Текст книги "Платон, сын Аполлона"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Праведнику нечего делать в обществе, даже таком совершенном, как афинское. Он не может умереть по своей воле, чтобы уйти от земного в мир великих и прекрасных. В потустороннем мире не всё так ясно, как обещано посвящением в таинства Деметры. Надо уйти в вечность не умирая. Это путь для рождённых богами. Но совершенная идея мира должна быть совершенна в каждой своей части. И путь к бессмертию без смерти – возможно, путь многих. Любовь к прекрасному – мост в бессмертие через пропасть смерти. Об этом говорил Сократ, вспоминая пир в доме поэта Агафона. Платон решил исследовать любовь и написал «Пир» – диалог о любви, в котором он попытался соорудить мост между телом и душой, землёй и небом, материей и духом, смертью и бессмертием. Зыбкое, но единственное сооружение, по которому стоило пройти во избежание бесполезной жизни, бессмысленной смерти.

Любовь – вечная тема, понятная всем. Только в любви каждый может продлить или повторить себя. Зверь преследует в Любви размножение, человек – сохранение рода, бог – умножение бессмертной власти. Это – дальняя цель. Ближайшая – наслаждение, неразборчивое удовлетворение похоти. В этом нет красоты, но есть общее для всех живущих начало любви. Её возбуждает лицезрение наготы. Грек видит обнажённых людей почти ежедневно: в гимнасиях, на публичных играх, конкурсах красоты, что ярче всего проводятся на Лесбосе и Тенедосе. Даже в храмах можно увидеть обнажённых жриц, без одежды состязаются юноши и девушки в Спарте, на острове Крит, фессалийские танцовщицы предстают обнажёнными на пирах у знатных афинян. Сами богини, кажется, подали людям этот пример. Гера, Афина и Афродита, заспорив о том, кто из них самая красивая, предстали перед Парисом без одежд. Обнажённое тело – предмет вожделения. Даже Небо, если верить Эсхилу, смотрит на Землю с вожделением, хочет её обнять, пылает к ней любовью и желанием, стремится соединиться с ней, оплодотворить своим теплом и влагой... Небо любит Землю, она прекрасна. И потому во всякой земной любви присутствует красота. Прекрасное влечёт и бабочек, и птичек, и зверей сто крат сильней... И если кто-либо смыслит в любви, то смыслит и в красоте, разве что только слепой да нищий старец согласятся на любовную связь с уродиной, но ведь не о них речь.

Конечно, в земных подобиях прекрасного, даже самых совершенных, нет истинного блеска – мы только угадываем красоту, вспоминаем по тем временам, когда видели её, следуя за богами, до падения на землю. Наблюдая земные подобия, мы в тоске устремляемся туда, где надеемся увидеть подлинную небесную красоту – мы любим, обретаем крылья для полёта в область блаженства и бессмертия.

Платон слышал рассказ о симпосии[59]59
  Симпосий – пирушка, попойка, организуемая, как правило, после совместной трапезы. Участники увенчивали себя цветами, пирующие развлекались пением, разгадыванием загадок и интеллектуальными играми. В увеселении участвовали гетеры, танцоры и мимы.


[Закрыть], застолье в доме поэта Агафона. Пир был устроен Агафоном по случаю его победы на состязании трагических поэтов. Случилось это давно, более двадцати лет назад, когда Платон был ещё мальчиком и не мог участвовать в застолье. На пиру присутствовали по большей части те, кого теперь нет рядом с Платоном: Сократ, Алкивиад, Главкон, Фёдр, Аристофан, Павсаний, Эриксимах. Агафона, Сократа и Алкивиада уже нет в живых. Лучше других Платону запомнился рассказ Аполлодора о пире у Агафона. К тому же тогда был жив Сократ и не раз поправлял Аполлодора, когда тот ошибался, и дополнял его рассказ, когда тот что-либо упускал по забывчивости, хотя сам в подробности не вдавался. Платону не хотелось отступать от того, что он слышал из уст Аполлодора и Сократа, но задача, поставленная им перед собой, заставляла его порой вкладывать в уста участников пира то, что так или иначе присутствовало в их речах, но, может быть, не столь явно, как это звучало теперь в пересказе Платона. Задачу же свою он видел в том, чтобы открыть в любви к прекрасному путь к возрождению для бессмертной жизни, путь к бессмертию, минуя смерть.

Жизнь в доме Эвклида хоть и была наполнена трудами и развлечениями, всё же оставляла в душе Платона чувство одиночества. Философ, в сущности, всегда одинок, потому что взор его обращён главным образом на собственную душу. О, если бы можно было видеть душу глазами – ничего прекраснее для созерцания нельзя было бы избрать! «Человек любит глазами» – этой пословице уже тысяча лет. Но и то, что может увидеть философ мысленным взором, тоже зачаровывает.

Участники Агафонова пира вставали перед ним как живые, хотя и присутствовали только в его воображении.

Аполлодор из Фалера – сверстник Платона и поэтому, как и Платон, не мог присутствовать на пиру. Ему об этом однажды подробно рассказал Аристодем из Кадафии, который был на пиру у Агафона и которому в тот год, четвёртый год 90-й олимпиады, когда Агафон одержал победу, было столько же лет, как и Агафону, – тридцать.

Таким образом, Платон писал о том, что рассказывал ему о симпосии Аполлодор, которому в свою очередь рассказал об этом Аристодем – рассказ о рассказе Аполлодора по рассказу Аристодема. Естественно, что этот рассказ о рассказе по рассказу не мог претендовать на детальную подлинность, но в то же время давал Платону свободу для собственных мыслей, которые он вкладывал то в уста Фёдра, то в уста Аристофана, то красавца Агафона, то Алкивиада, но главным образом – в уста Сократа, своего учителя. Хотя, если судить строго, это были в равной мере и мысли Сократа – либо услышанные Платоном от него при других обстоятельствах, либо логически продолженные Платоном. Словом, прочитав «Симпосий у Агафона», никто не посмеет упрекнуть Платона в том, что он приписал Сократу чужие мысли. Сам Платон – лишь продолжение Сократа, как ученик его, как сын. Да, Сократ – отец всего, что в нём по-настоящему живёт и мыслит.

Пир длился уже второй день, когда Сократ, принаряженный и в сандалиях, что случалось с ним довольно редко, появился вместе с Аристофаном в доме Агафона. По обыкновению, он явился к середине ужина. Агафон ждал Сократа и очень обрадовался, когда тот наконец пришёл, пригласил его на своё ложе, чем Сократ немедленно и воспользовался. Агафон славился в Афинах не только своим поэтическим талантам, но и необычайной красотой, так что многие почитали за честь оказаться рядом с ним.

Когда все поужинали и, по древнему обычаю, совершили возлияния чистым неразбавленным вином богу Дионису, принёсшему виноградную лозу в Грецию с Красного моря и за это именуемого благим демоном, спели ему хвалу. Затем, разбавив вино водой, гости совершили второе возлияние – Зевсу, за то, что он посылает с небес дождевую влагу на виноградную лозу. Словом, исполнили всё, что полагается. Неожиданно Павсаний Керамеец, известный любитель вина и хорошей пищи, предложил пирующим воздержаться от неумеренных возлияний. Он объяснил, что после вчерашней попойки чувствует себя довольно скверно и, как он выразился, нуждается в передышке.

С ним согласился и Аристофан, тоже страдавший от похмелья. Ах этот Аристофан, этот сельский простак, ставший комическим поэтом и оболгавший в своих «Облаках» Сократа!

Эриксимах, сын знаменитого врача Акумена и сам известный в Афинах эскулап, не мог, естественно, оставить без внимания этот вопрос и заявил, что пить вредно, особенно так часто. Его тут же поддержали Агафон и Фёдр, затем и все остальные.

Для тех, кто не пьёт на пиру вино, существует не менее пьянящее занятие – беседа. Нужно только умело избрать тему. На этот раз её предложил Эриксимах, сославшись на Фёдра. Тот якобы однажды посетовал на то, что всем богам посвящаются гимны и пеаны, а могучему и великому богу Эросу никто не посвятил даже хвалебного слова. Разве что Гесиод удостоил его нескольких строк в «Теогонии»: «Между вечными всеми богами прекраснейший – Эрос, сладко-истомный, у всех он богов и людей земнородных душу в груди покоряет и всех рассуждения лишает».

Сократ тут же поддержал Эриксимаха и заявил, что первым похвальную речь Эросу должен произнести Фёдр, сын Питокла, бедный и прекрасный юноша, исповедующий Эроса в качестве верховного божества.

Фёдр не стал отказываться и тут же произнёс речь. Он сказал, что Эрос – великий и древнейший бог. Эрос и Земля родились после Хаоса. Эрос – источник великих благ, первое из которых – любовь. Она устремляет людей к прекрасному, вдохновляет на великие и добрые дела, внушает отвагу, готовность умереть друг за друга. Апкеста, дочь Пелия, решилась уйти из жизни за своего любимого мужа царя Адмета. Ей посвятил свою трагедию покойный Эврипид... Фёдр не знал, очевидно, орфический гимн в честь Эроса, иначе он, несомненно, произнёс бы его. Платон помнил этот гимн: «Призываю тебя, великий, чистый, возлюбленный, сладострастный Эрос. Ты – смелый стрелок, крылатый, огненно-шумный, с быстро бегущим движением, играющий с богами и смертными людьми, многоискусный, с двойной природой, владеющий всеми ключами эфира, неба, моря, земли и даже той богини Реи, зеленоплодной, всё породившей, которая питает смертные души, и даже той, которая царит над широким Тартаром и шумно-солёным морем. Ты один властвуешь, как видно, над всеми. Но, благодатный, сопричислись к чистым мыслям посвящённых в таинства и отгони от них стремления злые и неуместные»[60]60
  Перевод А. Тахо-Годи.


[Закрыть].

После Фёдра слово взял Павсаний. Платон и потом не раз слушал Павсания и потому вложил ему в уста не только то, что передали Аристодем и Аполлодор, но и то, что запомнил сам. Платон слышал, как Павсаний утверждал, будто Эросов было два, поскольку бог любви рождён Афродитой, а их, как известно, две: Афродита Небесная, или Урания, и Афродита Пошлая, или Всенародная. Соответственно существуют Эрос Небесный и Эрос Пошлый. Последний – бог любви ничтожной, телесной, глупой, а Эрос Небесный – бог любви к мужскому полу, бог тех, кто отдаёт предпочтение не женщинам, не похоти, а природной силе и уму – прекрасным юношам.

Любовь между мужчинами в Афинах узаконил предок Платона Солон, полагая, что она ценна и для государства, и для отдельного человека, поскольку требует от любящих великой заботы о нравственном совершенствовании друг друга. Закон Солона требовал, чтобы каждый свободный мужчина избрал себе в любимцы юношу, нёс ответственность за его поведение и развивал в нём мужские доблести. Считалось позором, если красивый и знатный юноша не находил себе любовника. Павсаний сказал, что низок пошлый мужчина, любящий в юноше больше тело, чем душу, но если он делает наставника мудрым и добрым, то это прекрасно.

Следующим за Павсанием должен был выступить Аристофан, но у него началась икота. Эриксимах посоветовал ему задержать дыхание или прополоскать горло холодной водой, а если и после этого икота не пройдёт, пощекотать чем-нибудь в носу и чихнуть. Аристофан ответил, что так и поступит, а пока попросил Эриксимаха произнести речь. Врач согласился и вознёс хвалу Эросу, всё время поглядывая на Аристофана. Тот сначала задержал дыхание, потом выпил воду, затем принялся щекотать в носу соломинкой. Наконец он громко чихнул и расплылся в счастливой улыбке – икоты как не бывало.

   – Теперь твоя очередь, – сказал ему Эриксимах.

Аристофан потряс головой, собираясь с мыслями, и заговорил о могуществе любви. Он поведал, что прежде люди были трёх полов, а не двух, как сейчас. Третий пол, по словам Аристофана, соединял в себе признаки мужского и женского, и такие люди назывались андрогинами. Их тела были округлыми, спины ничем не отличались от груди. Кроме того, они обладали четырьмя руками и ногами и двумя лицами. Андрогины были страшны своей силой и даже посягали на власть богов. Тогда Зевс решил избавиться от них и придумал способ, как это лучше сделать. Он велел их разрезать на две половинки, как разрезают конским волосом яйцо, а место, где прошёл раздел, стянуть и зашить. Как только воля Зевса была выполнена, несчастные половины бывших андрогинов с вожделением стали бросаться друг к другу, обниматься, сплетаться, желая снова срастись.

«С той поры, – сказал Аристофан, – нам свойственно любовное влечение друг к другу: мужчины к женщине, женщины к мужчине, мужчины к мужчине и женщины к женщине. Таким образом, любовью называется жажда целостности и стремление к ней. Дорогу нам указывает Эрос. Соединяясь, мы возвращаемся к первоначальной природе. И это самое лучшее – встретить предмет любви, который тебе сродни. Слава Эросу!»

Далее наступил черёд Агафона. Он начал с утверждения, что Эрос – самый молодой и нежный бог, и каждый, кого он коснётся, становится поэтом. В доказательство Агафон сам заговорил стихами: «Кротости любитель, грубости гонитель, он приязнью богат, неприязнью небогат. К добрым терпимый, мудрецами чтимый, богами любимый; воздыханье незадачливых, достоянье удачливых; отец роскоши, изящества и неги, радостей, страстей и желаний; благородных опекающий, а негодных презирающий, он и в страхах, и в мученьях, и в помыслах, и в томленьях лучший наставник, помощник, спаситель и спутник, украшение богов и людей, самый прекрасный и самый достойный вождь, за которым должен следовать каждый, прекрасно воспевая его и вторя его прекрасной песне, завораживающей помыслы всех, богов и людей».

Агафон, по общему мнению, превзошёл всех предыдущих ораторов и, как заявил Сократ, поставил его в тупик, поскольку после столь прекрасной речи трудно произнести что-либо более достойное. Но старик хитрил: в запасе у него всегда было нечто, чему завидовали все, кто слушал его. И это было не знание мифов, не поэтическое искусство, не остроумие, а мудрость – умение проникнуть во всё до самой сути и установить истину. Не желая подавлять присутствующих авторитетом, он вложил свою речь в уста некой Диотимы, жительницы аркадского города Мантиней, что славился прорицателями. Имя Диотима означает «чтимая Зевсом». Именно эта женщина, по утверждению Сократа, посвятила его во все таинства любви, указала ему путь к истинному чувству. Во-первых, начать этот путь следует с устремления к прекрасным телам, понять, что красота одного тела родственна красоте любого другого, что бессмысленно любить что-то одно, а лучше повернуться лицом ко всему открытому морю красоты. Тут Диотима, по словам Сократа, потребовала от него быть как можно внимательнее и продолжила: «Кто достигнет конца восхождения к прекрасному, тот увидит вдруг нечто удивительно прекрасное по природе, то самое, Сократ, ради чего и были предприняты все предшествующие труды; нечто вечное, не знающее ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения, и прекрасное не в чём-то одном, а всеобъемлюще прекрасное. Оно предстанет ему не в виде чьего-то лица, рук или иной части тела, не в виде какой-то речи или знания, не в чём-то другом, будь то животное, земля, небо и т. д. Все другие разновидности прекрасного возникают и гибнут, а его не становится ни больше, ни меньше, и никаких воздействий оно не испытывает. Тот, кто благодаря правильной любви к юношам поднялся над отдельными разновидностями прекрасного и начал постигать его само, тот, пожалуй, почти у цели».

Итак, вот путь к постижению прекрасного-самого-посебе, вот ведущая к нему лестница: от любви к одному прекрасному телу – к двум, от двух – ко всем, а затем от прекрасных тел – к прекрасным нравам, а от прекрасных нравов – к прекрасным учениям, от них – к учению о самом прекрасном, к прекрасному-самому-по-себе, прозрачному, чистому, беспримесному, не обременённому человеческой плотью, красками и всяким другим бренным вздором. И тогда – о, и тогда! – узревшему это достаётся в удел любовь богов и бессмертие. Вот искомый мост через Стикс и Ахерон, соединение разъединённого – мужского и женского, духовного и телесного, божественного и человеческого – рождение в красоте. Вот в чём единственный смысл жизни: достичь красоты и бессмертия... Всякая иная жизнь – бессмысленна, ибо смертна и протекает в мире зла. А есть другой мир, достойный человека, – мир добра и красоты.

Платон невольно ступил на мост, уводящий из мира страданий и грязи в мир счастья и красоты. И вот он у врат учения о прекрасном, у врат последней тайны бессмертия. Эрос прекрасных тел – Эрос прекрасных душ – Эрос моря красоты – Эрос красоты-самой-по-себе. Итог этого восхождения – рождение в красоте. Надо лишь осмыслить и понять, как его осуществить, как преобразовать самозабвение любви, чтобы от неё рождались не больные и смертные дети, а бессмертные и прекрасные. Плоть должна стать плотью духа. Смертная плоть должна умереть в любви, а бессмертная и духовная воскреснуть в красоте. Но как соединить в вечной любви душу и красоту? Куда устремить свой взор в поисках истинной красоты? Как окликнуть её, как представиться, как объясниться с ней, как увлечь её? Где она? Где напиток, утоляющий эту жажду? О Эрос, объединяющий людей и богов, приди! Какая жажда, какое томление!..

Как только Сократ умолк, все стали хвалить его и принялись было допытываться, как же наяву, а не в мыслях достичь бессмертного воскресения в красоте, но тут раздался оглушительный стук в дверь, будто явилась целая ватага гуляк, и послышались звуки флейты. Агафон тотчас велел слугам открыть. Все узнали голос Алкивиада. Он был сильно пьян и требовал Агафона. Баламут явился в венке из плюща и фиалок, его поддерживали под руки красивая флейтистка и ещё двое или трое спутников.

Едва увидев Агафона, он снял со своей головы венок и увенчал им поэта. Агафон велел слугам разуть Алкивиада и уложить между собой и Сократом, которого новый гость всё ещё не замечал. А когда увидел, поспешно вскочил на ноги и сказал, что Сократ должен немедленно перебраться на другое ложе. Алкивиад ревновал Сократа к Агафону, самому красивому юноше, впрочем, шутливо.

Он тут же сорвал часть лент с венка, отданного хозяину, и повязал ими голову Сократа.

Алкивиаду рассказали, о чём шла речь, пока его не было, и предложили также произнести слово в похвалу Эроса. Алкивиад согласился, но вместо этого произнёс речь о Сократе. Он сказал, что Сократ похож на Селена, на сатира Марсия, но этот дерзкий человек умеет завораживать людей своими речами лучше, чем это делал с помощью флейты Марсий. Алкивиад признался, что, слушая Сократа, начинает думать о жизни иной, более достойной, чем теперешняя, и только перед ним испытывает чувство стыда, он укушен и ранен философскими речами учителя, которые впиваются в душу сильней, чем змея. «На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, – продолжал весело Алкивиад, – кузнецы, сапожники и дубильщики, и кажется, что говорит он всегда одно и то же, и поэтому всякий неопытный и недалёкий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, как они содержательны, а потом, что они божественны, таят в себе множество изваяний добродетели и касаются всех вопросов, которыми подобает заниматься любому стремящемуся достичь высшего благородства».

Тут в дом Агафона ввалилась новая толпа весёлых гуляк, поднялся страшный шум, вино полилось рекой. Прежние гости стали расходиться. Сократ тоже попрощался с Агафоном и отправился в Ликейский гимнасий, где беседовал с находившимися там людьми, а уж позже, к вечеру, пошёл домой отдыхать.

«Отныне его отдых будет длиться вечно», – с горечью подумал Платон, написав последнюю строку своего «Симпосия», и снова почувствовал себя покинутым и одиноким.

Через несколько дней он прочёл Эвклиду своё сочинение о любви. Чтение длилось долго, с перерывами. По ходу Платон сам пояснял Эвклиду некоторые события и мысли, отвечал на вопросы слушателя. О том, что сочинение ему нравится, Эвклид сказал Платону, не дожидаясь окончания сочинения, чем заметно приободрил Платона. Поначалу ему показалось, что Эвклид слушал не столько серьёзно, сколько с унынием. Когда же тот похвалил манеру письма, живость и ясность изложения, колоритность характеров участников пира, Платон внутренне воспрянул, стал читать живее, выразительнее, порой даже иллюстрировать истории с помощью мимики и жестов, веселя этим Эвклида, отчего вдохновлялся ещё более. Вскоре математик, остановив Платона, попросил разрешения пригласить своих учеников.

   – Тогда придётся начать сначала, – сказал Платон.

   – Если можно.

Платон согласился.

Пришлось перейти в экседру[61]61
  Экседра – в античной архитектуре полукруглая ниша с расположенными вдоль стены сиденьями для собраний и бесед.


[Закрыть], помещение, где Эвклид обычно занимался со своими учениками, так как комната не смогла бы вместить всех.

Чтение закончилось только к вечеру. Эвклид отпустил учеников и сказал Платону, когда они остались одни:

   – Я испытал счастье, слушая тебя. И если после прочтения твоей «Апологии Сократа» я плакал и томился душой, то теперь я ликую. Для этого есть несколько причин: ты преодолел этим сочинением свою тоску и отчаяние, свой смертельный скепсис, трагическое разочарование в людях и в том, что есть нынешние Афины. Ты пережил всё это и нашёл, как мне кажется, смысл жить и мыслить, искать и стремиться – ты снова увидел перед собой манящий свет радостной вечности.

   – Может быть, – смущённо потупясь, ответил Платон.

Ему льстили эти слова, его радовала проницательность Эвклида. Но при этом Платон понимал, что разговор с Эвклидом не окончился. Платон хорошо изучил Эвклида за то долгое время, что прожил с ним под одной крышей. Дотошность математика в поисках определений, чего бы они ни касались, а также вопросы, которые Эвклид задавал во время чтений «Симпосия», не оставляли сомнения в том, что далеко не всеми ответами Платона Эвклид остался доволен. Остался не задан, пожалуй, главный вопрос: «Что Платон оставил за строками своего сочинения?» Этим настоящий философ вправе поделиться только с избранными, это предназначается лишь для посвящённых.

Так и случилось.

   – А теперь скажи мне, – сделав паузу и изменив тон с восторженного на испытующий, сказал Эвклид, – правильно ли я понял тебя: ты намерен, как говорится, собственными руками добыть себе бессмертие, одной лишь любовью к прекрасному?

   – Что тебя в этом смущает? – насторожился Платон.

   – В этом много самонадеянности, – ответил Эвклид. – Бессмертие есть принадлежность богов, а ты человек и хочешь получить это, и притом не по воле богов, а по собственному желанию, своими силами, тобою изобретённым способом. Ведь ты, насколько я понял, рассуждаешь в своём сочинении не просто о бессмертии души после смерти бренного тела, а о таком рождении в красоте, когда и дух получит бессмертную плоть, и плоть станет одухотворённой. Ты говоришь о божественном бессмертии, когда всё в человеке сохранено. Вспышка высочайшей любви очистит человека для бессмертия, сохранив не только его душу, но и телесный образ, чтобы он сам видел себя и осознавал как индивидуума, отличного от всех других людей, своеобразного, неповторимого, названного родителями таким-то именем и прожившего после рождения только ему известную жизнь, – человека с образом и историей, а не безымянную и неосязаемую душу, ни-чтожную частицу мировой души.

   – Ты правильно понял меня, – сказал Эвклиду Платон.

   – Стало быть, каждый сам творит своё бессмертие, делает себя богом, – заключил Эвклид. – С помощью Эроса и сообразно твоему откровению: любовь к прекрасному телу, затем любовь к прекрасным телам, к прекрасной душе, прекрасным нравам, прекрасным учениям и, наконец, к учению о самом прекрасном и прекрасному-самому-по-себе, после чего наступает рождение или возрождение в красоте к жизни бессмертной. Скажи, ты сможешь проделать этот путь?

   – Да, смогу, – ответил Платон.

   – И у тебя есть подробный план такого движения?

   – Я изложу его для посвящённых.

   – Я буду включён в их число?

   – Да, – пообещал Платон.

   – Милый мой. – Эвклид глубоко вздохнул. – Я не сомневаюсь, что ты составишь этот план. Но остаётся вопрос, который я задал тебе в самом начале этого разговора: посвящённый сможет достичь бессмертия в красоте один, без помощи бога? Объясню, почему меня это тревожит. Бессмертие в живом теле – прерогатива богов, и тот, кто стремится к такой вечности, посягает на право богов. До сих пор людей на бессмертный Олимп увлекали боги, а теперь, прости мне мою грубость, люди полезут на Олимп сами. Не возмутятся ли боги, Платон? Ладно бы ещё, если бы твоя любовь к прекрасному означала любовь к ним, но это не так, твоё прекрасное-само-посебе – это не бог, выше богов, потому что делает богами людей. Если же воля всемогущих ничего не значит в твоём учении, то богов просто нет. Но тогда нет и божественного бессмертия, Платон, тогда ты толкуешь о том, чего нет. Если я ошибаюсь, если прав ты, ответь, как же произойдёт преображение смертного человека в бессмертного бога? Откуда появится бессмертная одухотворённая плоть, из какого огня, чьим произволением?

Эвклид замолчал. Платон долго не отвечал, а потом вдруг спросил:

   – Что же делать, Эвклид? Ждать воли богов на этот счёт можно и сто, и тысячу, и десять тысяч лет. За это время умрём не только мы, но и сотни других поколений. Простые люди говорят, что на богов нет управы, никто и ничто не может заставить или побудить их принять нужное нам решение. Путь ожидания и просьб – безнадёжен или непредсказуемо долог. Ожидание величайшей милости – прозябание в смертной тоске, в бездействии или в напрасных трудах. Даже мелкие просьбы боги выполняют не всегда, а великую, пожалуй, никогда не выполнят. Удел богов – приятная вечная жизнь среди развлечений, пиров, интриг, если верить Гомеру или Гесиоду, а не творчество ради созидания благ для людей. Пусть тебе не покажется это кощунственным, Эвклид, но я не надеюсь на богов, не вправе надеяться, зная о них то, что знаю. Разумеется, я решил найти то, что доступно людям, но стоит над богами, – прекрасное-само-по-себе. Может быть, это грядущий Бог над богами и над людьми. Его высшая милость достижима любовью к нему, как я написал. Высший Бог – это прекрасное-само-по-себе. Путь к нему – Любовь.

   – Ты создаёшь нового бога?

   – Я ищу его. Или у меня нет такого права?

На этот раз долго не отвечал Эвклид. Он ходил взад-вперёд по экседре, потом подошёл к окну и долго смотрел вверх, на небо, по которому плыли спокойные жемчужно-белые облака. Платон подошёл и стал рядом, тоже глядя на небо.

   – Природу богов мы познаем посвящением в их таинства, – наконец сказал Эвклид, положив руку на плечо. – Я знаю, ты посвящён в таинства Деметры в Элевсине. Тебе кажется, вероятно, что не до конца... И правда, ведь никто не знает, как стать бессмертным при жизни, не умирая, как не потерять себя среди сонма бессмертных душ, а сравняться в бессмертии с богами.

   – Да, этого, кажется, никто не знает, – согласился Платон.

   – Но природу богов познавать можно и должно, – сказал Эвклид. – И вот мой тебе совет: отправляйся в Египет. Боги Египта древнее и мудрее. Тамошние жрецы говорят, что наши боги – дети египетских богов или по меньшей мере просто получили иные имена. Египетские посвящения основательны и длительны. Я думаю, не откроются ли тебе там высшие тайны, и не есть ли твоё прекрасное-само-по-себе лишь другим названием уже существующего, но неизвестного или забытого нами бога. Мне почему-то кажется, Платон, что только подаренное им бессмертие достижимо и надёжно. Испытай, Платон. Нет, я не гоню тебя, – вдруг спохватился Эвклид, – не говорю, что надо ехать в Египет немедленно, завтра же. Живи здесь сколько хочешь, сколько считаешь нужным. И вообще, отнесись к моему совету не как к приказу. Ты свободен, Платон. Да и занятия наши мы ещё не завершили, хотя во многом ты уже превзошёл меня, – улыбнулся Эвклид. – Ты свободен, – повторил он и убрал руку с плеча Платона. – И ты мыслишь. А кто мыслит, тот всегда в пути, даже если стоит у окна экседры и смотрит на небо. Но кто не мыслит, тот постоянно в тупике, даже если скачет верхом на лошади.

Они ещё несколько раз возвращались к этому разговору в последующие дни, пока Платон наконец не принял решение отправиться в Египет в том же году, до наступления зимних штормов.

Перед тем как отправиться в путь, он на несколько дней вернулся в Афины.

Родной город показался ему пустым и скучным. Все говорили главным образом о столкновении различных партий, о политических интригах, и эти разговоры наводили на Платона тоску. Партии, преследуя свои корыстные цели, сражались за власть, за право безнаказанно обогащаться, разоряя своих сограждан, политические интриги плелись вокруг лиц если не мелких, то заурядных. Общественная жизнь в Афинах представлялась Платону унылой, как пустыня.

   – Все великие умерли, – сказал он Исократу, пришедшему навестить друга.

   – Нужно призвать кого-нибудь из великих на царство в Афины, – ответил ему Исократ. – Ведь их в мире немало.

   – Плодоносящие деревья не пересаживают, – вяло возразил Платон.

Лишь одно событие в Афинах привлекло на некоторое время его внимание – приезд Демокрита из Абдер. Об этом философе много говорили в Элладе, утверждая, что он один из мудрейших людей на земле, обогативший свой ум обширными знаниями в путешествиях по разным странам. В орхестре одеона[62]62
  В орхестре одеона... — Орхестра – круглая площадка для исполнения хоровых лирических песен, находившаяся в театре между скамьями для зрителей и сценой. Одеон – крытый театр для музыкальных представлений в Древней Греции.


[Закрыть] продавалось его сочинение «Мирострой».

Платон знал, что Сократ некогда встречался с Демокритом, когда тому было лет пятьдесят, и очень хорошо тогда о нём отозвался.

Целый день Платон читал купленное Фриксом сочинение Демокрита и пришёл к выводу, что хотя автор умён и знает многое из того, что известно мудрецам Вавилонии, Индии и Египта, его взгляд на происхождение и устройство мира прямо противоположен собственным представлениям Платона. Демокрит утверждает, что мир не есть творение высшего разума, идеи или бога, а состоит из частиц материи и пустоты. Частицы мечутся в пустоте, образуя при соединении различные вещи. Мир познаётся человеком с помощью органов чувств, а не дан нам как истинное знание в душе, которая тоже есть лишь сочетание гладких и крупных частичек материи. Подобно гаснущему огню, исчезают по смерти наши души. Бессмертны только частицы материи, а всё прочее – преходяще. «Человек, – прочёл в демокритовском «Мирострое» Платон, – дитя случая, зародившееся в воде и иле». Более тоскливый мир, чем у Демокрита, трудно было себе вообразить. В нём нет ни разума, ни бессмертия, ни богов – только безумные атомы, сталкиваясь, носятся в пустоте. Правда, однажды Демокрит заметил, что боги, возможно, всё же существуют, но это не существа, населяющие Олимп, а некие субстанции, состоящие из более тонких атомов, чем люди, благодаря чему живут дольше простых смертных, обитают в пустотах мира и никак не влияют на его судьбу. Боги, по Демокриту, просто долгожители межзвёздных пространств. А те, кого принято считать богами, – всего лишь светила, кажущиеся людям чудесными победителями мрака. Мрак – вместилище всех страхов, а свет – избавление от них. Вот люди и молятся светилам, что тем не менее бессмысленно: Зевс, а это, по Демокриту, всего лишь Солнце, не слышит нас. Бессмертно лишь то, из чего мы сделаны, а сами мы – ничто...