Текст книги "Платон, сын Аполлона"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

И всё же Платон отправился в «Киносарг» послушать Демокрита и тех, кто придёт на встречу с философом. По правую руку, разумеется, будет сидеть Антисфен. Говорят, он завладел Демокритом, считает его не только своим гостем, но и другом, ни на шаг не отпускает от себя, самозабвенно купаясь в лучах его известности. Возможно, там будут старик Критон и его сын Критобул, а также Аполлодор, с которым Платону не хотелось бы встречаться – ещё не забыто нанесённое им оскорбление. Наверняка придут и незнакомые Платону люди, ученики Антисфена, нищий сброд, как говорит о них Адимант. Исократ настаивает на том, что в «Киносарг» лучше всего отправиться под вечер, нарядившись в старый плащ и помятую шляпу, которую можно надвинуть на глаза, дабы не быть узнанным друзьями Антисфена. Аристократу являться в «Киносарг» неприлично, сидеть рядом с оборванцами унизительно, но именно таких людей собирает вокруг себя Антисфен. Да и общение с Демокритом, этим безбожником, выходцем из страны Глупости – так прозвали эллины Абдеры, – не делает чести истинному аристократу.

   – Пожалуй, ты прав, – согласился с Исократом Платон. – Я попрошу Фрикса принести старую одежду.

Путь до «Киносарга» занял много времени, так что на холм к гимнасию «Белая собака» они поднялись, когда солнце уже коснулось горизонта, хотя из дома Платона вышли, пока оно ещё высоко висело над Гиметтой. Друзей сопровождали Фрике и слуга Исократа Крисипп с завёрнутыми в холстину факелами. Такая предусмотрительность не помешает – ведь возвращаться домой предстояло ночью.

Беседа с Демокритом началась давно. Все присутствовавшие были так увлечены, что мало кто обратил внимание на Платона и Исократа, которых к тому же трудно было узнать – оба явились в старых выцветших плащах, в широкополых шляпах, с котомками через плечо, босые.

Платон и Исократ, войдя под навес, где сидел Демокрит в окружении трёх или четырёх десятков слушателей, нашли себе место у колонны, побеспокоив лишь какого-то юношу просьбой пересесть так, чтобы освободить место для двоих. Кстати, этот молодой человек, в отличие от многих других, выглядел далеко не по-нищенски. Он был одет в новый голубой плащ, по плечам струились ухоженные волосы, на ногах сверкали блестящими застёжками сандалии, в руках он держал дорогой, искусно разукрашенный посох с серебряным набалдашником в виде львиной головы. Юноша был свеж лицом, красив, глаза его, едва Платон и Исократ приблизились, засветились любопытством. Место он уступил с готовностью, приветливо улыбаясь, так что Платону даже подумалось, что юноша узнал их, раскрыл их хитрость с переодеванием. Впрочем, думать об этом было некогда: хотелось поскорее сосредоточиться на беседе.

Демокриту было лет семьдесят. Так выглядел в год смерти Сократ: совсем белая борода и волосы, дряблая кожа на шее у подбородка, усталые глаза, узловатые руки, безвольно лежащие на коленях, неровный, старческий голос.

Антисфен, как и предполагал Платон, сидел рядом с Демокритом, и лицо не покидала счастливая улыбка. Антисфен держал в руках кружку, а рядом на скамье стоял кувшин, предназначавшийся, видимо, для Демокрита. Антисфен, должно быть, временами наливал в кружку вина, чтобы философ мог промочить горло и поддержать силы. Вскоре так и случилось: Демокрит замолчал и посмотрел на Антисфена, который тут же вручил ему чашу с живительным напитком.

   – Да, – сказал с удовольствием Демокрит, вытирая губы и возвращая Антисфену кружку. – Так на чём я остановился? – Выпив несколько глотков вина, он тут же приободрился, повеселел, и голос его зазвучал совсем по-молодому, игриво и с насмешкой. – О чём я толковал? – ткнул он пальцем в сторону старца, сидевшего перед ним на земле.

Платон не сразу узнал Критона.

   – Ты сказал, что люди на земле возникли без всякого основания, – опередил Критона Антисфен.

   – Правильно, – поблагодарил его Демокрит. – Они возникли без всякого основания. И без всякой цели. Как всё другое на земле. Из воды и ила. Наподобие червяков. Так что некоторые весьма много мнят о себе, полагая, что родились не из гниющей горячей грязи, а сотворены богами. Слишком много мнят. И слишком много требуют чести. Человек – существо столь заурядное, не лучше какого-нибудь зверя или травы, что рассчитывать на участие в его создании богов, этих возвышенных, чистейших и мудрейших существ, обладающих всем могуществом и совершенством, не может! Человек, если бы он был создан богом, стал бы позором для него, как кривой и дырявый горшок для гончара. Некоторые к тому же утверждают, что людьми в их жизни руководят боги. Но это ещё большее кощунство: люди заняты делами столь ничтожными, что трудно себе даже представить, как бы этим стал руководить мудрейший и совершеннейший. И души наши после смерти богам не нужны: ведь они пустые, в них ничего, кроме глупости, нет, ибо люди невежественны. Итак, – закончил Демокрит, – мы не созданы богами и не нужны им. Боги, если они есть, не наши и не для нас. И мир этот существует не для нас. Мы на нём возникли – это правда, а всё остальное – ложь.

   – Твои суждения более достойны твоего отечества, чем тебя самого, – громко сказал Платон, не поднимая головы.

Никто толком не понял, кто произнёс эти убийственные слова, все завертели головами, зашумели, потом наступила неловкая тишина, Демокрит поднёс кулак ко рту, прокашлялся и спросил:

   – Сказавший это не назовёт себя? Не назовёт, – чуть помедлив и не дождавшись ответа, произнёс он. – А ведь сказано блестяще, хоть и оскорбительно для меня, а более всего – для моего отечества. Жаль, что блестящее изречение останется без автора. Ладно, – вздохнул он, – я же добавлю к сказанному уже мною следующее: человек не мог быть сотворён богом, не может жить, руководимый им, не может подарить ему после смерти свою бессмертную душу ещё и потому, что и бога-то нет, и душа человеческая не бессмертна.

   – Все знают, что боги есть. Это известно людям с древнейших времён, – сказал Критон.

   – Правильно. Все знают, что боги есть. Но те существа и те образы, которые мы называем богами, на самом деле таковыми не являются. Допускаю даже, что эти существа и образы порою вредят или помогают людям, предвещая будущее своим явлением и голосами. Но они не боги и не обладают бессмертием и всемогуществом. Их природа, как и всего живого, смертна, ибо возникают они из соединения атомов и погибают, когда составляющая их материя рассеивается. Главные же боги существуют только в нашем воображении. Люди веками наблюдают гром, молнии, сближения звёзд, затмения Солнца и Луны, извержения вулканов, ураганы, смерчи, пожары и другие загадочные или страшные явления, перед которыми бессильны и потому приписывают им божественную сущность.

   – А наш разум, а искусства – разве это не дар богов? Как из пыли и грязи может возникнуть разумное и прекрасное? – спросил юноша, уступивший место Платону и Исократу.

Платон посмотрел на молодого человека с благодарностью, улыбнулся одобрительно.

   – От удара камня о камень высекаются искры, от трения дерева о дерево рождается огонь. А ведь и камни и дерево – грубая материя. А что может возникнуть от соединения тонкой материи, уже подобной огню? Думаю, разум и всё, что мы называем даром богов – знание истинного и прекрасного. К тому же, замечу, нужда – вот самая большая учительница: в чём мы нуждаемся, то и ищем, то и познаем и создаём. А ещё животные – наши лучшие наставники: у паука мы научились ткацкому и портняжному ремеслу, у ласточки – как строить жилище, у лебедя и соловья – пению, у журавля – танцу, у обезьяны – кривлянью, – добавил он, усмехаясь. – Эти примеры можно было бы продолжить, их много, но вот ещё один: у ослов мы научились, думаю, упрямству и глупости.

   – Уйдём, – шёпотом сказал Исократу Платон. – Меня тошнит от этой ослиной философии.

   – Меня тоже, – согласился Исократ.

Тут Антисфен предложил разжечь костёр – становилось совсем темно, хотя небо на закате ещё светилось. Все задвигались, заговорили, стали освобождать место для костра, кто-то пошёл за хворостом, кто-то начал высекать огонь. Платон и Иоскрат воспользовались этой суетой и быстро покинули гимнасий.

Уже на спуске с холма их догнал тот самый юноша.

   – Я воспользуюсь тем, что с вами факелоносец, иначе не найду в Афинах нужную мне улицу, – сказал он. – Если вы позволите.

   – Ты кто? – спросил его Исократ. – Судя по твоим словам – чужестранец, поскольку боишься заблудиться в этом городе.

   – Да, я из Книда, что на Херсонесе Книдском, за островом Кос, на другой стороне Керамского залива – это по пути на Родос, в Дориде, – ответил юноша.

   – У места, откуда ты родом, с десяток названий. А у тебя самого имя есть? – спросил Платон.

   – Меня зовут Эвдокс.

   – Что ж, иди с нами, Эвдокс из Книда, – сказал Платон. – Мы также в свою очередь готовы представиться тебе: меня зовут Платон, моего друга – Исократ.

Услышав имена своих спутников, Эвдокс остановился как вкопанный.

   – Платон и Исократ? – переспросил он. – Не тот ли Платон, кто, как говорят в Афинах, лучше других унаследовал мудрость Сократа, и не тот ли Исократ, который не произнёс сам ни одной речи, но чьи слова у всех афинян на устах?

   – На столь лестный вопрос нельзя не ответить, – заикаясь сказал Исократ. – Мы те самые, о ком ты слышал.

   – Тогда я должен поблагодарить судьбу за такой подарок. – Эвдокс прижал ладони к груди. – Наконец-то я встретил тех, с кем мечтал увидеться! Я опоздал на встречу с великим, но успел на свидание с мудрыми.

   – Демокрита из Абдер ты тоже относишь к мудрецам? – спросил Платон.

   – Его мудрость ужасна, – ответил Эвдокс, Шагая рядом с Платоном. – Он знает так много, но его знания лишают человека всякой радости и надежды. Душа смертна, богов нет, всё происходит по необходимости, в мире только пустота и исчезающая в ней материя. Никто не обладает свободной волей, никто не творит. Со смертью всё кончается.

   – В этой точке зрения тоже есть своя прелесть, – заметил Исократ. – Нет никаких божественных установлений, всё происходит только по договорённости между людьми, хорошо скрытое преступление навсегда останется скрытым, душу не ждёт наказание за преступления в царстве мёртвых, всё начинается и кончается на земле, не надо тысячелетиями скитаться по кругу рождений и смертей – одна жизнь, одна смерть. Делай что хочешь и никого не бойся.

   – А зачем жить? Какова цель?

   – Ради наслаждения, – смеясь ответил Исократ.

   – Ты рассуждаешь, как Аристипп из Кирены, – сказал Платон. – Надеюсь, это не твои убеждения?

   – Разумеется, нет. Но я хотел сказать, что такой взгляд возможен, у него есть основание. Как у Аристиппа.

   – Это взгляд от противного: я говорю, что душа бессмертна, Аристипп возражает, утверждая, что она смертна.

   – Демокрит, – уточнил Исократ. – Аристипп о смертности души, кажется, ничего не говорил.

   – Хорошо, – согласился Платон и продолжил: – Я говорю, что боги есть, Демокрит – что их нет. Я утверждаю, что мир сотворён разумом, он – что одной только материей. Я вижу цель человека в стремлении удостоиться участи богов, он считает, что цель жизни – наслаждение и исчезновение в беспамятстве. У Демокрита мир скорее мёртв, чем жив, у меня – вечно живой и мыслящий. У Демокрита мир тления и грязи, у меня – гармонии и красоты.

Говоря это, Платон испытывал ненависть к Демокриту, как если бы тот отнял у него самое дорогое: свет, воздух, простор, душу, богов, прекрасное, вечность. Попытался украсть, посягнул на нечто, без чего и жизнь не жизнь и смерть не смерть, а только соединение и разъединение атомов – неделимых, неизменных, непроницаемых, не несущих в себе никакой памяти о том, что они составляли в сцеплении и столкновении с другими.

Нельзя сказать, будто Платон никогда не слышал о таком взгляде на мир. У Демокрита были предшественники, учителя, и есть, разумеется, последователи, ученики. В конце концов, как он недавно сказал, эта точка зрения возможна просто из противоречия общепринятым взглядам, всему, что пришло от предков. Но чтобы искренне верить в истинность таких убеждений да ещё и внушать их другим людям – с подобным Платон столкнулся, пожалуй, впервые. Даже книга, в которой изложены враждебные духу и богам убеждения, терпима – она может быть всего лишь результатом упражнений беспокойного ума. Но человек, воплотивший в себе антизнание, антиверу – это ужасно, нетерпимо, античеловечно.

Будь мир таким, как он представляется Демокриту, Платон не стал бы жить, задохнулся бы от тоски или убил себя, чтобы не ползать по земле, подобно муравью. Жизнь в мире Демокрита – существование без следа и цели, по произволу бездумных тёмных сил, бессмысленная игра, оскорбительная нелепость. Из праха в прах. Ни прошлое, ни будущее в таком мире не имеют смысла. Знание, талант, мудрость – никчёмные безделушки – тоже являются фактами прошлого. Знание как прозорливое проникновение в суть мира и бытия – смертельно, губительно, загоняет в тупик бессмысленности и отчаяния. Не будет встреч с дорогими и любимыми за гранью земной жизни, не будет истинного вознаграждения за подвиги и труды, не будет возвращения, путь к совершенству и бессмертию ведёт в пропасть.

Будь на то воля Платона, он изгнал бы Демокрита из Афин, запечатал бы его уста, а все его книги сжёг. Нельзя выхолащивать человека, оставляя ему лишь пустую оболочку, которая хуже одежды, потому что облегает не тело, а пустоту, в которой, впрочем, время от времени проносятся атомы. Нет, человек соткан из бессмертной души и бренного тела, он – частица всезнающего и всеблагого, он созерцает, страдая и радуясь, плоды творчества мирового духа и прибавляет к его совершенству свою красоту, как цветок и букет. Там, за пределами земной жизни, мир прекрасный и вечный, там ничему нет конца и пресыщения, там бесконечный полёт, постоянное обновление и радость. Более того, всё это можно обрести, не умирая, преображаясь в красоте. Одна мечта о таком будущем возжигает Солнце, вера – окрыляет, знание – делает бессмертным. Демокрит же на той стороне, где тоска и тьма.

   – ...Демокрит утверждает, что там нет ни бездны Тартара, ни Островов Блаженных, – услышал Платон голос Эвдокса, вынырнув из своих размышлений, словно из морской волны.

   – Но хотя бы харчевня там есть? – спросил Фрике, слуга Платона.

Исократ и Эвдокс расхохотались. Вопрос Фрикса вполне стоил того. Засмеялся и Платон, но всё же ответил:

   – Если ничего нет, то нет и харчевни. Более того, если ничего нет, то нет и «НИЧЕГО». А противоположным «НИЧЕМУ» может быть только НЕЧТО. А НЕЧТО – это может быть и Тартар, и Острова Блаженных. И харчевня, – добавил он. – Кто мыслит НИЧЕГО, тот мыслит и НЕЧТО.

   – Вот! – воскликнул Эвдокс. В голосе его было столько радости, будто он открыл для себя что-то необыкновенное. – Я готов слушать такие речи день и ночь до самой смерти!

Платон ещё раз подумал, что этот юноша нравится ему. Он чем-то напоминал Федона из Элиды. Эвдокс, кажется, был так же горяч, открыт в выражении чувств, а главное – как Федон, любознателен и молод.

   – Сколько тебе лет? – спросил Эвдокса Платон.

   – Восемнадцать, – ответил тот. – Уже восемнадцать. – Он, разумеется, хотел сказать, что уже не мальчик и что к нему следует относиться как к взрослому.

Федон, помнится, тоже требовал к себе должного уважения – безобидный порок всех юношей, желающих казаться старше своих лет. И в то же время Эвдокс не был копией Федона – он был выше его ростом, почти вровень с Платоном, немного костляв, коротко острижен, губаст, как эфиоп, басил и шагал широко, как заядлый пешеход. Всё это, впрочем, не мешало ему быть привлекательным и даже красивым.

   – Что тебя привело в Афины? – спросил Эвдокса Исократ, когда они подошли к городским воротам. – Поиски судьбы, удачи, богатства, мудрости или просто попутный ветер?

   – Ищу друзей для путешествия по жизни, – ответил юноша. – А проще – тех, с кем смогу заняться медициной, географией, астрономией, математикой.

   – И ради чего ты хочешь заняться этими науками? – Платон пошёл рядом с Эвдоксом, подстроившись под его шаг.

   – Хочу узнать, что на небе, на земле и под землёй.

   – Зачем?

   – Ну раз уж я здесь – под небом, на земле, над бездной Аида, – то чем же ещё стоит заниматься? Ублажать тело приятно, но скучно; ублажать душу – искать путь к богам. Ведь это твой учитель Сократ сказал, что в род богов не позволено перейти никому, кто не был философом, не стремился к знанию.

   – Да, Сократ так говорил, – согласился Платон. – Но откуда ты это знаешь? Ведь ты не встречался с ним, а книг он не оставил.

   – Как он и предсказывал, я прочёл его мысли в душах его учеников. Но хотелось бы узнать больше. Ты, Платон, не позволил бы заглянуть в твою душу? Хотя бы только в ту её часть, где записан Сократ. Я готов заплатить, – поспешил добавить Эвдокс, подумав, должно быть, что его желание заглянуть в душу Платона подобно посягательству на чужую собственность.

   – Не торопись раздавать деньги, даже если ты богат, – ответил Платон. – Сначала изучи, хорошую ли вещь приобретаешь. А знания – вообще не вещь, тем более знания подлинные, – они светят всем и никому не принадлежат. Так что платить за них некому. Сократ не брал деньги за обучение. Да и не учитель я, а всё ещё только ученик. Хочешь – будем учиться вместе.

Последняя мысль – предложение учиться вместе – была высказана не случайно, потому что и возникла раньше, когда он решил отправиться в Египет. Тогда-то он и подумал, что хорошо бы иметь рядом не только раба Фрикса, но и друга, единомышленника, единоверца. Не только плоть ищет в мире свою вторую половину, но и душа требует сопряжения с другой душой для удвоения сил, радостей, для уменьшения неудач и печалей, ударов неведомой судьбы и для того, наконец, чтобы смотреться в другую душу, как в зеркало, – верный, хоть и не единственный путь самопознания.

   – Я был бы счастлив, – ответил Платону Эвдокс. – Не смею надеяться, но был бы счастлив.

   – Ты правильно решил, – похвалил Эвдокса Исократ. – Я рад, что именно после этих слов мы расстанемся – мне здесь сворачивать к моему дому, – указал он на перекрёсток улиц. – А вам, если богам будет угодно, до расставания ещё очень и очень далеко.

Прощаясь, Исократ обнял Платона и Эвдокса, пожелал им счастливого плавания по морям и по океану знаний.

   – Пусть ваш корабль и ваша дружба окажутся сильнее бурь, – сказал он, уже уходя. – Хайре!

   – Хайре! – ответили ему Платон и Эвдокс.

Платон привёл Эвдокса в дом, представил братьям Адиманту и Главкону, накормил его ужином, долго не отпускал – рассказывал о предстоящем путешествии в Египет и его цели.

   – Ты старше меня, тебе, возможно, следует думать о загадках бессмертия, – сказал во время этого разговора Платону Эвдокс, – я же скорее займусь изучением египетской астрономии и медицины – говорят, что жрецы тамошних богов хранят много тайн о небесных светилах и человеческих болезнях. Да и смысла в этом больше: ты станешь беседовать со жрецами о таинствах загробной жизни, я – о тайнах вселенной и человеческого тела, а потом мы обменяемся добытыми таким образом знаниями.

   – Таинствами загробной жизни никогда заниматься не рано, – ответил Платон, помрачнев: отказ Эвдокса от философских поисков в пользу изучения астрономии и медицины огорчил Платона. Из всех наук только философия заслуживает полного погружения души, тогда как другие искусства хоть и полезны, но не всеобъемлющи. Впрочем, в рассуждениях Эвдокса был резон, практический смысл, особенно в его намерении обменяться затем добытыми знаниями. В конце концов, это соответствовало прежней договорённости – учиться вместе, друг у друга.

На четвёртый день после встречи Платон и Эвдокс отплыли из Пирея на торговом судне, уплатив владельцу его ровно столько, сколько они израсходовали бы на еду, одежду, ночлег в гостиницах и приютах, если бы добрались до Египта пешком. Таково было требование самого владельца судна. Когда Эвдокс быстро всё подсчитал и сообщил сумму владельцу, тот поцокал языком, повздыхал и попросил, чтобы Эвдокс прибавил к ней и расходы на рабов Фрикса и Гипполоха.

   – За двух рабов как за одного свободного, – добавил он при этом, – потому что им и обувь не нужна, и спят они под открытым небом, и едят вдвое меньше, чем хозяева, и вина совсем не пьют.

   – С нашими рабами мы обращаемся иначе, – сказал Платон, – они не собаки.

   – Тогда платите за них как за свободных, – ответил хитрый владелец судна.

Судно часто причаливало к островам, которые то и дело встречались на пути, будто всё море было усеяно ими, как плохая дорога камнями. Владелец судна – его звали Пантарк – не столько сам занимался торговлей, сколько перевозил чужие товары и людей с острова на остров, не торопился, поджидая у пристаней подходящий груз, приставал к пассажирам своего судна, напрашиваясь на угощения, был толст и разговорчив. Через несколько дней плавания Пантарк из всех пассажиров наиболее охотно общался с Эвдоксом и Платоном, с ними ел, пил и вёл беседы, говоря, что первый из них щедр, а второй мудр, и таким образом он нашёл то, что долго искал, – пищу для души и тела одновременно. Как все толстые и не очень старые люди, он был похотлив и потому на первых порах заводил разговоры о любовных утехах. Платон неохотно поддерживал такие беседы, так как считал, что по вине Пантарка они получаются довольно пошлыми, лишёнными всякой возвышенной мысли. Зато Эвдоксу рассказы Пантарка о его бесчисленных любовных приключениях, кажется, очень нравились, он от души хохотал, восхищённо хлопал его по плечу и щедро поил вином, целую амфору которого приобрёл у того же Пантарка, здесь, на корабле. Эвдокс и сам любил вино и не раз говорил, ловя в глазах Платона упрёк за чрезмерное возлияние, что вино – кто понимает в нём толк! – только и следует пить на корабле, который пахнет мокрой сосновой доской. Этот запах, смешанный с ароматом моря, вместе с ветром надувает льняной парус, ласкает пьющего на палубе, и он как бы парит в душистом воздухе, подобно чайке в небесах, и это настоящее наслаждение.

   – Как бы не шлёпнуться на землю, воспарив слишком высоко, – сказал однажды Платон, чем сильно смутил и даже напугал Пантарка, который после этих слов Платона вдруг притих, запечалился и стал часто и тяжко вздыхать.

   – Ты что-то вспомнил? – спросил Эвдокс.

   – Увы! – развёл руками Пантарк. – Я вспомнил про смерть. В Египте, куда мы плывём, о ней принято говорить на каждом пиру. Там есть даже специальный человек, он выходит весь в чёрном и говорит пирующим загробным голосом: «Помните о смерти». И что самое интересное – странный народ эти египтяне! – после этих слов они не только не печалятся, а принимаются пить и веселиться с удвоенной силой. Впрочем, я их понимаю: жизнь коротка, надо веселиться, пока жив, ведь в загробном мире никакого веселья, тем более вина, уже не будет. В Тартаре только холод и тьма, на Асфоделевых лугах постоянный туман, всё серо и уныло, на Елисейских полях, правда, пляшут и поют, но туда попадают немногие. Я на Елисейские поля не попаду, тем более к Кроносу, на Острова Блаженных, туда мне дороги нет. – Он ударил кулаком по якорному камню, возле которого они сидели на палубе в тени бортового плетня, и заплакал то ли от боли, то ли от тоски.

   – Полно тебе, – сказал Пантарку Эвдокс, – нашёл о чём горевать. Скажу тебе по секрету: многие мудрецы и раньше, в древние времена, и теперь подозревают, что никакого загробного царства нет, что душа сразу воспаряет на небеса, к звёздам, и там радостно сгорает, посылая свет во Вселенную. Большая душа даёт много света, горит, как самая яркая звезда, маленькая – мало, как лучина, но всякий свет есть свет, он избавляет Вселенную от тьмы. Всё превращается в огонь, свет, а из него рождаются новые души, светлые, большие и счастливые. Словом, путь любой души – путь счастья, от меньшего к большему, и так бесконечно, потому что счастью предела нет.

   – Так ли это? – Пантарк поднял заплаканные глаза на Платона. – Верно ли говорит твой друг? – Пантарк явно не доверял Эвдоксу, и во всех случаях, когда разговор касался серьёзных дел, обращался за подтверждением к Платону. – Он правду говорит?

   – Плачь, Пантарк, – ответил Платон. – Нет пути счастья, есть путь воздаяния: за всё придётся расплачиваться либо в Тартаре, либо на Асфоделевых лугах, либо на Елисейских полях. Благочестие и посвящённость в таинства великих богов – вот путь к Островам Блаженных. Только там – счастье, а в прочих местах – страдание, забвение и, может быть, новый круг рождения и смерти.

   – По моей вине затонул корабль, – зарыдал пьяный толстый Пантарк, – я не сделал своевременно ремонт. Проклятая бедность тому причиной. Корабль утонул возле острова Фера. Я, конечно, виноват, быть мне в Тартаре. Мне хотя бы на Асфоделевый луг попасть. Там, конечно, скучно и туман, но всё же не Тартар, где одни вечные мучения. Как ты думаешь, Платон, попаду я на Асфоделевый луг – ведь всё же не я сам утопил корабль и пассажиров, меня там даже не было, хотя, конечно, понимаю, что очень виноват. Так куда меня пошлют судьи Аида?

   – Ты вот что, – сказал Пантарку Эвдокс, поднося ему кружку с вином, – ты живи как можно дольше, пей и веселись, не думай о смерти и о загробном царстве Аида. Скажу ещё раз по секрету: даже великие мудрецы ни о чём так мало не думают и ни о чём так неохотно не говорят, как о потустороннем мире. Они считают, что ни говорить, ни думать об этом не стоит, ведь потом всё само откроется. Надо вести благочестивую жизнь и стремиться к великим посвящениям: хороший человек всем людям приятен, а это так замечательно, это счастье при жизни. А что касается невольных преступлений, то они заглаживаются добрыми делами. Делай добрые дела, Пантарк, – это наверняка избавит тебя от Тартара. Кстати, даже на Островах Блаженных нет вина. А потому пей здесь.

Пантарк взял из рук Эвдокса кружку с вином и осушил её одним махом, потом отдышался, сказал:

   – Я верну вам часть денег из тех, что взял в уплату. Признаюсь, сплутовал, взял лишнее. Верну. Это будет доброе дело? – посмотрел он вопросительно на Платона.

   – Конечно, Пантарк.

Пока добирались до Книда, родного города Эвдокса, Пантарк совершил ещё несколько добрых дел. Он стал отказываться от угощений, натянул над частью палубы тент, под которым пассажиры могли прятаться от солнца и дождя, снизил цены на вино и оливки, которые покупали у него пассажиры. И конечно, как и обещал, вернул часть денег Платону и Эвдоксу – ровно треть.

И всё же в Книде Платон и Эвдокс расстались с Пантарком. Эвдоксу надо было пополнить свои денежные запасы перед поездкой в Египет, сделать это быстро ему не удалось, а Пантарк ждать не мог: обязательства перед пассажирами и торговцами, вёзшими на корабле товары, заставляли его торопиться, тем более теперь, когда он решил делать добрые дела.

Платон расстался с ним без особого сожаления.

   – Он ужасно болтлив.

Было ещё одно обстоятельство, почему он так легко и охотно распрощался с Пантарком, но о нём Платон умолчал. Отныне Эвдокс не будет так много пить. Впрочем, Эвдокс об этом сразу же догадался.

   – Видишь ли, тебе показалось, что я много пил вина, – сказал он Платону. – Но я всего лишь ублажал Пантарка. Дело в том, что матросы торговых судов, случается, грабят своих пассажиров. Разумеется, с ведома капитана. Вот я и старался, чтобы его матросы не отняли у нас одежду и деньги, а самих нас не бросили за борт в воду.

   – Была такая опасность? – не поверил Эвдоксу Платон.

   – Однажды ночью я слышал крики, а потом недосчитался одного пассажира.

   – Не может быть!

   – Было, было! Так что никакими добрыми делами Пантарк от Тартара не спасётся.

   – Кто бы мог подумать! Ах, несчастный! – вздохнул Платон. – И к тому же болтун.

   – Ты считаешь, что болтливость – порок более ужасный, чем все прочие?

   – Да, – ответил Платон. – Ведь болтливость – болтовня о чём попало, бестолковое словоизвержение одного убивает ум другого, ложится мусором на душу слушающего, а нужно сеять семена знаний.

   – Согласен.

Они оставались в Книде несколько дней, пока Эвдокс не раздобыл нужные деньги. Да и попутное судно появилось в порту не сразу.

На корабль их провожали не только родственники, но и друзья Эвдокса, некоторые из них стали отныне и друзьями Платона. Афинянин покорил их своими рассказами о Сократе, речами о любви и красоте – двух крыльях, которые могут вознести человека к бессмертию. Платон преподал им также несколько уроков математики – недаром же почти целый год обучался у Эвклида в Мегарах. Родители Эвдокса нашли в Платоне столько достоинств, что хотели выдать за него свою дочь Аттиду, младшую сестру Эвдокса, которой не было ещё и пятнадцати лет, обещая за ней большое приданое. Платону пришлось признаться, что он не намерен жениться не только на Аттиде, но и на любой другой девушке, так как не хочет создавать семью, а решил посвятить себя целиком философии. Родители Аттиды удивились такому его решению, отец, улучив момент, даже спросил Платона, не болен ли тот какой-нибудь препятствующей женитьбе болезнью. Узнав, что тот совершенно здоров и решение никогда не жениться принял по здравом рассуждении, отец Эвдокса грустно покивал головой и, как позже выяснилось, сразу же направился к сыну, чтобы уговорить его не поддаваться дурному влиянию Платона и, может быть, даже немедленно расстаться с ним. Отец боялся, что и Эвдокс, последовав примеру друга, тоже примет решение оставаться всю жизнь холостым. Эвдокс ответил отцу, что тот опоздал, поскольку такое решение им уже принято, и оно является окончательным и бесповоротным. При этом он рассказал отцу шутку, услышанную в Афинах от Аристофана: семья заменяет человеку всё, и, прежде чем создавать её, надо хорошенько подумать, что для тебя важнее – семья или всё.

   – Я выбрал всё, – сказал Эвдокс обескураженному отцу.

   – Это действительно твоё решение? – спросил Платон.

   – Да, – ответил Эвдокс.

Платон понял, что отныне у него есть верный друг на всю жизнь.