, будто видя впервые и, приблизив лицо к моему уху, зашептал: – Хотя и поговаривают, что как хозяин меча исчез во тьме сгустившейся, за ворогом своим тайным кинувшись, так Перст Судьбоносный в обыкновенную железяку и превратился, якобы даже камень бриллиантовый, что на эфесе был, исчез, словно и не было. Но, думаю я, брехня всё это, для пущего отвода глаз придуманная. Меч – то ведь так и не сыскался! Уж как только его не искали, как у сотоварищей князя не выпытывали, а всё одно не нашёлся. Говорят, у спутников князевых один ответ был: "Как исчез Князь Туча, так и меч изржавел весь, захоронили его на месте исчезновения князя". Это, стало быть, для того, что коль суждено тому вернуться, чтоб меч его на прежнем месте ждал. Говорят, королевские наперсники всю пустошь изрыли – перекопали, а меча так и не нашли.

Слушая его, я позволил себе мысленно усмехнуться хитрости моих друзей. Мои труды по их обучению азам дезинформации не прошли даром, историю они и впрямь животрепещущую придумали (во всяком случае, хотелось верить, что история, рассказанная Михаилом – сплошь вымысел, ведь тогда оставалась надежда, что и гибель моих товарищей – всего лишь ими же придуманные враки).

Окончив говорить, Михаил сделал безразличное лицо и отвернулся в сторону, но от меня не укрылась лёгкая улыбка, внезапно появившаяся на его губах.

– А я бы на месте князя без меча волшебного на людях и не появлялся, коль друзья его один за другим гибель находят, знать и вкруг него смерть – злодейка увивается. Кто знает, может, кто ему уже ножик в спину вонзить изготавливается?! Бежать ему надо, покуда поздно не стало, – он замолчал, затем вновь окинул меня взглядом, заговорщески подмигнул и, ускорив шаг, скрылся в густеющих сумерках. А я, ошарашенный его странным поведением, остался стоять на дороге с полными вёдрами воды и переваривать услышанное. Если чувства меня не подводили, то я был узнан, но одним ли только Михаилом? А если он был не первый, то вскоре о моём появлении могли прознать многие, очень многие, если не все. И это, кажется, было плохо. Во всяком случае, в устах Михаила прозвучало неприкрытое предостережение, а я не привык чураться чужих предостережений.

Раздумывая, я опустил на землю внезапно потяжелевшую ношу и словно в полусне побрёл по разгорающемуся огнями становищу в обратную сторону, к руслу реки. В голове медленно созревал план будущих действий. Уже почти спустившись к реке, я оказался в свете ярко горевшего костра и поспешил побыстрее уйти в тень, когда внезапно моё внимание привлёк сидящий чуть в стороне от других огромного роста совершенно седой ратник. Я бросил ещё один мимолётный взгляд его фигуру. Контуры этого по – старчески сгорбленного человека были мне незнакомы, но всё же что-то заставило меня сбавить шаг. Какое-то старое, забытое воспоминание мелькнуло на задворках моей памяти. Я вздрогнул, вслушался в себя, но так и не смог его уловить, видение исчезло. Я уже окончательно решил пройти мимо, когда нечто в профиле его лица, освещаемого бликами то вспыхивающего, то гаснущего костра, показалось мне ужасно знакомым.

– Андрей! – произнёс я внезапно всплывшее в голове имя. Ратник обернулся. В его затуманенных глазах стояли слёзы.

– Николай ибн Михайлович? – его изумление и радость, проступившая на лице, были неподдельными. – Вы ли это? Уж не чаял и свидеться. Как Вы, где Вы? – я был заключён в его медвежьи объятия. Он улыбался, а в глазах блестела такая невыносимая мука, что я невольно отпрянул.

– Стоп, друг мой, стоп, обо мне позже. Поведай лучше, что с тобой-то стряслось? Поседел как лунь, как старик сгорбился, людей чураешься, в стороне от общего костра сидишь. Расскажи мне про горе своё горькое, – улыбка на лице Андрея, вызванная нашей встречей, пропала. В глазах вновь появились слезы, и он, кусая губы и прерываясь, чтобы проглотить то и дело подступавший к горлу комок, начал рассказывать.

Оказалось, эту историю, рассказанную другими лицами, я уже слышал. Слышал я и про зверства оркские и про женщин оркских, в отместку порубленных, только не знал, что ратником тем, от зверств вражеских обезумевшим, Андрей был. Вот, стало быть, откуда его слёзы, а на голове седина. А между тем он продолжал рассказывать.

– Они мне и сейчас снятся, – ратник опустил голову на руки. – Николай Михайлович, скажите мне, разве может человек с таким грехом жить? Разве ему позволено?

– Андрей, друг мой, в этой жизни нам многое позволено, многое дано и многое не велено, но если душа твоя до сей поры болит, и ты не спишь ночами, значит, раскаяние твоё искреннее. Человек слаб в горе, и ненависть над тобой власть взяла. Зло и ненависть – это от тьмы, любовь от бога. Нет в любви места для наказания. Как говорит отец Клементий – проси прощения и прощён будешь, не может бог не простить, бог любит искренность. Сделанного не вернёшь, теперь тебе нести свой крест до конца, – я, словно маленького ребенка, погладил склонившегося передо мной ратника по голове. Тот уже едва сдерживался, чтобы не заплакать.

– Как мне… как, скажите, быть – то теперь? Что делать? Чем искупить грех свой? Может, мне в храм податься в послушники безмолвные? – я чувствовал, как его огромное тело сотрясает дрожь.

– В храм? Укрыться от мира? Нет. Твоя доля не такова. Ты воин. Опытный, умелый воин. Твоё место здесь. Но направь силы свои и думы свои не на убийство врагов, а на спасение товарищей. Думай о том, чтобы спасти как можно больше людей, пусть даже при этом тебе придётся убивать. Пусть твои помыслы будут направлены на спасение. Не убить стремись, а защитить. Война рано или поздно кончится. Вернись к труду мирному, женись, расти детей, поступай по чести – по совести и простится тебе грех твой невольный. – Я стоял, глядя в полные слёз глаза своего старого друга и спутника и чувствовал, как успокаивается его душа, как появляется в глазах свет надежды и цель в жизни. Мы молчали. Ему нужно было время, чтобы переосмыслить прошлое и устремиться в будущее. Его дыхание стало ровным, он как бы ненароком отстранился от моей ладони и, чуть двинувшись в сторону, освободил мне место рядом с собой. Можно было подумать, что на десятиметровом бревне для того, чтобы усесться двоим, кому-то ещё надо двигаться, но я сел именно тут, рядом, и чтобы нарушить столь затянувшееся молчание, спросил:

– Что-нибудь про наших друзей отца Клементия и отца Иннокентия слышно? Что с ними стало? Где живут, чем занимаются? – а сам подумал: если и с ними что-нибудь стало, то я прокляну этот мир к чёртовой бабушке! Хотя, если честно, какое дело этому миру до моего проклятия?

– В Кривграде они ошивались, переодетые, – приглушив голос, ответил Дубов. – Ищут их. Они у Семёныча – старшего покуда приют нашли. Что у них там случилось – не знаю, тока говорят, больно уж святые отцы настоятелей храма обозлили. Отец Клементий утверждает, что это всё злые языки придумали: и про статую, с коей тот во хмелю обнимался, и про дурня и жеребца старого, коими он старшего жреца храмового обозвал, и про лампадку золотую, которую в одеждах отца Иннокентия обнаружили. А потом они ещё всем морду били и епитимью какую-то на всех наложить обещались. Николай свет Михайлович, епитимья – это колдовство такое или сглаз чёрный? – задал вопрос наивный Андрюха, и я отрицательно покачал головой.

– Ни то, ни другое. Наказание такое церковное, ну, молиться там день и ночь или поститься неделями.

– А, понятно. А ещё бают, что они ночью по крышам скачут да за голыми девками гоняются. Тока я так думаю: откуда ж на крыше голым девкам взяться?

"Ну, может про лампадку и впрямь наговаривают, – подумал я, глядя на постепенно приходящего в себя Андрея, – а вот всё остальное уж больно на наших товарищей похоже. А девок на крышу наши святоши в подпитии затащить могли запросто, с них станется…"

– А Дракула, а Георг, а Яга, да и вообще все? – спросил я, надеясь, что он опровергнет сказанное мне Михасем и увидел, как вновь погрустнели глаза моего товарища.

– Сгинул Дракула, как есть сгинул, – у меня захолонуло сердце. – Вместе с замком своим, крепостью. Как что было и сам толком не знаю – не ведаю. Вы уж простите, но об этом Вам святые отцы лучше расскажут. У меня и слов-то таких не будет… И про Ягу я тоже ничего не знаю с Августиною, – при звуке её имени я вздрогнул. Хотелось узнать про неё хоть что-то, спросить, что ему про неё известно, но не спросил. И как не хотелось мне ещё посидеть побеседовать, но издерганному и, похоже, не спавшему много дней подряд Андрею требовался отдых.

– Что ж поделать, раз так жизнь сложилась! – чувствуя, что несу чепуху, сказал я и, положив свою руку ему на плечо, тихо добавил: – Иди отдыхай, друг мой, день у тебя сегодня трудный выдался. И я тоже пойду, бог даст, ещё свидимся. – Я оставил его и поспешно, словно куда-то торопясь, удалился.

Спрятавшись в тени деревянного щита, служившего для метания ножей, я долго смотрел, как тяжело поднявшись, сгорбленная фигура Дубова побрела в сторону призывно распахнутого полога палатки. Когда он уже скрылся из виду, я двинулся своей дорогой, но, задумавшись, как лучше пересечь светлую полосу, оставляемую всполохами разгорающегося костра, я, оставаясь в тени, невольно прислушался к степенному разговору двух ратников, старого с прямой окладистой бородой и молодого, в грязной платяной рубахе и остроконечной кожаной шапке (точь-в-точь будёновке). Говорил старый.

– Ты ить из ополчения призван, а я весь как есть кадровый. Почитай в ратниках без малого двадцать годков будет. Рехформы всё идуть, идуть, а легше не становиться. Помню ишо, когда рядовым ратником начинал, десять медяков на каждую седьмицу получал. Бывало, зайдёшь в трахтир, яствов накупишь, да ещё мужикам проезжим выпивку поставишь от щедрот душевных… да девкам беспутным сладостей прикупишь. Э-хе-хе, теперь – то особо не разгудишься, не разгуляешься.

– Дядько Фрол, так ты вроде щас как отделённым десятником стал, в седьмицу ажно серябряк в ладонь загребаешь.

– Тю на тебя, сгребаю мож я и серебряк, а тока прикупить на него как на медяк давешний можно. Раньше-то петух на веретеле сколь стоил, а?

Молодой парень, сидевший напротив десятника, развёл руками.

– То-то же, копеечку, а сколь теперяча? Во-во, энтот самый серебряк и стоит. Оклада моя и впрямь растёть как тесто дрожжевое, тока в цены, видать, дрожжей поболе добавлено.

– А скажи – ка, дядько Фрол, ты по семье-то тоскуешь?

– Да вот нистолечки!

– Эт как же, разве ж можно так: жёнка, детки – кровиночки… Я по своей Настьке и то обстрадался, хоть и не женаты ещё.

– Так ведь и я не женат, дурень.

– Шуткуете? – увидев отрицательное покачивание головой, разинул рот от удивления. – Да неужто? Разве ж можно в Ваших-то годах да без супруги законной? Это ж грех – то какой…

– Ишь ты, грех! А откель же ей появиться, коль я и дома, почитай, не бываю?

– Энто как же, вы ж, ратники, народ свободный! Послужил государю днём, вечером роздых.

– Эх, мало ты знаешь нашей службы. Эт тока на бумаге королевской всё гладко описано, а на деле – то как?

– Как?

– На деле с петухами на службу явишься, по ночи тёмной в халупу свою вернёшься, если, конечно, она есть, твоя халупа-то. А бывает, что и ночь в учениях проведёшь. У нас и сотники, почитай что все неженатые будут. Тока в дни седьмые куда и вырвешься, а какая любовь да женитьба, когда на неё времени нету? Это не любовь, это морока да непотребство одно! А служба – то у нас какая: тысячник орёт, сотник орёт, десятник… – Он смолк, вспомнив, что он сам и есть десятник, потом всё же досказал: – Десятник тоже орёт. Чуть что – батогами грозят, мошну урезают. Я вона прошлый раз за ратником – то не углядел, порвал он упряжь казённую, так с меня пол – серябряка и удержали, за недогляд, значится.

Я бы ещё послушал этот показавшийся интересным и даже чем-то знакомый разговор, но мне нужно было идти. Я повернулся и пошёл прочь во всё сгущающуюся темноту вечерних сумерек.

Получасом позже, вплавь преодолев быструю, но не слишком широкую реку, я выбрался на другой берег и, слегка дрожа от холода воды и окружающей меня ночной свежести, торопливо оделся. За рекой, озаряясь многочисленными кострами, на сотни метров раскинулся лагерь росского воинства. И только бросив взгляд туда, где должен был гореть костёр моего десятка, я, наконец, до конца понял, что моя дорога с так полюбившимися мне ратниками нынче расходится. Что ж, другого пути у меня просто не было. Я намеревался побывать в Трёхмухинске и Кривгороде, найти святых отцов, и от них разузнать, что же сталось с остальными. Идти до ближайшего (не выбитого войной) селения, как я помнил, было не больше, чем четыре дня ходу, до Трёхмухинска шесть. Поклажей я был не обременён, а оно всей поклажи-то у меня мешок заплечный с краюхой хлеба, (как знал, с плеч снимать не стал) да кинжал длинный, Михаилом дарёный. К тому же, если постараться, то можно было пройти это расстояние и побыстрее. То, что съестного было немного – так это не беда, как-нибудь выживу, кореньями или чем бог даст пропитаюсь, основы выживания в голове накрепко сидят. А если по пути ничего подходящего не попопадётся – что ж, человек и без еды больше месяца обходиться может, лишь бы вода была. Три-четыре дня не емши – неприятно, конечно, но ничего, выдержу.

С этими мыслями я и отравился в своё путешествие. Если бы только в тот момент я мог себе представить, как близко была ко мне смерть, а точнее её вестник – Стилет. Но я того не знал и потому без всякой поспешности начал свой путь, а между тем щит метательный, в тени которого я прятался, не только ратниками добрыми для улучшения своих навыков использовался. Тать, воеводу погубивший, в тот день не единожды в него свой кинжал вонзал. И в эту ночь он искал средь воинства князя Тамбовского, в этих краях, по слухам, вроде как объявившегося. Так что по – всякому получалось, что ушёл я вовремя.

Близких друзей у меня в Трёхмухинске не было. Разве что с Ларионом я побольше прочих общался. Вот и решил я сперва к Лариону двинуть. Чтоб не смущать народ своим появлением, переоделся я в холщовые одежды, за день до моего бегства Михасем подаренные, надвинул шапку пониже и тихим-тихим сапом в город прокрался, то бишь нашёл в стене дырочку пошире да поудобнее. Дыр – то, как оказалось, в защитных стенах города хватало. И не враг, как потом оказалось, их понаделал, а сами Трёхмухинцы – кому дом строить надо, у кого амбар покосился, вот и таскали помаленьку, покудова в трёхметровых стенах дыры не образовались. Короче, дыру я нашёл, понаблюдал малость, и как только стемнело – в городок пробрался. А как же иначе, денег – то у меня не было. А под местного у меня замаскироваться не получилось бы, да я, собственно, и не старался, а зря. Понял я это сразу же, когда с рассветом выбравшись из скрывавшего меня до поры до времени полуразваленного строения, вышел на улицы ещё не слишком оживлённого города.

– Глянь – кось, росландец, а вырядился – то как! – зашипели сзади две идущие на небольшом удалении женщины. – Тьфу, поганец! Сколь нашей-то кровушки попили! На наших горбах свой Лохмоград отстроили!

– И не говори, соседка, мой – то муженёк грыжу себе нажил! – поддержал говорившую хриплый голос её соседушки.

– Окстись, Марусия, у твого же грыжа повыперла в прошлом годе, когда он домину твою перестраивал! – попеняла соседку женщина, начавшая говорить первой.

– Ты совсем с ума сберендила, что ли? Он же с Россландии таким приехал. Вот ужо который год мается.

– Это я сбрендила? Я? Да ты сама не в своём уме!

– Да я…

– Да ты…

Кажется, женщины переключились друг на друга, временно оставив меня в покое. А ведь и впрямь что-то не в порядке в королевстве "Датском". Конечно, я краем уха слышал, что Трёхмухинск и король Прибамбас рассорились, но не до такой же степени?! Даже при моём христопамятном пребывании Трёхмухинские хоть и именовали себя вольным городом, но от общности Рутеньской или, если хотите, Россландской, не открещивались. А эти говорили так, что можно было подумать, мы не на одном языке разговариваем. Так что настроение у меня подпортилось, но что дело совсем дрянь, я понял тогда, когда увидел впереди нескольких добрых молодцев, совсем не двусмысленно выламывающих штакетины из близстоящего забора. Похоже, парни принадлежали к одной шайке. Их волосы имели неестественный рыже-оранжевый цвет. Увидев их злорадные ухмылки, я понял, что решение надо было принимать немедленно. Вариантов было три. Первый – дать себя немного побить (отбирать у меня всё равно нечего), но если парни на немного не остановятся? Вариант два – накостылять оным самому, но стоит ли привлекать к себе внимание, когда я сам ещё не понял, зачем я тут оказался?! И вариант три – делать ноги. В этот момент вариант три мне почему-то показался наиболее предпочтительным, и я, с лёгкостью перемахнув тот самый штакетный забор, из которого "добрые молодцы" добывали своё оружие, припустил наутёк.

Побег удался. Парни немного поулюкали, пробежали за мной десяток метров, но, видимо, на серьёзное преследование их боевого запала не хватило и, бросив мне вдогонку пару оскорбительных реплик и угроз типа "Трус лохмоградский" или "Попадись ты нам только, росс проклятый", они отстали. Кстати, мне всегда "нравилось", когда толпа подлецов, нападая на одиночек, в случае их отступления (а отход от превосходящих сил противника бегством я называть бы не спешил) обзывает этих людей трусами. Вообще – то легко быть смелым, когда за тобой толпа, которая, ты знаешь, не даст тебя в обиду. А если ты один? Многие ли из крутых будут храбрецами в одиночку? Многие ли не дрогнут один на один с равным противником, когда ставка – жизнь? То-то же! Помыкают другими и сбиваются в стаи в первую очередь слабые духом. Может, потому так живуча мафия, что она помимо всего прочего даёт слабому, но плохому человеку чувство защищённости, которое не может дать ему государство? И возможно, мафия потому и сильна, что кто-то желает государству оставаться слабым. А ведь чем меньше будет в обществе опасностей и крепче закон, тем меньше людей захотят преступить этот закон и влиться в ряды мафии. Но, кажется, я отвлёкся. Теперь мне предстояло вернуться к своим баранам. Встреча с молодцами не принесла мне ничего полезного, кроме того, что я понял: Лохмоградцев здесь не любят. Очень не любят. Впрочем, одна из их реплик дала мне ещё и дополнительную почву для размышлений. Получалось, что Трёхмухинцы уже и не россы вовсе. Вот такая картина. Что ж, чудненько! Хотя, почему бы и нет? Разве у нас не так? Разве не разделили нас на разные народы наши правители? Опа, опа, опять меня понесло. Неужели я обо всём этом раздумывал, пересигивая через штакетники, перелезая через окружающие дома заборы?

Бежал я куда глаза глядят, но, кажется, мне наконец-то повезло, и этот двор показался мне знакомым. Правда, он значительно обветшал, искусная лепнина отлетела с окружающих дом стен, сам же дом шелудивился обвалившейся штукатуркой и казался нежилым. Я остановился, приглядываясь: к моему счастью, по некоторым, весьма заметным признакам было видно, что в доме всё же живут. Я отдышался и, рискуя вновь нарваться на неприятности, постучал в толстые дубовые двери.

– Кто там? – тут же донёсся до меня недовольный, но такой знакомый и почти родной голос магистра Иллариона. Конечно, было дело, я отстранил его от власти, но чувства мы сохранили друг к другу весьма тёплые, или мне только так казалось? Вот сейчас как раз наступал момент истины.

– Илларион! – мой звучный командирский глас пронёсся ввысь, заставив не привыкшего к подобному обращению магистра (бывшего) вздрогнуть.

– Кто? Кто там? – вновь повторил бывший магистр, подглядывая одним глазом в замочную скважину.

– Не узнал? – довольно улыбаясь, я снял закрывающую лицо шапку и посмотрел в сторону на так и прилипшего к отверстию Иллариона.

– Вы ли??? – в голосе магистра послышалось узнавание.

– Мыли, мыли, – подтвердил я, улыбаясь ещё шире.

– Господи шь боже шь мой, а мы – то по Вам, почитай, не первый годок службу правим. Вот тебе и ошибочка вышла! А это, правда, Вы?

– Да я, я, открывай! – мне послышалось, как в замке поворачивается ключ, и тяжёлая дверь нерешительно распахнулась. На пороге стоял Илларион, облачённый в белый, давно нестиранный халат, в такие же грязные тапочки, в помятый, серый колпак клоуна, но он, тем не менее, не выглядел смешным. По лицу магистра текли слёзы.

– Вы, Вы! – повторял он, протягивая руки для объятья. – А я, дурень, панихиды заказывал. Простите меня, простите! – он едва не упал на колени. Я с трудом успел подхватить его на руки. Он прижался ко мне и заплакал как ребёнок.

– А у нас тут… у нас тут… – беспрестанно повторял он. – У нас тут такое… Да что теперь говорить! Только поверили в лучшее, только зажили по – человечески и нать те вам, рехформировать всё стали. Дорехформировались! Вон гляньте кругом – как волки теперь живём, ни с кем кроме вражин давешних не дружим, а тем наша дружба до кой поры нужна будет? До той, пока Росслания стоит, а как только рухнет – и по нашим землям баронская конница протопчется. Говорил я людям, говорил! Да разве кто меня послушает? Меня бы уж давно шпионом Россландским выставили, если б не моё прошлое, как – никак магистр бывший! А ты знаешь, – Ларион нашёл в себе силы улыбнуться, – я теперь этим себе и пропитание добываю? Не веришь? А оно так и есть. Я теперь по свадьбам, по именинам хожу, меня там как клоуна балаганного представляют, на место почётное садят, кормят – поят, да ещё и денег дают. Вот так-то.

Я понимающе кивнул головой. Что-что, а про свадебных генералов мы проходили.

– А что ж мы здесь-то стоим? – спохватился мой старый приятель, опомнившись. – В дом, пошли в дом.

Перво – наперво меня накормили, а потом в курс происходящего вводить стали. Во-первых, Илларион в основном дома сидел, хотя официально служил на старом месте в магистрате. Потому что к управлению его не допускали, держали как раритет из прошлого – такой, "понимаешь ли", невинно пострадавший от революции, (а революцию, как теперь стало доподлинно известно, учинили агенты Рутении). Изредка его вызывали на службу рассказывать заезжим инвесторам-иностранцам (по местному меценатчикам) об успешном развитии города, попутно вставляя тезисы из собственного жизнеописания. По "гениальному" замыслу организаторов подобных мероприятий, только услышав о горьком прошлом одного из глав города и столь динамично развивающемся дне сегодняшнем, заезжий "кошелёк" должен был разомлеть и выложить кругленькую сумму на продолжение бесконечных реформ. Конечно, иностранец и знать не знал, что реформы бесконечные, но иных отцы города и не планировали. "Если реформы закончатся, – совершенно справедливо рассуждали они, – то кто же даст денег на продолжение реформ"? И они были по – своему правы.

После того, как мы откушали и малость о дне сегодняшнем поговорили, Илларион вспомнил, что у него как раз сегодня банька. "Словно чувствовал, что гость дорогой придёт". От баньки я, понятное дело, отказываться не стал, да и шмотки мои где-нигде простирнуть надо было. Так и поступил. И пока моя одежда в предбаннике сохла, мы парились. А банька была и впрямь хороша, жаркая, с душистым (уж из ветвей какого дерева не знаю) веничком, с маленьким, но наполненным студёной чистейшей слезы водицей бассейном. Пока потом истекали, вновь беседы вели, прошлое вспоминали.