Текст книги "Платон, сын Аполлона"

Автор книги: Анатолий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц)

   – И не надо: пусть будут мудрыми и поэты, и стратеги, и ораторы, и архонты. Ведь мудрости не убудет ни у кого, если ею станут обладать все. Мудрость, сказал один мыслитель из Абдер, как огонь: сколько от него ни отнимай для другого очага, первый не убывает. Но вот что интересно, Платон. Человек тем лучше, чем больше у него достоинств, не так ли?

   – Ты прав, Сократ. Чем больше у человека достоинств, тем он лучше, – согласился Платон.

   – Значит, если человек мудр, да к тому же ещё хороший оратор и умный стратег, то это, очевидно, лучше, чем если бы он обладал мудростью, но не был бы при этом ни хорошим оратором, ни умелым стратегом. Вспомни: больше достоинств – выше цена. Так ли надо считать?

   – Очевидно, так, – ответил Платон.

   – Значит, всё дело в количестве достоинств. Три достоинства лучше, чем два, четыре – лучше, чем три, а пять – лучше, чем четыре. Верно?

   – Верно. Это соответствует тому, о чём мы уже договорились.

   – Да, Платон. А теперь подумай и скажи мне: у одного человека пять достоинств, а у другого только два – лучше ли первый второго?

   – Лучше.

   – А если у первого лишь одно достоинство, а у второго пять, то второй тем более лучше первого. Или ты сомневаешься?

   – Нет, не сомневаюсь, – ответил Платон.

   – А что думают другие? – громко спросил Сократ.

   – И другие так же думают, – за всех ответил Аполлодор.

   – Теперь будь внимателен и серьёзен, – снова обратился к Платону Сократ. – Чем больше достоинств, тем человек лучше. Если даже отнять одно достоинство у человека, у которого их много, то он останется всё же лучше того, у которого их два или, скажем, только одно.

   – Надо бы продвинуться хоть на шаг вперёд, – упрекнул своего друга Критон. – А то ты толчёшься всё на одном и том же месте: лучше – хуже, хуже – лучше...

   – Ничуть не бывало, – ответил Критону Сократ. – Мы уже прошли почти весь путь, осталось сделать лишь последний шаг. Попробуй ты, Платон. Отними у человека со множеством достоинств лишь одно – мудрость, а другому оставь это его единственное достоинство и скажи, кто же из них лучше: тот ли, у которого много других достоинств, но нет мудрости, или тот, кто обладает только мудростью? Подумай и ответь.

Платон понял, что попался, как и следовало ожидать, но совсем не хотелось этого признавать. Однако провал был очевиден. Вопреки своему первому заявлению, что мудрость превыше всего, теперь Платон был вынужден, по логике спора, сделать вывод, что человек со многими достоинствами, среди которых не числится мудрость, значительнее и лучше того, у кого мудрость – единственное достоинство. Сказать это – значит предстать перед всеми совершеннейшим глупцом, что, конечно, ещё большее поражение. Когда же он ошибся? Конечно, когда согласился «прибавлять» к мудрости другие достоинства и утверждать, что с ними человек становится лучше. Но разве это не так? Сказать, что с обретением новых достоинств человек не становится лучше, – вообще очевидная нелепость. Так что же делать? Прежде всего ответить на последний вопрос Сократа.

   – Тот, кто обладает многими достоинствами, но не обладает мудростью, ниже того, кто обладает только мудростью, – сказал, потупившись, Платон.

   – Судя по всему, это правда. Это согласуется с твоим первоначальным утверждением, – не стал журить Платона Сократ, хотя другие уже посмеивались и хлопали в ладоши, радуясь поражению Платона, – но противоречит высказанному позже. Не заметил ли ты, где допустил ошибку, Платон? – спросил Сократ. – Мне кажется, я и сам этого не заметил. Но вот к чему, думаю, надо вернуться. Смотри: если отнять мудрость у стратега, сможет ли он быть хорошим стратегом?

   – Не думаю, – ответил Платон.

   – И я так не думаю. А если мы отнимем мудрость у поэта, у оратора, у судьи, у царя, их тоже придётся причислить к плохим поэтам, ораторам, царям?

   – Это правда, – согласился Платон.

   – Я даже считаю, что без мудрости вообще нет ни оратора, ни стратега, ни царя.

   – Пожалуй.

   – Значит, мудрый стратег лучше глупого стратега, как и мудрый оратор лучше глупого оратора.

   – Да, Сократ.

   – А можно ли сказать, что один мудрец хуже другого мудреца, потому что второй к тому же ещё и стратег или оратор?

   – Думаю, что нельзя. Мудрец мудрецу равен всегда.

   – А кого мы называем мудрецом?

   – Того, кто обладает истиной во всём, чего бы это ни касалось.

   – Значит, истина равна истине и потому мудрец равен мудрецу?

   – Да.

   – Истина достигается знанием, а всё прочее – навыками, не правда ли?

   – Пожалуй.

   – Знания достигаются размышлениями, а навыки – упражнениями.

   – Я и с этим согласен, – ответил Платон, моля богов, чтобы Сократ снова не подвёл его к конфузу.

   – А можно ли складывать разные вещи? Например, можем ли мы сказать, что идут двое, увидев человека и осла? – смеясь, спросил Сократ.

   – Не можем.

   – Так же мы не можем складывать размышления и упражнения, наверное?

   – Да.

   – Ум и умение рубить мечом.

   – Конечно.

   – Потому что умение ничего не прибавляет к мудрости, но мудрость лежит в основе всего.

   – Истинно так, Сократ.

   – Значит, мы не должны были достоинства прибавлять к мудрости, будто мудрость – лишь одно из достоинств. Тут была ошибка?

   – Конечно! – обрадовался Платон. – Тут была моя ошибка!

   – Наша ошибка, – поправил его Сократ. – Твоя и моя. Мы вместе рассуждали, вместе ошибались, вместе нашли ошибку. А пришли в результате к тому, что ты сказал в самом начале разговора: мудрость – это лучшее, что может пожелать себе человек. И кто хочет быть лучшим стратегом, лучшим врачевателем, должен быть прежде всего мудрым, или, что то же самое, обладателем истины во всём, – в мыслях, словах и делах. А без мудрости лучше ни за что и не браться, а только лежать в саду под деревом и пить вино...

Платон вернулся к своему ложу со спокойно бьющимся сердцем: он вышел из спора с Сократом если не победителем, то и не побеждённым. Его первое утверждение оказалось верным и в начале, и в конце дискуссии. А ошибка на полпути к выводу всё же простительна: ведь он говорил не с кем-нибудь, а с самим Сократом, и мало кому удавалось закончить разговор достойно, не уронив себя в глазах других. Вот наука на будущее: никогда не следует утверждать что-либо, не определив до конца предмет спора так, чтобы нельзя было потом прибавлять к человеку осла, а к ослу поклажу, которую он везёт. Надо было сразу договориться о том, что есть мудрость, достоинство, умение, навык и как мы определяем лучшее для себя и других. И так следует, очевидно, разобраться со всеми установлениями богов и полиса, с традициями и привычками, с авторитетными мнениями и мнениями Агоры. Сократ, в сущности, этим и занимается – пытается определить, какие законы и постулаты ведут людей к благу, а какие – к беде, что взращено на истинной мудрости, а что – на беспросветной глупости. Такой проверкой понятий никто до сих пор не занимался, и потому своих оппонентов Сократ, как правило, вводит в конфуз, хоть и старается при этом быть мягким, чтобы не сделать собеседника врагом. Кто понял Сократа, тот идёт за ним, как за факельщиком в темноте, а кто стал врагом – тот поджидает в темноте в надежде поквитаться с учителем. Среди последних, надо думать, есть и боги, и отцы города, и вожди народа, и поэты, и стратеги, и просто глупцы, которым нет числа. И все софисты, отличающие добро от зла не по истине, а по сиюминутной выгоде. При надобности и за хорошие деньги они могут доказать, что чёрное – белое, и, наоборот, назвать глупца мудрецом и мудреца – глупцом. Но есть Истина, прекрасная и бескорыстная, и есть Жрец Её – Сократ. Кто внимает учителю, тот внимает самой Истине. Счастлив народ Сократа, благословенно время Сократа. Поистине.

Платон готов был слушать знаменитого мудреца с утра до вечера и с вечера до утра. Но другие пирующие, для которых общение с учителем стало делом обычным, пожелали, чтобы в круг между ложами вышли танцовщицы. Эти лёгкие эфемерные существа при свете факелов сами казались полупрозрачными языками пламени, пляшущими под звуки флейт и тимпанов[41]41
  ...звуки флейт и тимпанов... — Тимпан – музыкальный инструмент, напоминающий барабан с широким ободом, на который с двух сторон натягивалась кожа.


[Закрыть] на примятой траве.

Пламя – удивительная материя. Земля и камни окружают нас повсюду, из них мы строим дома и храмы, воздух необходим для дыхания, вода – для утоления жажды. Мы можем присвоить землю, воду и воздух. Но нельзя присвоить пламя, сосчитать, взвесить, разделить, упрятать в короб или сосуд. Нельзя жить в пламени. Всё может обратиться в пламя, чтобы стать светом вечности. Осветить – значит увидеть и познать. Где же тот огонь, что освещает Вселенную и ведает всё обо всём? И если наша душа обладает знаниями, не является ли она частью вселенского света?

А любовь разве не источник света? Тимандра излучает красоту, что затмевает солнце, ярче солнца и тоньше света. Любовь – свет души, свет света. Страшно признаться, но временами Платон желал Алкивиаду погибели, исчезновения, чтобы занять его место рядом со своей богиней. И что ей в нём – авантюрист, гуляка, пьяница и распутник?! Но Платон знал и другое: Алкивиад – это ум, красота, мужество, талант стратега, бесстрашие пред богами и людьми. Как затейливо смешались в одном человеке достоинства и пороки, высокое и низменное, прекрасное и дурное! Таков, видимо, замысел Творца: подвергнуть человека испытаниям, соединив душу и тело, высокие мысли и низменные желания, небесное и земное. И тот мудрец, кто может в себе это разделить и пестовать душу с её высокими устремлениями.

Мужчины тоже решили потанцевать. Став у костра кругом, они положили руки друг другу на плечи. Раздался пронзительный свист флейт и глухие удары тимпанов. Этот танец, строгий, гордый и грозный, был совсем не похож на изящное порхание воздушных танцовщиц. Очевидно, что вёл Алкивиад: все мужчины поглядывали в его сторону, старались подражать движениям и беспрекословно выполнять команды, которые он подавал резкими, зычными выкриками. Неумело плясал Аполлодор, уж слишком по-женски вихляя бёдрами, неуклюжим казался и Критобул, зато Аристипп был неотразим. Он высоко подпрыгивал и выразительно кричал, будто в самом деле был воином. Смешно выглядел Антисфен – его и без того короткий трибон постоянно задирался, обнажая худые и по-старчески дряблые ноги. Сократ не отставал от Алкивиада. Старому солдату военный танец был не в диковинку, да и крепок он был не по годам, только смеялся чаще, чем следовало, и зачем-то раздувал щёки и таращил глаза. Те, кто не захотел присоединиться, поддерживали танцующих одобрительными возгласами и стуком пустых кружек о столики. Критон ударял кружкой по кратеру, из которого выплёскивалось вино. Брызги его долетали до ложа Тимандры. Гетера прикрывала лицо рукой и неодобрительно косилась на Критона.

Платон остановил его руку.

   – Не лучше ли выпить за танцующих? – предложил Платон.

   – И то правда! – согласился Критон. – И за тебя надо выпить: сегодня ты выдержал экзамен на право быть учеником Сократа, не так ли?

   – Не знаю, – ответил Платон.

   – Я знаю: он сам сказал мне об этом.

Платон пил вино и смотрел на Тимандру.

   – Подойди ко мне, – позвала она его.

У Платона едва не остановилось сердце, он поперхнулся вином, закашлялся, и Критон, придя на помощь, стал колотить по его спине кулаком.

   – Прошло, прошло, – отпрянул Платон.

Критон, казалось, забыл, что перед ним спина, а не барабан. Невольно Платон оказался рядом с Тимандрой.

   – Дай руку, – попросила гетера и крепко зажала её меж своими горячими ладонями.

   – Ты такой большой и юный, – улыбнулась ему Тимандра. – И на твоём ложе нет гетеры, которая веселила бы тебя. Ты постоянно грустен. А ведь ты, как сказал мне Алкивиад, старший в этом доме, хозяин и, значит, можешь позволить себе невинные шалости.

Он не мог ничего ответить, потому что, казалось, вообще лишился дара речи и способности что-либо понимать.

   – Что же ты молчишь? – спросила Тимандра. – Или из-за воинственных криков и грохота ты меня не слышишь?

   – Слышу, – с трудом выдохнул наконец Платон.

   – Так скажи, – потребовала она.

   – Что?

   – Можешь ли ты позволить себе невинные шалости с гетерами? Я нашла бы для тебя самую умненькую. Не Аспасию, конечно, но вполне сообразительную.

   – Мне не надо, – ответил Платон.

   – Почему же?

И тут вдруг вырвалось сокровенное:

   – Потому что мне нужна ты.

   – Ох! – зашлась от смеха Тимандра. – Ох! Ох!

Ему в самый раз бы бежать, но Платон стоял как вкопанная в землю герма и смотрел на Тимандру с той нелепой улыбкой, о которой говорят, что она даже глупца не украшает.

   – Да зачем я тебе? – спросила Тимандра.

   – Для жизни, – ответил Платон.

   – Для жизни? – переспросила Тимандра. – Да для чего ж ещё может быть? Для смерти?

   – И для смерти, – сказал Платон, повернулся и пошёл прочь. И кажется, вовремя: к своему ложу, утирая с лица пот, возвращался после танца Алкивиад.

Любовь и поэзия требуют поющей души. Философия и истина требуют мыслящей души. Хорошо б у человека было две души – поющая жила бы рядом с мыслящей. Но у каждого одна душа – и она может либо петь, влюблённая в красоту, либо мыслить, познавая истину. Любовь и поэзия – земной дар; мудрость и истина – небесный. Что предпочесть?

Этот вопрос мучил Платона и теперь, хотя для себя, кажется, уже всё решил. Ведь он намеревается сжечь не только стихи, но самое то, что их рождает в душе, – сладкую мечтательность и любовь. И всё это было заключено в одном образе, воплощено в одном дорогом, жгущем, желанном имени – Тимандра. Как с ним расстаться, как предать огню? Что осветится этим пламенем? Что может быть ценнее и важнее этой любви? Да, выше любви к женщине – любовь к мудрости. Поэзия есть любовь к красоте земной, являющей собой лишь бледный отблеск подлинного, истинного, абсолютного совершенства, возжигающего в человеке неодолимую и всепоглощающую страсть – философию.

Пусть сгорят стихи!

Платон направился к калитке, отделявшей внутренний двор дома от сада. Дорожка вела вверх и была посыпана песком, который звучно хрустел под ногами в ночной тишине. Сквозь просветы между тёмными кронами деревьев смотрели с небес звёзды, из кустов, напуганные звуком шагов, вдруг вспархивали или убегали, шурша сухой травой, дрозды. Голоса пирующих под старым платаном отдалились и запутались в древесной листве. Подул освежающий ветерок, принеся с собой пряные запахи трав с сухих холмов. Платон прислушивался, принюхивался, приглядывался ко всему, что его окружало, но думал лишь об одном. Сейчас он соберёт в корзину все свитки со своими стихами, вернётся к пирующим и бросит их в костёр, поставив точку в своих исканиях: стать ли ему поэтом или философом, новым Софоклом или новым Сократом.

Когда он вернулся, мужской танец ещё не закончился. Над костром теперь вился не столько дым, сколько столб пыли от нескольких десятков пляшущих ног.

Первым, кого встретил Платон, возвратившись к старому платану, был Исократ. Платон гордился дружбой с этим незаурядным молодым человеком и в то же время тайно завидовал ему, как, впрочем, и многие другие. Звезда Исократа, немало преуспевшего в искусстве составления речей, что звучали на городских площадях и на Пниксе, всё ярче разгоралась на афинском небе. Он тоже принадлежал к кругу аристократической молодёжи, среди его предков были боги и герои. Но его отличали от других особая, многим недоступная утончённость, изящество в поведении и мыслях, страстная приверженность к красоте, в чём бы она ни проявлялась – одежде, жестах, окружающих его вещах, – во всём, к чему он устремлял свои желания и мысли. Словом, Исократ намного талантливее, образованнее, воспитаннее и изящнее всех друзей-родственников. К тому же намного удачливее других аристократов. Ничто постыдное не приставало к нему даже тогда, когда он буйно пировал с друзьями, наведывался вместе с ними в дома гетер или позволял себе другие развлечения и шалости, свойственные бесшабашной юности. Все его суждения освещались тем высоким светом аристократического ума, который придаёт им несомненную очевидность. И вот что удивительно: Исократ не был красавцем, но все женщины отдавали предпочтение именно ему, когда такой выбор становился возможным.

«Ах, Исократ!» – срывались сладостные вздохи с женских губ, как только он оказывался перед ними.

   – Просто дикари, – сказал Платону Исократ, кивнув в сторону танцующих. – Потные и грязные дикари. Впрочем, теперь война, и все заражены её буйством. Кроме тебя, – улыбнулся он. – Ты, кажется, собираешься прочесть гостям свои стихи, – предположил он, увидев полную папирусных свитков корзину Платона. – Но не много ли? Здесь, кажется, хватит на несколько дней чтения. Выдержат ли гости?

Пришлось сказать Исократу правду, чтобы развеять его обидное предположение.

   – Я хочу их сжечь, – сказал Платон. – Сжечь, как жертву, в домашнем очаге или на алтаре было бы слишком самонадеянно, думаю. А тут и костёр готов.

   – Ты, конечно, шутишь, – укоризненно покачал головой Исократ. – И так ужасно. – При последних словах он стал заикаться, обнаружив свой природный недостаток, который ему не удавалось долго скрывать.

   – Отнюдь. – Платон поставил корзину на землю и задвинул её ногой под своё ложе. – Как только разойдутся гости, так и сделаю. Можно бы и сейчас, но тогда все подумают, что я преднамеренно прилюдно сжигаю стихи, дабы все увидели высокую трагичность происходящего.

   – Но в чём причина? – нахмурился Исократ. – Ты сошёл с ума? Знаешь, я, пожалуй, не дам тебе сделать этого. – Он нагнулся, чтобы достать из-под ложа корзину, но Платон удержал его.

   – Не посмеешь, – сказал Платон. – Я принял решение в здравом уме. Я не хочу быть поэтом. Мой ум перешагнул через эту цель и привёл меня к иным, более высоким пределам...

   – Нет! – не дал договорить Платону Исократ. – Ничем разумным оправдать твоё намерение нельзя. Сейчас я объявлю о нём всем, и ты увидишь, что все единодушно потребуют тебя одуматься.

   – Я не удивлюсь, – ответил Платон. – Все будут единодушны, допускаю. Но будут ли они при этом друзьями истины?

   – Что объединяет людей для общего дела, то истина, – сказал Исократ. – Разве не так?

   – Истина приносит общему делу успех – это так, Исократ. Но не всякий общий успех основан на истине: например, коллективный разбой, воровство.

   – Всякое богатство и высокое положение – воровство. В первом случае украдено имущество или деньги, во втором – доверие людей. Никто, заметь, не станет грабить бедного. А обокрасть грабителя – не преступление, напротив, благородное дело, основанное на истине: вор должен быть наказан. Впрочем, – вздохнул Исократ (говорить ему из-за заикания становилось всё трудней), – не о том речь. Нельзя тебе сжигать свои сочинения, ведь это плод большого труда и таланта, Платон. Опомнись! Талант дан тебе богами, и на труд тебя подвигли они. Так что ты собираешься уничтожить божественный дар. Да и что ты нашёл выше поэзии? Выше всех искусств, конечно, риторика, но ведь не оратором же ты намереваешься стать?

   – Выше всех искусств – философия, – возразил Платон. – Или ты не слышал, о чём беседовал со мной Сократ?

   – Этот жрец Агоры? – усмехнулся Исократ. – Так его, кажется, называют? Площадной мудрец Сократ. Неужели он убедил тебя?

   – Не он – философия убедила меня его устами. Он послан на землю для поиска правды. Разве ты не заметил?

   – Нет. Впрочем, пусть ищет, если найдёт. Истина, как я её понимаю, сообразуется с пользой. Я что-то не вижу, чтобы правда Сократа принесла ему хоть какую-то пользу: он нищ, а врагов у него становится всё больше.

   – И друзей.

   – Враги редко становятся друзьями, но друзья изменяют легко. Так что вражеский стан всегда больше, чем дружеский круг.

   – Ты сможешь это доказать?

   – Да.

   – Навряд ли. Уже хотя бы потому, что у каждого врага есть свой враг, а враг моего врага – мой друг...

   – Значит, ты решил расстаться с поэзией ради философии? – не стал продолжать спор Исократ. – Но для этого необязательно сжигать стихи, пусть они останутся, пусть твои трагедии играют в театре. Это никак не помешает тебе стать философом, Платон.

   – Я намерен расстаться не только со стихами, но и с тем, что их порождает.

   – Что же это?

   – То, что разжигает воображение, но затмевает рассудок. Я хочу освободиться от поэзии. Сожжение стихов – моя очистительная жертва.

   – Да, ты далеко зашёл в своём презрении к поэзии, – вздохнул Исократ.

   – Вернее – в своей любви к философии, – поправил его Платон.

Продолжать разговор более не имело смысла.

Исократу было обидно за своё искусство, хотя поражение для оратора – только лишний стимул к совершенствованию, которому, как известно, нет предела. Платон тоже обиделся за философию, воспринял эту обиду как личную, а Исократа – как врага. Несогласие с очевидной истиной – не заблуждение, а преступное упрямство.

   – Ты позволишь мне остаться, чтобы посмотреть, как будут гореть в костре твои стихи?

   – Как любой другой папирус, как листья, как сухая трава, – резко ответил Платон. Он не хотел, чтобы Исократ оставался. Но, с другой стороны, трудно найти лучшего свидетеля для такого дела. Ему-то уж точно все поверят, на него можно будет сослаться при случае. Впрочем, так ли это важно? То, что происходит в твоей душе, касается только тебя самого, и можно вполне обойтись без свидетелей. И всё-таки вдруг когда-нибудь сам усомнишься в случившемся?..

   – Я хочу увидеть, не вмешаются ли боги в то, что ты задумал, Платон. Думаю, они подадут какой-нибудь знак, чтобы остановить тебя.

   – Увидим, – сказал Платон.

   – Хорошо, увидим, – как разрешение остаться воспринял ответ Платона Исократ.

Гости разошлись только под утро, когда уже начало светать. Никому не хотелось возвращаться домой по тёмным улицам. С некоторых пор это стало небезопасно: как только спартанцы прорвались в Аттику, в Афинах появилось много беженцев, а вместе с ними – и ночных грабителей.

В саду остались только Исократ, Критобул, Аполлодор и брат Платона Главкон. Критобула попросил задержаться Платон, Аполлодор же решил подождать друга: дома Аполлодора и Критобула стояли рядом, за Пританеем, а потому они давно положили за правило возвращаться с пирушек вместе. Главкон остался, полагая, должно быть, что как младший брат не может отправиться домой, пока не уйдёт последний гость.

Платон достал из-под своего ложа корзину со свитками и подошёл к костру. Очаг уже не пылал, как прежде, но был полон жара, горящих углей, над которыми то и дело вспыхивали голубые и жёлтые язычки пламени.

   – Ещё раз подумай, Платон, – сказал Исократ, приблизившись к костру. Его лицо выражало сильное чувство. Так в театре при ужасной сцене темнеют и замирают глаза зрителей.

   – А что ты собираешься делать? – спросил настороженно Критобул, услышав слова Исократа.

   – Да вот это и собираюсь, – ответил Платон и опрокинул корзину над костром.

Пылающие угли, казалось, только и ждали этой пищи – огонь мигом охватил весь ворох рукописей и весело взметнулся ввысь, рассыпая сотни летучих искр.

   – Хорошо горят, – промолвил Исократ и вдруг разрыдался, закрыв лицо руками.

   – Да что случилось? – разом закричали Критобул и Аполлодор.

Главкон ухватил брата за руку и уставился на него вопрошающим взглядом.

   – Горят мои стихи, – ответил Платон. – Уже сгорели... – Он бросил в огонь корзину и пошёл прочь от костра.

Потом ему не раз снилось, будто он кинул в огонь не стихи, а Тимандру. Было жутко, больно, он кричал и плакал во сне...