Текст книги "Платон, сын Аполлона"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Глава четвёртая

Провести ночь в кошмарных снах и проснуться холодным и мрачным утром – так, пожалуй, можно было описать душевное состояние Платона все эти дни после казни Сократа. Пустота, тоска, бессмысленность – этими словами определялись теперь его самоощущение, настроение, его представление о будущем. Сократа нет, нет учителя и поводыря. Платон осиротел в мире лжи и несправедливости, он ослеп, убита его любовь к истине. Сократ зарыт в каменистую землю среди колючих кустарников и унылых надгробий – угас, залитый ядом, священный огонь его души. Убита Тимандра. Густая кровь пропитала её прозрачные косские шелка, и этой зловещей ширмой отныне отгорожена от глаз Платона нежная, пробуждающая жажду вечности красота. Друзья отвернулись и отвергли его, усомнившись в искренности любви к учителю, в преданности его идеалам. Аполлодор сказал, что предпочитает выпить смертельный яд, чем кружку доброго вина за дружбу с ним. Антисфен сказал, что Платон любит только самого себя и ставит выше мудрости благородство происхождения, что истина Сократа – для бедных и отверженных, а не для опекаемых богами аристократов. Критону не удалось склонить учителя к побегу, и отныне он обречён умереть с этой страшной виной, хотя всё могло быть иначе, когда б ему помогли друзья. Критон считает, что любимец Сократа мог уговорить старика согласиться на побег, но не сделал этого, как, впрочем, и все остальные. Аристипп заявил, что у постоянно мрачного Платона лишь дурные мысли на уме, а Сократ был весёлым и светлым человеком. Кебет и Симмий, не простившись с Платоном, поторопились вернуться домой в Фивы. Федон прислал со старшим сыном Сократа короткое послание, в котором уведомил Платона, что тоже отправляется на родину, в Элиду, где намерен в память о Сократе продолжить занятия философией и, возможно, создать кружок почитателей афинского философа. Критон уехал в своё загородное имение и начал, говорят, писать воспоминания о Сократе, никого не принимая, ни с кем не встречаясь. Антисфен собрал вокруг себя несколько странствующих нищих в полуразрушенном гимнасии «Киносарг»[57]57
  Киносарг (гр.) – белая собака.


[Закрыть] за Диомейскими воротами и принялся читать им свои сочинения, в которых мысли Сократа представлены не только грубо, но и нелепо. Об этом Платону рассказал брат Адимант, побывавший на чтениях Антисфена. Критобул заменил отца на хозяйственном поприще и, кажется, собрался жениться. Аристипп с Эсхином из Сфейта уплыли на Сицилию, в Сиракузы, ко двору тирана Дионисия – за развлечениями, наслаждениями и богатыми подачками. Ксенофонт, недавно вернувшийся из Персии после участия в походе Кира-младшего против Артаксеркса, ещё до смерти Сократа отправился к спартанскому царю Агесилаю, полководческим даром которого восхищался. По существу, как сказал Исократ, Ксенофонт, аристократ и приверженец Спарты, бежал из Афин, презирая демократию, власть бездарной толпы.

Исократ навестил Платона в тихий предвечерний час, когда тот сидел в саду под старым платаном, перебирая свитки с записями и сочинениями. Кое-что из написанного он хотел взять с собой в Мегары, куда вскоре намеревался отправиться по приглашению Эвклида.

Исократа к Платону привёл Главкон.

   – К тебе, – сказал гость, улыбаясь. – Слышал, что ты болеешь.

   – Уже здоров, – ответил Платон. – Но я рад тебе.

   – Так уж и рад?

   – Правду говорю: рад. Садись. – Он снял со скамьи корзину со свитками, подвинулся сам, уступая место другу.

Исократ был в новом голубом гиматии с золотистой подбивкой, в кожаных сандалиях с бронзовыми пряжками, с дорогими перстнями на пальцах. Его длинные вьющиеся волосы от лба к затылку стягивала синяя лента. От гостя исходил дух дорогих благовоний, и весь он, казалось, источал благородство, изысканность и спокойное величие мудреца. Исократ всегда нравился Платону, но скорее не своей величавой изысканностью, а тем, что он вопреки яркой внешности на самом деле был робким, застенчивым, постоянно страдающим из-за своего весьма заметного заикания человеком. А потому неохотно общался с незнакомцами и никогда не пытался произносить написанные им речи, отдавая читать их другим. Впрочем, это не помешало Исократу приобрести в Афинах известность оратора. Именно оратора, а не логографа, как Лисий или Афиней. Чтецы лишь озвучивали его речи, но всегда от имени автора. Исократа называли «молчащим оратором».

Он сел на скамью рядом с Платоном и, кивнув в сторону корзины со свитками, спросил:

   – Опять стихи?

   – Нет, – ответил Платон. – Стихи сгорели, ты видел. Это – мысли.

   – Тоже собираешься сжечь? – усмехнулся Исократ.

   – Нет. Они принадлежат не мне.

   – А кому же? Сократу?

   – Да.

   – Но Сократа убили с помощью чёрных бобов и семян цикуты. Выходит, эти невзрачные плоды оказались сильнее, чем все истины философа. Бобы и цикута никогда не переведутся, а истины можно сжечь. Они опасны, Платон. Для тебя – так же, как и для Сократа. Опасайся ядовитых семян!

   – Источник всякого зла – невежество, – вздохнул Платон, – которое побеждается только знанием, с помощью истин. И если отступить перед невежеством, чёрные бобы и цикута будут властвовать вечно.

   – Собираешься бороться? – спросил Исократ. – Пойдёшь на площадь, на Камень? Тогда тебе следует овладеть ораторским искусством. Сократ хоть и отвергал значение риторики как средства постижения истины, но никогда не отказывался от красноречия, внушая истину людям.

   – Перед смертью он сказал другое: правда никогда не приживётся в этом лживом и изначально несправедливом мире. Всё, что не есть истина само по себе, – только уродливая маска, подделка, кривлянье.

   – Это интересно, – сказал Исократ, начав вдруг заикаться едва ли не на каждом слоге. – Это на самом деле его слова?

   – Во всяком случае, мне так кажется. Мы много об этом говорили.

   – И что же? Не будет правды в мире?

   – Не будет.

   – А порядок? А вера?

   – Порядок устанавливается силой, вера – воспитанием и внушением. А нужна истина. Но она невозможна. Истина, облачённая в плоть, – только видимость.

   – Общество без плоти? Люди без плоти? Как это возможно? Власть жреца от имени бога? Или власть сильного царя, опирающегося на разум?

   – Не знаю. Пойду искать.

   – Пойдёшь? Куда?

   – Сначала в Мегары. Эвклид зовёт. Ты ведь знаешь Эвклида? Он был дружен с моим отцом, говорит, что присутствовал при моём наречении. Он чтит Сократа.

Исократ кивнул головой.

   – Поживу у него в Мегарах. Он – умница, много знает. А дальше в Египет. Там был мой предок Солон и вернулся с сундуком мудрости. Он единственный, кажется, кто сделал Афины лучше других полисов Эллады. Там, в Египте, источник наших верований.

   – Значит, бежишь из Афин, – сказал Исократ с грустью. – И ты...

   – Я дал клятву Сократу.

   – Элеаты любили говорить: ни именем бога, ни именем человека не клянись, потому что всё совершается по необходимости.

   – Пусть так. Пусть не клятва, а обещание, слово. Я его не нарушу.

   – Получается, что я пришёл к тебе проститься.

   – Да, Исократ. Может быть, ещё увидимся.

   – Увидимся, – нараспев произнёс Исократ: ему не хотелось, чтобы его последнее слово было сказано с заиканием. Он улыбнулся и обнял Платона.

   – Уйду завтра. На рассвете, – уже вслед Исократу громко сказал Платон. – Пойду пешком. И возьму с собой только записи речей Сократа. Прощай.

Исократ, не останавливаясь, обернулся и помахал рукой.

Платон отдал все необходимые распоряжения в доме: по ведению хозяйства, по разделу имущества между братьями и сестрой на тот случай, если не вернётся. Дал наказы Главкону и Адиманту, как вести себя в этом небезопасном и переменчивом мире, поговорил с сестрой и её мужем, понянчил на руках своего первого племянника Спевсиппа – весёлого крепыша и крикуна.

Платон выбрал себе в спутники молодого раба Фрикса, рождённого рабами, которых отец Платона купил на Эгине. Фрике – рослый, сильный и смышлёный – вырос на глазах у Платона, был участником его детских игр, а позже почти всегда сопровождал молодого господина при выходах в город, в гимнасий, на пиры и в поездках. Фрике искренне привязался к Платону.

Собрали необходимые вещи, погрузили их на мула и на рассвете отправились в путь. Дорога в Мегары пролегала через Элевсин, где путники намеревались заночевать. Священная Элевсинская дорога, на которую они вышли, покинув город, была спокойной и почти безлюдной. Лишь изредка попадались встречные повозки с резном и огородной зеленью. Одно из прилегающих к Священной дороге имений принадлежало семье Платона, но оно до сих пор пустовало – не было средств для восстановления хозяйства. Платон поручил мужу сестры продать это разрушенное имение и земли, чтобы вернуть занятые у него на дорогу деньги. По подсчётам Платона, одолженной суммы, при умеренных тратах, должно было хватить года на два, а если друзья, у которых он станет гостить, окажутся щедрыми, то и на дольше. На какой срок он покидал родину, Платон не знал. «Там будет видно», – ответил он братьям и сестре.

Так он уходил – одинокий, печальный и, в сущности, изгнанный из Афин. Город, убивший учителя, не может служить приютом для его учеников... В двух стадиях от Дипилонских ворот путники миновали кладбище, где покоились отныне Сократ и Тимандра. С дороги их могилы не были видны. К тому же было слишком рано. Тёмные кипарисовые купы смотрелись на фоне едва зардевшегося неба как горы, а в кустах терновника и дрока ещё лежала тьма. Платон простился с дорогими могилами мысленно, остановившись лишь вздохнуть и послать туда, к кипарисовым купам, это странное слово «хайре», которое одновременно означает и «здравствуй» и «прощай», а вернее, «будь здоров» – при встрече и «будь здоров» – при расставании.

Шли не торопясь, несколько раз делали привалы, ели и отдыхали, поили мула. День выдался солнечный и жаркий. Только к вечеру небо на западе вдруг потемнело, загромыхало, обещая грозовой ливень. Солнце нырнуло за сине-чёрную тяжёлую тучу, расползшуюся от севера до юга по всему горизонту. Но первые капли дождя настигли Платона и Фрикса уже у ворот Элевсина. Они заторопились к храмовому приюту, где надеялись найти ночлег. К их удовольствию, всё быстро образовалось: они нашли место и для себя, и для мула, как только выяснилось, что Платон принадлежит к посвящённым в Элевсинские мистерии. Принявшие великое посвящение в таинство Деметры были в этом городе уважаемыми гостями жрецов священного храма Телестериона. Им предоставлялся не только приют, но и пища на всё время, пока они оставались при храме. Посвящённый также мог встретиться с кем-либо из жрецов для сколь угодно продолжительной беседы. Стоило лишь высказать такое желание и назван, имя жреца. Платон назвал имя Эпафа, потому что, со гласно одной из легенд, так звали сына Изиды[58]58
  Изида – египетское имя богини Деметры.


[Закрыть], рождённого от Амона-Зевса, что означало «созданный прикосновением руки». Платон знал также, что Эпаф – это имя иерофанта, нынешнего верховного жреца, избранного после изгнания из Элевсина олигархов. Как и предыдущие иерофанты, Эпаф принадлежал к древнему роду, восходящему к учредителю Элевсинских мистерий сыну Посейдона Эвмолпу. Иерофант Эпаф оказался значительно старше Платона, был приветлив и изящен, как женщина. Его пурпурный наряд, золотые украшения, тихий вкрадчивый голос и исходивший от него запах луговых цветов, растущих лишь по одной воле Деметры, – всё это привлекало, нравилось Платону и невольно заставляло вспомнить, что Эпаф получил воспитание не в гимнасиях и палестрах Афин, а здесь, при храме, в тишине и отрешённости от суетного мира.

Эпаф взял Платона за руку и повёл по Телестериону, светлому гулкому залу. Теперь в кроне бронзового дерева не было химер, горгон, гарпий и вампиров, которых Платон видел в день великого посвящения, и под ним не сидели, как тогда, Аид и Персефона.

   – Я знаю о его смерти, – сказал с печалью в голосе Эпаф, едва Платон назвал имя Сократа.

   – Он был моим учителем.

   – Учителем, – словно эхо, повторил за Платоном Эпаф. – Человек не может быть учителем, – произнёс он вдруг твёрдо. – Человек может быть только посредником между богом и другими людьми. Да и то лишь в том случае, если посвящён в великие таинства и ему позволено приоткрыть завесу для непосвящённых. Лишь приоткрыть, чтобы злые не воспользовались тайным знанием, глупые не опошлили его, но чтобы мудрые догадались об истом нике и прильнули бы к нему.

   – Два посвящённых могут быть полностью открыты друг перед другом, – сказал Платон.

   – Но что они сообщат друг другу нового? Оба посвящены и знают одно и то же, не более и не менее. А что сверх того, откроется обоим только там, – Эпаф поднял руку над головой, – где будут приняты под крылья истины души всех посвящённых. И откуда мы, быть может, ещё вернёмся. Но для чего? – спросил он, вдруг остановившись и глядя Платону в глаза. – Для чего? – Его голос отозвался гулко в дальних концах величественного зала и затих.

   – Чистая душа не вернётся, – ответил Платон.

   – Вот! – обрадовался Эпаф, – Стало быть, все познание – ради очищения. Нет возвращения для познавших себя и очистившихся. Подлинная жизнь там. – Он снова поднял руку. – А что здесь? Зачем? Разве мы не родились чистыми? Кто и зачем посылает души на землю? Никто. Нас влечёт сюда обманчивый вид плоти и поиск дурных наслаждений. Это сказал Эмпедокл, жрец из Акраганта, добровольно расставшийся с земной жизнью в кратере Этны. Здесь, – Эпаф неопределённо повёл рукой, – здесь хранится его книга, которую он назвал «Искупление». В ней изложено главное и незыблемое знание посвящённых. Напомнить ли тебе его слова?

   – Да, – попросил Платон.

   – Ты их знаешь в ином изложении, но вот как они звучат у Эмпедокла: «Рождение есть уничтожение, которое превращает живых в мёртвых. Когда-то мы все жили истинной жизнью, а затем, привлечённые чарами, порабощённые плотью, пали в бездну земного. Наше настоящее не более чем роковой сон. Лишь прошлое и будущее существуют реально. Надо научиться вспоминать, надо научиться предвидеть, хотя это одно и то же».

   – Сократ учил вспоминать.

   – Может быть, частности, – сказал иерофант. – Согласен, он указывал вехи, которым обозначен путь к цели. Но цель не в конце пути, а в том, чтобы возвратиться к началу. Мы, жрецы Элевсина, не произнесли ни одного слова против Сократа. Мы сказали: «Кто подлинно познал себя, тот познал Космос и Бога и является посвящённым в великие таинства». Сократ проник в Истину непосредственным опытом души. Он открыл дверь не в новое святилище, а сам подошёл к двери возвращения на родину души. Афиняне убили постучавшегося в Храм Истины на пороге божественного дома. Но его душа жива и свободна.

   – Ты сказал, что Эмпедокл бросился в огненный кратер вулкана. Зачем, Эпаф? Какое разочарование или обида могут оправдать самоубийство? Сократ сказал, что нет справедливости на этой земле, потому что все ходят в масках невежества. Он срывал маски и – убит. Маска приросла к телу, расставаться с ней больно и страшно, и многие думают, что тело – это всё, чем они обладают. Если убили человека, указавшего людям на то, что в их телах заключена бессмертная звёздная душа, то что ещё может удержать нас среди этих людей? Ты сказал, что Эмпедокл бросился в Этну...

   – Тебе так больно? – спросил иерофант.

   – Да, Эпаф.

   – Тогда скажи, считаешь ли ты, что жизнь Сократа была благом, а смерть его есть зло? Суд был несправедлив, философа осудили за правду, но палач праведника сам заслуживает кары. Так ли ты думаешь, Платон?

   – Да, я так думаю.

   – В чём же заключалось благо жизни Сократа? Только ли в том, что он ел, пил, ходил по улицам и площадям Афин, пировал с друзьями? Не отрицаю, всё это было ему приятно, он радовался, как всякий живущий, простым и здоровым удовольствиям. И в этом он видел благо. Но только ли в этом?

   – Нет, – ответил Платон. – Он сам называл себя повитухой истины, этому отдавал всего себя и этим гордился.

   – Стало быть, Сократ гордился тем, что воскрешал в душах людей забытые истины? Так?

   – Да, так.

   – Значит, убив Сократа, афиняне убили неродившиеся истины.

   – Да, Эпаф. Ты хорошо сказал.

   – И никто не может отныне заменить Сократа? Или его лучшие ученики способны заменить учителя.

   – Конечно, они могут это сделать.

   – Жизнь учеников Сократа уменьшает зло, которое совершили афиняне, убив Сократа?

   – Да. Это, кажется, очевидно.

   – То, что уменьшает зло, увеличивает благо, не правда ли?

   – Правда, Эпаф.

   – Теперь скажи, может ли лучший ученик Сократа убить себя и тем самым не убить благо, увеличив долю зла в этом мире? Не преступление ли это перед Богом, который понуждает этот несчастный мир к совершенству ради блага всех?

   – Да, преступление, – ответил со вздохом Платон. – Так следует из твоих слов, Эпаф.

   – Но возможны иные слова и иные суждения?

   – Не знаю.

   – Тогда ищи. А чтобы искать, надо, по крайней мере, жить. Смерть найти легче всего. Она, конечно, даёт ответы на все вопросы, но уже не здесь. Стало быть, тому, кто избрал смерть, здесь и вопросы задавать не следует. Ты же сомневаешься, ждёшь ответы на земле. Этому тебя научил Сократ, не так ли? Если же он передал тебе пустое знание, то и трагедии нет. Просто умер Сократ-человек, как умер твой отец, твои дяди, другие родственники. Это печально, конечно, но не трагично. Так устроена эта быстротекущая жизнь. Если же умер учитель истины, учитель единственно стоящего на земле занятия, если он казнён за святое дело, тогда это трагедия мира и твоей души. И ты не просто обязан пережить своё горе физически, но должен нести свою душу, как факел, переданный тебе праведником. Да, это бездарный и жестокий мир, но ты уже принадлежишь миру другому, начавшемуся с Сократа и не должного закончиться тобой. Иначе Сократ жил напрасно. Твоё самоубийство было бы сродни предательству. Если же смерть Сократа – просто уход хорошего человека, каких тысячи, то тогда тем более не стоит накладывать на себя руки. Есть повод для печали, но нет причины для самоубийства. Оттого, что умирают другие, не стоит умирать всем. Пойдём любоваться грозой, – вдруг предложил иерофант. – Ночная гроза прекрасна.

Портик укрывал их от дождя, но полнеба оставалось открытым. Оно то и дело вспыхивало голубым и оранжевым светом, раскалывалось пополам, пронзённое огненными стрелами Зевса, шипело и грохотало, обрушивая на землю потоки воды. Воздух, пропитанный запахом небесного огня, вздрагивал при каждом ударе грома. Листва на деревьях шумела, словно морской прибой. Разбивающиеся о гранит струи воды рождали фонтаны встречных брызг, что светились при вспышках молний, как драгоценные камни.

   – И ещё есть радость созерцания, – продолжая прерванный разговор, сказал Эпаф. – Созерцание нерукотворной и рукотворной красоты – ни с чем не сравнимое наслаждение. Красота – есть присутствие Бога.

   – А там красота равна Богу, – сказал Платон.

   – Там? – Молния полыхнула в полнеба, и высокий гром гулко прокатился по небесной тверди. – Ты сказал: там?

   – Да, – ответил Платон.

   – А если там ничего нет, если всё только здесь? – проговорил из тьмы Эпаф.

   – Разве это возможно? – спросил Платон и напрягся, ожидая ответа.

Но его не последовало. Блеснула молния. Свет озарил портик. Где недавно стоял иерофант, никого не было. Он больше не появился, хотя Платон ушёл не сразу.

И утром Платон с ним не встретился. Фрике разбудил хозяина до восхода солнца, напоил тёплым молоком, что успел купить на рынке, и они отправились дальше, теперь уже в Мегары.

Элевсинский залив, вдоль которого они шли, был спокоен, а когда над ним из изумрудного кокона поднялось солнце, зыбкое, продрогшее за ночь, он вдруг заискрился так ослепительно и широко, что Платон невольно остановился, распростёр руки и крикнул громко:

   – Здравствуй, Феб!

Стая чаек, привлечённая криком, закружилась над путниками в шумном вихре. Платон вложил в рот два пальца и громко свистнул.

Фрике расхохотался: это он когда-то научил Платона так свистеть.

Захохотал и Платон.

   – Будем купаться в золотой воде, – сказал он Фриксу, сбрасывая с себя одежду. – Отпусти мула, он от нас не уйдёт.

Они кинулись в холодную воду, пахнущую вчерашней грозой, охая и фыркая. Чайки спустились ниже и загалдели ещё пуще. Мул, слушая их верещание, нервно прядал ушами.

Путь вдоль моря никогда не бывает скучным: скалы, обрывы, далёкий морской горизонт, неожиданный парус в синеве, радующий душу простор, свежий бриз, повисшие над бездной сосны.

Привал устроили в мегарских скалах, где, по давнему преданию, некогда обитал разбойник Скирон. Нападая на одиноких путников, он приводил их сюда, к глубокой природной выемке в камне-монолите, где скапливалась дождевая вода. Он садился лицом к морю и заставлял свою жертву мыть ему ноги. Как только путник нагибался над водой, Скирон толкал его и тот скатывался со скалы в пропасть.

Платон и Фрике на четвереньках подползли к краю обрыва и посмотрели вниз – до воды было не меньше стадия. Так что жертва Скирона, даже упав в воду, не могла остаться в живых. Погиб и сам Скирон, когда Тесей, идя этой дорогой в Афины, встретил его и столкнул со скалы, избавив таким образом Элладу от ужасного разбойника. С той поры удар ногою в грудь противника называется то ударом Скирона, то ударом Тесея.

Эвклид встретил Платона как самого дорогого гостя: напоил, накормил, отвёл ему просторную комнату, спать уложил на широкое мягкое ложе, а на следующий день пригласил на пир, устроенный в честь Платона, своих друзей.

Пир начался вечером, а закончился утром. Всего было вдоволь – еды и вина. А более всего – разговоров. Все по преимуществу обращались к гостю, к Платону, которого Эвклид представил своим друзьям так, будто тот был в Афинах самым известным после Сократа философом.

Родной город находился не так далеко, и поначалу мысль о возвращении то и дело приходила ему в голову. Там, в Афинах, прошла вся его жизнь, и Платон слился с этим городом в одно целое – с его образом, его духом, воздухом, храмами, с его историей, его людьми, его могилами...

Добрый Эвклид предлагает ему всё что может – дружбу, братское внимание, путешествие к вершинам математики, которой в совершенстве владеет сам, возможно, даже лучше Пифагора. Он упрямо вовлекает Платона в свои дела, в суету жизни, и тот временами поддаётся, уступает, иногда даже забывается в учёных беседах с Эвклидом, в дорогих развлечениях, но потом всё же возвращается к прежним своим мыслям, к прежней боли. Тогда он понимает, что должен принять решение: либо измениться и, предав Учителя и Любовь, возвратиться в Афины для иной жизни, либо покончить с собой, либо продолжить путь к тому, что ещё неведомо, но что, быть может, наполнит высоким смыслом всё его будущее существование. Первый путь – для смертной души, второй – для бессмертной, третий – для божественного бессмертия, если только это возможно и достижимо. Путь смертной души краток и бездарен, путь бессмертной души непредсказуем, путь к божественному бессмертию не найден, кажется, никем из смертных.

Он сказал Эвклиду:

   – Все известные мне доказательства бессмертия души сомнительны. Может ли математика убедить в этом? Если может, тогда твоя наука самая совершенная.

   – Да, – ответил Эвклид, – математика может предложить абсолютное доказательство.

   – Каково же оно? – спросил Платон и взял Эвклида под руку – они прогуливались вдоль берега моря, спустившись по тропам с прибрежных скал к воде.

   – Назови-ка мне любую цифру до десяти, – предложил Эвклид.

   – Любую? Хорошо. – Платон поднял глаза к небу и увидел трёх летящих чаек. – Три, – сказал он.

   – Хорошо, – кивнул головой Эвклид. – Три. Не правда ли, число является нечётным?

   – Да. Как единица, как пятёрка, как семёрка. Три – число нечётное.

   – А может ли оно одновременно быть и чётным и нечётным?

   – Не может.

   – А если мы прибавим к трём единицу, оно станет чётным?

   – Разумеется.

   – Но чётное не может быть нечётным?

   – Да.

   – Из этого, очевидно, следует, что тройка подчиняется идее нечётности, а четвёрка – идее чётности. Разным идеям, и они несоединимы. Как несоединимы идеи тепла и холода, огня и льда, жизни и смерти. Потеряв идею чётности, число становится нечётным. Потеряв идею нечётности, число становится чётным. Но чётное и нечётное не противоположны, как смерть и жизнь. К единице можно прибавить ещё единицу, и ещё, и ещё – и так в ряду чисел будут возникать то чётные, то нечётные числа. А что можно прибавить к душе? К телу можно прибавить тело – это случается на каждом шагу. А душа есть образ бессмертия, сама идея бессмертия. А идеи несоединимы, тем более противоположные. Идея бессмертия не складывается с идеей смерти, она убегает от неё, так и душа убегает от тела, подчинённого идее соединения, разложения и смерти.

Какое-то время они шли молча: Эвклид ждал, что скажет Платон, а тот обдумывал сказанное Эвклидом.

   – Тебя что-то не устраивает в этом доказательстве? – спросил наконец Эвклид.

   – Не знаю, – ответил Платон. – Но вот что требует уточнения: тело – воплощение идеи телесности и как всякое воплощение – изменчиво и преходяще, то есть смертно. А душа? Это не воплощение? Это присутствие самой идеи бессмертия в теле? Тогда мы вправе сказать, что поскольку несоединимы даже не противоположные идеи, то ещё более несоединимыми являются противоположные идеи, тем более – идеи воплощения противоположных идей. Так?

   – Да, так, – ответил Эвклид. – И всё же ты чем-то недоволен?

Да, – признался Платон. – Присутствуя во многих людях, идея бессмертия, называемая душой, как бы дробится, разделяется на части – ведь сколько людей, столько и душ. А то, что дробится на части, может складываться из этих частей, а то, что складывается, может изменяться, мы же помним, что всякое изменение есть путь либо к вырождению, либо к совершенствованию. Можем ли мы допустить, что идея бессмертия может вырождаться либо совершенствоваться? Всякое такое изменение может привести идею бессмертия к её противоположности, то есть бессмертное может стать смертным...

   – Здесь остановись, – попросил Эвклид. – Вывод ты делаешь правильный, но неверна посылка, Платон: душа не дробится на части и, стало быть, не складывается.

   – А что же тогда?

   – Единая душа мира пронизывает всех живущих. Единая, неделимая, неизменяемая, неуничтожимая, бессмертная. Она в каждой своей точке обладает всем, что присуще ей в целом. В одном лучике света, пробивающемся сквозь щель, столько же достоинств, как в солнце, освещающем всё.

   – Огонь есть воплощение света, огонь гаснет, – сказал Платон.

   – Но света в мире не становится меньше, – ответил Эвклид.

Такого рода разговоры могли быть бесконечными, когда б Платон и Эвклид не разлучались, но их отвлекали другие дела: Эвклид занимался устройством своей школы, Платон предавался размышлениям в одиночестве и писательству. Он писал о Сократе. И о любви. Об учителе – всё, что запомнил в день суда над ним, предметах бесед в тюрьме в ожидании дня казни. Три речи произнёс Сократ в день суда: первую – после обвинительных выступлений Мелета, Ликона и Анита, вторую – после вынесения решения о его виновности, и третью, заключительную, – после объявления приговора. Все три выступления Платон воспроизвёл по памяти и по заметкам, которые успел сделать, возвратившись после суда домой. Записи были залиты слезами. Он и теперь тихо плакал, заполняя словами свитки папируса, что приносил ему верный Фрике из книжной лавки. Фрике мог забыть о покупке чего-либо другого, но свитки приносил с рынка аккуратно. Ему нравилось, когда хозяин писал, сидя в саду либо в своей комнате. В этом случае раб был уверен, что с господином ничего дурного не случится: он не заплывёт далеко в море, как уже бывало, и Фриксу даже пришлось звать на помощь рыбаков; он не станет собирать на пустыре за городом семена цикуты и ядовитые цветы; не будет часами стоять на краю высокой скалы, с которой бросаются вниз мегарские самоубийцы; и не купит тонкий шёлковый шнур, на каком любят вешаться обманутые юные любовники. Когда человек занят делом, он не думает о глупостях – таково было на этот счёт твёрдое убеждение Фрикса.

Сочинение о суде над учителем Платон назвал «Оправдание Сократа», хотя тот, разумеется, ни в каком оправдании не нуждался. Он был виновен разве только в том, что хотел сделать своих соотечественников правдивее и добрее. За такую «вину» не судят и тем более не казнят в обществе, основанном на свято чтимых законах справедливости. Но в том-то и несчастье, что Афины не чтут этих законов, хотя более совершенного общества в мире нет. Увы, всякая воплощённая идея извращается грубой и зыбкой материей воплощения, искажается в ней, словно в потемневшем кривом зеркале. Воплощение не бывает не только совершенным, но даже удовлетворительным. Тем более идея общества, ведь она воплощается через людей, а они в массе своей невежественны и порочны, по тёмным закоулкам и грязи влачат свои бессмертные души, часто даже не подозревая о том, какой несказанной ценностью владеют. Жизнь коротка и жестока для самопознания, а пророкам и праведникам, прочитавшим души свои, мало кто верит. Здесь всё несовершенно, лживо, недолговечно. Подлинностью и бессмертием обладает только душа праведника. И куда она устремляется после жизни? Сохраняет ли себя как нечто особое и неповторимое? Если она за гранью земной жизни присоединяется к единой душе мира, сливается с ней, словно капли дождя с морем, если она исчезает в общем, теряя и забывая себя, то ведь это, в сущности, тоже смерть. Умершее тело соединяется с общей материей, а душа – с общим разумом. Значит, то, что здесь, на земле, звалось Сократом или Платоном, не возобновляется никогда, ведь ни материя, ни дух не сохранили памяти о Сократе и Платоне. Впрочем, что толку надеяться на возрождение? Возобновление жизни – не благо, благо – бессмертие, непрерывное существование в неповторимости. И если идея мира совершенна, она должна быть идеальна в каждой своей части, всякая подлинность должна сохраняться и приумножать своё совершенство. Грешники встретятся с грешниками в безднах Аида, праведники – с праведниками на Островах Блаженных. Чтобы встретиться с Сократом, надо самому стать праведником, иначе пути разведут их в разные стороны. А приблизиться к святости Сократа можно, лишь следуя его учению, приумножая и совершенствуя наследие учителя. Это путь памяти, исследования и самопознания. Но всё же – через смерть. И хотя последнее, кажется, неизбежно, оно всё же отвратительно. Благие могут, вероятно, достичь бессмертия не умирая. Как те, кого взяли боги, а ещё более сами боги, рождённые от богов. Боги редко навещают земных женщин. С некоторых пор они не являются вовсе: земля переполнилась миазмами порока и отвратительна для богов. Но Периктиона, мать Платона, как-то сказала ему, может быть, в шутку: «Аполлон уведомил меня о твоём зачатии». Любящие матери часто избирают отцами своих детей богов, вручая им судьбу младенцев. Периктиона избрала для своего первенца Аполлона. Этот бог присутствует в солнечном свете, гармонии, музыке, пении, искусстве – прекрасном для глаза, для слуха, для души. В прекрасном – отблеск истины и блага, оно пробуждает любовь. Если любовь влечёт к прекрасному, а в прекрасном присутствует бог, который есть бессмертие, то не является ли любовь к прекрасному дорогой к бессмертию без умирания?