Текст книги "Мир приключений 1987 г."

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Глеб Голубев,Александр Кулешов,Теодор Гладков,Юрий Кларов,Евгений Федоровский,Ярослав Голованов,Джулиан Кэри,Геннадий Прашкевич,Валерий Михайловский,Марк Азов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 51 страниц)

– Слышу, Петр Петрович, слышу, – Косачевский сделал глубокую затяжку, аккуратно стряхнул пепел в пепельницу. Происшедшее никак не укладывалось в его сознании. Значит, в то время, когда они встретились возле особняка Бурлак-Стрельцова, Бонэ уже не было в живых. Но как он оказался в Ананьевском переулке, что ему там потребовалось? У папиросы был едкий и кислый вкус. Косачевский с отвращением раздавил окурок в пепельнице, спросил у Борина, кто из Уголовно-розыскной милиции выезжал на место происшествия.

– Агент второго разряда Омельченко из Городского района, – сказал Борин. – Тот, который бандгруппу Лысого ликвидировал. Толковый работник.

– Омельченко опрашивал жителей близлежащих домов?

– Разумеется, Леонид Борисович.

– Кто-нибудь видел убийство?

– Нет, никто ничего не видел и не слышал.

– Собаку применяли?

– Да, но безрезультатно.

Трудно было предположить, чтобы у такого человека, как Бонэ, имелись враги, ведь он был из тех, что и мухи не обидит. И тем не менее Косачевский спросил:

– Предполагаемые мотивы убийства?

– Скорей всего ограбление, – помедлив, сказал Борин. – Пальто и шапка с убитого сняты, карманы пиджака и брюк вывернуты. Но, сами понимаете, ручаться ни за что нельзя.

Косачевский закурил было новую папиросу, но тут же сунул ее в пепельницу.

– Я вас попрошу, Петр Петрович, проследить за расследованием. А Омельченко пусть ко мне завтра с утра подъедет.

– Будет исполнено, Леонид Борисович.

– И еще… А впрочем, все, Петр Петрович. Спокойной вам ночи.

Теперь Косачевскому предстояло самое трудное – беседа с Варварой Михайловной. Конечно, нужно было ее как-то подготовить, найти необходимые слова утешения. Но как и чем можно утешить человека, потерявшего своего близкого? В подобных случаях утешает только время. И то не всегда. Косачевский знал людей, которые пронесли нетронутой скорбь потери через всю свою жизнь.

Косачевский подошел к телефону, снял трубку и вновь положил ее на рычаг. Нет, он не мог заставить себя позвонить жене Бонэ. Но около часа ночи позвонила она сама.

– Извините за поздний звонок, Леонид Борисович…

– Я не сплю.

– Вы что-нибудь выяснили?

– Я звонил дежурному по Уголовно-розыскной милиции, – сказал Косачевский, невольно оттягивая тот момент, когда придется сказать о происшедшем.

– Им что-нибудь известно?

– Да.

– Что же произошло с Александром Яковлевичем? – почти выкрикнула она.

– Видите ли…

– Леонид Борисович, меня не надо подготавливать, – после паузы сказала она. – Я не истеричка. Я хочу знать правду. Он убит?

– Да. Его сегодня нашли мертвым в Ананьевском переулке.

– Я смогу получить тело Александра Яковлевича?

– Конечно.

– Где оно находится?

– В Первом морге Городского района. Если позволите, я завтра за вами заеду между одиннадцатью и двенадцатью, и мы туда вместе поедем.

– Хорошо, – сказала она и повесила трубку.

Косачевского считали человеком с железными нервами, но в ту ночь он уснул все-таки только под утро.

***

Версия об убийстве Бонэ с целью ограбления, выдвинутая агентом второго разряда Омельченко и поддержанная Бориным, подтвердилась.

На следующий день после похорон Александра Яковлевича, во время перестрелки бойцов из боевой дружины Уголовно-розыскной милиции с бандой Сиволапого, пытавшейся ограбить склад мануфактуры на Мясницкой, был убит один из бандитов, некто Велопольский, известный под кличкой Утюг. На безымянном пальце правой руки убитого оказалось кольцо с бирюзой, принадлежавшее Бонэ. Это кольцо подарила мужу в день его рождения десять лет назад Варвара Михайловна. А во внутреннем кармане пиджака Велопольского нашли бумажник Бонэ и его карманные часы.

Допрошенная в присутствии Борина и Косачевского жена бандита подтвердила, что он, по его словам, взял эти вещи у ограбленного и убитого им человека.

Таким образом, розыскное дело об убийстве Александра Яковлевича Бонэ в связи со смертью убийцы подлежало прекращению. Но оно прекращено не было…

Вскоре на стол Косачевского легло несколько листов мелко исписанной бумаги. Это был протокол допроса жильца дома № 4 по Ананьевскому переулку Павла Никаноровича Дроздова, который не был своевременно допрошен сотрудниками Уголовно-розыскной милиции в связи с тем, – что в день убийства Бонэ уехал на четыре дня в деревню, где менял свои вещи на сало и картошку.

Во время допроса Дроздов сообщил, что без двадцати восемь утра он пошел за водой к водоразборной колонке, находящейся в конце переулка. Когда, налив ведра, он возвращался обратно, в переулок въехала коляска. Хорошо рассмотреть эту коляску он не смог, так как метель еще не стихла. Но, похоже, что коляска была не извозчичья, а лакированная, с ацетиленовыми фонарями. Из этой коляски кучер и седок вытолкали в сугроб какого-то человека, которого Дроздов принял тогда за пьяного и только потом понял, что это был не пьяный, а убитый, тот самый, которого дети в снегу нашли.

Показания Дроздова, подтвержденные затем некоей Васильевой, крест-накрест перечеркивали первоначальную версию, не вызывающую раньше серьезных сомнений.

Из допроса Дроздова следовало, что Бонэ убили не в Ананьевском переулке, а где-то в другом месте, откуда труп перевезли в переулок и там бросили. Это не могло не наводить на размышления. Если бы преступление совершил уголовник Утюг, то зачем, спрашивается, ему нужно было бы возиться с трупом? Не все ли равно бандиту, в каком именно районе Москвы обнаружат его очередную жертву? Убил, ограбил и скрылся. К чему напрасно рисковать с перевозкой? Что ему это могло дать?

Нет, если Утюг и был причастен к происшедшему, то только в качестве исполнителя чьей-то воли. И тот, кто стоял за спиной профессионального убийцы, очень боялся, что подозрение может пасть на него. В отличие от бандита, за которым уже числилось несколько убийств, ему было что терять. Потому-то мертвого Бонэ, чтобы сбить со следа милицию, и увезли подальше от места преступления.

А коляска? Где бы Утюг мог раздобыть венскую лакированную коляску с ацетиленовыми фонарями? Это были дорогие коляски. Такую коляску мог себе позволить только богатый человек. А о венской лакированной коляске, в которой привезли тело Бонэ, говорил не только Дроздов, постоянно употреблявший слово “похоже”, но и Васильева, в показаниях которой этого слова не было.

Так возникла новая версия убийства Бонэ. Но кому и в чем мог помешать этот милый обаятельный человек, которого Косачевский шутливо назвал “вечно сочувствующим”? Кому он ненароком перешел дорогу?

Странное. Очень странное убийство.

– Я вас попрошу, Петр Петрович, забрать у Омельченко это дело, – сказал Косачевский Борину.

– Вы его хотите кому-либо передать?

– Да, хочу. Этим делом займемся мы с вами, Петр Петрович. Не возражаете?

Борин развел руками.

– Как прикажете, Леонид Борисович. Только Омельченко квалифицированный работник.

– Не сомневаюсь, – сказал Косачевский. – Но Бонэ был мне очень дорог. Я хочу сам найти его убийцу. Этим я отдам ему последний долг.

– Я вас понимаю, Леонид Борисович, – наклонил голову Борин.

Косачевский усмехнулся.

– Что ж, понимать друг друга – это не так уж мало.

В тот же день Косачевский посетил вдову Бонэ и попросил ее продиктовать ему список людей, с которыми у Александра Яковлевича были какие-либо отношения – деловые или личные.

– Зачем вам это?

– Мы ищем убийц.

– Вы думаете, что его убили не уголовники? – догадалась она. – Чушь! Полнейшая чушь! Вы же знали Александра Яковлевича. У него никогда не было и не могло быть врагов. У него были только друзья.

– Не смею с вами спорить, – сказал Косачевский и, обмакнув перо в чернильницу, склонился над листком бумаги. – Давайте все-таки составим с вами список… друзей.

Варвара Михайловна вздохнула и стала диктовать:

– Елпатов, Мансфельд, Белов, Бурлак-Стрельцов…

Бонэ вел довольно замкнутый образ жизни, но, к удивлению Косачевского, список его знакомых вскоре достиг ста человек. Чтобы их всех проверить, Борину нужно будет основательно потрудиться.

– Если еще кого-либо вспомните, обязательно телефонируйте мне, – попросил Косачевский.

– Хорошо, – безразлично согласилась она.

– Александр Яковлевич хранил письма?

– Нет, у нас в семье это не было принято.

– Понятно. И еще. Я у вас хочу забрать бумаги мужа. На время, разумеется. Потом я их вам верну.

– Бумаги? Их не так уж много. Записи по истории ковроделия вам тоже потребуются?

– Обязательно.

Вяло усмехнувшись бескровными растрескавшимися губами, Варвара Михайловна достала из письменного стола мужа черную кожаную папку с замочком.

– Вот, пожалуйста. Здесь, насколько мне известно, все его заметки и выписки. Александр Яковлевич был очень аккуратным и педантичным человеком. Этому у него можно было поучиться. Так что здесь все по истории ковроделия. Изучайте. Будем надеяться, что вам хоть что-нибудь из всего этого пригодится.

– Будем надеяться, – эхом отозвался Косачевский и, помолчав, сказал: – Я бы хотел задать вам несколько вопросов.

– Да?

Косачевский достал из кармана пиджака и протянул ей записку, полученную им от Бонэ накануне убийства.

– Как видите, здесь Александр Яковлевич писал о каких-то “крайне важных” новостях, которыми он хотел поделиться со мной. Причем он был уверен, что эти новости меня заинтересуют.

Прочитав записку, Варвара Михайловна вернула ее Косачевскому.

– Так что вы, собственно, хотите меня спросить?

– О каких новостях шла речь? Что он имел в виду?

– Боюсь, что тут я ничем не могу быть вам полезна, Леонид Борисович. Я абсолютно ничего не знаю.

– Разве он вам не рассказывал о своих делах?

– Почти нет. Он считал, что его дела – профессиональные, разумеется, – мне не интересны и из деликатности почти никогда не говорил о них.

– А в поведении его вы не замечали ничего особенного?

– Вы имеете в виду дни, предшествующие убийству?

– Именно.

Она задумалась.

– Пожалуй, последнее время он был в каком-то приподнятом настроении, – неуверенно сказала она. – Чаще, чем обычно, шутил, смеялся.

– А с чем это могло быть связано?

– Не знаю. У меня как раз заболела сестра, и все остальное как-то отошло на второй план.

***

Косачевский читал записи Бонэ из черной кожаной папки, переданной ему Варварой Михайловной, у себя в номере Первого Дома Советов обычно по ночам, когда его сосед Артюхин уже сладко спал. Косачевский любил работать по ночам. Эта привычка появилась у него еще в годы ссылки.

В бледном анемичном свете керосиновой лампы мчались по бумаге стремительные фиолетовые строчки:

“Прелесть ковра заключается в рисунке, в качестве шерсти, из которой он сделан, в искусстве мастера, его терпении, но главное – краски. Без многообразия и высокого качества красителей ковроделие никогда не смогло бы достичь тех вершин, которых оно достигло к XV–XVI векам.

Краски всегда привлекали к себе внимание людей и постепенно стали необходимым атрибутом любой цивилизации.

Вспомним хотя бы Древний Рим. Здесь краски были не только предметами первой необходимости, но и своеобразными символами могущества, красоты и богатства.

Сотни рабов-ныряльщиков вылавливали улиток-багрянок. Для получения одного грамма бесценной краски, в которую окрашивались тоги римских императоров, требовалось чуть ли не 60 тысяч этих улиток.

Из Египта в Рим доставляли растение сафлор. Его лепестки шли на изготовление желтой и розовой краски.

Из Африки прибывало красное индиго – орсейль, из Индии темное и светлое кашу-сок акаций и пальм.

Не меньший интерес к краскам был и в древней Руси. Здесь почти не пользовались заморским сырьем, а изготавливали краски из собственного сырья, преимущественно из различных растений. Зеленую краску делали из крапивы и перьев лука, желтую – из шафрана, коры ольхи, щавеля, коричневую – из коры молодого дуба и желудей, алую – из барбариса, а малиновую – из молодых листьев яблони. Багровый же цвет давала червлень, краска, которую получали из маленьких червячков, водившихся в корнях растения, именуемого по-латыни “полигонум минус”.

Но первенство тут всегда принадлежало Востоку, который славился многообразием, красотой и стойкостью своих натуральных красок для шерсти, шелка и хлопка. Именно здесь поражали своим многоцветьем ковры и ткани. Именно здесь были созданы первые в мире ковры, которые являлись образцами красоты для многих поколений.

Когда я оказался в Индии, уже многие натуральные красители древности были забыты. Многие, но не все, и даже не большая их часть. По-прежнему мастера касты красильщиков получают светло-красную краску из картамина, добавляя в чан настой кожуры плодов манго; красную – из проваренной смеси лодхры с лесным лаком (густой, как воск, налет на ветвях деревьев, оставляемый насекомыми); желтую – из турмерика, смешанного с соком лимона; оранжевую – из цветов дерева сингхор (белые лепестки обрываются, а оранжевая сердцевина вываривается в воде); серую – из сока плодов черного миробалана, смешанного с купоросом.

И тем не менее общепризнанно, что современные индусские ковры и ткани по своим краскам значительно уступают старым. То же самое можно сказать и о коврах Персии и Турции, изготовленных с применением натуральных красок (об анилиновых говорить не будем).

В чем же дело?

А суть вопроса заключается в том, что тайной всегда было не столько сырье для производства красителей, сколько особенности процесса изготовления красок, рецепты крашения и такие, казалось бы, несущественные детали, как время года, когда следует добывать и применять тот или иной краситель, место добычи, особенности воды в разных районах страны и многое, многое другое”.

Перевернув очередную страницу рукописи, Косачевский увидел на обороте две заметки, сделанные красными чернилами. Почерк был тот же:

“ Прасковья Ивановна Кузнецова-Горбунова [1]1
  Под этой двойной фамилией известная крепостная актриса П.И.Жемчугова (Ковалева) значится в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона и некоторых других дореволюционных изданий.


[Закрыть]. Считается первой русской поэтессой из крестьян. Была крепостной графа Н.П.Шереметева (село Кусково). С 14 лет Кузнецова-Горбунова была “при верьхе актрисою”. Вышла замуж за своего помещика. Имела на Шереметева большое влияние, обладала тонким вкусом, дворец в Кускове многим ей обязан. Кузнецовой-Горбуновой принадлежит широкоизвестная песня “Вечер поздно из лесочку я коров домой гнала…”, описывающая ее первую встречу с будущим мужем. Обязательно посетить Кусково и навести соответствующие справки. Возможно, удастся что-либо выяснить у ее родственников и потомков графа Н. П. Шереметева”.

“ Эжен де Мирекур, настоящая фамилия Жако. Литератор, пасквилянт, проходимец. Прославился скандальными брошюрами. Начал свою своеобразную карьеру в 1845 году, издав книжонку об Александре Дюма, в которой обличал писателя в том, что все романы Дюма написаны в действительности безвестными литераторами. Брошюра произвела громкий скандал и была нарасхват. Дюма привлек Мирекура к судебной ответственности за клевету, и по приговору суда тот был посажен на полгода за решетку. Однако это не только не охладило клеветника, который, благодаря скандалу, стал одним из самых популярных литераторов Франции, но навело его на мысль создать точно в таком же стиле серию книг о всех выдающихся людях современности. В задуманную им серию вошло около ста книжек, которые пользовались значительно большим успехом, чем произведения Стендаля, Бальзака и Дюма. Мирекур мог бы стать одним из богатейших людей Франции, но многочисленные судебные штрафы за клевету поглощали большую часть его баснословных гонораров. Поэтому, путешествуя в 1861 году по России, Мирекур особо не роскошествовал.

В 1873 году величайший из пасквилянтов принял монашество и отправился в качестве миссионера на Гаити, где и скончался. Судя по всему, о его пребывании в России в личных архивах различных лиц должны были сохраниться документы, которые могут оказаться весьма полезными. Во всяком случае пренебрегать такой возможностью не следует”.

Эти записи не могли не удивить. Почему Бонэ, которого, казалось, ничего, кроме ковров, не интересовало, собирался посетить Кусково и разыскать родственников Шереметева и его жены? А его интерес к документам о пребывании в России де Мирекура? Странно, очень странно. И еще. Какую связь усмотрел Бонэ между проходимцем Эженом де Мирекуром, зарабатывающим деньги на оплевывании общественных деятелей, и крепостной девушкой, ставшей по воле судьбы графиней Шереметевой?

Записи были не менее загадочны, чем само убийство. Но может быть, они имеют к нему какое-то отношение?

Тщательная проверка знакомых Бонэ, которую методично проводил Борин, пока что никаких, ощутимых успехов не дала, хотя у некоторых проверяемых или вообще не было алиби или было, но весьма сомнительное, из тех, которые Борин именовал “трухлявыми”. Но это еще ни о чем не свидетельствовало. Какой нормальный честный человек будет заботиться о своем алиби, если он ни в чем не виновен? Железное алиби – или дело случая или приобретение тех, кто очень в нем заинтересован, то есть преступников.

Но все же работу Борина нельзя было назвать безрезультатной. Она расширила представление о самом убитом, о его связях, о людях, с которыми он общался, об их взаимоотношениях, склонностях, интересах, образе жизни – выявила факты, среди которых рано или поздно окажутся те, что станут ключом или отмычкой к происшедшему. Об этом свидетельствовал опыт Косачевского. Случайное, несущественное постепенно отшелушится, отойдет, а главное останется. Но, что может стать главным, определяющим, сейчас не угадаешь, для этого потребуется время, а пока надо накапливать факты, методично и кропотливо.

В докладе Борина заместителя председателя Совета милиции заинтересовало упоминание о трех поездках Бонэ в Ржев. Дважды он туда ездил в 1915 году и один раз совсем недавно, за десять дней до своей смерти.

Не с этим ли городом была каким-то образом связана записка, которую ему оставил Бонэ? “Дорогой Леонид Борисович! Дважды заезжал к Вам, но так и не смог застать. Понимаю: дела, дела и опять дела. А все-таки льщу себя надеждой, что встретимся. Не напрасно? У меня крайне важные новости. Уверен, что они и Вас заинтересуют…”

“Крайне важные новости…”

– Бонэ один ездил во Ржев?

– Нет. Первый раз он там был с Бурлак-Стрельцовым.

– А потом?

– Безоговорочно утверждать не буду, но, похоже, один. Я еще это уточню, Леонид Борисович.

Косачевский стер ладонью пыль с письменного бронзового прибора, который остался от прежнего хозяина кабинета, и спросил, чем Борин объясняет эти поездки во Ржев.

– Затрудняюсь что-либо определенное ответить, Леонид Борисович. Говорил с женой покойного – она не знает. Еще кое с кем беседовал – тоже без толку. Хочу сегодня подъехать к Бурлак-Стрельцову.

Косачевский на мгновение задумался.

– Бурлак-Стрельцов… А почему бы вам не начать с Елпатова?

– Ну что ж, можно и с Елпатова. Только Ржев, насколько мне известно, никогда и никакого отношения к ковроделию и к торговле коврами не имел, так что Елпатов, опасаюсь, здесь не помощник. Скорей всего, Бонэ ездил туда по личным делам.

– Возможно, – согласился Косачевский. – Но Елпатов не любил зря платить деньги своим служащим. И ежели кто-то из них уезжал по личной надобности, то обязательно отпрашивался у хозяина, объяснял ему причины. Так что начнем все-таки с Елпатова, а Бурлак-Стрельцова прибережем до следующего раза. Не возражаете?

– Тогда я сегодня заеду к Елпатову.

– Знаете что? Возьму-ка я это на себя, – сказал Косачевский. – Уж так и быть, нанесу ему визит по старой дружбе. Как-никак, а ведь я его бывший служащий. Помнится, даже вместе чаи пивали.

– Ну, ежели вместе чаи пивали… – Борин развел руками.

***

Елпатов узнал Косачевского сразу.

– А, господин Пивоваров! Рад, рад, что вспомнили. Присаживайтесь.

Губы его улыбались, но маленькие, глубоко посаженные глаза глядели холодно и настороженно.

– Уже не Пивоваров, – усмехнулся Косачевский.

– И не Семен Семенович, понятно?

– Леонид Борисович.

– Счастлив новому знакомству с вами, Леонид Борисович.

– Надеюсь.

– Да уж чего тут надеяться! Счастлив не счастлив, а деваться некуда… И в какой же вы должности или чине, Леонид Борисович, нынче пребывать изволите? Народный комиссар путей сообщения, к примеру, армией командуете, хотя и без погон генеральских, или финансами по всей России заправляете?

– Помощник председателя Совета московской милиции, – сказал Косачевский, который никогда не терял присущего ему хладнокровия.

– Помощник председателя милиции? Это по-старому вроде бы полицмейстер?

– Не совсем.

– Тогда извините великодушно, что не разобрался. Темный я. В таких материях толка не знаю. Ведь я больше по торговой части мастак, только с аршином да со счетами дружен. Где купить подешевле, где продать подороже, как прибыль получить да убытки стороной обойти, – вот этому обучен. Купец, словом, коммерсант. Для купца же государственные дела, а тем паче полицейские – лес темный: что ни шаг, то колдобина…

Реквизировать небось пришли? – спросил Елпатов. – Ежели так, то с запозданием. Без вас уже постарались. Во всем торговом доме разве что я сам еще не реквизирован. И то потому как от такой реквизиции никакого прибытка новой власти не предвидится. На колбасу и то не пустишь – жилист… Бонэ-то где теперь? Небось тоже на реквизициях поднаторел?

– Нету больше Бонэ, Ермолай Иванович…

Маленькие глазки бывшего главы торгового дома впились в лицо Косачевского.

– Как это нет? Помер, что ли?

– Убит.

Елпатов перекрестился.

– За что ж его? Ведь покойный-то из тех был, что не только делом, но и словом самого последнего подлеца не обидит. Хотя душегубу-то что? Душегуб из-за рубля отцу родному глотку перережет…

Косачевский задал Елпатову несколько вопросов о знакомых Бонэ, а затем спросил о поездках убитого в Ржев.

– В Ржев?! – изумился бывший глава торгового дома.

В его удивлении было что-то показное, нарочитое. Впрочем, Косачевский мог и ошибиться, он слишком мало знал Елпатова.

– Это на ржевских, выходит, подозрение имеете? Косачевский пропустил вопрос мимо ушей.

– Нас интересуют поездки Бонэ в Ржев, – повторил он.

– Когда же он ездил туда?

– Он там был несколько раз. Впервые, если не ошибаюсь, в 1915 году.

– Ишь ты, в пятнадцатом, на второй год войны… Что-то не припоминаю. По делам торгового дома делать ему там вроде бы было нечего. Он у нас вообще-то больше по заграницам ездил. А в России где? Петербург, Киев, Варшава… Ну, Туркестан, Тифлис…

И снова в интонации собеседника Косачевскому почудилась фальшивинка. Может, Елпатов что-то пытается скрыть? Но зачем?

– Он тогда посещал Ржев вместе с Бурлак-Стрельцовым.

Елпатов задумался.

– И у господина Стрельцова, сколь знаю, никаких надобностей во Ржеве не имелось… Разве что его домыслы с Волосковыми, ведь родом-то они оттуда, из Ржева.

– А кто такие Волосковы?

– Красильщики. Великие мастера красильного дела были. Только то вам без интереса, господин Косачевский, и дело их, и они сами давно уж быльем поросли.

– И все-таки?

Елпатов хмыкнул.

– Ежели такое любопытство, я не против. Только история та давняя, ежели и не с царя гороха ее начинать, то уж не позднее как с Петра Алексеевича Великого, преобразователя российского.

Действительно, историю Волосковых следовало начинать с Петра Первого.

России петровских времен требовались не только чугун, железо, лес, порох и сукна, но и краски.

И в 1716 году Петр Первый подписал указ “О сыску и объявлении посылке красок в губернии и о не вывозе оных из-за моря”. А вслед за тем канцелярия Правительствующего Сената разработала и разослала на места реестр необходимых государству красок. Много предприимчивых людей занялись тогда розысками красильного сырья и изготовлением красок. Но счастье, как всегда бывает в подобных случаях, улыбнулось немногим. И вот среди этих немногих оказался русский умелец, часовщик из Ржева Иван Волосков. Во всем разбирался Волосков: в механике, токарном деле, слесарном, кузнечном. Только в красильном ничего не смыслил. Но именно в красильном ему суждено было прославиться на всю Российскую империю.

В те времена – да и не только в те – самой дорогой краской считался кармин. Изготавливался он из кошенили, насекомых, которые водились на территории нынешней Мексики на кактусах с экзотическим названием нопале. Пуд кармина стоил тогда в России 280 рублей, а пуд той же краски, изготовленной из лучшего сорта кошенили, так называемой “серебристой”, и все 350 – деньги невообразимые. Получить кармин из русского сырья никому не удавалось. А часовщику из Ржева удалось. И продавал Волосков свой кармин по 150 рублей за пуд. Вскоре в Ржев потянулись красильщики и купцы. Купцы уезжали от Волоскова довольные, а красильщики – несолоно хлебавши: никому и ни за какие деньги Волосков своего секрета не открывал.

Заводик Ивана Волоскова во Ржеве превратился при его сыне Терентии в завод, не очень большой, но зато процветающий. Терентий, как и его отец, был мастером на все руки: и астрономические часы-автоматы делал, и телескоп для наблюдения за солнцем сам себе смастерил, но больше всего времени он, понятно, уделял все-таки красильному делу.

Терентий значительно улучшил качество волосковского кармина, который при нем стал вывозиться за границу. Этой краской заинтересовалась и Петербургская Академия художеств, рекомендовавшая ее для окраски в малиновый цвет с отливом отечественного бархата и для изображения багряниц на иконах.

Завод тогда, помимо кармина, выпускал уже превосходный бакан, отличные белила и другие краски.

После смерти Терентия, который умер в 1806 году, красильное дело во Ржеве перешло в руки его внучатого племянника Алексея. Алексей Волосков еще более улучшил знаменитый кармин. Краска теперь меньше боялась воздействия света, стала ярче. Ее начали использовать для печатания кредитных билетов. Удостоенный двух золотых медалей в России, волосковский кармин в 1851 году получил третью медаль, на этот раз на Всемирной выставке в Лондоне. Тайна ржевских красильщиков после смерти Алексея Волоскова так и осталась тайной, хотя в лаборатории завода, куда раньше доступа никому не было, теперь толклось немало людей, начиная с мелких пройдох и кончая солидными дельцами.

Время от времени кто-нибудь оповещал, что секрет кармина им разгадан и желающие могут у него приобрести этот кармин в любом количестве. Но все эти сообщения кончались одним конфузом: не та краска, что у Волосковых, много хуже.

– Вот Бурлак-Стрельцов и не удержался, решил попробоваться, – сказал Елпатов, – благо обстоятельства к тому подтолкнули. Ему там подо Ржевом в пятнадцатом году наследство досталось. Приехал он во Ржев бумаги оформлять, в гостинице, как положено, остановился. Там его жулики и отыскали. Ну и надули в уши про Волосковых. А Бурлак-Стрельцов господин легковерный, не из вдумчивых – шалтай-болтай, словом. Да и кому не лестно секрет волосковского кармина открыть? Вот он и принял все за чистую монету. Загорелся. Ну, а Александра Яковлевича вы знали. Его таким делом недолго было в соблазн ввести. Он же, как дитя малое, был душа нараспашку до самого сердца. Вот и покуролесили они на пару во Ржеве. А толку, понятно, нуль.

– С кем же они во Ржеве встречались?

– С жуликами, естественно, – хмыкнул Елпатов. – Кто, кроме жуликов, мог их в соблазн ввести касательно волосковского кармина? Дело-то пустое.

– Но ведь Александр Яковлевич был еще дважды во Ржеве.

– Вольному воля, господин Косачевский. Покойный мог туда и трижды и четырежды ездить и каждую байку из собственного кармана оплачивать. Я же говорю: дитя малое. Какой с него спрос?

Косачевский вспомнил про свой давний разговор с Бонэ о премии Наполеона и спросил у Елпатова, не отыскали ли Волосковы равноценной замены краске индиго.

– Нет, чего не было, того не было. Если бы Волосковым это удалось, то им бы не грех было во Ржеве золотой памятник поставить. Краски, равной индиго, еще никто не изобрел.

– Однако Александр Яковлевич мне о таком открытии говорил.

– Кто же додумался до этого?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю, – засмеялся Елпатов. – Что-то вы, господин Косачевский, здесь напутали.

Может, действительно, он напутал или память ему изменила? Кто его знает. Твердой уверенности у Косачевского не было.

Он показал Елпатову заметки Бонэ о Кузнецовой-Горбуновой и Мирекуре. Елпатов надел очки, внимательно прочел, недоумевающе поглядел на Косачевского.

– Почему Бонэ интересовался этими людьми?

– Об этом разве что у него самого спросить можно. Да только покойники, сколь знаю, не очень-то разговорчивы.

– Но это может иметь какое-то отношение к ковроделию?

– Сомнительно.

– А к ржевским розыскам Александра Яковлевича?

– На это вам, господин Косачевский, никто не ответит.

Но в этом Елпатов ошибся. На свой вопрос Косачевский получил исчерпывающий ответ от другого человека. И этим человеком был Мансфельд-Полевой, которого заместитель председателя Совета милиции допросил в тот же день.

***

Робкий луч солнца, воровски пробравшийся через давно немытые стекла окна в кабинете Косачевского, высветил бледное личико потомка славных немецких рыцарей. Он смотрел на Косачевского жалобными голодными глазами и, похоже, готов был променять все подвиги прошлого на тарелку дымящихся наваристых щей и хороший ломоть пышного довоенного хлеба, который некогда продавался в любой хлебной лавке. Увы, такими сказочными сокровищами заместитель председателя Совета милиции не располагал, поэтому он предложил своему собеседнику (Косачевский тщательно избегал слова “допрашиваемый”) стакан чая и кусок похожего на замазку черного хлеба.

– А сахарок у вас найдется? – робко спросил потомок рыцарей.

– Найдется, – сказал Косачевский и, поставив перед ним сахар, рядом положил записи Бонэ.

– Вам это о чем-нибудь говорит?

– В каком смысле?

– Почему Александр Яковлевич собирал сведения об этих людях?

– Ну как же, как же – Мансфельд поспешно допил свой стакан, и Косачевский долил ему чая. – Ведь, по слухам, Мирекур во время своей поездки в Россию приобрел в Петербурге у Агонесова великолепный норыгинский ковер. И у Кузнецовой-Горбуновой был такой ковер.

– Какой ковер?

– Норыгинский.

– А что означает “норыгинскнй”?

Мансфельд был настолько удивлен этим вопросом заместителя председателя Совета милиции, что даже перестал жевать.

– Вы не знаете, кто такой Норыгин?

– Представления не имею.

Мансфельд вытер сомнительной чистоты носовым платком рот и веско сказал:

– Это был единственный в мире человек, который с полным правом мог бы претендовать на премию Наполеона…

– Позвольте, позвольте, – перебил его Косачевский, почувствовав, наконец, в своих руках нечто вроде кончика ниточки этого запутанного клубка, в котором прошлое каким-то образом переплеталось с настоящим. – Вы имеете в виду премию тому, кто отыщет равноценный заменитель индиго?

– Именно, – подтвердил Мансфельд.