Текст книги "Платон, сын Аполлона"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

   – Что именно?

   – Олигархи запретили старику вести беседы с афинянами на площадях, у храмов и в гимнасиях. Ведь Сократ не хвалит олигархов. Приказ, кажется, серьёзен: за ослушание могут и казнить, теперь это в порядке вещей.

Платон нашёл Сократа у храма Зевса-спасителя. Греясь на весеннем солнышке, учитель сидел на ступенях у портика в окружении своих обычных спутников: тут были Антисфен из Пирея, Критон, Аристипп, Критобул, Аполлодор, Федон и десятка два любопытных афинян, коим беседы Сократа служили развлечением и доставляли явное удовольствие.

Когда Платон подошёл к сидящим у храма, разговор шёл о сикофантах, добровольных доносчиках, пользовавшихся издревле дурной славой. Теперь же, с воцарением Тридцати, их роль в Афинах стала зловещей: людей хватали по каждому доносу, особенно богатых, приговаривали к смерти, а имущество забирали в казну, делясь, конечно, с сикофантами. Некоторые доносчики просто шантажировали афинян, беря отступные за то, чтобы не дать ход очередному навету. Но большинство состояло на службе у могущественных покровителей и занималось составлением доносов на их политических врагов. О сикофантах говорили, что это собаки олигархов, пожирающие всех, ползающие по городу подобно скорпионам, высматривая, кого бы ужалить, кому принести беду.

   – Меня таскают по судам не за какую-то вину, – жаловался Сократу Критон, – а только в расчёте на то, что я захочу откупиться. И я отдаю им деньги. Только никаких денег не хватит, если так и дальше будет продолжаться. И я был вынужден нанять человека, который теперь отгоняет сикофантов от моего дома.

   – Кто же этот стражник? – спросил Сократ, посмеиваясь. Он наверняка знал, о ком идёт речь, но хотел, чтобы узнали и остальные слушатели. – Не обходится ли он тебе дороже, чем сикофанты, требующие денег?

   – Конечно, его услуги обходятся мне недёшево. Я отдаю ему часть хлеба, масла, вина и шерсти, приглашаю на обеды по случаю жертвоприношений и, вообще, подношу всякие подарки.

   – А не лучше ли было бы завести собак, скажем волкодавов?

   – С волкодавами не договоришься: они могут напасть и на невинного человека.

   – А сикофанты, стало быть, все заведомо виновны?

   – Разумеется, – ответил Критон.

   – Значит, их-то и следует привлекать к суду?

   – Конечно.

   – Почему же не привлекают?

   – Да ведь некому.

   – Есть власть, – напомнил другу Сократ.

   – Так ведь они ей и служат!

   – Ты хочешь сказать: каковы сикофанты, такова и власть? – спросил Сократ.

   – Разумеется. Власть делится с ними доходами осуждённых, они, в свою очередь, приносят доход власти. Это одно и то же.

   – Значит, к суду надо привлекать и властителей, и их сикофантов, – заключил Сократ. – Тогда и волкодавов держать не придётся. А кому же это под силу? – обратился к слушателям Сократ.

   – Власти народа, – робко ответил кто-то из слушателей.

   – Фрасибулу, – сказал другой.

   – Вот и я говорю, что Фрасибул – главный волкодав! Его нужно звать для охраны наших овечьих стад! – весело сказал Сократ и повернулся к Платону, хотя заметил его раньше. – Ты хочешь мне что-то сказать? – спросил учитель.

   – Да, Сократ. Но для этого тебе следует встать и пройтись со мной. Это известие не для всех.

   – Хорошо, – сразу же согласился Сократ. – Хотя я уверен, что нет таких известий, которые не предназначались бы для всех. То, что происходит в этом мире – и большое, и малое, и великое, и ничтожное, – касается любого.

Они спустились со ступенек и остановились.

   – Я видел Крития. Он велел передать, что недоволен твоими разговорами с афинянами и что принято решение запретить тебе вести какие-либо беседы у храмов, на площадях и в гимнасиях. Думаю, под страхом смерти, – добавил Платон.

   – Критий опасается, что мои разговоры принесут ему смерть?

   – Не ему, а тебе, Сократ.

   – Если он угрожает за мои беседы смертью, то не означает ли это, что они смертельно опасны для него?

   – Ну, он от этого не умрёт.

   – Отчего же тогда он грозит смертью мне? Ладно. – Сократ положил Платону на плечо руку. – Я всё понял, разумеется. И наверное, сам поговорю с Критием о том, для кого смертельно опасны мои разговоры.

   – Не делай этого, Сократ. Критий мстителен и коварен.

   – Об этом я и поговорю с ним. Ведь эти качества неизбежно ведут человека к гибели. Я поговорю с ним о том, что смерть приближают не столько болезни, сколько поступки. А поступок составляют три вещи: чувство, мысль и действие.

   – Ты знаешь об Автолике? – спросил Платон.

   – Да. Ещё недавно мы встретили его здесь, у храма, когда читали надписи на колоннах, а где теперь можно увидеть его? Говорят, ты состязался с Автоликом. Кто из вас был сильнее?

   – Он был сильнее.

   – Видишь, сила не спасла его, а погубила. Так и ум может погубить человека. Трусы убивают сильных, глупцы – умных, уроды – красоту, потому что сильных, умных и красивых так мало.

Платон заглянул в глаза Сократу и увидел в них печаль.

Они вернулись в храмовый портик. Платон присел на ступеньку рядом с Федоном и спросил, не собирается ли тот домой, на Пелопоннес.

   – Ведь теперь туда путь свободен, твои соотечественники покорили Аттику, – сказал Федону Платон.

   – Нет, не собираюсь, – ответил Федон. – На Пелопоннесе у меня есть дом и земля, а здесь – Сократ. Сократ стоит всего Пелопоннеса.

Адимант возвратился домой с дружеской пирушки поздней ночью и разбудил старшего брата. Платон начал браниться, но Адимант присел к нему на постель, обнял его и сказал:

   – Не ворчи, успеешь выспаться. А с новостью, которую я принёс, тебе будет спаться ещё слаще. – И тут же сообщил: в Афины из Фригии возвратилась Тимандра.

   – Одна?! – ахнул Платон.

   – Разумеется, одна.

   – Почему – разумеется? – Что-то в ответе брата Платону не понравилось. – А где Алкивиад?

Адимант встал и отошёл от постели Платона, словно опасаясь чего-то.

   – Что-то случилось с Алкивиадом? – насторожился Платон, по-своему истолковав жест Адиманта.

   – Да, что-то случилось, – неохотно и со вздохом ответил Адимант. – Но тебе-то какое дело до этого? Я тебе принёс приятную весть, а ты пристал ко мне с вопросом об Алкивиаде. Я не знаю, что с ним, – стал злиться Адимант. – Может, отправился в какую-нибудь другую страну, может, заболел...

   – Ты что-то знаешь и не хочешь говорить! – перебил брата Платон. – Отвечай: что случилось с Алкивиадом?! – Соскочив с постели, он приблизился к Адиманту.

Тот невольно втянул голову в плечи и пригнулся, будто ожидал удара, хотя Платон за всю жизнь и пальцем его не тронул. Напротив, он был неизменно нежен с младшим братом, любил его, но высокий рост, широкие плечи борца и низкий зычный голос всегда пугали Адиманта, особенно в тех случаях, когда Платон сердился. Сам он удался не в отца, как старший брат, а в мать, которая была маленькой, хрупкой и по-женски робкой.

   – Отвечай! – повторил своё требование Платон и сжал своей лапищей плечо Адиманта.

   – Ладно, тебе же будет хуже, – сдался тот. – Я хотел доставить тебе радость, но, видно, придётся сообщить новость, что намеревался отложить до утра. Алкивиад не вернулся, потому что его убили.

   – Кто?! – с болью в голосе вскрикнул Платон – и так сильно сжал плечо брата, что тот застонал от боли, вырвался и бросился к двери. – Стой! – остановил его Платон. – Или ты не знаешь, кто это сделал? – попытался он смягчить голос.

   – Да, не знаю. Тимандра как будто сказала, что Алкивиада убил Фарнабаз, персидский сатрап. Но никто толком не знает, так ли это. Сам спросишь у Тимандры.

   – Сам?

   – Конечно. Ведь ты пойдёшь к ней?

   – Пойду?

   – Теперь Тимандра свободна, а ты любишь её, стало быть, должен пойти к ней.

   – Пойти?

   – Ты что – эхо? – засмеялся Адимант. – Ты повторяешь мои слова, а не отвечаешь.

   – Не отвечаю?

   – Да очнись же ты, Платон! Завтра начинаются Антестерии!

   – Да, да, – покивал головой Платон и вернулся к своей кровати. – Завтра праздник... А где она остановилась? Я о Тимандре.

   – В своём доме. Разве ты забыл, что Алкивиад купил ей большой дом за стоей[52]52
  ...дом за стоей? — Стоя – в древнегреческой архитектуре галерея-портик (иногда двухъярусная) для отдыха, прогулок, бесед.


[Закрыть]?

   – Да, конечно. А далеко ли до утра? – спросил Платон.

   – На Акрополе уже сменилась вторая стража, – ответил Адимант.

Антестерии – весёлый праздник Диониса, бога виноделия. Первый день торжества называется «днём открытых бочек», второй – «днём кружек», третий – «днём горшков». Сначала открывают бочки с вином из винограда осеннего сбора и пробуют, удалось ли вино, в какой бочке оно получилось лучше, в какой – хуже. Хорошее вино предназначается для питья, для угощений, то, что похуже, покислее, – для приготовления мясных и рыбных блюд, для приправ и соусов. Удачным напитком хвастаются перед соседями, отправляются угощать им родственников и друзей. А на второй день приглашают гостей, так что хмельные компании бродят с песнями и плясками от дома к дому, теряя им счёт, и, случается, попадают совсем не туда, куда были приглашены, на что, как правило, никто не обращает внимания. Это день всеобщего хмельного веселья. Зато уж «день горшков» – тихий и печальный, потому что у ворот каждого дома с утра выставляются горшки с вином и едой для душ умерших. Афиняне верят, что они с восходом солнца слетаются к этим горшкам, как пчёлы на мёд, чтобы утолить на весь год свою загробную жажду и голод. Горшки остаются у ворот, пока вино не испарится из них до дна. Тогда начинается лето.

Сократу вино принесли рабы Критона. Это был прекрасный напиток. Сократ выпил целую кружку и сел под стеной дома на солнечной стороне – погреться, помолчать, потужить, повздыхать. Весть о том, что в далёкой Фригии убит Алкивиад, сообщил ему под утро Федон, вернувшийся с пирушки. Потом Сократ и Платон выяснят, что Федон и Адимант услышали эту новость от гетеры Атгиды, хозяйки дома, где они оба пировали ночью. Теперь же Сократ, греясь на солнышке, размышлял в печали, пойти ли ему сначала к Аттиде или сразу же отправиться к Тимандре. Решение было принято, когда пришёл Платон.

   – Надо идти к Тимандре, – сказал он.

   – Ты пойдёшь со мной? – спросил Сократ.

   – Сначала ты спросишь её, захочет ли она встретиться со мной, – замялся Платон.

   – Хорошо, я спрошу, – не стал выяснять причину столь неожиданной робости Сократ, так как давно уже знал: Платон, отличный гимнаст, отважный борец, лихой наездник, был крайне застенчив с женщинами. Молодые люди, что окружали Сократа – Аполлодор, Критобул, Федон, Кебет, – начали было подтрунивать над застенчивостью Платона, но Сократ запретил им делать это, сказав, что не всякая смелость украшает человека, особенно если она граничит с наглостью.

   – Я пойду с тобой и подожду у дома. Ты пошлёшь ко мне служанку, если Тимандра согласится...

   – Да, да, я всё так и сделаю, – пообещал Сократ.

Сократ не столько слушал рассказ Тимандры, сколько любовался ею, так как главное выяснилось сразу: Алкивиада убили слуги сатрапа Фарнабаза, которого подговорил на это преступление Лисандр по совету Крития. Дядя Платона напугал вождя спартанцев походом Алкивиада на Афины, Лисандр написал Фарнабазу, чтобы тот не только не помогал стратегу собирать войско, но уничтожил бы его, поскольку следующей после освобождения Афин задачей Алкивиада будет всегреческое выступление против Персии.

Отрядом убийц командовал дядя Фарнабаза Багой. Дом Алкивиада был окружён и подожжён со всех сторон, когда Алкивиад и его возлюбленная уже спали. Проснувшись от огня и дыма, Алкивиад схватил Тимандру, завернул её в ковёр и вынес сквозь огонь во двор. Здесь персы забросали его копьями. Он кричал, умирая: «Будь проклят, Фарнабаз!»

Убийцы разбежались. Тимандре разрешили похоронить тело в саду возле дома, а затем по приказу Фарнабаза посадили гетеру на корабль, отплывавший в Аттику. В Пирее Тимандру встретили люди Крития, привезли её к нему, и тот повелел ей на все вопросы о судьбе Алкивиада отвечать, что его убийцами стали братья одной женщины, которую якобы тот обесчестил.

   – А он всегда был верен мне, – плакала прекрасная Тимандра, – он любил только меня. За несколько дней до своей гибели, предчувствуя неладное, он говорил мне, что если его убьют, то по приказу Фарнабаза. Он видел письмо Лисандра, сатрап сам показал его Алкивиаду, браня спартанца и уверяя афинянина в своей преданности. Но Алкивиад знал: когда варвар клянётся в верности, он обязательно предаст...

Сократ спросил Тимандру, примет ли она Платона.

   – Платона? – переспросила Тимандра. – Это такой большой широкоплечий мальчик? Но ведь он ужасный молчун. Как же он станет говорить со мной?

   – Для разговора у людей есть не только слова, Тимандра, – ответил Сократ.

   – Конечно, – согласилась Тимандра. – Пусть приходит. Да и праздник сегодня – Антестерии начались, бог Дионис освящает вино, для гостей открыты двери.

   – Алкивиад был моим любимцем, – сказал Сократ, уходя. – И любимцем капризных афинян. А они мстят за гибель любимцев. Алкивиад будет отомщён.

   – Я верю. Но мне велено не говорить правду об убийстве Алкивиада, – напомнила Тимандра.

   – А ты и не говори. Всё станет известно само собой – правда прорастает сквозь ложь, как цветок сквозь навоз. Опасайся Крития. И вот последний совет: как Аспасия выбрала Перикла, так и ты выбери Платона. Оберегай его сердце нежностью, красотой и мудростью. Он сравняется в славе с героями.

   – Алкивиад как-то говорил мне, Сократ, что ты любишь сводничать, – кокетливо улыбнулась Тимандра, и сердце Сократа, как в молодости, забилось часто и сильно.

   – Да, – ответил Сократ. – Я любил сводничать – сводить истину с красотой.

   – Платон – истина, а я – красота?

   – Понимай как хочешь. – Сократ поцеловал Тимандру в щёку. – Хайре!

   – Хайре, Сократ!

Из рассказа Сократа Платон узнал подробности его встречи с красавицей Тимандрой. Не поведал учитель лишь о том, с какой мыслью вышел из дома Тимандры, с каким жгучим желанием Сократ решил немедленно идти к Критию и бросить ему в лицо обвинение в убийстве Алкивиада, своего двоюродного брата. Сократ вознамерился объявить Крития жестоким тираном, предавшим Афины Спарте, и жалким недоучкой, опозорившим злостным невежеством своих учителей. У Софокла он учился поэзии, у Горгия – ораторскому искусству, у него, Сократа, – любви к мудрости, философии. Преуспел же Критий лишь в жестокости, коварстве и алчности.

Об этом своём решении Сократ не сказал. Платон, разумеется, мог бы спросить его, куда учитель намерен направиться, но мысли и чувства его в это время были заняты другим. Сначала он нетерпеливо ждал, когда Сократ окончит свой рассказ и согласна ли Тимандра принять его. Затем, узнав, что красавица готова встретиться с ним хоть сейчас, думал только о том, как войдёт в её дом, как приблизится к ней, что скажет. Едва Сократ умолк, Платон попросил его тотчас же отправиться к своему рабу Керамону и приказать немедленно доставить в дом Тимандры большую амфору с лучшим вином.

   – Пусть поспешит. Чтобы подарок успел, пока я буду здесь, – повторил наказ Платон. – Ты уж прости, Сократ, что делаю из тебя посыльного. Но это дружеская просьба.

Видя, как Платон страдает и волнуется перед предстоящей встречей, Сократ обнял его и сказал:

   – Любовь – не самое главное в жизни, мой мальчик, но самое ослепляющее. Береги глаза, – засмеялся он и, подтолкнув Платона к воротам, поспешил выполнить его просьбу.

Но уже за углом ограды его остановили два скифа, опоясанные мечами.

   – Следуй за нами! – приказали они Сократу. – Приказ Крития!

   – А носилки? – спросил Сократ. – Если я не пойду, найдутся ли у вас для меня носилки?

   – Пойдёшь! – рявкнул на него тот, что постарше, и схватился за рукоятку меча.

   – Неужели убьёшь? – спросил Сократ.

   – Велено всех, кто навестит Тимандру, приводить к Критию.

   – Так вы не пускали бы никого к Тимандре, тогда не пришлось бы и арестовывать.

   – Не успели, – объяснил скиф. – Приказ получили только сейчас.

Сократ понял, что воин узнал его и поэтому умерил свой гнев.

   – Если вы пойдёте со мной, – сказал Сократ, – то дом Тимандры опять останется без охраны.

   – Посмотри туда, – показал рукой через плечо скиф.

Сократ увидел, что по переулку приближаются ещё двое скифов, и подумал, что Платона вскоре тоже приведут к Критию.

Раб провёл Платона в перистиль – внутренний дворик дома, в центре которого находился высокий мраморный алтарь, а рядом с ним – обложенный камнями колодец, кувшины с водой. По колоннам, подпирающим балкон, вился зелёный плющ. У стен стояли скамьи и пиршественные ложа. На алтаре Платон увидел большой букет весенних цветов. Он склонился, чтобы понюхать их, и услышал за спиной голос Тимандры.

   – Ты ли тот самый Платон, о котором говорил мне Сократ? – спросила Тимандра, приближаясь к нему.

Она появилась в сиреневой полупрозрачной накидке из финикийской ткани, наброшенной на одно плечо и свисающей чуть ниже колен. Её тёмные блестящие волосы были искусно зачёсаны вверх и перехвачены расшитой золотой лентой. Чудный аромат, источаемый Тимандрой, опередил её самое и окутал Платона, опьяняя. С мочек её ушей, просвечивая сквозь завитки волос, свисали длинные серьги, украшенные бирюзовой эмалью, шею нежно обхватывало тонкое ожерелье. Тимандра улыбалась и была так очаровательна, что у Платона перехватило дух. Он обернулся на её голос и застыл, как большое и неуклюжее изваяние, прислонённое к алтарю.

   – Подойди, – ласково приказала Тимандра, остановившись от него в пяти-шести шагах.

Платон и рад был бы подчиниться её приказу, но не мог: ноги совсем не слушались его. Он что-то прошептал в ответ, но, кажется, и сам не знал что. Просто пошевелил губами.

   – Придётся, видно, мне подойти к тебе, – засмеялась Тимандра, и под подошвами её кожаных башмачков заскрипел песок. Этот скрип показался Платону громом – он совсем оглох, онемел и окаменел, навалившись спиной на алтарь. И глаза закрыл, словно опасаясь, что вслед за громом засверкают молнии.

   – Нельзя же так пугаться, – тихо и ласково проговорила Тимандра, остановившись перед ним и обжигая своим дыханием. – Очнись, Платон. – Она приблизила своё лицо и поцеловала в губы, словно бабочка коснулась их своими крылышками. – Очнись, Платон!

Он открыл глаза, увидел её, и сердце оборвалось, покатилось, полетело, трепыхаясь, как раненая птица, в пропасть, в бездну, в никуда.

Тимандра взяла Платона за руку и повела к скамье. Он послушно следовал за ней, как ребёнок за мамкой, и только теперь, кажется, стал приходить в себя. Тут и мысль пришла спасительная, обещавшая избавить его от губительного очарования, мысль трезвая и достойная воспитанного человека.

   – Я любил Алкивиада как родственника и воина, – не веря своим ушам, проговорил он и заплакал. Не потому, что сильно жалел об утрате, а потому, что испугался собственных слов. Они могли отдалить от него возлюбленную и стать между ними преградой, холодной каменной стеной.

Тимандра остановилась.

   – Я тоже любила его, – произнесла она со вздохом. – Но он никогда не вспоминал о тебе.

Зачем она это сказала? Что означали её слова? Пыталась ли она уверить Платона, что у них нет запрета на любовь, он Алкивиаду как бы и не родственник и даже не соперник? Или же Тимандра давала понять, что Платон не может быть любим ею, поскольку не только не сравним с Алкивиадом, но даже не достоин был его воспоминаний?

   – Что ты сказала? – спросил Платон, цепенея от страха. – Что ты сказала, когда сказала...

   – Алкивиад часто вспоминал Сократа, всех его учеников, он любил мне рассказывать о них, веселил всякими забавными историями, но о тебе никогда не упоминал. Хотя Сократ недавно признался, что ты его любимый ученик, каким, кажется, был и Алкивиад... Но теперь я поняла почему: с тобой ничего весёлого не могло приключиться, потому что ты слишком молчалив и робок.

Платон не стал возражать ей, только вздохнул, скорее с облегчением, чем с досадой на самого себя. Неожиданно охвативший его страх отступил – никакой стены между ним и Тимандрой не стояло, была лишь дистанция, которую предстояло ему преодолеть. Им преодолеть. Но эта отстранённость измерялась не стадиями, а часами, днями, годами. Временем забвения и временем познания.

Тимандра назвала его робким и молчаливым. То, что он неразговорчив, может быть, и правда. Но то, что она считает робостью, на самом деле совсем другое. Робость проистекает от неуверенности в себе, в своих достоинствах, в своём умении, из страха показаться не тем, кто ты есть на самом деле, от ожидания незаслуженной насмешки, ошибочного суждения, от заранее уязвлённого самолюбия, от воображаемой обиды. Робость часто сменяется напускной грубостью, дерзостью, а вызванная ею молчаливость – неудержимой разговорчивостью, даже болтливостью. Ничего такого Платон за собой не замечал. И то, что происходило с ним при встрече с Тимандрой, следовало назвать очарованием красотой. Это странное, всепоглощающее чувство, этот молчаливый неописуемый восторг, перед которым замирают все прочие чувства и мысли, как бы растворяет в себе всё сущее, сжигает, как солому пламя. И если в нём есть желание близости, то оно так далеко от заурядной похоти, как небесная звезда от своего отражения в воде. Это желание слиться с красотой и обратиться в вечное восхищение.

   – Присядь, Платон, – предложила Тимандра, сама садясь на каменную скамью, застеленную козьей шкурой. – Ты философ? – спросила она.

   – Да, – ответил Платон.

   – Во Фракии, где я вынуждена была долго пребывать в одиночестве, так как Алкивиад отсутствовал, а затем и во Фригии я пристрастилась к чтению. И потому, кажется, знаю, что такое философия. Говорят, что занятие этой наукой – не для женщин. Но женщины разные: одни сидят дома, прядут и вяжут, готовят пищу – это судьба многих гречанок; другие свободны, как я. Говорят, что таких женщин влечёт похоть, но это ложь. Свободных женщин влечёт независимость желаний, мыслей и поступков. Только так заключённая в нас душа поможет проявить себя и показать, на что она пригодна в царстве вечности. Иначе она мечется под принуждением других людей и обстоятельств. Ты согласен?

   – Я согласен, – ответил Платон.

   – И ты этим озабочен. Ты желаешь быть свободным?

   – Да.

   – И значит, мудрым, многознающим, так как знание делает нас свободными, верно, Платон?

   – Верно!

   – Стремление к совершенству – это тоже стремление к свободе?

   – Да, Тимандра.

   – Кто совершенен, тот не искажён, в том нет изъянов, нет лишнего и отягчающего?

   – Как это верно!

   – И кто любит красоту, тот знает путь к совершенству?

   – Только тот и знает!

   – Полная свобода, истинное знание и абсолютное совершенство – это свойство бессмертных, Платон?

   – Это так! – вскочил от восторга Платон. – Но кто тебе об этом сказал, Тимандра? – Он взял в ладони её лёгкую и тонкую руку. – Откуда ты всё это знаешь?

   – Ведь Алкивиад учился у Сократа, не правда ли? – ответила Тимандра с улыбкой, вставая со скамьи. – К тому же я читала книги, не забывай.

   – Да, – смутился он, – конечно, я совсем забыл об этом.

Произнесённое Тимандрой имя Алкивиада отрезвило Платона, хотя за мгновение до этого он уже готов был заключить её в объятия и расцеловать. От восторга перед умом необыкновенной женщины. Перед красотой. От любви.

Пришёл привратник и сообщил, что двое скифов стоят у ворот и ждут, когда выйдет гость.

   – Старика, что был здесь недавно, двое других скифов куда-то увели, – добавил он, сделав испуганные глаза.

   – Проклятие! – возмутилась Тимандра. – Критий уже приставил ко мне своих псов! Передай скифам, – сказала она привратнику, – что никакого гостя здесь нет.

   – Но я уже сказал, что есть. Они угрожали, – захныкал привратник. – Если я скажу теперь, что гостя нет, они не поверят и побьют меня.

   – Ты сказала: псы Крития? – спросил Платон.

   – Конечно! Чьи же ещё могут быть псы в этом городе?! – ответила, не переставая злиться, Тимандра. И это ей было очень к лицу: маленькая, быстрая, изящная и злая, как потревоженная пчёлка. Как золотая пчёлка...

   – Критий – мой дядя, – сказал Платон. – Это не значит, что ты не можешь бранить его, – поторопился он добавить, – но это значит, что мне не опасны его псы.

Тимандра сначала удивилась, затем вздохнула и замолчала, успокаиваясь.

   – Что сказать скифам? – спросил привратник, умоляюще глядя на гостя.

   – Скажи, что я уже иду, – ответил Платон и так посмотрел на Тимандру, будто расставался с нею навек.

Она подошла к нему и, привстав на цыпочки, поцеловала в губы.

Скифы привели Платона к Толосу, где теперь заседали новые правители Афин во главе с Критием. Его завели в помещение, предназначенное для охранников. На скамьях вдоль стен сидели несколько вооружённых мечами скифов. На свободной скамье у дальней стены Платон увидел Сократа.

   – О! – воскликнул тот радостно, едва Платон переступил порог. – А я уж думал, что не дождусь тебя. Эти угрюмые церберы молчат, словно в рот воды набрали. Можно умереть от скуки. А Критий не торопится принимать: занят важными государственными делами.

   – Передайте Критию, что привели Сократа и Платона, – потребовал Платон, обращаясь к скифам. – Я – племянник Крития, а Сократ – его учитель.

Скифы переглянулись, один из них встал и вышел.

Платон сел рядом с Сократом.

   – Что скажем Критию? – спросил Сократ. – Зачем ходили к Тимандре? Ты влюблён в неё, это ясно. А я?– Сократ почесал в затылке. – Впрочем, я тоже влюблён, как же иначе! Она такая красивая. Ты согласен?

   – Она прекрасна, – ответил Платон. – Об одном хочу попросить тебя, Сократ, – сказал он серьёзно, – не зли Крития. Со мной он ничего худого не сделает, а тебя, если ты разозлишь его, может бросить в тюрьму или ещё хуже.

   – Хуже смерти ничего не может быть – так думают многие. Я же думаю, что позор хуже, – так же серьёзно ответил Платону Сократ.

Критий был один в комнате, предназначавшейся для полимарха, командующего всеми войсками Афин. В нишах её стен стояли изваяния мифических героев, длинная мраморная полка была завалена свитками-приказами полимархов и военными решениями Народного собрания. Критий встретил вошедших стоя посреди комнаты – в пурпурном, подшитом золотой лентой плаще, со свитком в руке. Он был серьёзен и даже величествен – держал голову высоко, смотрел чуть искоса из-под полуопущенных век.

   – Хайре, Критий, – поприветствовал его Сократ, на что Критий ответил едва заметным кивком головы. – Презренные скифы арестовали нас у дома красавицы Тимандры. Теперь это преступление – навещать молодых и красивых гетер? Кстати, эта женщина не только красива, но и умна. Такой, наверное, была в её годы Аспасия, жена твоего дяди Перикла и тётка твоего двоюродного брата Алкивиада.

   – Вот! – остановил Сократа Критий. – Ты вспомнил об Алкивиаде. Не из-за него ли ты навещал Тимандру?

   – Да, чтобы выразить ей моё соболезнование.

   – Алкивиад был твоим любимчиком.

   – Да, я скорблю о его смерти.

   – Ты расспросил Тимандру о том, как погиб Алкивиад?

   – Его убили какие-то варвары за то, что он соблазнил их сестру.

   – Так тебе сказала Тимандра? – усмехнулся Критий.

   – Так она сказала, – подтвердил Сократ.

   – И тебе тоже? – обратился Критий к Платону.

   – И мне, – ответил Платон.

   – Но ты, наверное, тайно радуешься тому, что Алкивиад погиб? Ведь теперь Тимандра свободна, ты можешь занять его место, не правда ли?

   – Это дурно, Критий, когда один человек приписывает свои пороки другому, – вступился за Платона Сократ.

   – Ты хочешь сказать, что я тайно радуюсь смерти Алкивиада?

   – Да, – ответил Сократ. – Но не потому, что рассчитываешь занимать эту комнату полимарха, которая, как ты знаешь, не для тебя предназначена.

   – А для кого? Для Алкивиада?

   – Возможно. Но не для тебя, Критий.

   – Почему же не для меня? – Критий похлопал свитком по колену. – Разве я хуже Алкивиада? Он позволил себе надругаться над отеческими святынями, он повёл флот на Сицилию, где был разгромлен, он бежал в Спарту, предав Афины, он бежал к персам, предав Спарту, он изменил персидскому царю, по его вине погиб наш флот при Эгоспотамах...

   – Ты мог бы перечислить ещё несколько порочащих Алкивиада поступков, – сказал Сократ, – но от этого он не стал бы хуже тебя, Критий.

   – Почему же?

   – Он совершал дурные поступки в силу внешних обстоятельств. Ты – из-за злого умысла.

   – Я?! – возмутился Критий.

   – Злой умысел, Критий, говорит о подлости души, уступка обстоятельствам – только о её слабости. И то и другое – порок, разумеется. Но слабость души можно одолеть, подлость же непременно заведёт её в бездны Тартара. Да и не Алкивиад убил тебя, Критий, – сказал Сократ, опустив голову, – а ты его.

   – Так тебе сказала эта сука Тимандра? Вот зачем ты бегал к ней! – Голос Крития зазвучал так громко, будто он взобрался на трибуну Пникса.

Платон успел подумать, что Сократ погубил и себя и Тимандру, но старик поднял голову и, глядя Критию в глаза, ответил:

   – Смиренная Тимандра сказала, что Алкивиада убили братья его фригийской любовницы.

Ожесточившееся лицо олигарха расслабилось, он даже усмехнулся и сказал, снова постукивая себя свитком по колену:

   – Стало быть, это только твоё предположение. Глупая Тимандра могла придумать такое, но ты... Вспомни, где Фригия и где Афины, где был Алкивиад, когда его настигла смерть, и где был я. Чтобы совершить убийство, надо быть на месте преступления, Сократ. Или ты забыл этот важнейший принцип доказательства?

   – Это не принцип, – возразил Сократ. – Чтобы стать преступником, надо быть участником злодеяния. А содействовать преступлению можно по-разному: не только делом, но и словом, приказом, наущением, деньгами. Колдуны помогают тайным наговором.

   – Ты хочешь, наверное, сказать, что я колдун? – засмеялся Критий.

   – Нет. Ты оратор, ты поэт, ты политик, Критий, но ты не колдун.

   – Тогда как же я мог участвовать в этом убийстве?

   – Как политик, которому Алкивиад мог помешать.

   – Ложь, Сократ! Ты ведь знаешь, что именно я предложил в своё время Народному собранию простить Алкивиада и вернуть его в Афины, я предложил тогда стратегу возглавить армию и флот. К тому же он мой двоюродный брат, как ты правильно вспомнил.

   – Ты звал Алкивиада, пока он был тебе нужен, Критий. Ты надеялся, что он, получив власть от народа, разделит её с тобой. Но теперь, когда ты у власти, когда получил из рук Лисандра неограниченную власть, Алкивиад мог бы только помешать тебе. И он сделал бы это, ты знаешь. Потому ты убил его. Как убил гораздо менее опасного для тебя Ферамена, как убил многих других. Смерть Алкивиада отлично укладывается в список твоих преступлений, лучше, чем чья бы то ни было.