Текст книги "Месть за победу — новая война"
Автор книги: Анатолий Уткин
Жанр:
Политика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)
Освободившаяся от монгольского ига Русь в конце XV века впервые встретила западных людей и с холодеющими ногами пришла к выводу: эти могут все. Они за 60 лет (1500–1560 гг.) овладели всей мировой торговлей и начали мировую колонизацию. Запад пять столетий воздействует на внешний для себя мир двумя способами – привлекательным примером и силой. Привлекательность сказывалась в создании в каждой незападной стране «прозападной» элиты, убежденной, что не следует заново изобретать колесо; остается заимствовать. В плане силового воздействия Запад начал с распространения своей версии христианства, а дошел до демократических ценностей.
Взлет Америки, оказавшейся единственной сверхдержавой с 1991 г., характерен тем же двуединым подходом: пример и жесткость. Нелепо было бы объяснять случившееся с Россией только «происками геополитического противника», главные шаги с политического Олимпа Москва проделала сама. Впрочем, не без помощи. Иначе директор ЦРУ не стал бы писать российскую главу о 1980–1990‑х годах в своих мемуарах под названием «Самая успешная операция».
Велико ли влияние Соединенных Штатов в современной России? Вопрос не так прост, как кажется. Строго говоря, воздействие Америки прямо пропорционально степени неучета американских интересов. Если Бирма (Мьянма) или Албания замыкались в своих сугубо провинциальных интересах, то внимание к ним Вашингтона минимально. Если же, скажем, Россия будет строить атомные электростанции всякому готовому заплатить, то могучие внешнеполитические инструменты единственного гиганта современного мира немедленно станут ощутимыми. Итак, пример и воздействие – вот два фактора давления Соединенных Штатов на современную Россию.
1. Пример. Эмоциональная, интеллектуальная, эстетическая привлекательность колоссального западного государства (где расположены 17 из 20 лучших в мире университетов, где издается книг больше, чем во всем остальном мире, куда направляется львиная доля Нобелевских премий, где расположен передовой фронт науки) создает проамериканскую элиту, которая не без основания направляет указующий перст на Петра Великого, своей имитирующей Запад деятельностью сумевшего создать три столетия успешно овладевающее западными приемами государство. Потому и неистребимо влиятельна та гуманитарная и техническая российская интеллигенция, для которой гуманизм и наука западного лидера – основа ее идейного мира. И не следует проявлять неблагодарность: Фонд Сороса (Макартуров, Форда, Наследия, Карнеги и др.) реально помог десяткам тысяч российских ученых в тот самый момент, когда родное государство палец о палец не ударило для спасения национальной фундаментальной науки. Петр создавал научные учреждения, Борис пустил их по миру.
2. У американского воздействия на Россию активная и пассивная сторона. Активная заключается в «программе Нанна – Лугара», по которой наше государство ежегодно получает примерно 780 млн долл. на утилизацию ядерных отходов, долю контроля над ядерными исследованиями; в продвижении к российским границам Североатлантического союза, в результате чего вскоре в 8 из прежних советских республик будут стоять американские войска. Пассивная сторона сводится к недопуску (и без того немногочисленных). российских товаров на богатейший в мире американский рынок, который положил начало японскому, южнокорейскому, китайскому и пр. экономическим «чудесам».
Между республиканцами и демократами очевидное тактическое различие. Демократы обычно более идеологизированы, они смеются над всеми традициями, кроме своих, им подавай местного Джефферсона (неважно, что Ельцин позже окажется мало на него похожим). Республиканский конек – строгая геополитика, выдвижение вперед «этики бизнеса», дела, а не парадное теоретизирование. Демократы призывают учиться молодых российских журналистов; республиканцы – молодых российских деловых людей. Демократы более податливы на внутриамериканское давление этнических меньшинств; республиканцы ставят в авангард воздействия на Россию коренную бизнес–элиту.
Разочаруем сторонников «теории заговора». У американцев очевидным образом нет плана воздействия на Россию, преобразования ее. Есть отдельные мнения: президент Клинтон приходил к выводу, что «Россия нуждается в системе государственных работ», но дальше размышлений не пошел. И слава богу, ведь это наше дело. Отсутствие у американцев «плана» имеет и хорошую и плохую стороны. Хорошую – в свете предоставляемой нам инициативы, в свете того, что мы сами можем создавать собственную систему национальной безопасности. (Если бы Вашингтон решил диктовать, то реакция свободного последние 500 лет народа последовала бы незамедлительно.) Плохую – потому что некий вариант «плана Маршалла» никак не повредил бы стране подняться с колен, помог бы расширить инфраструктуру, расширил рацион наших стариков, создал «левиттауны» в становящейся на колеса стране. (Напомним, что в 1921 г. Герберт Гувер спас 18 млн наших граждан в находящейся в разброде стране; кто бы не сказал сегодня спасибо мастерам дорожного строительства и артезианского бурения?)
Успех либерализма при становлении новой, постсоветской России (да и всех пятнадцати новых государств), возможно, был бы реален при реализации, как минимум, двух условий: правящая элита имеет план развития своей страны; население готово пойти на жертвы, ожидая от реализации новых социально–экономических идей улучшения жизни и приобщения к мировому сообществу. Даже самые упрямые западные оптимисты указывают, что реализация либерализма на суверенном пути идет в постсоветских странах с огромным трудом в свете противоречий в элитных кругах и усталости обнищавшего (и во многом деморализованного) населения. Даже там, где, казалось, дело пойдет быстрее – в государствах Прибалтики, – элита занята вовсе не конструктивными задачами реализации либерального проекта, а более заземленными или отдаленными: а) дележом земли и жилого фонда; б) упованиями на решение всех проблем при вступлении в Европейский союз и НАТО. Остальным 12 странам, лишившимся рынка соседей и кооперации друг с другом, при подходе к осуществлению либеральных ценностей не на кого уповать. До сих пор возможность приближения к западным стандартам связывалась в незападных странах с государственной мобилизацией ресурсов; достижение западных идеалов и показателей на пути первородного хаоса является абсурдом, обреченность которого поняли все соседи (и жертвы) Запада от царьков инков до Кемаля Ататюрка.
Пожалуй, впервые американские специалисты с определенностью говорят фактически о крахе либерализма в России, о том, что «постсоветское пространство для большинства обычных людей представляет собой один шаг вперед и два шага назад. Крушение советской империи ничем не напоминало заморскую колонизацию… Экономическая взаимозависимость была очень эффективной, и крушение этой взаимозависимости означало фактическое уничтожение жизненно важных связей между поставщиками и потребителями, оказавшимися расположенными в иностранных государствах. Повсюду в бывшем Советском Союзе мы видим ужасающие контролирующие системы государств–паразитов, государств–пигмеев, государств, занимающихся рэкетом, во главе которых стоят организованные банды. Мы видим лагеря огромных масс беженцев, разгул теневой экономики»[532]532
Kotkin S. A Tour Through the Wreckage of the Soviet Empire. Trashcanistan (The New Republic, April 15, 2002, p. 31).
[Закрыть]. Это говорят западные либералы, обращающиеся к анализу российской ситуации.
Грустный вывод о крахе российского либерализма, явственный и без статьи Ходорковского, неизбежен. Мы просим быть верно понятыми. Трущобы и развалины можно увидеть повсюду в мире, но не везде причиной образования этих трущоб называют «реформы», не везде ужасающие жизненные условия являются результатом либеральных реформ.
Сегодня даже самые большие идеологи либерализма (скажем, йельский профессор Доминик Ливен[533]533
Lieven D. Empire: The Russian Empire and Its Rivals. Yale University Press, 2001.
[Закрыть]) исходят из безусловной для них аксиомы полного краха либерализма в современной России. Ливен твердо и определенно утверждает, что, если президенту Путину не удастся на основе своей огромной (пока) популярности осуществить хотя бы некоторый прогресс, если Москва и Петербург останутся островами «среднего класса» в нищей стране, если преобразования завершатся пиром плутократии, то прежний социалистический мир усилиями либералов просто выстроится в хвосте «третьего мира», со все более нехорошей завистью взирая на процветающий «золотой» миллиард» соседнего Запада.
1. Между П. Милюковым и Е. Гайдаром та разница, что первый был последовательным сторонником конституционной монархии и патриотом, сторонником территориальной целостности своей страны и выразителем классического либерализма как реализации свободы личности ради мобилизации его здравого смысла и патриотической традиционности. Второй всемерно укреплял прежний строй и выступил на политическую арену как ренегат. Его либерализм свелся к отрицанию возможностей плановой экономики и вере в «невидимую руку рынка», к очевидному социальному регрессу экономических джунглей и безусловной утрате исторической преемственности, к наивной вере в западные рецепты и к менее наивной надежде использовать образовавшийся хаос в собственных политических целях. Судьба Милюкова трагична, и он осознал этот трагизм в мае 1917 г., через три месяца после прихода к власти; судьба Е. Гайдара трагикомична в свете лояльности к нажившимся (политически, экономически) вождям России 1990‑х годов. 2. Общее между ними – стремление реформировать прежнюю власть. Главное различие в том, что для Милюкова безразличный к судьбам русского государства Гайдар, желающий передать бразды правления и национальную экономику волкам самореализации и эгоизма, никогда бы и в страшном сне не предстал либералом, пекущимся о своем народе. Для Милюкова, ориентировавшегося на лорда Гладстона, Г. Асквита, Гамбетта, Пуанкаре, Клемансо, Бриана, ориентация на консервативных радикалов была немыслима. Для Е. Гайдара, видевшего последнее слово в «чикагской школе», в Рейгане и Тэтчер, в Милтоне Фридмене, ориентация на национально мыслящих, гуманистически неприемлющих «животворный хаос» гуманистов современности была наивностью и регрессом.
Характер русско–советского либерализма сложился под воздействием двух обстоятельств, внешнего и внутреннего. Внешним было давление государственного пресса периода насильственной модернизации, жестокой внутренней регламентации и ГУЛАГа. Это обстоятельство предопределило органический антикоммунизм ушедшей в метафорическое и буквальное подполье интеллигенции, в продолжение исконных традиций недоверия к властям, борьбы с ними, закрепления психологии подполья. Бессильная ярость многих десятков лет молчания 1920–1970 гг. заставила русских либералов (как прежде ее предшественников в царской России) дать «Ганнибалову клятву» неприятия тупого государственного насилия, неприятия коммунизма и борьбы с ним. Отсутствие шансов на допуск к национальной сцене, ограничение пользования печатным станком, фактическое неучастие в определении судьбы народа – не могли не вызвать пароксизм отчаянной неприязни к партократии. Однако не на истовых коммунистов обрушился гнев либералов в тот день, когда ослабли запреты. Что толку в ненависти к амебообразным коммунистам 80‑х годов? Истовые уже ушли естественной дорогой. Единственным оправданием обладания властью коммунистами, потерявшими революционность, стал патриотизм. Драмой поколения стало то, что праведный гнев российских либералов обрушился именно на это главное самооправдание однопартийной диктатуры, на патриотизм.
Второе – внутреннее – обстоятельство проистекало из черт мученичества, внутреннего чувства обиды в свете нереализации таланта, из нежелания вести серое существование со стороны русских либералов. Беспросветность вела к ожиданию шанса, случая, которым следовало воспользоваться в полной мере. Нечто новое для прежде стоически настроенных либералов – готовность к авантюре (оборотная сторона страха прозябания). Сделать максимально то, чтобы возврат к прежней политической системе был невозможным. Отсюда бал стали править истовые либералы.
Императив выходящего из–под глыб исторических потрясений российского либерализма звучал достаточно невинно: мы, Россия, должны стать нормальной страной. Удивительно, что никто ни в те годы, ни потом и не пытался определить критерии нормальности, задаться вопросом, почему нормальной в представлении культурно–евроцентричных шестидесятников считалась социальная практика счастливой десятой части мира – Северной Атлантики, а не девяти десятых, находящихся либо в процессе догоняющей Запад модернизации, либо погрязших в национализме и трайбализме. Удивителен и неповторим тот пафос, который придавался слову «нормальный» (синониму – «идущий вровень с Западом, разделяющий его стандарты, уровень жизни и достоинства демократического общества»), как единственно достойному человеческого существования. Словно девять десятых населения Земли сознательно и по своему вольному выбору жили «ненормальной» жизнью; словно подъем Запада в XVI в. и его неудержимый прогресс на протяжении пяти столетий был не уникальным чудом, а делом свободного выбора.
Правомочно спросить либералов – ревнителей «нормальности», не была ли нормальной жизнь большинства их соотечественников, если последний массовый – в масштабах нации – голод отстоял еще сравнительно недалеко (1944 г.), если в течение жизни всего лишь одного поколения две трети страны стали жить отдельно от скотины, пользоваться проточной водой, вакцинацией избегать эпидемий, впервые в своей истории получили гарантию жизнедеятельности – своей и грядущих поколений. Эти шаги к нормальности вовсе не гарантировали уровня Запада. Интеллектуальным убожеством веяло от фатовского выбора в качестве ориентира «нормальности» абсолютно уникального опыта США, Швеции, Швейцарии или Германии.
Видя нормальность лишь в чужих краях, отогревшиеся от ночного ужаса либералы сумели сделать удивительное – потерять нить исторического развития собственной страны. Фатовское соревнование в обличении собственной национальной ненормальности вело только к бездумному отказу от самоуважения. (В конце концов, России ли, единственной устоявшей перед натиском Запада незападной стране, следовало смущаться своей феноменальной и героической истории? Словно сумма исторических и ментальных особенностей не составляла историко–цивилизационную основу того, что обуславливало жизнь на «одной шестой». И жизнь, впервые достойную, самостоятельную, идущую вровень с передовой наукой (Нобелевские премии 1960‑х годов), победившую на всех (со своим участием) Олимпиадах, поражавшую в балете, шахматах и хоккее.) Тезис о нормальности стал могущественным орудием либерализма. На уровне национального сознания стало едва ли не преступлением говорить, что Россия нескоро еще по уровню жизни будет равной начавшей якобы с той же стартовой полосы Финляндии, что нельзя смотреть лишь на счастливые (по стечению исторических обстоятельств) исключения, что феномен Запада в определенном смысле неимитируем.
Форсированное движение гайдаровских либералов к «нормальности» требовало определения ненормальности, и таковой стало считаться все незападное – смешное и грустное утрирование (как нового) вопроса, фатально стоявшего перед Россией со времен Аристотеля Фиораванти. Словно не было жестокой полемики и практики решения этого вопроса со времен Лжедмитрия, Петра, славянофилов – западников и пр. Требование «сейчас и немедленно стать нормальными» лучше всего выразил двумя столетиями ранее генерал Салтыков, заявивший, что дело лишь в том, чтобы «надеть вместо кафтанов камзолы». Последовал отказ видеть в модернизации крупнейшую проблему человечества (и России в частности) – фетишизацию иной цивилизации, подмену тяжелейшей проблемы модернизационной рекультуризации легким выбором «умный – глупый», беспардонную примитивизацию процесса обсуждения главных общественных вопросов – от демократии до экономической политики. Заметим, это был не временный фетиш, то было кредо: «нормальность» вместо критического анализа и исторического чутья. Жрецы нормальности безжалостно крушили «административно–командную систему» и совершенно серьезно, прилюдно, печатно, массово требовали немедленной денационализации и дефедерализации, что на практике обернулось дестабилизацией и деградацией. (Не говоря уже о том, что столь легкое определение «нормы», жестоко ломающее ментальный, психологический стереотип огромного народа, неизбежно таило в себе автохтонную реакцию.)
Ввиду общенационального смятения. По сознанию не имеющего политического опыта российского населения прошли три «катка»:
коммунизм – будущее мира. Индоктринация 70 лет;
коммунизм – это ГУЛАГ плюс оболванивание всей страны (1986–1991);
гайдаровский либерализм – это изобличение коммунизма как ширмы для дележа прежней социалистической собственности (1992 г. – по наше время).
В результате хаос в национальном сознании привел к грандиозной апатии населения, наивно выражающего сегодня доверие только к разумно выглядящему лидеру. Ужасен может быть следующий этап: народный вопль о справедливости, деморализация властных структур и бунт известного характера.
Российские нетерпеливцы–либералы открыли национальную экономику перед напором экспорта, бросили национального слепца–производителя плыть к «тому берегу», заставили кровью и потом созданные заводы конкурировать с чемпионами, уже прошедшими капиталистический естественный отбор. В результате погубили половину индустрии и значительную часть сельского хозяйства, никак не способных противостоять мировым рекордсменам. Некогда основа первоначальной российской модернизации – текстильная промышленность лежит в руинах. Да, она исчезла в других индустриальных странах, но только тогда, когда центр силы национальной экономики прочно переместился в другие конкурентоспособные отрасли. Может быть, где–то «овцы и ели людей» на первоначальной стадии развития капитализма, но все же не так, как в Иванове или Комсомольске–на–Амуре 90‑х годов. С джунглями трудно мириться, когда к этому вынуждают сложившиеся обстоятельства, но сознательно их создавать может только безответственность.
Замысел российских либералов свелся к тому, чтобы оставить национальных производителей на волю произвола. Время и порох были потрачены на манипуляции с валютой – убиение прежних сбережений, поиски соотношения рубля с долларом, битвы с инфляцией, искусственное поддержания национальной валюты за счет разбазаривания национальных резервов. Некоторым банкам это помогло, национальной экономике – нет. Пресловутый монетаризм в российских условиях оказался абстрактным занятием. Хвост не вращает собакой. Экономика не может управляться валютными интервенциями.
Отсюда лютая реакция населения, народа. Если поданный в 1990‑е годы либерализм равен демократии, то будь он проклят. Это и сказалось в ходе выборов 2003 г. в Государственную думу.
Императив, исповедовавшийся российским либерализмом завершающейся эпохи, – вера в существование чего–то большего, чем здравый смысл. Недавние жрецы объективно–исторических законов попросту отказывались верить, что помимо серой действительности в обыденной реальности, именуемой жизнью, ничего нет. Крушение прежних надуманных схем либералов в данном случае ничему, кроме новых пороков, не научило. Эта черта – родимое пятно российского либерализма. Когда 17 отроков были посланы в начале XVI в. в лучшие университеты Запада, то никто из новоявленных студентов не удосужился приобщиться к неким прикладным, общеполезным дисциплинам. Видимо, пресная проза жизни противна русской душе. Все 17 российских протоинтеллигентов–либералов избрали одну из двух дисциплин – алхимию или астрологию, чтобы добиться успеха одним ударом, овладеть корневыми законами мироздания, одним махом разрубить гордиев узел жизни, по особому компасу найти сразу верный ответ – вера в миг, удачу, случай, тайную тропу истории, а не в каждодневные планомерные усилия.
И в послесталинский период российский либерализм упорно искал универсальный (а не пресно–прозаический) ответ на загадки бытия, культурной отсталости, индустриального отставания, научной стагнации. С роковой неизбежностью его внимание привлекли те из современных титанов западной мысли второй половины XX века, следование учению которых предположительно обещало максимально быстрое успешное переустройство общества. Разумеется, это не новый путь. Напомним, что кумирами думающей России последовательно были Адам Смит, Вольтер, Дидро, Руссо, Кант, Фурье, Гегель, Сен – Симон, Фейербах, Прудон, Маркс (на его учении Россия задержалась с примечательной интенсивностью), Ницше, Фрейд. От алхимии и астрологии дело явно двигалось в сторону социально–экономических концепций. В годы Горбачева либералы демонстративно отринули марксизм и тут же, руководимые все той же неистребимой верой в последнее слово западной (в данном случае экономической) науки, обратились к фетишу «свободного рынка». Именно рынок все расставит по своим местам. Рынок воздаст всем по заслугам, рынок вознаградит труд и умение, накажет нерадивого. Он сокрушит нелепое стремление Центра контролировать все и вся, вызовет к жизни сонную провинцию, энергизирует людей, превратит «винтики и колесики» в грюндеров и менеджеров.
Позволим себе следующее отступление. В западной экономической теории свободный рынок, старый добрый laisse faire, периодически был то в загоне, то в фаворе. Певцы свободного рынка от Адама Смита до Милтона Фридмена не более знамениты, чем идеологи государственного вмешательства от Тюрго до Кейнса. В 60–70‑е гг. на Западе правил бал тезис об умеренно регулируемой дирижистской, социаль–орднунг типа полусоциалистической экономики. Но во времена президента Рейгана вперед вышли идеи «освобождения» рынка от чрезмерной опеки, и Чикагская школа стала авангардом западной экономической мысли. Нужно ли напоминать, что именно российский либерализм, стремясь не отстать, первым в мире перевел «Капитал» Маркса. Он же первым уверовал в созданную для западного мира теорию высвобождения рыночных сил, в Милтона Фридмена (имевшего интеллектуальное мужество специально указать на неприложимость его теории к российской действительности. Напрасные старания).
Именно эта теория была взята на вооружение нашим либерализмом в стране монопольных производителей, в стране, экономике которой требуется дисциплина, контролируемое взаимодействие и порядок, а не раскрепощение ради менеджеристских чудес чемпионов свободной конкуренции. Песня рынку как всеобщему справедливому уравнителю, как создателю творческого производства прозвучала в стране, совершенно отличной от западной трудовой культуры. Гимн индивидуализму прозвучал в глубинно коллективистской стране, призыв копить и бороться за качество был оглашен на просторах, где основными производителями были мобилизованные крестьяне и их дети, разумеется, не несшие в генах ничего похожего на протестантскую этику индивида. В результате накопленное по крохам в 1929–1988 гг. подверглось воздействию экспериментов типа Закона «О предприятии». Всеобщее требование регионального хозрасчета было уже за пределами здравого смысла. В свете этого опыта надеяться на «признание ошибок» сложно.
