Текст книги "Записки последнего сценариста"
Автор книги: Анатолий Гребнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Фильмы, на которые я ссылаюсь, пользовались в свое время огромным и вполне заслуженным массовым успехом. В плане социальном это означало, что общество поменяло критерии или, как теперь сказали бы, приоритеты. Жизнь брала свое.
Жизнь брала свое. Проклятый капитализм внедрялся в нашу экономику и психологию всеми доступными способами, то есть по преимуществу уродливыми и незаконными. К началу недолгого правления Андропова предприниматели-теневики и торговые короли хозяйничали или, скажем так, хозяйствовали по всей стране, недосягаемые для властей официальных. Их стали выдергивать по одному. Массовое сознание раздваивалось между растущим уважением к богатству и традиционной ненавистью к тем, кто его достиг. Когда прошел слух об аресте Соколова, всесильного директора Елисеевского гастронома, это было встречено, помню, одними со злорадством, другими с удивлением или даже легким сожалением, чаще – со смешанным чувством. Чувства у нас часто – смешанные... Мой приятель, популярный актер, услышав от меня эту новость, поцокал языком: "Как, Юра? Ну и ну! Где же я теперь буду брать продукты?"
Короли гастрономов питали явную склонность к мастерам искусства, бывали в Доме кино, в ЦДЛ, любили знаменитостей. Те, в свою очередь, не брезговали их дружбой...
В октябре 1984-го я переступил порог старого двухэтажного особняка в центре Ростова-на-Дону, с затейливой надписью над входом – "Дворец правосудия", и оказался в зале с телевизионными камерами, на процессе, гремевшем в то время на всю стану: это было знаменитое "ростовское дело", суд над торговой мафией, как писали газеты.
Так совпало: я приехал в этот город с культурной миссией, по линии "бюро пропаганды", с фильмом "Успех". Коллеги мои, случалось, подрабатывали таким способом, подрядился на сей раз и я – и вот Дворец правосудия и "ростовское дело", в пяти минутах от гостиницы, каждый день с десяти утра.
Судят пятерых. Всего же обвиняемых по делу более 70, как мне объяснили. Их разделили на группы. И эти пятеро еще не самые главные. Главные проходят на этот раз в качестве свидетелей, их привезут из тюрем.
Десять утра. В зал еще не впускают. Здесь только подсудимые, их обычно приводят первыми. Солдаты-конвойные по обе стороны барьера. (Клетки появятся позднее, сейчас их еще нет). Адвокаты за отдельным столом. Важные. Рассаживаются, раскрывают портфели. И я, один в "партере". Пришлось представиться судейскому начальству, иначе было не попасть. Усадили в первом ряду, с краю, в трех шагах от столика прокурора, на виду у подсудимых. Все пятеро разглядывают меня, отвожу глаза.
Посмотрел снова. Встретились взглядом с пожилым интеллигентного вида человеком. В приличном костюме, в роговых очках, ворот рубашки расстегнут. Галстуки им в тюрьме не положены, можно повеситься. Позже я узнаю, что именно этот человек, такой основательный и по виду, и по прежней должности, пытался вскрыть себе вены вскоре после ареста.
Смотрят затравленно. Тюремная бледность на лицах. Сидят уже скоро год. Все это время шло следствие.
Открыли центральную дверь, хлынула публика. Быстрым деловым шагом из боковой двери – прокурор в форменном кителе, со звездой на петлицах. Молодой еще человек и – надо же – абсолютное сходство с артистом Толей Грачевым, прокурором в фильме "Слово для зашиты". Усаживается за столик с непроницаемым видом, раскладывает свои бумаги, будет работать. Белобрысый парнишка, секретарь суда,– буднично, впроброс: "Прошу встать". Судьи занимают места за длинным столом на помосте.
Те, кто в зале, и те, кто за барьером, посылают друг другу осторожные знаки, кто-то кому-то улыбается. Жены, взрослые дети. Всего какой-нибудь десяток метров – так близко и так недосягаемо далеко. Не виделись год. Ничего хорошего не светит. От семи до пятнадцати, такая статья.
Обвиняются все пятеро в даче и получении взяток, двое сверх того – в хищении государственной собственности в особо крупных размерах. Государственная собственность – это в данном случае фрукты-овощи, особо крупный размер – сумма от десяти тысяч.
Фабула простая, куда уж проще: какой-нибудь завмаг приплачивает начальнику районного торга, тот – начальнику городского и так далее, оттуда – в Москву, в министерство, чиновнику, распределяющему эти самые фонды. А затем – в обратном порядке, уже не деньги, а фонды, сверху вниз. Дело, очевидно, в этих фондах, без которых нечем было бы торговать на местах. Вот и здесь, в Ростове, колбаса, сыр, масло только по талонам; я сам в первый же вечер немало насмешил народ в магазине, когда по незнанию выбил в кассе чек и направился к прилавку за колбасой. В очереди решили, что я с луны свалился.
В массовом сознании причиною этих нехваток, их, так сказать, прямыми виновниками и были пресловутые "торгаши". Они-то, собственно говоря, и сожрали всю колбасу, а кто же еще? Ну, может быть, доля правды здесь и была. Сожрать не сожрали, но уж очень сноровисто и изощренно паразитировали на нехватках, приспособили к ним и свою, и всю остальную жизнь.
Были сюжеты и покруче. В бункер с апельсинами, к примеру, вываливают несколько килограммов гнилых плодов, приглашают карантинную инспекцию (есть такая), те пишут акт: такой-то процент естественной убыли,– после чего весь этот процент в виде целого бункера годных плодов превращается в деньги и идет в карман вот хотя бы этому маленькому, лысому, что сидит сейчас скромненько за барьером рядом с солидными начальниками. Маленький пришибленный человек, им не чета, ведал всего лишь каким-то фруктохранилищем в Батайске, но устроен был в этой жизни, надо полагать, не хуже других. Фрукты-овощи – это золотое дно. Недаром и знаменитый Соколов в Елисеевском, получая ежемесячную дань от заведующих секциями, наибольшую получал от секции, торгующей фруктами.
Это я узнал здесь, из текста приговора по делу Соколова. Приговор уже вынесен и исполнен: Соколова расстреляли. Текст разослан по областным судам. Видимо, для примера.
Фруктовый старичок напуган. Операция с апельсинами, конечно, не его изобретение. Но выдернули почему-то его. И он, видно, уже смирился с такой участью. И лучше уж ответить им без запинки. Аккуратно, с ростовским мягким "г", как у всех здешних армян: "торговал" ("торховал"), "брал", "давал".
На него нацелены сейчас телевизионные камеры, направлен слепящий свет. Ребята-телевизионщики расположились здесь по-хозяйски, включают и выключают приборы, когда им вздумается, да еще подносят их к лицам подсудимых, не церемонясь. Никто не ропщет. Так надо.
Вообще телевидение и пресса, надо сказать, немало потрудились над образами злокозненных торгашей, не жалея красок для описания их роскошной жизни. О "ростовском деле" народ узнал еще задолго до суда из статьи в "Известиях" "С черного хода". Газеты тогда еще читали все. В нашумевшей статье упомянут и кто-то из сегодняшних подсудимых, но основное внимание уделено некоему Будницкому – фигуре поистине демонической. Этот Будницкий, главный начальник торговли в Ростове и области, и стоял вверху всей пирамиды, к нему сходились нити, и ворочал он, надо понимать, миллионами. Процесс Будницкого еще впереди, на этом суде он должен давать показания как свидетель, для чего в ближайшие дни будет доставлен из Москвы, из Бутырок.
За окном октябрь. Похолодало. В городе еще не топят. И судьи, и подсудимые, и публика в зале набросили на плечи пальто и куртки. Это всех вдруг каким-то образом объединило. Все – люди, и всех пробирает холод. Процесс продолжается.
Странно – никто из них не защищается. "Брал", "торховал"... Почему? Вроде никто не приперт уликами, не пойман с поличным, никаких меченых денег. Только показания: один дал, другой взял. Какой резон признаваться одному, или другому, или обоим вместе?
И что за смешные суммы, даже по тем временам: двести рублей, триста...
Кравцов Николай Иванович, директор торга в Новочеркасске, теперь уже бывший, обвиняется в даче взяток одному из заместителей Будницкого Малиновскому. Вот он встает с тетрадкой в руке, этот Кравцов. Парень лет тридцати пяти, аккуратно одетый, внешность комсомольского работника из выдвиженцев. Малиновского поднимают снизу, сейчас он – свидетель. "Поднимают" – слово это я слышу не в первый раз. Там внизу, в подвальном этаже, боксы для заключенных, оттуда по лесенке их вводят в зал, прямо за барьер, то есть в самом деле поднимают.
Малиновский – высокий, худой, с маленькой головкой, стриженной под ноль. Пытаюсь представить его другим. Их всех уже трудно представить себе другими – теми, кем они были. Смирный Кравцов у себя в Новочеркасске держал в подчинении три тысячи человек. Магазины, склады, автобазы. Заместители, секретарши, личный шофер... Стриженый под ноль Малиновский был его начальством. Он-то его и посадил, показав на следствии, что получал от него взятки. Один раз триста рублей, другой раз двести и сверток с бутылками вина. Это когда Малиновский ехал в Москву, а Кравцов подошел к поезду: "У вас там наверняка расходы".
Малиновский показал на следствии, а Кравцов признался. Не сказал, что это оговор, не возмутился. А ведь мог! Сейчас, комкая тетрадку, он говорит, что давал Малиновскому деньги в долг. Малиновский усмехается. Почему? Что за этим скрыто? Зачем Малиновскому топить Кравцова, да и себе добавлять лишний эпизод? И почему признается Кравцов? Мог сказать "нет" – сказал "да". В обмен на что? Чем его пугали или что посулили?
Задаю этот вопрос прокурору. С прокурором мы познакомились накануне, в местном Доме кино. Смотрел на меня из зала и улыбался. До этого, в суде, не обмолвились ни словом. Теперь встретились, как старые знакомые, и в тот же вечер я был в гостях у него в холостяцкой квартире; сидел допоздна, не могли наговориться.
Толя Грачев из "Слова для зашиты" – тот же рыжеватый пробор, рост, фигура, голос, и тоже, кстати, Анатолий – оказался завзятым киноманом. Учился в аспирантуре в Москве, защищал там диссертацию. Здесь двухкомнатная квартирка, книги, кассеты, тихая музычка, кофе, коньяк. Дом современного столичного интеллигента. Замечаю на полке монографию Босха. Книги: Трифонов, Аксенов. Любимый театр – Таганка, какой же еще. Наш человек.
После защиты оставляли в Москве, в докторантуре. Но случилась там, как всегда, чья-то дочь. Папа – цековский вельможа. Отдали место ей. Пришлось возвращаться в Ростов. Но, может быть, еще повезет. Поживем увидим.
Зарплата у него здесь – 200 рэ. Не разгуляешься. Мать и брат – врачи.
О процессе – сухо, нехотя. Как он может быть невиновен – речь о Кравцове – директор торга, сами подумайте.
А почему все-таки признавался? Ну, тут может быть всякое. Мог следователь сказать: смотри, если не признаешься, мы тут тебе такое пришьем – мало не покажется. Приведем пять человек завмагов, и все они покажут, что давали тебе взятки, можешь не сомневаться. Любого возьмем. Так что уж лучше сейчас эти два эпизода с Малиновским.
Ну, а если вина не будет доказана, все еще настаиваю я. Что в этом случае прокурор? Отвечает: прокурор в этом случае должен отказаться от обвинения. Спрашиваю, знает ли он такие примеры. Отвечает туманно. Бывали отдельные случаи...
Мне жаль Кравцова, ничего не могу с собой поделать. Жаль, в общем-то, всех, но его почему-то больше других. Со мной рядом, в первом ряду, его жена. После того, как она допрошена, ей разрешили остаться в зале. Маленькая, худенькая, простое милое лицо. Они с мужем смотрят друг на друга, не отрываясь. Только что первый раз увиделись после его ареста, вот сейчас. Еще и вчера, и накануне, все эти дни, она, как свидетель, должна была оставаться за дверью. Вот сейчас – впервые. Что там дома? Как дети? Как ты? А ты как? Ничего, держусь. А ты? Я тоже...
Кажется мне, они ведут сейчас именно этот диалог, она шевелит губами, я даже слышу шепот. Он отвечает – тоже беззвучно – губами, глазами, улыбкой. Ее улыбка в ответ...
Клянусь, это нельзя сыграть.
Мне кажется, я уже улавливаю потаенную фабулу процесса. Кто и почему сказал так, а не этак. И что адвокаты. И что сами подсудимые. Когда начинаешь понимать, судебные заседания уже не кажутся длинными и утомительными, со всей их медленной рутиной, повторением одних и тех же формальностей ("Свидетель, вы предупреждаетесь..."), обилием незначащих слов. Тут борьба, она скрыта от глаз. На кон поставлены жизни. Борьба интересов, драма. Как только начинаешь за ней следить, интересной оказывается любая мелочь.
Так случилось со мной. По случайности же я прихватил с собой из Москвы маленький диктофон – игрушку, с которой не хотелось расставаться,– и теперь, пристроив ее незаметно под газетой, записываю на пленку то, что слышу, а вечерами в гостинице прокручиваю записи. Никакой конкретной цели у меня нет. Писать о процессе не собираюсь. Почему? Не знаю. Так всю жизнь: собираю материал для книги, которую никогда не напишу.
И вот наконец этот день, которого ждали. Сегодня поднимут Будницкого. Он здесь, привезли. В зале – аншлаг. В первом ряду, обычно не занятом, все высокое начальство: председатель областного суда, областной прокурор. Оба пришли по такому случаю. Один из матерых адвокатов надел орденские планки, как заслуженный ветеран войны. Журналисты с блокнотами, телевидение тут как тут. Десять утра. Зал в ожидании.
Вот он, Будницкий, поднимается, руки за спиной. Усадили за барьером, впереди других.
Смотрит тоскливо. Ищет кого-то в зале. Здесь, вероятно, его семья.
Представлялся мне совсем иным. Хозяин целой области, как писали в газетах. Вальяжный. "Нельзя отказать в остроумии" – это из статьи в "Известиях". Подняли из подземелья старого сутулого человека. Вот он сидит сейчас, вобрав голову в плечи, торчат уши.
Встал. Допрос. Ваша фамилия, имя-отчество? Год рождения? Свидетель, вы предупреждаетесь, что за дачу ложных показаний... Распишитесь...
Дальше – длинный ряд вопросов. Товарооборот, план, товарное обеспечение, структура... Вопросы – ответы. Все быстро, компетентно. Как на деловом совещании.
И наконец: кому давали деньги?
Отвечает – кому и за что.
От кого получали?
Отвечает. Называет в том числе и сегодняшних подсудимых: от кого сколько.
Все элементарно. Ростовская область не имеет товарного обеспечения, как и все другие. И начальник управления торговли, как и все начальники всех управлений, едет в Москву за фондами. На местах ждут, что он на этот раз привезет. И привозил. Давал за это московским товарищам, получал от своих. Все знали: я пустым не возвращаюсь.
Мой прокурор: создавали ли эти лица условия, чтобы вы им давали? Требовали от вас? Отвечает: нет, никогда. Это подразумевалось. Прокурор: требовали ли вы того же от своих подчиненных? Ответ: нет, не требовал. Они сами люди догадливые. Прокурор: после того, как такой-то и такой-то стали давать вам деньги, отношения между вами улучшились? Ответ: на отношения это не влияло. Такому-то я, например, влепил выговор, он помнит, наверное. Одно другого не касалось.
Он, похоже, ничего не скрывает. Не ловчит, не оправдывается. Терять ему нечего.
Перерыв. Будницкий, тоскливо оглянувшись, уходит к себе в подземелье. За ним по одному, с паузами, уводят всех остальных.
Областной прокурор, Александр Денисович, был, оказывается, у меня на просмотре. Тоже поклонник кинематографа. Рассказывает: у них с Будницким квартиры в одном доме. Соседи. Накануне ареста сидели с ним вечером во дворе, на лавочке, был теплый вечер. Я уже знал: придется его брать, другого выхода нет. Звонил в обком: что делать? Там у них шок. Такой известный, уважаемый человек, член бюро, между прочим, депутат. Путь прошел – от кладовщика. Умница, вы же сами видели. А какой выход? В ту ночь, верите ли, не мог уснуть. Часа в три вскочил, будто толкнул кто. Звоню следователю: ну что, как там Константин Михайлович? Как пережил арест, все-таки немолодой человек. Ничего, отвечает, нормально...
Выходим из Дворца правосудия вместе: мой Толя Грачев, его коллега и приятельница Ольга Ивановна, худенькая, рыженькая, некрасивая и очень привлекательная, есть такой тип некрасивых женщин. Обсуждаем. Сильное впечатление. Ведь честный же по-своему человек, при обыске, говорят, не нашли ничего, два костюма. Так честный или нет?
Прокуроры – о себе, о своей трудной жизни. Приплачивать бы надо им за опасность, за риск... Вот вы говорите: оправдать Кравцова. А знаете ли, чем это чревато для судьи, подписавшего оправдательный приговор, или прокурора, отказавшегося от обвинения? Ведь неизвестно, что посулил родственникам подсудимого адвокат, беря у них наверняка кругленькую сумму. Вы уверены, что он не сказал им, что деньги эти – для прокурора и судьи? Вот чем чреват оправдательный приговор. Ну ладно, подозрение. А представьте, приговор этот потом отменяет высшая инстанция – куда и о чем пишут разгневанные родственники? И таких случаев немало. Не ужасайтесь, но адвокаты сейчас все чаще входят в незаконные отношения с судьями. А то просто делают вид, что находятся в таких отношениях, пусть, мол, родственники знают. Вот только сейчас в вестибюле, при людях, ко мне подходил адвокат такой-то, рассказывает Ольга Ивановна. Я боюсь этого человека. Он со мной что-то такое про театр – мол, видел меня в театре,– а я шарахаюсь от него. Он хочет, а я не хочу, чтобы нас видели вместе!
А ведь и следователи подвергаются такой же опасности. И поэтому лепят по максимуму, пишут, что было и чего не было. Пусть лучше потом суд исключит какие-то эпизоды за недоказанностью, по крайней мере следователь вне подозрений. У нас вот одного так затаскали, что парень пустил себе пулю в лоб.
А судьи, вы думаете, как? Наш Георгий Александрович, председатель, милейший человек, как вы могли убедиться. Но ведь требует каждый раз, чтобы ему приносили решения судебных коллегий о пересмотре приговоров. И отменяет, если там – в сторону смягчения. "Сейчас не время. Оставьте, как было". Он у нас тем более в пенсионном возрасте, сами понимаете. На покой не хочется. У каждого свой интерес...
Так мы славно разговариваем втроем на ростовской улице. Спутники мои поглядывают на меня с веселым, чуть снисходительным сочувствием: что-то он у нас приуныл. Ладно, повеселим вас напоследок. Такая вот замечательная история, прямо для кино. Ну, вы уже знаете, как это делается с апельсинами или лимонами. В данном случае были лимоны. Так вот, три приятеля, фруктово-овощные боссы в Таганроге, заработали за короткий срок приличную сумму – сто тысяч. Спрятали деньги в сейф там же где-то, на овощебазе. Один из них, некто Иваненко, предлагал поделить их сразу же, но друзья почему-то не торопились. Тогда он решил завладеть всей суммой один. Проник поздно вечером на базу, открыл сейф, взял деньги, как уж он их там спрятал, чтобы унести, не знаю, но перед тем, как унести, решил устроить пожар. Применил по неопытности какую-то горючую смесь, которая тут же взорвалась, взрывной волной его отбросило в сторону, деньги разлетелись по воздуху. С ожогами второй степени этого Иваненко подобрал какой-то "жигуль", отвез в больницу, а купюры все продолжали летать, как в кинофильме! После этого их всех и взяли, определили лет на десять. Иваненко жив, где-то тут близко сидит...
Посмеялись. И впрямь эффектный сюжет для комедии. Что-то похожее я уже видел. С Жаном Габеном и Делоном, если не изменяет память. Там деньги всплывают в воде.
И напоследок. Все с тем же догадливым сочувствием:
– Что уж вы их так жалеете, Анатолий Борисович! Да они и в местах не столь отдаленных будут жить припеваючи, да и сейчас в тюрьме как-то устроились с передачами, можете не сомневаться. Там всюду свои люди!..
Прощаемся. Уезжаю.
Увожу с собой, между прочим, книжку, подаренную мне Георгием Александровичем, председателем, с трогательной надписью и круглой печатью областного суда,– Уголовный кодекс...
Повторяю, весь этот мой интерес, даже, может быть, болезненно-острый, не был интересом профессиональным, то есть писать я об этом не собирался. Сегодня это выглядит непозволительной блажью. Собирать такой материал день за днем в суде с диктофоном, да еще и с Уголовным кодексом в придачу, не имея практической цели в виде очередного сценария? И тем не менее.
Может, сработало опасение, часто посещавшее нашего брата: сделать как следует, то есть по правде, не дадут, а тогда зачем браться? Но меня это вроде бы никогда не останавливало, не помню за собой такого. Может быть, остановило на этот раз? Может быть, сам того не сознавая, я спасовал перед открывшейся мне чудовищной правдой? Ведь входил в зал суда с предубеждением против субъектов, сидящих за барьером, взяточников и казнокрадов, с нерассуждающей верой в правосудие. А в итоге?
Вскоре после отъезда я позвонил из Москвы моему молодому прокурору и от него узнал о приговоре, которого не дождался тогда в Ростове. Бедняга Кравцов получил все-таки свои семь лет с конфискацией, остальные – кто восемь, кто десять. Иначе было невозможно, утешил меня мой Анатолий Владимирович. Семь лет, как я удостоверился в Уголовном кодексе, были минимальным сроком по этой статье: от семи с конфискацией имущества. За убийство полагалось – от трех.
Суд над Будницким состоялся несколькими месяцами позже. Его приговорили к тринадцати годам. Я прочел об этом в газетах. Из газет же вскоре узнал о его смерти. В "Литературке" появилась грозная статья: Будницкий умер в лагере, в Сибири, а похоронен в Ростове, на престижном кладбище, чуть ли не на "аллее героев". Корреспондент негодует по этому поводу. Не побоялись привезти и похоронить на виду у всего города. И за гробом, как пишет он, шли толпы с цветами.
Как к этому всему относиться?
Я ловил себя на безотчетном сочувствии к тем, кого по идее должен был презирать и ненавидеть, как личных врагов. И, надо сказать, не находил понимания ни в ком из моих друзей и знакомых, кому об этом рассказывал. Когда я приводил в рассказах реплику Будницкого на процессе, что вот, мол, с тех пор, как меня посадили, в Ростове продукты по талонам, при мне такого не было, и вспоминал оживленную реакцию судебного зала,– на меня смотрели с укоризной. Да это же враги, напоминали мне. Они живут за счет таких, как ты. Такие, как ты, мечутся по магазинам в поисках молока и мяса, шмутки покупают из-под полы, даже книги – у спекулянтов. А этим все доступно, они хозяева жизни, они и смотрят на нас с тобой снисходительно, как на фраеров! Стыдно быть бедным – не они ли это внушили нашим детям!
Вот эти – за барьером, с затравленными взглядами. Им дай волю!
Но с другой стороны... С другой стороны – все тот же классический русский вопрос: а судьи кто?
Замкнутый круг!
Какие-то темные личности подкладывают в бункер гнилые лимоны, это их промысел, иначе им не жить. Деньги, если они не разлетелись по воздуху, как в кино, оседают в карманах их собственных и других. Какой-нибудь трудяга Кравцов получает от них определенную дань, а как же иначе, он не может не брать, потому что должен дать – Малиновскому ли, Будницкому, кому-то там еще, а те по цепочке – московским большим начальникам. Те должны строить себе дачи, женить детей, а еще, наверное, отваливать куш другим большим начальникам, которых мы не знаем. Без этого Будницкому не привезти в Ростов масла и колбасы, а этого от него требуют – он должен привезти, а стало быть, должен дать.
Но вот в этой фабуле появляются новые персонажи. Следователь. Он молод и честолюбив, у него жена и ребенок, обещают квартиру, и вот, кажется, счастливый случай. Отдай мне, Кравцов, эти два эпизода, а то ведь, смотри, повешу на тебя такое, что семью годами не отделаешься. Да семь ты и не просидишь, скостят рано или поздно, соглашайся, Кравцов.
У судей – свой интерес. У прокурора – свой. Александр Денисович беседует с Будницким на скамеечке, а ночью хватается за сердце: как он там, бедный, пережил арест. У Александра Денисовича свои проблемы: вот ведь как стали трясти прокурорских работников, не оплошать бы, излишняя строгость не помешает. Вон в газетах сегодня: сняли со Щелокова генеральское звание, взялся за него, значит, Андропов, делай отсюда выводы.
Александру Денисовичу еще лет пять до пенсии, а председателю облсуда уже стукнуло шестьдесят – того и гляди, отправят на заслуженный отдых, держи ухо востро.
А у Толи Грачева из "Слова для зашиты" – наоборот, все впереди. Когда же, если не сейчас? Тем более такое громкое дело. А то ведь опять, сволочи, обойдут. Или, чего доброго, заподозрят. И куда же он тогда со своими шестидесятническими идеями, с Галичем и Высоцким?
Каждый – свое, то, что ему уготовано, не более того.
А что же я, грешный, в этой многофигурной композиции? Что уготовано мне?
Как там у Чехова в письме к Суворину: прокуроров и без нас достаточно. Виновен или нет Дрейфус, а Золя тысячу раз прав. Дело писателя – защищать.
Но что же тогда с моей страной, как ей жить, по какому закону, если этот, действующий, нарушается сплошь и повсеместно, а его применение только умножает зло? Может, это в таком случае уже и не закон, а преступники уже и не преступники и обвинители – не обвинители?
Тоже мне откровения. Кто-то знал это с самого начала. Завидую этим людям. А нет, впрочем, нет, не завидую – их знанию, с которым они жили и терпели. Не променяю на их мудрость наши запоздалые открытия. Этот страх, муку, удивление, когда рушатся на глазах голубые города твоих иллюзий.
Глава 18
ПРЕСЛОВУТЫЙ ПЯТЫЙ СЪЕЗД
Прошло тринадцать лет. Пятый съезд кинематографистов СССР, когда-то жгуче актуальный, превратился в невнятную легенду, предание из далеких времен, и вспоминают о нем – если вспоминают – чаще всего с обратным знаком, то есть поменявши тогдашний плюс на теперешний минус. Отсюда и пресловутый. Слышал не раз, где-то даже читал.
Считается – и это стало уже общим местом,– что пресловутый съезд и привел в состояние упадка наш кинематограф, причинив ему невосполнимые разрушения. Что ж, может, отчасти так оно и есть. Если свобода приносит разрушения, а она их несомненно приносит; если свобода недруг дисциплины, а это, увы, действительно так; если наконец свобода – это то, чем пользуются все без разбора, как хорошие, так и плохие, как умные и даровитые, так и глупые и бездарные, как честные шестидесятники, так и ушлые представители новой формации, а они-то как раз и пользуются в первую очередь,– то да, в самом деле, Пятый съезд навредил!
А ведь всего-то и случилось на этом съезде, что избран был новый состав правления, как и полагалось по уставу, но в этом правлении не оказалось многих известных людей, прежних лидеров Союза, его секретарей, общим числом 12 человек. Избрали новых. Тоже полноправных, советских, отчасти даже партийных, но – других. Только и всего, если брать факты.
Но это почему-то означало революцию.
Десять лет спустя один из двенадцати низвергнутых секретарей, известный кинорежиссер, объяснял мне ночь напролет в купе поезда, где мы оказались вместе, что Пятый съезд – дело рук западных спецслужб, ЦРУ, ни больше ни меньше. Через своих агентов влияния – Горбачева и Яковлева прежде всего – коварный Запад постарался дестабилизировать обстановку в нашей стране, внести сумятицу в умы, выбрав для этой цели съезд кинематографистов как пример остальным. И, как видите, удалось! "Ты это всерьез?" – спросил я, не веря своим ушам. Оказалось, что всерьез. Попутчик мой глядел на меня с сожалением: вроде бы неглупый малый, а не понимает таких очевидных вещей!
Да нет, он не придуривался. Будучи сам человеком весьма неглупым, он тем не менее свято верил в бредовую версию со спецслужбами, и его было не переубедить, как я ни старался.
Тут только я понял, как велика обида.
При том, что никто не лишал его ни работы на студии, где был он царь и бог, ни заслуженной славы мастера. Ну, может, чуть потускнели регалии так это ведь и у всех нас, "заслуженных" и лауреатов советской эпохи. Так что же еще? Профессия его, к слову сказать, никогда не была легкой, он вкалывал на съемочной площадке и в зной, и в стужу, как и любой из его коллег. И как любой – с заслугами или нет, без разницы – не был убережен от идиотских поправок, от загадочных "дач", где смотрели фильмы и откуда каждую минуту мог последовать "звонок". Так что же? Чем его так уж достали эти проклятые спецслужбы западных стран?
Лишили "секретарства"? И только-то?
Это сегодня трудно понять непосвященному. Эти драмы, эти страсти как с той, так и с другой стороны.
Я должен об этом написать.
Пятый съезд начинался, как Четвертый. Как и все предыдущие, как все аналогичные съезды, будь то писателей или композиторов, архитекторов или художников. В Большом Кремлевском дворце, с членами Политбюро в президиуме, точнее, над президиумом, за его спинами, в ложах; с бурными аплодисментами и прочими надлежащими атрибутами, включая чемоданчики-кейсы, пахнущие искусственной кожей, и в них аккуратные папочки в глянцевых обложках, а там отпечатанные списки, за которые нужно только поднять руку. Все, как всегда. С одним только отличием, одной малостью, на которую никто, казалось, не обратил внимания: несколько человек из президиума, главные лица Союза, включая самого докладчика, не имели делегатских мандатов. То есть не были избраны на съезд. Не прошли на выборах.
Как такое могло случиться? До сих пор проходили все, кто должен был пройти; кому полагалось. Существовала годами отработанная механика: нужно избрать, допустим, 29 человек – предлагаются 29 кандидатур. Вы хотите еще кого-то предложить? Пожалуйста! Скажите только – вместо кого!.. Тут предлагающий, как правило, тушуется: кому охота наживать себе врагов. "Вместо кого"? Да ни вместо кого!
О том, чтобы добавить в список 30-го, 31-го и так далее – кто больше наберет голосов, тот и прошел,– не было и речи. Это что-то из эпохи комсомольских собраний нашей молодости. Другие времена.
Так вот, нашлись смутьяны, возмутители спокойствия, настроившие зал таким образом, чтобы кого-то непременно прокатить. Разбавили список лишними фамилиями, а мест, как уже сказано, 29, и в итоге за чертою, то есть без мандатов, остаются раз те, на кого делало ставку начальство. Так было на собрании у критиков – они-то первые и начали; потом у режиссеров и операторов и наконец у актеров. Только драматурги почему-то не стали поднимать смуты, сознательные люди. Опустили бюллетени, не глядя, и пошли в буфет.
У критиков остались без мандатов главные редакторы "Советского экрана" и "Искусства кино", ректор ВГИКа, директор НИИ киноискусства, Баскаковского, как его называли, института, а именно сам Баскаков, и так далее. На собрании у режиссеров, самом многолюдном и бурном, до двух ночи, набрасывали выкриками из зала столько новых фамилий-кандидатур, одну за другой, что заготовленный список уже заведомо трещал по швам. Напрасно председательствующий призывал остановиться, это только подливало масла в огонь. Сам он сгоряча снял свою кандидатуру, но самоотвод не приняли. А потом дружно повычеркивали в бюллетенях. Как и многих других. Всю верхушку Союза. Зал разгулялся, что тут скажешь.
