Текст книги "Трудная позиция"
Автор книги: Анатолий Рыбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)
Расстроенным и озадаченным вышел Осадчий из кабинета генерала, словно после ссоры с близким человеком, хотя никакой ссоры, по сути, не было, а был разговор, в котором, выражаясь официально, стороны остались на своих позициях. Но дело в том, что у Осадчего с Забелиным, помимо служебных отношений, были еще свои, личные. Завязались они много лет назад, во время трудных десантных боев за остров Эзель, на Балтийском море.
Вышло так, что Осадчего послали тогда в особый зенитно-артиллерийский полк на должность начальника артиллерийского вооружения. А полком тем командовал Забелин. В штабе армии о командире полка говорили как о храбром и умном офицере. Когда после мучительной болтанки на старом продырявленном осколками катере Осадчий добрался до командного пункта, скрытого в каменистых береговых утесах, и представился командиру, тот сказал сочувственно:
– Зря вы старались, вот в чем дело. Есть у нас начальник артвооружения. Не знаю, чего там кадровики мудрят. А впрочем, дело поправимое... – Он по-мужичьи почесал затылок под сизой от пыли пилоткой, подумал секунду-другую и вдруг предложил: – В замполиты хотите?
– Да нет, что вы, – запротестовал было Осадчий, – какой же я замполит? Я и докладов-то никогда не делал.
– А с солдатами вы когда-нибудь разговаривали? – спросил Забелин.
– Почему же не разговаривал, конечно, разговаривал, – улыбнулся Осадчий.
– Вот и давайте соглашайтесь, – не отступал Забелин. – А то мы сегодня утром своего замполита похоронили. Да и куда вам сейчас?.. Обратно, что ли, поплывете?..
Что верно – то верно, обратно только раненых увозили, да и то лишь таких, которых подлечить на месте невозможно было. И Осадчий остался. Почти три недели исполнял он обязанности замполита на горящем день и ночь острове. Исполнял бы и дольше, да новый, настоящий замполит вскорости прибыл, а его, Осадчего, в другой полк на свою должность направили. Но в личном деле у него так и осталось: «Сентябрь 1944. Остров Эзель. Замполит полка». Ну, осталось – и хорошо. Все же запись дорогая, памятная. А после войны эта самая запись обернулась вдруг для него неприятностью.
Началось все с рекомендации, которую написал он старшине Золотухину для вступления в партию. Золотухина знал Осадчий еще по совместным действиям на острове. Знал, как забрел он однажды в темноте к немцам, приняв их за своих артиллеристов, и даже уснул у них в окопе, не разобравшись. А на рассвете убежал с двумя неприятельскими автоматами и с очень важной полевой картой, выхваченной из планшета пристреленного на ходу унтера. В полку встретили Золотухина радостно, похвалили за удаль, никакого другого значения этому факту не придали. Убежал человек – хорошо, значит, с храбринкой, положиться на такого в трудном деле можно вполне. Так, собственно, и Осадчий расценил этот поступок. А в части, где служил Золотухин после войны, усомнились в его действиях на острове. Потому и к рекомендации Осадчего отнеслись с недоверием.
И тут пришлось Осадчему снова встретиться с Забелиным, объяснить ему ситуацию и попросить не остаться в стороне от такого несправедливого дела. Забелин в ту пору недалеко от Москвы в крупном гарнизоне служил и уже звание генерала имел. Принял он своего бывшего замполита очень тепло, по-дружески. Узнав о случившемся, так сильно расстроился, как будто не только его фронтовым товарищам, а ему тоже недоверие выразили.
– Ну нет, такого оставлять нельзя! – сказал он решительно.
И верно: в тот же день, несмотря на занятость, первым же поездом выехал в Москву, в Министерство обороны. С кем он встречался там и какие вел разговоры, про то Осадчий не знал, но дела его и Золотухина вскорости стали пересматривать. И пока не пересмотрели, Забелин не успокоился.
Когда, наконец, вызвали Осадчего в отдел кадров и сказали, что все обвинения с него и Золотухина сняты и что оба они остаются в армии, он взял бумагу и написал рапорт: «Теперь хочу в политработники».
В Главном политическом управлении долго раздумывали над желанием Осадчего: хотя бы на политических курсах человек поучился, а то ведь образование техническое, служба в войсках тоже техническая. Но все же решили в просьбе не отказывать: в конце концов, желание и вера – вот что главное, а знание и опыт – дело наживное.
С тех пор минуло более четырнадцати лет. За это время был Осадчий и замполитом, и инструктором по организационно-партийной работе, и заместителем начальника политотдела дивизии, и поучиться на курсах успел. А полтора года назад опять судьба свела его с Забелиным. Встретились, как и должно быть, с душевной радостью, потискали друг друга в объятиях, за столом пригубили солдатские кружки, что сохранил Забелин как дорогую фронтовую реликвию. После того еще раза два или три в гости один к другому сходили. Но встречи эти были уже не такие душевные, как вначале. Не то строгость служебная, не то житейская сдержанность вплетаться вдруг в отношения стали, да и разговор пошел все больше о делах училища, о неурядицах разных. А когда произошла беда с Саввушкиным, нить отношений между начальником и секретарем парткома натянулась основательно. Как-то в пылу откровенности Забелин сказал Осадчему:
– Это за таких, как старшина Золотухин, есть смысл беспокоиться. Тот шесть «мессершмиттов» в море к рыбам отправил. А Саввушкин только на ноги встал и, видите ли, позволяет этакие фортели выбрасывать. Случайным человеком он был в училище, вот в чем дело.
Но с этим-то как раз и не мог согласиться Осадчий, Он рассуждал по-своему: «Ведь никто же не тащил Саввушкина в училище силой, а пришел он сам, добровольно, по собственному желанию. И в заявлении написал: «Прошу удовлетворить мое желание». Значит, и тяга к армии была у него, и стремление стать офицером тоже было. И не могло же все это остыть так вот враз, без всякой на то причины. Без причины и прыщ на теле не вскочит, это известно каждому».
* * *
Дома полковника Осадчего встретила жена Александра Терентьевна. Всегда спокойная и сдержанная, сегодня она глядела на мужа сердито, с нескрываемой обидой. Прямо в дверях она показала ему свои часы и, тяжело вздохнув, спросила:
– Ты видишь, сколько времени, или не видишь?
– Вижу, Шура, все вижу, – тихо ответил Осадчий.
– И как же теперь быть?
Осадчий развел руками.
– Так ты позвонил бы мне и сказал, что запаздываешь, что в театр мы уже не попадем. Я бы тогда не одевалась и не готовилась.
Она стояла перед ним – высокая, тонкая, в своем любимом черном платье с узкими рукавами. Волосы у нее были аккуратно и со вкусом уложены в большой тугой узел. Она выглядела довольно молодо, хотя ей уже давно перевалило за сорок, и два их сына служили в армии: один – в авиации, другой – в морском флоте.
Раньше, до переезда мужа в училище, Александра Терентьевна работала заведующей библиотекой большого воинского гарнизона. Здесь, на новом месте, свободной должности в библиотеке не оказалось, и она первое время скучала, не зная, к чему приложить руки. Устраиваться на другую, незнакомую работу ей не хотелось.
– А я тебе вот что посоветую, – сказал как-то жене Артемий Сергеевич. – Поработай-ка ты в женсовете. Зарплаты, правда, тут нет, но ведь человек живет не единым хлебом.
И Александра Терентьевна без долгих раздумий согласилась.
И вот уже больше года она была председателем женсовета. Сегодня на очередном заседании она вела разговор о культурном досуге семей офицеров. И получилось так, что сама же первая потерпела неудачу. А ведь утром еще Александра Терентьевна предупредила мужа, чтобы пришел пораньше. Потом позвонила в кассу театра и попросила оставить билеты. И все это, как говорится, пошло прахом.
– Так ты позабыл, что ли? – снова спросила мужа Александра Терентьевна.
– Нет, Шура, не забыл, – грустно ответил Осадчий. – Просто не смог. Вопрос один важный решить нужно было.
– Так у тебя всегда вопросы. Когда их нет?
– Этот особый. И генерала долго у себя не было.
– Понятно, понятно. А я, как дурочка, летела со своего заседания, даже с Екатериной Дмитриевной поговорить толком не смогла.
– Не обижайся, – виновато посмотрев на нее, сказал Осадчий. – Теперь все равно дела не поправишь.
Он разделся, неторопливо причесал волосы перед зеркалом и, взяв жену за оба локтя, ласково пообещал:
– Завтра пойдем в театр. Хорошо?
– А вот и не знаю, пойдем завтра или нет, – сказала, пожав плечами, Александра Терентьевна. – Екатерина Дмитриевна к себе в гости пригласила на завтра.
– Одну тебя, что ли?
– Почему одну? И тебя тоже. Пора, говорит, уже встретиться, чаю вместе попить. Разве Андрей Николаевич ничего не говорил тебе?
– Да видишь ли, Шура, у нас разговора такого не было. Совсем о другом речь шла. О неприятностях разных.
– И до этого не приглашал?
– Не помню, Шура. Может, когда и приглашал.
– Но раньше ты не забывал почему-то, – сказала Александра Терентьевна и, тяжело вздохнув, стала собирать ужин.
Осадчий сел за стол, развернул свежую газету. Он чувствовал: неспроста завела с ним этот щепетильный разговор Александра Терентьевна. И жена Забелина приглашала их тоже с определенным прицелом. «Стараются женщины, – с болью подумал Артемий Сергеевич. – Рассчитывают, наверное, как сядут их мужья за один стол, выпьют по рюмке коньяку – и все пойдет у них по-прежнему, без сучка и задоринки. Нет, не пойдет, как видно. Другой ключ искать нужно, не за семейным столом, нет, а там, в управлении, в дивизионах».
За ужином Александра Терентьевна долго сдерживалась, хотела, чтобы муж поел спокойно, а как только стали пить чай, не вытерпела, спросила:
– Что все-таки произошло у вас сегодня? Или нельзя говорить?
– Почему нельзя? – поморщился Осадчий. – Ты историю с Саввушкиным помнишь?
– Очень даже.
– Ну вот, а теперь с курсантом Красиковым такое же происходит. И генерал уже решение принял отчислить.
– А ты что же, не согласен?
– Я, Шура, с равнодушием не согласен и с тем, что кое-кто трудности стороной обойти хочет. Разве этому нас партия учит? И не за этим я в политработники из командиров перешел. Понимаешь ты меня?
– Да, конечно, – согласилась Александра Терентьевна..
Осадчий сдвинул свои жесткие брови, потом решительно встал и вышел из-за стола.
– Вот что, Шура. Я должен обязательно повидать Крупенина.
– Сейчас? – удивилась жена.
– Именно сейчас. И ты уж не обижайся, пожалуйста. Ладно?
Оставшись одна, Александра Терентьевна несколько раз прошлась по комнате, потом села за письменный стол мужа, отыскала в ящике фронтовую фотокарточку, сделанную каким-то военным корреспондентом на острове Эзель, и долго смотрела на нее. На снимке у гранитной скалы стояли два молодых еще офицера – Забелин и Осадчий, усталые, запыленные, и оба с автоматами, как солдаты. На обратной стороне снимка рукой Забелина было написано: «Дорогой Артем, не забывай этих трудных дней никогда».
15
Больше часа вышагивал Крупенин по скользкому, обледенелому тротуару на центральной городской улице возле гарнизонного Дома офицеров. Раньше здесь частенько встречал он Надю. В семь вечера она заканчивала занятия в детской музыкальной группе и, выбежав на улицу, с беспокойством спрашивала:
– Замерз, да? А почему не зашел в раздевалку?
Он брал ее под руку и, весело отшучиваясь, вел в кино или домой по затихающим длинным улицам.
Сегодня Надя появилась намного позже обычного. Может, чувствовала, что он ее ждет, и потому старалась не торопиться, а может, просто дела задержали. Но, увидев Крупенина, она сделала вид, что не заметила его, и прошла мимо, гордо подняв голову. Он поймал ее за руку, пытаясь остановить и завести разговор.
– Нет, нет, я не могу. Мне нужно готовиться к занятиям. – Надя торопливо, свернула к троллейбусной остановке и, не сказав больше ни слова, нырнула в отходивший уже троллейбус. Дверь захлопнулась перед самым носом Крупенина.
– А, черт! – Крупенин отпрянул в сторону и остановился в растерянности, не зная, что теперь делать.
Троллейбус долго буксовал, а когда преодолел льдистый участок, неожиданно остановился и распахнул двери.
– Поспешайте, товарищ военный! – позвала пожилая добродушная кондукторша. И когда Крупенин сел, шутливо прибавила:
– Чуть-чуть не ограбили вас при честном народе. Уж извиняйте.
При этом она виновато посмотрела в сторону Нади. Но та не подняла даже головы, словно ничего не слышала и не видела. Кондукторша догадливо поджала губы и заговорщически кивнула Крупенину: ничего, дескать, милые бранятся – только тешатся.
Всю дорогу ехали молча.
– Так и уйдешь? – спросил Крупенин, когда вышли из троллейбуса и до Надиного подъезда оставалось каких-нибудь десяток шагов. – Не хочешь разговаривать?
Надя молчала.
– Ну нельзя же так.
– Может, и нельзя. Но что же поделаешь...
– Я могу объяснить тебе, как это получилось. – Крупенин снова попытался взять ее за руку.
– Не нужно, и потом, не хочу, чтобы ты оправдывался.
– Да, но ты же должна знать, почему так получилось.
– Не старайся, пожалуйста. Теперь это ни к чему. – И Надя ушла, даже не обернувшись.
Крупенин поглядел ей вслед и с болью вымолвил:
– Не знал я, что ты такая.
Он со злостью пнул попавшийся под ноги ком снега и нехотя, устало побрел к своему дому.
В лицо дул противный западный ветер, изредка взвихривая снежную пыль на дороге и покачивая электрические фонари. Провода монотонно и тоскливо гудели, будто жаловались на свое одиночество.
Добравшись к себе, Крупенин прямо в одежде повалился на кровать, заложил руки за голову. Никогда еще собственная комната не казалась ему такой пустой и неуютной, как в эти минуты. Даже чей-то неожиданный стук в дверь он воспринял как посторонний, ненужный звук и отозвался на него машинально.
Вошел Осадчий. Крупенин повернул голову и долго смотрел на него, точно не верил глазам своим. Потом вскочил, поспешно поправил китель и привычно застегнулся на все пуговицы.
– Зря вы беспокоитесь, – сказал Осадчий. – Давайте так, по-домашнему.
– Вы, наверное, дневник принесли, товарищ полковник? – смущенно спросил Крупенин.
– Нет, не принес. Но, должен признаться, прочитал с интересом, даже с большим.
– Да чего там особенного? – смутился Крупенин. – Просто злой был, вот и царапал. Потом в чемодан бросил. Только в разговоре с вами и вспомнил... А вы раздевайтесь, Артемий Сергеевич, – предложил Крупенин и повесил шинель гостя на вешалку.
Усевшись за стол, Осадчий пристально посмотрел на старшего лейтенанта.
– Значит, под злую руку, говорите? Для успокоения нервов, так сказать. Вместо валериановых капель. Что же, неплохо. И часто это бывает у вас, разрешите полюбопытствовать?
– Что бывает? – не понял Крупенин.
– Ну, царапать-то под злую руку часто приходится?
– Ах, вон вы о чем! Так ведь я, товарищ полковник, не писатель, а мемуарами заниматься мне еще рано.
– Стало быть, не пишете?
– Нет.
– А вот и напрасно. Мемуары мемуарами, это само собой. А дневник вы могли бы вести неплохо. И нам бы разобраться кое в чем помогли.
– Не знаю, помог бы или нет. – Крупенин начинал, кажется, понимать, на что намекает хитроватый и придирчивый Осадчий. – Но где же моя тетрадь, Артемий Сергеевич? Не принесли, в самом деле?
– Видите... какое дело... генералу я показал ее, не вытерпел. А вы что, возражаете?
– Да нет, ничего.
– Ну и я так подумал. А пришел я к вам вот зачем, дорогой снайпер. – Осадчий всем корпусом налег на стол. – Вы знаете, что Красиков подал рапорт об уходе из училища?
– Рапорт? Красиков? – Крупенин побледнел. – Кому подал?
– Командиру дивизиона, – ответил Осадчий. – А начальник училища назначил педсовет на понедельник.
– Да как же это, товарищ полковник! Ведь я только что разговаривал с Красиковым. И он ничего... ни единого слова.
– Странно. Ни единого, а рапорт подал. Выходит, скрыл от вас, не доверился.
– Ерунда это, товарищ полковник, – вскипел Крупенин. – Вернуть надо рапорт – и все. Мало ли блажь какая взбредет человеку в голову!..
Осадчий встал, вынул из кармана портсигар, протянул Крупенину. Разминая папиросу, покачал головой:
– Не знал я, что вы можете так, Крупенин.
– Как, товарищ полковник?
– Ну... вернуть – и все...
– Да зло же берет.
– Зло в таком деле – плохой помощник, – сказал Осадчий, отгоняя дым к открытой форточке. – Разобраться нужно, и разобраться тщательно, чтобы никаких сомнений не осталось ни у вас, ни у педсовета. Понимаете?
– Я уверен, что Красиков одумается, обязательно одумается, – ответил Крупенин уже спокойнее.
– Буду рад. – Осадчий затушил папиросу и опять уселся за стол.
Крупенин сейчас впервые почувствовал, что зря он, кажется, плохо думал об этом суровом и суховатом на вид человеке.
– Не знаю, Артемий Сергеевич, – досадуя на самого себя, сказал Крупенин. – Плохой я психолог, наверное. Сердцем вроде все понимаю, а вот вникнуть, добраться, как вы говорили, до сути – не получается. Так и с Красиковым вышло. Беседовали, объяснялись. Он уже как будто на откровенность пошел: о родителях рассказал. А теперь, видите, куда повернул?
– Да в том-то и дело, что не все вижу, – искренне признался Осадчий. – Туману много. Но вы свою, сторону уж очень упорно держите. И не зря, похоже. Я так понимаю.
– А как же не держать, Артемий Сергеевич? Наш ведь он человек-то, советский. И офицером будет хорошим, я же вижу по его способностям. А вот совершит, представьте, глупость, сломает себе жизнь, потом сам же мучиться будет. Да и нам с вами не простит. Бездушные, скажет, люди, не помогли.
– Это верно, – согласился Осадчий. – В жизни оступиться легко, а встать на ноги не так-то просто. И тут вы правильно делаете, что деретесь за человека. Побольше бы нам драчунов таких, Борис Афанасьевич.
– Да ведь хочется, чтобы все хорошо было. Неужели уж мы с таким коллективом не в состоянии одного человека убедить? Неужели у нас пороха для этого не хватит?
– Я полагаю, что хватит. Во всяком случае – должно хватить. А как вы сами-то живете? – неожиданно повернул разговор Осадчий. – Учебу не запустили в суматохе?
– Тянусь потихоньку, – вздохнув, ответил Крупенин. – Иногда майор Шевкун помогает.
– Ко мне приходите, если что нужно, – сказал Осадчий. – Не стесняйтесь. А то ведь заочная учеба штука такая: не выполните одну работу, другую, и пойдет накручиваться. Большая воля нужна, чтобы самому себя подтягивать.
– Конечно, учиться в стенах академии лучше, – признался Крупенин. – Но так уж у меня вышло. С Севера уехать невозможно было. Там всегда – как в бою. Даже рапорта подавать не стал.
– А я все по вашему дневнику понял.
– Дневник что, в нем одна сторона дела, – сказал Крупенин.
– Верно, одна, но какая!.. – Осадчий многозначительно подмигнул, как бы говоря: «Скромничаете, молодой человек, все ясно». Потом он встал и протянул Крупенину руку.
– Ну что же, Борис Афанасьевич, постарайтесь, поработайте с Красиковым.
* * *
Проводив Осадчего, Крупенин посмотрел на часы. До отбоя оставалось сорок пять минут. «Пойду сейчас, – решил Крупенин. – Успею вполне. Да и не смогу до завтра. Не усну все равно». Он быстро оделся и, на ходу застегиваясь, выбежал из общежития.
У здания казармы Крупенин остановился. Вся его батарея, вооруженная лопатами и фанерными листами, была во дворе. Курсанты работали возле молодых посадок, старательно, по-хозяйски обкладывая каждое деревцо снегом. На глаза командиру первым попался маленький вездесущий Винокуров. Торопливо опустив лопату и кое-как поправив шапку, он доложил:
– Олесеву тайгу спасаем, товарищ старший лейтенант.
– Вижу, вижу. – Крупенин сразу вспомнил осенний день, солнечный, ветреный и очень пыльный. Батарея только что пришла тогда с полевых занятий, и курсанты вот на этом самом месте отдыхали, щурясь от колючих песчаных вихрей. Потом послышался голос комсорга Иващенко: «А що, хлопцы, тут нам для защиты яку-нибудь посадку зробыть? Чи сосну, чи тополь...» Кто-то насмешливо ответил: «Чего там с тополем возиться. Давай, Олесь, каштаны киевские. Были киевские, будут наши, азиатские или сибирские, все одно». Но Иващенко не смутился, он сказал серьезно, что каштаны не каштаны, а сосну сибирскую и карагач сухостойкий посадить вокруг казармы очень даже неплохо. Крупенину тоже затея с посадкой понравилась, и он в тот же день договорился с начальством, чтобы дали машины для поездки за саженцами. А когда деревца были посажены, кто-то из батарейных остряков у первых сосенок вбил колышек с фанерной дощечкой и написал тушью: «Внимание! Тайга Олеся». Крупенин смеялся тогда вместе с курсантами над этой выдумкой.
Подошел Иващенко, стал объяснять, что курсанты решили укрыть все деревца снегом, потому что по радио сообщили о возможных больших гололедах.
– Давайте, давайте, хорошо, – поддержал Крупенин и, посмотрев по сторонам, спросил: – А где Красиков? Работает или сидит в казарме?
– Хиба ж вин может усидеть, товарищ старший лейтенант? – сказал Иващенко. – Робыть, як вси хлопцы.
– А как настроение у него, не заметили?
– Днем трохи журился, а зараз все як будто гарно.
– И ничего не говорил он вам о своих намерениях?
– Та щось не чуял, товарищ старший лейтенант.
– Тогда зовите его сюда.
Иващенко повернулся и крикнул курсантам, которые работали поблизости:
– Гей, хлопцы, пошукайте Миколу!
Сразу откликнулось несколько голосов:
– Красиков, к командиру!
Прибежал Красиков, разгоряченный, запыхавшийся, будто после упорных спортивных состязаний. Из-под надвинутой на брови шапки удивленно посмотрел на командира.
– Вы мне нужны, – сказал Крупенин. – Пойдемте в казарму.
Курсант начал проворно отряхиваться от снега, расправлять сборки шинели под ремнем. Иващенко ожидающе смотрел на командира.
– Вы тоже, комсорг, пойдемте, – сказал Крупенин.
