Текст книги "Месть за победу — новая война"
Автор книги: Анатолий Уткин
Жанр:
Политика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)
Но ядерным сделает будущий конфликт не обязательно создание «совершенных» образцов ядерного оружия. Одним из наиболее существенных фактов современного мира является наличие на планете более 700 000 тонн «отработанного» урана, результат деятельности атомных электростанций и заводов по производству ядерного оружия. «Отработанный» уран является отработанным только в определенном смысле. Речь идет об элементе U-238, который излучает альфа–частицы. Ближайший к нему U-235 излучает преимущественно гамма–лучи, легко проникающие в тело человека. Учтем и то, что альфа–частицы в 20 раз более генотоксичны.
Если содержимым снаряда становится U-238 в виде пыли, то излучаемые альфа–частицы могут рассматриваться как поражающие легкие и желудок с конечным летальным исходом. Уже в 1980‑е гг. Пентагон начал рассматривать идею использования вместо свинца в снарядах ядерных отходов. Многие авторы (такие, например, как Том Хартман) уверены в том, что армия США использовала ядерные отходы таким образом на крылатых ракетах и в артиллерийских снарядах калибра 105 и 120 мм. Во время первой иракской войны американская армия использовала более 300 тонн ядерных отходов. В войне 2003 г. – в три раза больше[120]120
Hartmann Th. The Last Hours of Ancient Sunlight. The Fate of the World and What We Can Do Before It's Too Late. New York: Three Rivers Press, 2004, p. 153.
[Закрыть]. Уже в ходе первой иракской войны армия США выпустила 900 000 снарядов. Предполагается, что на Балканах американцы выстрелили еще большим числом подобных снарядов. Трудно ли завладеть таким «грязным» ядерным оружием? Четвертая мировая война будет иметь в своем арсенале «грязное» ядерное оружие с самого начала.
Глава 6
СТОИМОСТЬ ДЕМОКРАТИИ
Спор о демократии принял тривиальную и примитивную форму. Хотя бы потому, что он ведется в отрыве от понятия «общественное благо». Хотя бы потому, что наиболее рьяные суждения ведут те, кто никогда не видел прямого демократического выбора в малых кантонах Швейцарии, кто ставит на одну доску индийскую и британскую демократии, кто видит в проявлении желаний демоса благо уже само по себе. Скрижали истории, фиксирующие самоубийственность и гибель многих демократий, многим современным рьяным ее сторонникам практически неведомы. Им достаточно парадоксальной формулы Уинстона Черчилля о том, что демократия «очень плохая форма правления, но остальные – еще хуже». Строить свои суждения о знамении времени – демократизации – на парадоксах едва ли целесообразно. История и экономика – более надежные столпы.
Обращаясь к опыту государственного правления, нетрудно заметить, что система государственного управления может быть очень недорогой. Дважды в день протягивал спартанец ладонь за оливками, а Спарта стояла столетия (и в конечном счете сокрушила и блестящую демократию Афин). Но демократия может стать плодотворным – и наиболее приближенным к справедливости – способом правления только на определенном экономическом основании. Античные полисы, как и Рим, стали республиками с расцветом античного сельского хозяйства и активного товарообмена. Голландия, а за ней Британия доказали жизненность демократического правления, только достигнув определенного экономического уровня развития. Когда последний крестьянин переселился в каменный дом и когда коллекционировать Рембрандта сделалось хобби.
Западный мир двадцать столетий несет в чужие пределы христианство, но демократия стала экспортным продуктом этого мира лишь краткое число десятилетий. Демократии, собственно, не более восьми десятилетий – только в 1920 г. женщины получили право голоса в англосаксонских столпах демократии. И уж совсем недавно западный ученый мир пришел к выводу, что «чем больше благосостояние нации, тем больше у этой нации шансов на формирование устойчивой демократии». Это сказал в 1959 г. американец Сеймур Мартин Липсет[121]121
Lipset S. M. Some Social Requisites of Democracy: Economic Development and Political Legitimacy («American Political Science Review», March 1959, p. 53).
[Закрыть] и вызвал, надо сказать, бурю споров. Но с утроением за полстолетия численности суверенных государств мы получили невиданный прежде по наглядности опыт, и давайте разберемся, как зависит демократическая форма правления от экономического благополучия данного государства.
Практически любое современное государство может при определенных условиях обрести демократическую форму правления. Вопрос заключается скорее в том, чтобы сохранить демократию, сделать демократическую форму правления устойчивой.
Статистика в этом отношении дает основания для весьма жестких выводов.
Если в данной, обретшей демократическую форму правления стране доход на душу населения в год составляет в текущих американских долларах цифру ниже 1500, то жизнеспособность данной демократии не превышает восьми лет. В том случае, когда этот среднегодичный уровень размещается между полутора и тремя тысячами долларов США, то выживаемость демократической формы правления повышается до восемнадцати лет. Очень важный уровень – 6 тыс. американских долл. в год. С достижением этого уровня демократия начинает приобретать устойчивость. Вероятие возврата (ухода) к тоталитаризму весьма резко сокращается. Подлинный пункт «нет возврата» демократия преодолевает при достижении цифры 9 тыс. американских долл. в год на жителя страны. Демократическая форма правления теряет качества хрупкости, она уже практически не нуждается в «благорасположенном тиране».
Что говорит история западного мира? Первые шаги в направлении демократии западноевропейские страны сделали примерно в 1820 г., когда начался процесс расширения доли населения, пользующегося избирательными правами. 1870 г. ознаменовал достижения среднего уровня в 2700 долл. – демократия колеблется, – и только к 1913 году основные западноевропейские страны перешагнули рубеж 4900 долл. в год на гражданина. После 1945 г. главные западные страны достигли искомых 6 тыс. долл. в год. Значительно позже эту грань пересекли Испания, Португалия, Греция. И очень хрупки демократические достижения на Балканах. А ведь речь идет о Европе и о странах, явственно попавших в орбиту западного влияния. Что же говорить о бедном и отдаленном мире, где исключения (вроде Южной Кореи) подлинно редки? Напомним, что попытки демократизации в той же Южной Корее провалились в 1960–1980‑х годах, пока цифры не засвидетельствовали о подлинной экономической зрелости страны, высоте ее жизненного уровня. Героев хватало, но волна прилива била в противоположном направлении (президент Ким Тэ Чжун, скажем, сидел в это время в тюрьме). И те, кто на Тайване страдали за свои убеждения в 1960‑е годы, возглавили страну лишь 40 лет спустя. Чего не случилось, скажем, с Египтом или Угандой, безнадежно отставших экономически.
Неизбежен вопрос: почему благосостояние благотворно для демократии? И не всякое благосостояние – Нигерия, Венесуэла и феодальные княжества Персидского залива стали явно богаче, но почти ни на йоту не приблизились к демократии. Здесь мы подходим к сути вопроса. При доходе в полторы тысячи долларов в год правительство данной страны не зависит от воли граждан. Оно зависит от естественных ресурсов. От полезных ископаемых и всего, что можно продать от лица государства или обложить большим государственным налогом. Поэтому нефть не несет демократии, как бы ни росли цифры, – доходы на армию и полицию, на административный аппарат получают «из земли», а не от граждан, от которых они в данном случае практически не зависят.
Но, приблизившись к «трудовым» 6–9 тыс. долл. на душу населения в год, правители начинают зависеть от налогов. Зависеть от нас с вами (ныне плоско шутящих о плоском налоге, забыв, что прогрессивный налог всегда был главным показателем прогрессивности данного режима). А после 9 тыс. долл. правительственный аппарат уже решающим образом зависит не от черной нефти, а от нашей готовности на свои деньги содержать то или иное правительство. Недра питают государственную казну, но не тягу к демократическому правлению (если только эти недра не принадлежат собственно населению, как, скажем, в Норвегии – второй по богатству в Европе на душу населения стране), они не являются res publico – общественным достоянием. Приведем пример: нефтебогатая Мексика прочно встала на путь демократического развития только после того, как в конце 1990‑х годов превысила уровень 9 тыс. долл. на душу населения в год. К этому же уровню приблизились Словения, Сингапур, Турция, Малайзия.
Что из всего этого проистекает? Блажью является строительство всяческих «левых» и «правых» центров, массовых партий демократической ориентации, если подобная демократия лишь укрепляет нефтегазовую «костяную ногу» демократической красавицы. Некоторые страны едва ли не благословляют отсутствие полезных ископаемых (к примеру, Турция). Кто–нибудь слышал об ископаемых в Швейцарии? Но эта страна, ее демократическое правительство постоянно держат в поле зрения общественное благо, последовательно специализируя страну на туризме, производстве часов, банковском деле, а теперь на образовании (даже англичане сегодня присылают своих детей учиться в Швейцарию). Как только федеральный Берн перестанет эффективно работать в геоэкономической ориентации, его самые богатые в Европе налогоплательщики немедленно свергнут сонное правительство – ведь только в этом сказывается замечательное свойство демократии.
Вот и приходится правому политику Берлускони выдвигать 125 проектов обновления Италии, в то время как сонные квазидемократии Востока раздают своим богачам национальные лесопарки, месторождения и секторы максимального рыбоулова. Низвергать однопартийную систему и открываться миру лишь для того, чтобы склеивать заново страну, – это очень по–нашему. «Не сотвори себе кумира», говорит Библия, и это хорошее напоминание тем, кто жует формулу «свободный рынок и представительная демократия».
Демократия – это не мантра, не восточный «сим–сим». Это не чудесное слово сказок и преданий. Это просто способ, это инструмент разрешения общественных коллизий, это попытка дать шанс энергии и уму многих, талантам широкого демоса. Цель – благосостояние народа, а не крах барьеров на пути к благосостоянию немногих. Демократия возможна только в случае принятия национальной концепции развития, привития современных технологий и подъема жизненного уровня до той планки, когда мы – налогоплательщики – содержим государство, а не оно пользуется нашей пассивностью.
Так называемая «третья волна» демократизации обрушилась на мир в 1990 году. Прошло пятнадцать лет, и можно сделать определенные выводы. Первоначальный оптимизм определенно увял, и о трудностях демократизации сегодня говорят от России до Латинской Америки. Особые споры вызвал Ближний Восток, ставший ареной насильственной демократизации. На пути демократизаторов встал, однако, жесткий факт: арабские страны не только не стали более демократичными, а сделали явный шаг в сторону исламского фундаментализма. Но еще хуже ситуация в таких районах, как Африка южнее Сахары. И открылась истина – неведомой руки рынка нет. Наихудшее положение складывается там, где государственные структуры обрушились до основания. Новые и более острые проблемы возникли там, где государство впало в анемию, где государственные устои перестали быть цивилизующим звеном. Там практически немедленно воцарилась нищета, исчезло представление о гражданских правах, возобладал терроризм, хлынули потоки беженцев повсюду – от Сомали до Гаити и Афганистана.
Хуже с искусственными формированиями. В Ираке американцы создали ручную коалицию временной власти. Находясь под крылом американцев, этот орган блокировал создание даже местной, провинциальной власти. Лишь значительно позднее американцы увидели, что хаос обращается против них, и объявили о национальных выборах в Ираке. Время безвластия обеспечило лишь партизанскую войну. Как пишет Френсис Фукуяма, «планируя оккупацию Ирака, администрация Буша практически не использовала прежних административных институтов этой страны. Она начала послевоенную реконструкцию очень поздно, посвятив этому делу слишком мало внимания и ресурсов». Еще более важны следующие обобщающие слова Фукуямы: «Прежде чем строить демократию, необходимо иметь государство; иметь устойчивое государство»[122]122
Fukuyama F. «Stateness» First» («Journal of Democracy», January 2005, p. 85).
[Закрыть].
Безысходность не имеющего шансов бывшего «третьего» и части «второго» мира, не находящих своего места – ниши на мировых рынках и ощущающих на себе последствия катастрофического ослабления государственных структур, породит колоссальную нестабильность, порождающую, помимо прочего, терроризм.
Хотя государство–нация – сравнительно недавняя форма человеческого общежития (государство–нация было продуктом индустриальной революции XVIII в., результатом уникальных сочетаний исторических условий), гражданская дисциплина подданных государств все новое время была наиболее обязывающим и обеспечивающим порядок фактором. Впереди – резкое ослабление этого стабилизирующего начала, значительная массовая радикализация, которая обрушится на человечество вследствие ослабления внутренних структур суверенных государств, явственное ослабление государства по мере вхождения человечества в современную – третью научно–техническую революцию. Мощь и возможности государств–наций контролировать свою судьбу уменьшаются. «Концепция нации, – пишет американец Д. Риеф, – находится под ударом с множества сторон… Возможно и даже вероятно, что первые десятилетия нового века будут эрой ускорения эрозии мирового порядка, построенного на системе государств»[123]123
Rieff D. A Second American Century? The Paradoxes of Power («World Policy Journal», Winter 1999/2000, p. 11).
[Закрыть]. Говоря словами американского специалиста В. Райнеке, государство «потеряло монополию на внутренний суверенитет, оно стало принадлежностью прошлого»[124]124
Reinecke W. Global Public Policy («Foreign Affairs», Nov./Dec. 1997, p. 137).
129
[Закрыть].
Государства теряют свою национальную идентичность и, соответственно, организующую мощь по нескольким причинам.
Во–первых – и прежде всего, кризис государства сказывается, в частности, в том, что ослабляется гражданская лояльность, «приверженность флагу» – всем государственным атрибутам. К примеру, 34 % американцев открыто утверждают, что не доверяют своему правительству. Согласно опросам общественного мнения, падение доверия к правительству зафиксировано в 11 из европейских стран[125]125
«Foreign Policy», Fall 1999, p. 46.
[Закрыть]. Это происходит из–за недовольства государственным курсом, несогласием с государственной практикой, ощущением собственной маргинализации. В немалой степени сказываются скандалы на высшем государственном уровне (от «уотергейта» 1972–1974 гг. до дела «Энрон» в США в 2002 г.), измельчание лидеров, разоблачающая роль средств массовой информации.
Во–вторых, растет давление негосударственных организаций. В 1909 г. в мире было 37 межгосударственных международных организаций и 176 негосударственных международных организаций, а в начале XXI в. межгосударственных международных организаций стало уже 260, а негосударственных международных организаций – 5472[126]126
Held D. e.a. Global Transformations. Politics, Economics and Culture. Cambridge: Polity Press, 1999, p. 53.
[Закрыть]. Если в середине XIX века в мире ежегодно созывалось две или три международные конференции, то ныне в год созывается более 4000 международных конференций[127]127
Zacher M. International organizations (In: Krieger J. – ed. The Oxford Companion to Politics of the World. Oxford: Oxford University Press, 1993.
[Закрыть]. Такие организации, как Г-7, ЕС, МВФ, ОЭСР, ОБСЕ, ПАСЕ, АПЕК, МЕРКОСУР и пр., принимают на себя ряд функций международных субъектов, попирающих самостоятельность суверенных держав.
В-третьих, интересы экономической экспансии начинают вступать в противодействие с прежним «священным» желанием четко фиксировать свои национальные границы. Государственные национальные банки не контролируют более национальную валюту. В случае с ЕС наднациональное евро заменило ряд важнейших мировых валют. Национальные банки подвергаются нашествию потоков иностранной валюты, приступам террористов, потоку наркотиков, радиоволнам самой различной информации, приходу разнообразных религиозных сект. На государственный суверенитет воздействует хотя бы тот факт, что полмиллиарда туристов посещают ежегодно самые отдаленные уголки планеты. По мнению одного из наиболее видных пророков упадка государств–наций в XXI веке – японца Кеничи Омае, потребности экономического роста тут не сочетаются со святынями национальной суверенности, национальные границы препятствуют экономическому росту и в целом общественной эволюции. Он предсказывает создание «естественных экономических зон» или «региональных государств», которые сметут мощь прежних национальных столиц[128]128
Kenichi Omae. The End of the Nation State. New York: Free Press, 1995.
[Закрыть].
В-четвертых, такие социоэкономические факторы, как новые условия мировой торговли или один лишь возросший поток бедняков из бедных стран в богатые, изменят характер суверенного государства. Как может быть сохранен суверенитет государства в условиях, когда «многонациональные корпорации настаивают на том, что фундаментальной реальностью Интернета является отсутствие какой–либо ответственности за поток информации? И как сплетение государственной власти с националистической мифологией будет возможно в эпоху массовой миграции?»[129]129
Rieff D. A Second American Century? The Paradoxes of Power («World Policy Journal», Winter 1999/2000, p. 12).
[Закрыть]. «Децентрализация знаний, – пишет историк П. Кеннеди, – работает в пользу индивидуумов и компаний, а не в пользу наций. Мировые финансы в их свободном разливе неостановимы, и трудно представить, как их можно контролировать.
Огромные многонациональные корпорации, способные перемещать ресурсы из одного конца планеты в другой, являются подлинно суверенными игроками мировой сцены. Перемещение наркотиков и международных террористов также являет собой угрозу традиционным государствам. (Напомним, что торговля наркотиками дошла до 300 млрд долл., а организованная преступность стала наиболее острой мировой проблемой. – А. У.) Кризис окружающей среды, рост мирового населения, неконтролируемая переливаемость нашей финансовой системы ведут к тому, что государства попросту входят в состояние коллапса»[130]130
Kennedy P. The Next American Century? («World Policy Journal», Spring 1999, p. 57).
[Закрыть]. Подрыву авторитета государств (на что все активнее указывают алармисты) способствует быстро растущая опасность со стороны международного терроризма. Доступ к самой передовой технологии и современной технике в огромной мере облегчает вооружение даже небольшой группе фанатиков, террористов, приверженцев любой экстремальной идеи – деструктивным общественным силам.
Процесс ослабления государственных организмов крайне болезнен и таит опасные последствия. Видя отступающее государство, гражданин теряет четкое представление о лояльности. Как пишет американский специалист С. Стрейндж, «в мире многосторонней, претерпевшей диффузию власти наше собственное сознание становится нашим единственным компасом»[131]131
Strange S. The Retreat of the State. Cambridge, 1996, p. 199.
[Закрыть]. Это сознание ищет солидарное культурное окружение, а не старинную лояльность к узкочиновничьим структурам.
В-пятых, еще более грозная сила наносит государственным системам удар со стороны этнического самоутверждения всех возможных видов. Словно проснулись демоны, спавшие историческим сном.
Принцип национального самоопределения был отчетливо выражен президентом В. Вильсоном восемьдесят лет назад: «Каждый народ имеет право избирать ту форму суверенности, которая для него предпочтительна». Государственный секретарь США Р. Лансинг записал в дневнике: «Эта фраза начинена динамитом. Она возбуждает надежды, которые никогда не будут реализованы. Я боюсь, что эта фраза будет стоить многих тысяч жизней»[132]132
Moynihan D. P. Pandemonium: Ethnicity in International Politics. New York: Oxford University Press, 1993, p. 83.
[Закрыть]. Но главенствовать этот принцип стал тогда, когда историческая память о нем (рассчитанном на конкретную цель – развал противостоящей Австро – Венгрии) сошла на нет. При этом историческая память народов стала как бы ослабевать, и уже не все помнят, что случилось с распавшимся Китаем в 1920‑х гг. и во время культурной революции, «со многими африканскими государствами после получения ими независимости, с современной постсоветской Россией»[133]133
Waltz K. Globalization and American Power («The Nationa! Interest», Spring 2000, p. 51).
[Закрыть].
«Приливная волна сецессионизма, обрушившаяся на весь мир сегодня, является не только продуктом древних националистических импульсов и катастрофических социальных волнений. Она движима и глобализацией, которая не оставляет нетронутой ни одну страну мира»[134]134
Enriques J. Too Many Flags? («Foreign Policy», Fail 1999, p. 31).
[Закрыть]. Дело скорее даже не в глобализации, а в примере и поощряющей силе, продемонстрированных двумя крупнейшими европейскими государствами в процессе феноменального проявления этнического самоутверждения – Германией и Российской Федерацией в 1989 г. «Дипломатия Бонна создала чрезвычайно настораживающий прецедент… Послание, полученное Любляной, Загребом и всеми, кто того желал, значило, что принцип самоопределения может легитимно крушить многонациональные государства»[135]135
Buchheit L. Secession: The Legitimacy of Self‑Determination. New Hawen, 1978, p. 222.
[Закрыть].
Порожденная объединением Германии и провозглашением суверенности России цепь этнических выделений создала поток, способный привести к распаду даже самые устоявшиеся общества. Если в 1914 г. в Европе было 17 государств, в 1922 г. – 24, то в 2000 г. – 44 государства (22 из них возникли после провозглашения суверенитета России). К XXI в. международная система пришла с возникшей Эритреей. Шотландия и Уэльс проголосовали за создание обственных парламентов, снова взорвался Ольстер, идет война с курдами, в огне Кашмир, на виду у всех Косово. Грозит расколом Македония. Почти всем стало ясно, что этнические конфликты решительно заменили один большой – противостояние Востока и Запада. Вместе с X. Ханнумом из Тафтского университета мы можем смело сделать вывод: «Словесная дань уважения еще отдается принципу территориальной целостности, но распад в течение десятилетия Советского Союза, Югославии, Чехословакии и Эфиопии видится многими протонациями, претендующими на национальное самоопределение как самый важный прецедент»[136]136
Наппит Н. The Specter of Secession. Responding to Claims for Ethnic Self‑Determination («Foreign Affairs», March – April 1998, p. 13)
[Закрыть].
Великий Карл Поппер, идеолог философского рационализма, постулирует: «Национализм взывает к нашим племенным инстинктам, к страстям и предрассудкам, к нашему ностальгическому желанию освободить себя от груза индивидуальной ответственности»[137]137
Popper K. The Open Society and Its Enemies. Vol. 2. Princeton, 1963, p. 49.
[Закрыть]. Это явление обещает хаос планетарных размеров. Один из ведущих экспертов по данному вопросу Э. Смит подчеркивает, что возникновение новых и новых малых государств «имеет тенденцию производить широкий поток беженцев, эмигрантов, потерявших ориентацию в жизни людей»[138]138
Smith A. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986, p. 219.
[Закрыть].
Какими же будут выводы на XXI век? Все большее число специалистов на Западе признают, что «столетний опыт взаимоотношения движений националистического самоопределения и демократии обещает все более серьезные проблемы впереди»[139]139
Hodge С. Op. cit., p. 13.
[Закрыть]. И в этом смысле, по меньшей мере в начале XXI в., они не видят возможности выработки надежно проверяемых критериев, «оправдывающих» сецессию. Общая линия рассуждения специалистов – международных юристов, не историков – идет по следующему руслу: «Необходим континуум компенсационных мер, начинающихся с защиты прав личности, переходящих в защиту прав меньшинств и оканчивающихся сецессией исключительно в крайнем случае»[140]140
«World Policy Journal», Spring (997, p. 16. 2Bell С. American Ascendancy. And the Pretense of Concert («The National Interest», Fall 1999, p. 61).
[Закрыть].
«Если национальное самоопределение» является самозваным надгосударственным приоритетом конца XX – начала XXI в., то самоуспокоение, безусловно, является преждевременным. Принципом самоопределения руководствуются косовары в Косово, курды на Среднем Востоке, жители Восточного Тимора, сторонники шотландского парламента, жители Ирана, Квебека, Северной Ирландии и прочие борцы за национальное самоопределение. Молчаливое поощрение или непротивление мирового сообщества привело к тому, что «мир стал полон диссидентствующих провинций, желающих автономии и суверенитета». Первый же поход оранжистов по католическим кварталам пробудит старых демонов. Жрецы самоопределения прибегают к референдумам и плебисцитам, как бы совершенно не ощущая, что носитель данного культурного кода дает на референдуме ответ вовсе не на «тот» вопрос. Он отвечает своим эмоциям – любит ли он свою общину, язык, традиции. И еще до проведения любого референдума ясно, что любит. Гражданин выступает уже не как гражданин данной страны, а как сын своего этноса – и отказать ему в сыновней любви просто невообразимо. Но он не отдает свой голос за фанатика, который завтра воспользуется его кроткой или не кроткой любовью и превратит привязанность к своему в ненависть к чужому.
Главные действующие лица на мировой арене и мировые организации начиная с ООН в будущем будут стоять перед необходимостью выработки отношения к центробежным силам современного мира. И если сейчас не будут найдены базовые правила, то термоядерной реакции этнического распада нет предела. Согласно мнению X. Ханума, «важно отвергнуть утверждения, что каждый этнически или культурно отличный от других народ, нация или этническая группа имеет автоматическое право на свое собственное государство или что этнически гомогенные государства желательны сами по себе. Даже в тех условиях, где гражданские права соблюдаются, глобальная система государств, основанных преимущественно на этническом принципе или на исторических претензиях, определенно недостижима»[141]141
«World Policy Journal», Spring 1997, p. 16.
[Закрыть]. В любом случае обособление одной национальности будет означать попадание в якобы гомогенное окружение новых этнических меньшинств. История всегда будет делать полный круг – пусть на меньшем, но столь же значимом витке исторической спирали. Снова определится этническое большинство и сработает прежний стереотип: добиваться прав не за счет равенства, а за счет сецессии.
Наивными теперь видятся все те, кто десятилетие назад провозглашали «конец истории», кто воспевал общемировую взаимозависимость, глобализацию международного развития, Интернет и CNN, экономическое и информационное единство мира. Оказывается, что преждевременная модернизация сознания отрывает от реальной почвы. А реальность – это то, что, встав на дорогу главенства принципа национального самоопределения, мир делает XXI век временем, когда на карте мира возникнут еще двести государств и процесс их образования (а отнюдь не Интернет) будет смыслом существования нашего поколения, и следующего, и еще одного.
Определенная часть американского истеблишмента уже ведет серьезную подготовку к такому повороту мировой истории, к приятию «самоопределительной» фазы как неизбежной. Бывший председатель Национального совета по разведке Центрального разведывательного управления США г. Фуллер даже не имеет сомнения в будущем: «Современный мировой порядок существующих государственных границ, проведенных с минимальным учетом этнических и культурных пожеланий живущего в пределах этих границ населения, ныне в своей основе устарел. Поднимающиеся силы национализма и культурного самоутверждения уже изготовились, чтобы утвердить себя. Государства, неспособные удовлетворить компенсацию прошлых обид и будущих ожиданий, обречены на разрушение. Не современное государство–нация, а определяющая себя сама этническая группа станет основным строительным материалом грядущего международного порядка». В течение века, полагает Фуллер, произойдет утроение числа государств – членов ООН. И остановить этот поток невозможно. «Хотя националистическое государство представляет собой менее просвещенную форму социальной организации – с политической, культурной, социальной и экономической точек зрения, чем мультиэтническое государство, его приход и господство попросту неизбежны»[142]142
«World Policy Journal», Summer 1998, p. 30.
[Закрыть]. Значительная часть американских специалистов призывает «главные державы, включая Соединенные Штаты (склонные искать стабильности в любой форме, поскольку это защищает полезное статус–кво) прийти к осознанию того факта, что мировые границы неизбежно будут перекроены»[143]143
Ibid., p. 19.
[Закрыть].
Те, кто думает о будущем после сентября 2001 г., не могут не понимать, что смещение мирового восприятия к главенству этноцентризма не пощадит никого. Скажем, преобладающей становится точка зрения, что после неизбежного коллапса коммунистической системы в Китае Пекин не сумеет удержать в рамках единого государства исход жителей Тибета, уйгуров и монголов. Индия – Кашмир. И это только верхушка айсберга, поскольку практически все современные государственные границы являются искусственными в том смысле, что все они (включая, скажем, кажущиеся после Линкольна прочными американские – по признанию некоторых самих американцев) – искусственны. И если не остановить триумфального шествия принципа национального самоопределения, более того, придать ему характер главного демократического завоевания, то можно с легкостью предсказать судьбу тамилов, майя, палестинцев – и так до конца необъятного списка огромной семьи народов.
Главная жертва происходящего глобального переворота – суверенное государство. Недавно получившие независимость государства обречены распасться уже актом их собственного обращения к принципу главенства национального самоопределения. И сколько бы ни кивали на спасительную глобализацию, в ней неизбежно будут приобретшие и потерявшие, а при господстве идеи самоопределения это только ускорит распад как образ жизни человечества в XXI веке.
Вслед за реализацией принципа самоопределения последует рост безработицы, развал городского хозяйства, забытье экологии, примитивизация жизни, проявится несоответствие нового государственного языка нормам современной технической цивилизации, осуществится крах социальной взаимопомощи. Может быть, самое печальное в том, что процессу нет даже приблизительного конца, дробление государства в случае начала процесса не ограничено. Американский специалист спрашивает: «Небольшая Грузия получила независимость от Москвы, но сразу же ее северозападная часть – Абхазия потребовала независимости. Кто может гарантировать, что северная мусульманская Абхазия не потребует независимости от южной христианской Абхазии?»[144]144
Fuller G. Op. cit., p. 17.
[Закрыть] А северяне–эскимосы Квебека? Если принцип самоопределения будет взят за основу, не может быть никакого консенсуса по вопросу «кому давать, а кому не давать» атрибуты государственности. Американцы сами говорят, что президент Буш теперь уже не пошлет войска в Калифорнию, пожелай она государственной обособленности. Линкольн жил во время господства другого принципа в качестве главенствующего.
Помимо прочего, государство ныне очень уязвимо – в условиях наличия столь мощной и совершенной технологии, если решимость воинственного меньшинства превышает «гуманную норму». Если само центральное правительство признало главенство принципа национального самоопределения, то ему весьма трудно найти нового генерала Шермана – тот не пойдет жечь Атланту, поскольку дискредитирован с самого начала, и ждет его не триумф с президентским постом в будущем, а скамья Гаагского международного трибунала.
Необратим ли процесс? Мир, посуровевший после 11 сентября 2001 г., должен будет принять трудное, но обязательное решение, вернее, осуществить выбор: территориальная целостность государств в опоре на Организацию Объединенных Наций, на солидарность пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН или национальное самоопределение. Пока же международное сообщество, по определению профессора колледжа Армии США С. Бланка, «делает попытки вытеснить на обочину ужасную дилемму выбора между территориальной целостностью государств и национальным самоопределением»[145]145
Blank S. Drift and Mastery («European Security», Autumn 1997, p. 3).
[Закрыть].
