Текст книги "Трудная позиция"
Автор книги: Анатолий Рыбин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)
Трудная позиция
В романе оренбургского автора рассказывается о жизни и деятельности курсантов и офицеров зенитно-артиллерийского училища, о тех преобразованиях, которые произошли в нашей армии в недавнем прошлом и происходят сегодня.
Издается к 40-летию со дня победы советского народа в Великой Отечественной войне.
1
Занятия в учебном корпусе закончились, и курсанты по широкой каменной лестнице хлынули вниз, в раздевалку. В электротехнической лаборатории остались двое: преподаватель капитан Корзун и командир третьей батареи старший лейтенант Крупенин.
– Ну как показались вам наши упражнения? – собирая и складывая в стопку учебные пособия, спросил высокий и степенный Корзун.
Крупенин, жмурясь от бьющего в окно торопливого зимнего солнца, смущенно улыбнулся.
– Знаете, – сказал он, словно извиняясь. – Я так увлекся, что не заметил, как пролетело время.
– Да, вы были очень усердны, даже усерднее некоторых курсантов, – подтвердил Корзун и тоже улыбнулся, блеснув большими роговыми очками.
В открытую форточку дул свежий ветер, шевелил развешанные по стенам чертежи, схемы, покачивал фанерные дверцы шкафов, где лежали провода, конденсаторы, вольтметры. Воздух, как и во всех лабораториях, был здесь пропитан никогда не выветривающимся смешанным запахом канифоли, щелочного спирта и озона.
– Техника... это моя страсть, – признался Крупенин. – Так что вы не удивляйтесь, товарищ капитан. А насчет того, как мне показалось... – Он помолчал, неловко пожав плечами. – Очень жаль, что в такой хорошей лаборатории не могут работать одновременно все курсанты.
– Да, к сожалению, – сказал Корзун. – Мало рабочих мест, вот и делим взводы на группы по четыре-пять человек. Это, конечно, не выход, но пока другого ничего не придумаешь: нет оборудования.
– А нельзя устроить какую-нибудь очередность?
Корзун развел руками:
– Фактор времени.
Разговаривая, они смотрели в глубь лаборатории, которая после ухода курсантов, казалось, раздвинула свои стены и выставила напоказ все, что здесь имелось, – от новых желтых столов до привинченных к высокому потолку матовых электрических плафонов.
– А там, где учились вы, товарищ старший лейтенант, рабочих мест хватало на всех? – поинтересовался Корзун, потрогав очки на переносице.
И по его пристальному взгляду Крупенин понял: разговор задел капитана за живое.
– У нас не было ничего, кроме столов и табуреток. Мы начинали в старом помещений прожекторного училища.
– Значит, мы все-таки в лучшем положении...
– Ваша лаборатория превосходная. Но тем и обиднее, что в таких прекрасных условиях большинство курсантов вынуждено только наблюдать. В части, где я служил, все было иначе. Мы дрались за каждый день, за каждый час и даже за минуты. И не в лабораториях, а иногда в темной землянке или в тесном кузове машины.
Корзун снял очки, протер их и снова очень внимательно поглядел на Крупенина.
– Вы любопытно рассуждаете, товарищ старший лейтенант. И я, признаться, хотел бы видеть вас не командиром батареи, а представителем нашего учебного отдела.
Их беседу прервал неожиданно вбежавший в лабораторию курсант Богданов. Поблескивая большими угольными глазами и трудно, с передыхом, выговаривая слова, он доложил, что Крупенина вызывает командир дивизиона. Отдышавшись, прибавил:
– Срочно, товарищ старший лейтенант.
– Что за пожар? – удивился Крупенин.
Курсант пожал плечами.
Крупенин, не задерживаясь, оделся и через двор училища направился к своей казарме.
Шел последний день старого года. До наступления нового оставалось восемь с половиной часов. Все праздничные планы были уже составлены и утверждены, программа торжественного вечера утрясена до малейших деталей. Разговор по итогам учебы состоялся у командира дивизиона еще утром.
«В чем же дело?» – с беспокойством думал Крупенин, торопливо шагая по снежной льдистой дорожке.
Майор Вашенцев, рослый, широкогрудый, с красивым цыгановатым лицом, сосредоточенно ходил по своему кабинету на четвертом этаже казармы и жадно курил. Он был явно не в духе. Так, по крайней мере, показалось Крупенину, когда он открыл дверь и переступил порог кабинета. Вашенцев проворно замял папиросу в стоявшей на столе пепельнице и зло, с укоризной посмотрел на вошедшего.
– О поведении курсанта Красикова знаете? – спросил Вашенцев.
– А что случилось, товарищ майор? – в свою очередь спросил Крупенин.
– Гм... значит, ничего не знаете?
Озадаченный Крупенин враз не мог сообразить, в чем же дело. Совсем недавно, каких-нибудь двадцать – тридцать минут назад, он видел Красикова в электротехнической лаборатории и ничего плохого за ним не заметил. Больше того, он разговаривал и с самим Красиковым и с его товарищами. И опять же – ничего подозрительного. Значит, то, что встревожило майора, произошло, вероятно, после занятий во дворе или в казарме. Но что именно? Крупенин терялся в догадках.
– Вот так и живем-служим. – Вашенцев раздражался все больше. – Человек спит и видит, как бы уйти из училища, а вы знать – не знаете, ведать – не ведаете.
«Ах, вон в чем дело!» – догадался наконец Крупенин и тут же попытался объяснить, что Красиков действительно к таким разговорам имеет некоторую склонность, но придавать им значения не следует, потому что все это у него не серьезно.
– Чепуху вы городите, – вконец рассердился Вашенцев. – Он же заявил мне вполне ясно, что поступил в училище не подумав и что намерен исправить эту свою ошибку. Поняли?
– Ну что же, я разберусь, – пообещал Крупенин как можно спокойнее. – И поговорю с ним, конечно.
– Нет уж, хватит, – сказал Вашенцев решительно. – У нас не интернат для исправления балбесов и не трудколония какая-нибудь. В стране достаточно парней, которые желают стать офицерами и будут служить, не боясь трудностей и не играя на нервах командиров. – Помолчав, прибавил с возмущением: – У меня, знаете, болит еще голова от вашего Саввушкина. Так же вот тянули да разбирались. Помните?
Упрека этого Крупенин ждал. С Саввушкиным он действительно попал в историю неприятную. Имел от него четыре рапорта с просьбой отчислить из училища и никому не доложил о них – ни командиру дивизиона, ни начальнику училища. Все надеялся: поймет, может, человек, образумится, а вышло так, что не понял и не образумился, только шум поднял с этими рапортами на весь округ. До самого командующего дело дошло... Однако ставить Красикова в один ряд с Саввушкиным Крупенин все же не мог. Не мог потому хотя бы, что Красиков не написал ни одного рапорта, а разговор есть разговор. Он попытался, как мог, объяснить это командиру дивизиона, но тот не захотел, слушать, а потребовал, чтобы сразу же после встречи Нового года Красиков был представлен к отчислению из училища.
– А может, все-таки поговорить по первому разу? – не теряя надежды убедить майора, спросил Крупенин.
– По какому первому? – возмутился Вашенцев. – Уже почти полгода прошло с начала учебы. И вообще... укрывательством заниматься прекратите. Довольно разыгрывать доброго дядюшку...
В батарею Крупенин возвращался сильно расстроенным. «Вот балда стоеросовая, – ругал он Красикова. – Не мог уж в такой торжественный день подержать язык за зубами! Теперь, конечно, майор этого дела так не оставит».
В своей комнате, официально именуемой канцелярией, старший лейтенант долго стоял у окна и мучительно думал: «А может, и правда зря вожусь я с этим Красиковым? Может, давно отчислить надо было без всяких сомнений?»
Короткий зимний день угасал... Последний отблеск слабого закатного солнца еле удерживался на заиндевевшем парусиновом макете ракеты, что возвышался над зданием клуба неподалеку от казармы. Круто нацеленная в небо ракета, казалось, летела, оставляя за собой полосу пенистого следа, какой тянется обычно за реактивным самолетом на большой высоте. Крупенин вынул из кармана блокнот, куда имел привычку записывать все, что происходило в батарее. Сейчас его интересовали свои записи о Красикове.
«...А в нем что-то есть. Сегодня по математике получил пятерку. В синусах, интегралах и косинусах чувствует себя довольно твердо. По физкультуре тоже на уровне. Взял «коня», пятнадцать раз подтянулся на турнике. Другие – восемь, десять. Похвалил. А через час хотел дать наряд вне очереди за ссору с курсантом Винокуровым. Тот и другой уверяют, что больше подобного не повторится».
«...Такого с ним еще не бывало. Всю ночь под выходной не спал, сидел, как лунатик, на койке. В медпункт идти отказался. Значит, не болен. Посоветовал командиру взвода присмотреться».
«Новое дело. Комсорг Иващенко сообщил: Красиков поговаривает об уходе из училища. Толковал с Красиковым целый вечер. Считает, что быть офицером у него нет призвания. Чепуха, конечно. Когда поступал, писал совсем другое. Вероятно, влияние Саввушкина».
«...Опять разговор об уходе. Прямо наваждение. Лейтенант Беленький в тревоге. Настаивает доложить начальству. Нет, подождем. Жаль все же парня. Человек ведь неглупый. Притом земляк, волжанин».
«Эх ты... волжанин, волжанин! – с грустью повторил Крупенин и, зло захлопнув блокнот, сунул его обратно в карман. – А что ты, интересно, скажешь сегодня? Опять начнешь о призвании? Ну, ну, послушаем...»
Крупенин шагнул к двери, собираясь приказать дневальному срочно разыскать Красикова, но вдруг остановился. Нет, разговаривать с курсантом сейчас, немедленно, было нельзя. Сейчас он мог сорваться, накричать и окончательно испортить все дело. «Да, да, подожду. Поговорю позже, завтра. Так будет лучше».
Отблеск заката, что еле удерживался на парусиновой ракете, исчез совершенно. Быстро подступали сумерки и вместе с ними наплывали из степи низкие рыхлые тучи – вестники непогоды.
В канцелярию вошел лейтенант Беленький, командир первого взвода, у которого, будто наперекор фамилии, были черные густые волосы и такие же черные брови вразлет, как у стрижа крылья. Не высокий, но крепкий и верткий, он считался лучшим спортсменом в дивизионе.
– С дневальным неувязка, – вытянувшись и щелкнув каблуками, доложил Беленький. – Участник самодеятельности попал из моего взвода. Заменить разрешите?
– Красикова назначьте, – сухим тоном сказал Крупенин.
Беленький начал объяснять, что Красиков тоже в самодеятельности; к тому же он был в наряде совсем недавно, в позапрошлый выходной.
– Ничего, постоит еще, – сказал Крупенин. – Меньше болтать языком будет.
Беленький хотел напомнить старшему лейтенанту, что сам же он зачислил Красикова в программу новогоднего вечера, но в этот момент в дверях показался дежурный.
– Особо личное, товарищ старший лейтенант, – сообщил дежурный с таинственной, заговорщической улыбкой, протягивая Крупенину письмо.
На конверте действительно было выведено крупно и жирно: «Лично». Крупенин долго с недоверием смотрел на обратный адрес, написанный мелко и не очень разборчиво. Потом, разорвав конверт, вынул сложенный вчетверо тетрадный листок, испещренный неровным, прыгающим почерком,нехотя прочитал: «Может, вам, товарищ, старший лейтенант, теперь не интересно и не нужно, а я все же хочу сообщить...»
«Наглец!» – Крупенин, в сердцах скомкав письмо, бросил его в корзину для бумаг.
Дежурный виновато попятился к двери и быстро исчез. Лейтенант Беленький с недоумением смотрел на командира.
– Вот так, – сказал Крупенин, резко повернувшись к лейтенанту. – Дневальным будет Красиков. И никаких больше разговоров!
– Слушаюсь! – ответил Беленький и снова щелкнул каблуками.
Крупенин, оставшись один, с минуту стоял в раздумье, потом быстро оделся. Ему нужно было выйти на воздух, чтобы успокоиться.
* * *
– А, Борис Афанасьевич! Здравствуйте! – послышался знакомый голос за спиной Крупенина, едва он вышел из казармы. – Бы, наверно, искали меня? Ругали?
К нему подошел инженер-майор Шевкун, преподаватель ракетной техники, неторопливый, слегка валковатый в движениях, но всегда собранный и в меру подтянутый.
– Ругали или нет, признавайтесь?
– Да нет, – сказал Крупенин рассеянно. – Не ругал. Опомниться еще не успел. Какой-то день суматошный.
– Ох и день, – пожаловался в, свою очередь Шевкун. – У меня тоже с самого утра зачеты, зачеты... И тут еще представитель из штаба округа нагрянул. Курсанты смущаются, а я за каждого переживаю.
– Ну и как?
– Пронесло. А вы почему не в духе? Случилось что?
Крупенин поморщился:
– Так, очередные неприятности.
– Ну если очередные, то не страшно. А я вашу работу просмотрел. Думаю, что в академии будут довольны. Берите и посылайте смело. И я бы, знаете, что сделал на вашем месте? В академию само собой... А еще для журнала поработал. Есть смысл.
– Не знаю, Иван Макарович.
– А почему? Вы же такой анализ сделали! Целое исследование.
Шевкун, плотный, коротконогий, широкоплечий, был похож на штангиста или человека, с детства занимающегося гирями. Но единственным увлечением Шевкуна были шахматы. С них-то, собственно, и началось его знакомство с Крупениным. Произошло оно на второй или на третий день после приезда Крупенина в училище. В клубе было какое-то совещание офицеров. Когда оно закончилось и офицеры стали расходиться, Шевкун подошел к приехавшему и поинтересовался, не имеет ли тот пристрастия к шахматам. Крупенин не очень хорошо, но все же играл. Он согласился посидеть немного ради знакомства. Правда, большого удовольствия своему партнеру он в тот вечер не доставил, потому что за каких-нибудь полтора-два часа проиграл ему подряд четыре партии. Зато они успели многое друг о друге узнать. Крупенину тогда же стало известно, что инженер-майор пишет научный труд и готовится к сдаче кандидатского минимума. «А я пока грызу гранит науки в военной академии», – сказал Крупенин и попросил своего партнера по шахматам изредка консультировать его по технике. Шевкун согласился. С тех пор Крупенин стал часто приходить к Шевкуну и домой и на службу. На этот раз он дал ему посмотреть одну из своих академических работ о действии боевых расчетов при наведении ракеты на цель.
– Так вы все же подумайте о журнале, – сказал Шевкун. – По-моему, прицел вполне резонный.
– Спасибо за совет, Иван Макарович. Только не до журнала сейчас, честное слово. С заданиями еле управляюсь. И тут, в батарее, как говорится, забот полон рот.
– Ну, дело ваше. Да, кстати, – вспомнил Шевкун и посмотрел на Крупенина. – Вы просили молодым курсантам показать ракеты. Сегодня как раз был такой разговор в учебном отделе.
– Вот это замечательно! – обрадовался Крупенин. – И как решили?
– Пока никак.
– Почему?
– Полковник из штаба округа против. Говорит: «В начале учебного года показали – и хватит, больше нет необходимости. Первый курс есть первый курс. На нем своя программа, свои задачи, а все эти показы лишь отвлекают курсантов от учебы».
– Но ведь должны же они почувствовать себя ракетчиками, Иван Макарович?
– Да я-то что? Я свое мнение высказал. Но знаете, как среагировал на мои доводы полковник? Он тут же вынул из кармана записную книжку с пунктами приказа об ответственности за учебную программу в училищах. Ясно? А потом из той же книжки стал приводить свои замечания, которые сделал на занятиях в нашем дивизионе.
– И убедил?
– Кое-кого – да.
– Формализм это, нежелание вникнуть в дело серьезно, по-человечески, – со вздохом сказал Крупенин.
– Возможно, – согласился Шевкун. – Только нашего начальника учебного отдела тоже понять нужно. Все шишки ведь инспекторские на его голове.
– Правильно, на его. И все-таки он должен предлагать, настаивать, если, конечно, убежден сам.
– А если не убежден? Или убежден не вполне?
– Ну, тогда... – Крупенин развел руками.
Стоять посредине двора на ветру было холодно. Мороз проникал в рукава, за ворот, мелкой дрожью пробегал по телу. От дыхания склеивались веки, и на ресницах, как и на суконном ворсе воротника, пушился белесый иней.
– А на вас я все же надеюсь, Иван Макарович, – настойчиво сказал Крупенин, взяв майора за руку. – Не отступайте, пожалуйста. Вы же понимаете, как это необходимо.
– Понимаю, все понимаю... – Шевкун дружески улыбнулся: – Ладно, Борис Афанасьевич, не будем огорчаться перед праздником. Приходите сегодня в клуб. Приглашаю вас на новогоднюю шахматную партию.
Крупенин неуверенно пожал плечами.
– Ну-ну, – бросил Шевкун уже на ходу, – не вздумайте отказываться. Жду!
Над городком быстро темнело, в окнах казарм вспыхивали электрические огни.
2
Андрей Николаевич Забелин, без кителя, в расстегнутой белой рубахе, сидел дома и неторопливо просматривал свежие газеты. Он почти целый день пробыл со старшим курсом на полевых учениях, утомился, прозяб и теперь с удовольствием слушал, как пощелкивают от напряжения паровые батареи. Его жена, Екатерина Дмитриевна, уже в летах, сильно пополневшая, но все еще очень подвижная, и дочь Надя были заняты своими делами в соседней комнате.
– Иди-ка сюда, Катя, – не отрываясь от газеты, позвал Андрей Николаевич. – Ты Суханова помнишь?
– Какого?.. Ах, Суханова! Что с твоими часами? Ну-ну, как же.
Екатерина Дмитриевна вот уже четыре года никак не могла примириться с тем, что подарок, привезенный ею из Москвы специально к пятидесятилетию мужа, он взял да и отдал курсанту. Его, видите ли, растрогало, что человек великолепно сдал выпускные экзамены. Ну если растрогало, то подарил бы другие часы. Купил бы и подарил. Зачем же эти?
– Иди, иди ближе, – сказал Андрей Николаевич, взяв жену за руку. – Вот смотри! А то часы там какие-то. Что часы... А эти двое, Сергеев и Птаха, тоже ведь наши. Узнаешь?
С первой полосы газеты смотрели три молодых капитана. Они стояли у высоких остроносых ракет, нацеленных в высь, густо затуманенную морозной дымкой. Под снимком подпись: «Мастера ракетного огня».
– Вот, Катюша! А ты все философствуешь: человек – загадка, человек – тайна и прочее. – Андрей Николаевич, довольный, откинулся на спинку стула и весело подмигнул жене: – Нет, голубушка, орел, он уже из гнезда в небо смотрит. Его только приметить нужно. А то часы... подарок...
– Ладно, ладно, – строго оборвала его Екатерина Дмитриевна. – Не будем под Новый год ссориться. Ты лучше орлам своим письма напиши да поздравь с успехом.
– Да, да, напишу сейчас же. И в гости приглашу. Пусть приедут.
Но прежде чем взять ручку и открыть блокнот с адресами своих любимцев, он снова придвинул к себе газету и еще долго любовался молодцеватыми капитанами, которые, казалось, только вчера носили курсантскую форму и корпели над вычислениями углов и траекторий, над выделением цели среди помех и «ловушек» на экране индикатора.
Андрею Николаевичу припомнилось, как принимал он когда-то экзамен у Суханова. Неторопливый, сосредоточенный курсант сидел в кабине станции и пристально следил за игрой радиоимпульсов на мигающем зеленоватом экране. Они то наплывали целыми тучами, как стаи вертлявых мальков в озере, то вдруг вырастали в больших загадочных рыб и загораживали цель, скрывали ее от взоров курсанта. Но Суханов видел ее и вел уверенно, как опытный, знающий свое дело ракетчик. Забелину работа Суханова понравилась, захотелось проверить его в более сложных ситуациях. Незаметно для курсанта он вывел ручку усиления приемника влево. Экран, как и прежде, оставался освещенным, а цель исчезла совершенно, словно растворилась в мутных электрических бликах. Но Суханов не сробел, не растерялся. Он проворно осмотрел механизмы, поставил ручку усиления в прежнее положение, и цель снова появилась на экране. Тогда Забелин предпринял другую хитрость. Он протянул руку к выключателю цели на имитаторе и поставил его в положение «выключено».
В такой обстановке некоторые курсанты обычно начинали суетиться, нервничать, но отыскать повреждение без помощи преподавателя им так и не удавалось. А Суханов и тут проявил сообразительность, очень быстро нашел повреждение, и цель опять замигала на изумрудном экране.
Вспомнил Андрей Николаевич и о том, как собственноручно писал приказ по этому поводу. И уже ничего не говоря жене, взял телефонную трубку, попросил соединить его с квартирой секретаря парткома Осадчего.
– Ну что, Артемий Сергеевич, видали наших в газете? Каковы, а? Надо всем курсантам рассказать. Политинформацию? Правильно, хорошо! И мой приказ о Суханове поднять нужно. Да, да, обязательно.
Екатерина Дмитриевна тихо вышла из кабинета и прикрыла дверь, чтобы не мешать мужу. Их дочь Надя стояла у зеркала, шпильками закалывая такие же, как у матери, светлые волосы, уложенные высокой короной, с выпущенными на виски коротенькими завитками. Узкое, из модной парчи, платье, поблескивающее мягкими зеленоватыми тонами, и светлые туфли на высоком каблучке очень удачно подчеркивали ее легкую, почти воздушную фигуру.
– Твой Крупенин сразу растает, как увидит, – сказала Екатерина Дмитриевна, остановившись в нескольких шагах от дочери и внимательно ее оглядывая.
– Что ты, мама, разве он на такое способен... – ответила Надя, смущенно улыбнувшись.
– О, ты, как отец, знаешь наперед, кто на что способен.
– Наоборот. – Надя сразу стала серьезной. – Я просто понять его не могу: то он звонит, приглашает в кино, на танцы, то исчезает вдруг, будто и нет его в училище. Потом опять...
– А ты переживаешь?
– Ни капельки. Злюсь просто.
Екатерина Дмитриевна внимательно посмотрела в настороженные глаза дочери, спросила тихо:
– Скажи, Надюша, ты его любишь?
– Честное слово – не знаю. Иногда мне хорошо с ним. А иногда... Ой, ну я не знаю, мама, ничего не знаю.
– Ну ладно, ладно. – Екатерина Дмитриевна взяла ее, как маленькую, за обе руки, ласково притянула к себе.
Ей было очень приятно, что вот уже со своей Надей говорит она обо всем откровенно, как с подругой. А давно ли вела ее за руку в школу, в первый класс, и всю дорогу наказывала: «Не вертись на уроках. Яблоки ешь, когда разрешит учительница». И девочка целый месяц приносила яблоки обратно домой, боясь к ним прикоснуться.
И в музыкальную школу определяла ее Екатерина Дмитриевна тоже вроде совсем недавно. А сколько, переживала потом, из-за того, что у дочери короткие пальцы и она, играя на пианино, не может брать всех аккордов. По этой причине Надю чуть было не исключили однажды из школы. Андрей Николаевич уже хотел смириться, махнул рукой: ничего, дескать, не поделаешь, сокол без крыльев – это не сокол. Но Екатерина Дмитриевна слушать ничего не желала. Она добилась, чтобы собралась компетентная комиссия, и Надя все-таки осталась в школе. Правда, школу она закончила с трудом, а вместо музыкального училища пришлось поступить ей в музыкально-педагогическое, где не было конкурса. Зато здесь дела у нее пошли успешно.. И Екатерина Дмитриевна восторжествовала: «Вот тебе и сокол без крыльев. Отрастут – время придет». А теперь, когда Надя сама стала педагогом, мать окончательно уверилась в ее музыкальных способностях.
– Знаешь что, Надюша? – сказала она наставительно. – На вечере обязательно сыграй баркаролу Чайковского.
– Почему баркаролу? – удивилась Надя. – Это же мотивы лета, июнь, а сейчас...
– И очень хорошо, – сказала Екатерина Дмитриевна. – Зимой всем хочется июня.
– Но я давно уже не играла этой вещи, мама.
– А ты поиграй. Время есть еще.
– Правильно! – распахнув дверь, весело пробасил Андрей Николаевич. – Я тоже хочу июня. Играй, Надежда, сейчас же. Иначе рассержусь. Брр-рры...
Надя любила, когда отец начинал шутить. У него получалось это по-своему неловко и очень смешно. И он делался совершенно непохожим на того, строгого, всегда подтянутого Забелина, который ходил обычно по территории училища в своем генеральском мундире.
Сейчас, чтобы уважить отца, Надя охотно села за пианино и стала играть баркаролу. Но едва под ее руками прозвучало несколько аккордов, как в прихожей затрещал звонок.
Пришел подполковник Аганесян, начальник учебного отдела, худощавый, с черными усиками и такими же черными, всегда живо поблескивающими глазами. Когда-то, года три назад, Надя сильно напугалась, впервые повстречав его у проходной училища. Он совершенно неожиданно замахал тогда перед ней руками и, не обращая внимания на проходивших мимо курсантов, принялся ее расхваливать: «Ай, хорошая барышня! Ай, чудесная барышня!» Надя убежала домой и пожаловалась отцу: «Это не подполковник, а какой-то Казбич». С тех пор Аганесян никогда больше не смущал девушку своими похвалами. Он только при каждой новой встрече загадочно улыбался ей, как бы говоря: «Ай, девушка трусиха! Ай, как нехорошо».
Аганесян, как всегда, говорил очень громко, с резким восточным акцентом. Он сообщил Забелину, что получен Указ Президиума Верховного Совета о награждении старшего лейтенанта Крупенина орденом Красной Звезды.
– А ну-ка, ну-ка! – Забелин взял из рук майора бумагу. О том, что Крупенин представлен к награде, он знал еще три с половиной месяца назад из его личного дела. Но потом в служебной суматохе как-то забыл об этом. А теперь вспомнил и с удовольствием прочитал текст указа: «...за уничтожение иностранного самолета, вторгшегося на нашу территорию с диверсионными целями».
– Ты слышишь, мама? – не выдержала Надя, но тут же спохватилась и зажала рот ладонью. Забелин неловко кашлянул, потом посмотрел на часы: до начала вечера было еще около часа.
– Добро! – сказал он Аганесяну. – Сообщите, пожалуйста, Вашенцеву. Подготовьте все. Вручим на вечере, в торжественной обстановке. Да, еще вот что! – Генерал поднял палец. – Приказ бы надо написать о снятии с Крупенина выговора, который мы объявили ему за историю с Саввушкиным.
– Зачем сейчас, не надо сейчас, – сказал Аганесян. – И так все ясно: награда есть, какой выговор...
– Ясно-то ясно, но все же... А впрочем, потом напишем...
Когда Аганесян ушел, Екатерина Дмитриевна посмотрела на дочь и покачала головой:
– Ой, Надюшка. Замок тебе на язык повесить нужно.
Надя сконфузилась и ушла к окну, за которым был виден весь городок училища, похожий на гигантскую букву «П». В середине этой буквы, словно живой костер, полыхал электрическими огнями клуб и очень отчетливо выделялось игольчатое острие ракеты.
Надя подумала, что так же вот, наверное, выглядела и та ракета, которую послал навстречу иностранному самолету Крупенин. А еще она подумала о том, какой он все же скрытный человек, Борис Крупенин, ничего не сказал ей о таком важном событии.
