Текст книги "Платон, сын Аполлона"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Открылась бездна зла, чтобы пожрать прекрасное и доброе. И эта бездна – лучший город мира. Вдруг страшно обнажилась его суть: даже совершенное государство несовместимо с правдой. Ты не останавливаешь меня, Платон, значит, я говорю всё правильно?

   – Да, – ответил Платон. – И лучше, чем сказал бы я. Говори, Сократ, прошу тебя. Мне кажется, что это даже не мы разговариваем, а наши души.

   – Итак, для правды в обществе есть единственный удел – это смерть, – продолжил Сократ. – Из всех печальных истин, которые открылись мне, эта самая печальная. И самая достоверная. И самая нестерпимая. Потому что, если удел правды – смерть, то удел зла и лжи – жизнь. И вот удел мыслящих людей: жить со злом и умереть для правды... Я всё ещё говорю правильно? – спросил Сократ.

   – Да, учитель. Ты говоришь как чёрный пророк...

   – Вот! Ты сказал то, что я чувствую. Мне не хочется пророчить правде смерть, но я всё же пророчу, потому что не сам я говорю, а бог во мне говорит. Никому не передавай моих слов, – вдруг попросил Сократ. – А сам я их не повторю. Ведь может так случиться, что я всё же ошибаюсь и бог вразумил меня не до конца. И хотя этот мир текуч и изменчив, никогда не может приблизиться к идеалу, к совершенству – это и трудно и невозможно, потому что он груб, – всё же, может быть, удастся перейти ту черту, которая разделяет зло и добро, перешагнуть на сторону добра. А двигаться в другую сторону – легко, потому что это падение в пропасть зла, без всяких усилий. – Сократ помолчал и добавил: – Но внутренний голос подсказывает мне, что происходит падение, ускоряющееся падение. Это хорошо видно на моей судьбе: сначала Афины воспринимали меня как человека надоедливого, беспокойного, неудобного, позже – как лишнего, нестерпимого и, наконец, – как преступника. Так зло ускоряет свой бег. Все старания мудрых и великих потерпели крах: мы имеем общество пустых, тёмных и самодовольных в своём невежестве и бездушности людей. Мне трудно уходить с этой мыслью, потому что жаль живущих. Мне весело уходить с этой мыслью, потому что я рад за умерших...

   – Лучше умереть, чем жить? – осторожно спросил Платон.

Сократ не ответил, хотя не мог оставить такой вопрос без ответа, – должно быть, мысль, возбуждённая в его душе этим вопросом, ещё не прояснилась, не вызрела, и Сократ молчал, размышляя.

   – Смотри, учитель, что написано тобой на камне памяти: в мире торжествует зло, тело человеческое – темница души, даже самое совершенное общество – враг правды; истина, свобода и разум торжествуют в загробном мире... Этому миру ничего не оставлено из того, что могло бы нас удерживать в нём. Не следует ли из этого, что лучше умереть, чем жить? – повторил свой вопрос Платон.

Сократ вышел из задумчивости, закивал головой:

   – Да, да. Может показаться, что следует. Но ты не торопись с выводом: мысль, как и ребёнок, должна рождаться в своё время, её надо выносить. Впрочем, этот вывод выношен и рождён уже давно. Сокровенное учение Пифагора, как ты знаешь, гласит, что каждый человек на земле находится как бы под стражей высших законов и существ, от которых не надо ни избавляться своими силами, ни бежать. Эти стражи определяют каждый миг нашей жизни. К тому же о нашей жизни заботятся боги, потому что им невозможно без людей, которые и восхищаются ими, и боятся их, и служат им для развлечений. Стражи и боги скажут человеку, когда переселяться в мир иной, они сами всё это устроят, и тут наше самовольство ни к чему. Мы – достояние стражей и богов и не принадлежим себе. Стражи и боги – лучше нас, мудрее нас, сильнее нас. Значит, нам следует вручать себя их воле. Так?

   – Да, учитель, – ответил Платон. – Но ты отказываешься от побега и, значит, почти сам стремишься наложить на себя руки.

   – Это другое, – сказал Сократ. – Не надо стремиться к смерти, но и бежать от неё со страхом нет смысла. Мы здесь испытываем свой разум, свою душу, преодолевая зло, страсти, заблуждения, в которые ввергает нас бренное тело, мы здесь обнаруживаем в себе истинное мужество в беспрестанных борениях с ложью и несправедливостью, мы здесь очищаемся, отказываясь от разрушительных наслаждений и поступков, мы здесь обнаруживаем, что наша самая высокая цель – освобождение души, достижение чистого и полного знания, истины. К этой цели надо идти, преодолевая все соблазны, грязь и муки, укрепляя душу и ум, а не падать, убив себя.

   – Истина открывается умершим. Но кто сообщит её живым, учитель?

   – Души возвращаются к жизни на земле, – ответил Сократ. – Пусть живые прислушиваются к своим душам и тем утешаются. Но таких мало, а к философам почти никто не прислушивается. Но я благодарю богов за мою судьбу: я и жил, взирая на мир чистыми глазами, и там для меня будет доступно лучшее. Только для философа жизнь и смерть прекрасны.

Они оба замолчали, понимая, что уже сказано самое главное: и жить не стоит, и умереть нельзя по своей воле, если правда то, что им открылась истина.

Рабам велено было ждать, и они ждали. Платон вышел из тюрьмы только глубокой ночью. Рабы зажгли факелы и пошли с ним – один справа, другой слева, освещая ему путь. В доме уже все спали, никто его не встретил. Он лёг в постель не раздеваясь – просто упал на неё, потому что уже не было сил. Сна тоже не было, были бредовые видения. Ему чудилось кровавое небо, по которому катилось огромное чёрное солнце.

Сократа похоронили за Дипилонскими воротами вблизи рощи Академа.

Платон не был с Сократом в последний час его жизни, не присутствовал он и на похоронах. Старик Гиппократ, который навестил его на другой день после похорон Сократа, обнаружил в нём разлитие чёрной желчи, ставшее причиной временного помрачения души и разума. Лишь на шестой или на седьмой день после казни Сократа Платон поднялся с постели и, вопреки запрету Гиппократа и сестры Потоны, которая все эти дни ухаживала за ним, надел чёрный плащ и отправился на могилу Сократа.

Свернув со Священной Элевсинской дороги, огибавшей кладбище, на котором покоился прах Сократа, Платон пошёл дальше по тропе, проложенной между зарослями можжевельника и колючего дрока, хотя можно было пройти по аллее, обсаженной чёрными кипарисами, по которой двигались на кладбище и обратно все похоронные процессии. Но Платону ни с кем не хотелось встречаться, и поэтому он выбрал тропу. Вскоре она запетляла между старыми, обкрошившимися от времени надгробиями, на которых уже ничего не удавалось прочесть. Колючая иглица росла прямо из-под надгробных камней, иные же так были оплетены ветками терновника, что к ним было не подойти, а тропа ныряла под ветки, усыпанные синими ягодами, приходилось нагибаться, чтобы пройти под ними, прикрывать лицо и глаза плащом. Именно в таком согнутом положении Платон едва не уткнулся головой в живот преградившему ему путь человеку. Это был горбун Тимон, нищий, неприкаянный, бездомный, живший подаяниями на кладбище. Платон однажды уже видел его, но не разговаривал с ним. Тогда с Тимоном говорил Сократ. Но вспоминал о нём не раз, когда речь почему-либо заходила о кладбище у Элевсинской дороги. Тимон был одной из достопримечательностей этого кладбища – его бродячим духом, привидением, таинственным стражем, могильным гением, который иных пугал, других озадачивал, третьим служил поводом для сочинения всяких небылиц. О самом Тимоне мало кто знал что-либо подлинное. То о нём говорили, что он уродливый сын какой-то рабыни, которого та отнесла на кладбище и там бросила, то утверждали, что он сын свободных, но обедневших родителей, а третьи уверяли досужих слушателей, что он отпрыск знатного рода, что его прогнали из дома за злобность и порочность, свойственную горбунам. Находились и такие, которые говорили, будто Тимон – сын философа Антисфена из Пирея, сын блуда, что Антисфен отказался от него из-за слов, которые тот якобы сказал об отце: «Вся его философия – свинство, и сам он свинья, и все люди – свиньи». Но и это была злая выдумка. На самом деле Тимон – о чём можно было прочесть в документах городского архива – был сыном родителей, погибших от чумы, сам переболел чумой, но выжил, оставшись калекой, и с той поры нищенствовал, избрав местом своего обитания кладбище. На кладбище едва ли не каждый день случались похороны, и Тимону всегда доставалось от скорбных подаяний. Правдой было и то, что Тимон презирал всех живущих, из которых никто не попытался изменить к лучшему его жалкую судьбу.

   – Ты кто? Куда прёшься? – грубо спросил Платона Тимон.

   – Я Аристокл, сын Аристона...

   – А! Я не о том! – раздражённо проговорил Тимон, не уступая дорогу Платону. – Куда и зачем идёшь? У тебя здесь кто-то похоронен? Тогда подай мне милостыню, я послежу за камнями твоих родственников.

   – Я иду к Сократу, – сказал Платон.

   – Ах, к Сократу! – Горбун посторонился, чтобы пропустить Платона. – К Сократу – без подаяния. Проходи.

Тимон был значительно меньше ростом, чем Платон, хотя в плечах довольно широк и, видимо, силён, жилист. И то, что он уступил дорогу Платону, значило нечто большее, чем знак доброй воли.

Платон, пройдя несколько шагов, остановился и обернулся.

   – Чего тебе? Иди уж, – сказал Тимон. – Я знаю, кто ты: ты не Аристокл, сын Аристона, а Платон, сын Аполлона, – осклабился в улыбке горбун. – Я видел тебя раньше в роще Академа рядом с Сократом. Говорят, что ты его любимчик. За что, интересно, он любил тебя?

   – Не знаю, любил ли он меня, – ответил Платон, – но я его любил.

   – За что?

   – Думаю, за истину, обладателем и проводником которой он был.

   – Что же это за истина? – скривился, как от кислого, Тимон.

   – Истина о справедливости.

   – Справедливости не было и нет, – сказал Тимон. – И слово это – выдумка мечтателей!

   – Стало быть, есть только несправедливость?

   – Разумеется.

   – Но если мы мыслим что-то несправедливым, то делаем это лишь благодаря тому, что знаем, какой должна быть справедливость. Не так ли?

   – И что же?

   – А то, что в душе нам дано знание о справедливости и, стало быть, есть справедливость сама по себе, которой дано воплотиться или не воплотиться в человеческих поступках.

   – Вот как! – усмехнулся Тимон. – С тобой можно поговорить, Платон, сын Аполлона. Но в другой раз. Теперь же иди к Сократу. Душа его всё ещё витает над могильным камнем, так как ждёт твоего прощения и напутствия. Словом, ждёт тебя. Хайре!

   – Хайре! – ответил Платон и зашагал дальше.

   – Туда! – крикнул ему вслед Тимон и указал в сторону рощи. – Там могила Сократа!

Платон понимающе кивнул головой.

Он увидел Федона, вынырнувшего из-за кустов с охапкой сосновых веток, и остановился от неожиданности.

   – Ты?! – только и смог произнести он, не понимая, чему он так удивился: присутствие Федона на кладбище у могилы Сократа, своего учителя, не было таким уж необыкновенным делом. Скорее его смутило то, что он оказался здесь не один, хотя намеревался, отправляясь на кладбище, побыть здесь в тишине и одиночестве, чтобы ничто не мешало его скорбным чувствам и мыслям о Сократе.

   – Я, – ответил Федон. – Вот принёс ветвей, чтобы укрыть могилу. Камень ещё не поставлен, и над могилой нет никакого знака...

   – Конечно, – сказал Платон. – Давай я помогу. – Он взял у Федона часть ветвей и принялся укладывать их на могильный холмик. Этим же занялся и Федон, помогая Платону. Так они работали молча. Платон – в ожидании неприятного для него вопроса о том, почему он не присутствовал при казни Сократа, Федон – в тягостном размышлении о том, следует ли задать Платону вопрос. Друзья и ученики Сократа кто молча, кто вслух осудили Платона за этот поступок. Они мало верили, что Платон в тот вечер был настолько болен, что не смог проститься с Сократом. Аполлодор же прямо заявил, что Платон, сказавшись больным, на самом деле просто пожалел себя, остался дома, чтобы не страдать, глядя на мучения Сократа.

Укрыв могилу зелёными ветвями, они сели рядом с ней в тени можжевельника. Солнце уже припекало, лица их взмокли от жары. В воздухе стоял запах хвои и чебреца, трещали цикады. У соседней могилы в тени надгробного камня кружились, гоняясь друг за другом, голубые бабочки.

   – Ты был... там? – первым заговорил Платон, понимая, что молчать дольше нельзя: молчание как бы усугубляло его мнимую вину.

   – Да, – ответил Федон.

   – А кто ещё? – спросил Платон, хотя знал, кто был с Сократом в его последний час.

   – Все, – ответил Федон и стал перечислять тех, кто был в тюрьме, когда Сократу принесли смертную чашу: – Критон, Критобул, Аполлодор, Симмий, Кебет, Антисфен, а из Мегар – Эвклид и Терпсион, потом Гермоген, Эпиген, Эсхин, Ктессипп, Менексен, Ксантиппа с детьми, конечно. Разве Эвклид Мегарский тебе не рассказывал? Говорят, он остановился у тебя.

   – Не рассказывал, – ответил Платон. – Эвклид уехал на следующее утро, а я был болен.

   – Да, – вздохнул Федон. – Эвклид говорил, что ты лежал в бреду.

   – Он сказал вам правду. И как всё это было, Федон? – помолчав, спросил Платон, прикрыв ладонью глаза, чтобы Федон не увидел его непрошеных слёз.

О том, как умер Сократ, уже на следующий день после его казни знали все в Афинах. Знал о том и Платон, но Федону внимал так, будто слышал всё впервые: так же было больно, как в первый раз, так же страшно и так же темно. Одна лишь мысль о том, что рассказ Федона надо хорошо запомнить, удерживала его, кажется, от крика отчаяния.

   – Сократ много шутил. И мы, слушая его, то смеялись, то плакали, вспомнив, что его ждёт. Потом Сократ оставил нас и удалился в умывальню искупаться перед смертью... – Федон сглотнул слёзы и продолжал: – А когда он вернулся, явился прислужник с чашей приготовленного яда. Сократ взял из его рук чашу и спросил, можно ли этим напитком сделать возлияние богам. Прислужник ответил, что нельзя, что яду в чаше ровно столько, сколько надо, чтобы смерть пришла без опоздания и как надо. «Значит, выпить всё до дна?» – спросил Сократ. «Да. Выпей и ходи, – ответил прислужник. – А когда почувствуешь, что ноги тебя не слушаются, ложись. Дальше всё узнаешь сам». Сократ выпил яд и вернул прислужнику чашу. Потом поглядел на нас и сказал весело, чтобы поддержать нас: «Это не так уж и противно. Можно пить». Ходил он недолго. Удивился, что яд начал действовать так скоро. Сел на ложе, поглядел в окно и прилёг, попросив Критона прикрыть его плащом. Мы кинулись к нему, но он остановил нас движением руки и сказал: «Не забудьте принести петуха в жертву Асклепию в честь моего выздоровления. Ведь смерть, друзья, – это выздоровление души». Подошёл прислужник, потрогал Сократу ноги и грудь. Сказал, уходя: «Когда холод подступит к сердцу, оно остановится. И это все». Сократ натянул край плаща на лицо и затих. Мы не увидели, как он умер. Солнце в эту пору уже зашло, – закончил рассказ Федон и дал волю слезам. Платон обнял его и тоже не стал сдерживаться.

Так они сидели, обнявшись и предаваясь горькой печали, когда вдали послышались голоса. К ним, громко разговаривая, приближались Аполлодор, Критобул, Антисфен, Симмий и Кебет. Двое рабов, принадлежавших Аполлодору, несли корзину, в которой оказалось два кувшина вина, круг овечьего сыра, лепёшки и фрукты.

   – Помянем учителя, – сказал Аполлодор, поздоровавшись. – Сегодня как раз тот день, когда душа его, покинув тело, устремится туда. – Он посмотрел в небо и помахал рукой. – Проводим её. Жрец храма Аполлона сказал мне вчера, что это следует сделать.

   – А теперь его душа ещё здесь? – спросил Федон.

   – Теперь ещё здесь, – заверил его Аполлодор. – Среди нас. А когда мы скажем ей: «Мы тебя отпускаем!» – она уйдёт.

   – А если не скажем?

   – Всё равно уйдёт. Ей пришла пора уходить. Но с нашим дружеским напутствием она взовьётся легко и радостно. А без него – неохотно и с печалью. Не будем печалить душу Сократа! – весело произнёс Аполлодор.

Скатерть развернули у самой могилы, устроились вокруг неё. Платон оказался между Критобулом и Антисфеном. По другую сторону улеглись Аполлодор, Симмий и Кебет. Федон стал помогать рабам раскладывать съестное и разливать в кружки вино.

Плеснули немного вина на землю и на могилу. Аполлодор сказал:

   – А теперь мы тебя отпускаем, Сократ! Лети! И мы разлетимся. Никто нам тебя не заменит. Но ты не печалься: ты так накормил наши души, что им этого хватит на всю жизнь. Лети легко и высоко! Хайре!

   – Хайре! – поддержали Аполлодора друзья и осушили кружки.

   – Ты сказал, Аполлодор, что никто нам Сократа не заменит, – заговорил Платон, беря из рук Федона ломтик сыра. – И ты, конечно, прав. Но зачем же разлетаться и нам, Аполлодор? Не лучше ли, если мы сохраним наше братство, наш союз с пользой для себя и в память об учителе? Я мог бы предоставить для наших собраний сад и дом. И самого себя, – добавил он не без смущения, – чтобы заботиться о наших удобствах, нашем покое, настрое мысли и успехе поиска. Если вы согласны, друзья, – обратился Платон ко всем, – то давайте выпьем за это по кружке вина здесь, возле могилы Сократа, дав ему тем самым клятву никогда не расставаться.

Платон помнил, что обещал учителю другое – покинуть Афины сразу же после казни. Он даже решил, куда уедет: сначала к Эвклиду в Мегару – тот уже давно зовёт его в гости, а затем – куда сердце подскажет. Но теперь он искренне был готов нарушить это обещание – ради своих друзей и друзей Сократа, ради того, чтобы школа великого философа продолжала жить, чтобы мысли его укреплялись на родной земле и приносили ей свет истины.

Предложение Платона ни у кого не вызвало особой радости, а Аполлодор, нахмурившись и поставив кружку на скатерть, сказал:

   – Лучше я выпью яду, чем эту кружку вина: кто не проводил Сократа в последний путь, тот ему не друг, а нам не брат и не советчик.

Никто не ждал от Аполлодора таких резких слов, хотя и Критобул, и Антисфен, и фиванцы Кебет и Симмий таили в душе обиду на Платона.

   – Зачем ты так? – упрекнул Аполлодора Критобул. – Мы все знаем, что Платон был болен.

   – Не о том речь, – ответил ему Аполлодор. – Допускаю, что он был болен. Но посмотрите, с какой лихостью он вознамерился занять место учителя. Клянусь Зевсом, он считает себя вторым Сократом!

   – Это так? – спросил Платона Критобул.

   – Сократа не заменит никто, – вставил своё слово Кебет. – Никто из людей.

   – И никто из богов, – поддержал его Симмий.

Платон выплеснул из кружки на скатерть красное, как кровь, вино и резко встал.

   – Платон! – попытался остановить его Федон. – Ведь он хотел нам услужить, – принялся он убеждать Аполлодора. – Чтоб мы собирались в его саду или в его доме...

Что ещё говорил Федон, Платон не слышал: он бросился прочь, не выбирая дороги, ломая кусты, как большой раненый зверь. Даже стон его был похож на рык. Он в самом деле был ранен в сердце словами Аполлодора. Он звал на помощь Сократа. И Аполлона. А ноги сами несли его к другой дорогой могиле – к могиле Тимандры. Добежав, он упал в траву, головой к надгробному камню, протянул руки, ощутив его прочность и прохладу. После похорон Тимандры Платон установил на могиле этот белый камень со словами прощания. Основание памятника, погруженное в землю, было таким длинным, что касалось гроба Тимандры. Платон видел это, когда его рабы устанавливали надгробие. И теперь, прикасаясь к нему ладонями, он думал, что прикасается к ней, к покоящейся в шелках и цветах Тимандре. Он так хотел и так чувствовал. Но глубже, там, где в душе мыслящего всегда теплится извечная истина, звучали слова: «Её нет. Её нет!»

   – Где же душа твоя? – прошептал он, придвинувшись к камню и прижимаясь к нему щекой. – Где искать тебя?

Так, кажется, Орфей обращался к покинувшей земные пределы Эвридике, направляя свой взор туда, где находится царство Эреба, обитель мрака, заключённая между землёй и луной. Орфей звал возлюбленную, но она не откликнулась. Тогда певец отправился к ущелью, где течёт река Ахеронт, а в чёрной скале есть узкая пещера, ведущая к подземному озеру Ахерушада, на берег которого выходят души умерших. Там они в страданиях и мольбах зовут тех, перед кем провинились при жизни, и испрашивают у них прощения, чтобы вернуться к живым в новой жизни. Пробравшись сквозь каменную щель к озеру, Орфей позвал любимую жену, отравленную злобными колдуньями Гекаты. Он вернул бы её в мир живых, когда б не оглянулся, нарушив запрет бога умерших. Но есть в орфических преданиях иное толкование его неудачи: герой отправился за душой Эвридики, не умерев сам, но только чистая, покинувшая тело душа может извлечь из царства мёртвых другую, увести её из обители Эреба на Острова Блаженных для жизни вечной. Вакханки растерзали Орфея за то, что он не решился умереть ради встречи с любимой, как это сделали до него другие. Душа Сократа тоже в царстве мёртвых. Учитель сказал в своей последней речи на суде, что если смерть есть лишь переселение туда, где покоятся все умершие, то что может быть лучше? Ведь это возможность встретиться с Орфеем, Мусеем, Гесиодом, Гомером, вести беседы с Паламедом и Аяксом, Одиссеем и Сизифом. Быть бессмертным среди бессмертных – есть ли большее счастье?!

   – Я плачу и хочу умереть, чтобы соединиться с вами. Любовь и мудрость!

Погружаясь в мысли и видения, Платон уснул и видел во сне другую Землю – ослепительно прекрасную, без страданий и без конца...