Текст книги "Когда погаснут все огни (СИ)"

Автор книги: Анастасия Вайсбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

Хао Вэньянь невольно прикусил губу изнутри, досадуя на тех, кто так бесцеремонно намекнул на увечье Юн Лифэн. Никакое количество выпитого вина не могло служить оправданием. Он с сочувствием оглянулся на нареченную невесту, желая как-то поддержать ее, и впервые встретился с ней взглядом.

Глаза Юн Лифэн были ясны, спокойны и серьезны.

«Не смейте меня жалеть!» – сказал Хао Вэньяню ее взгляд.

Глава 14

Война. Линь Яолян не знал, с какого мига он его вдруг посетила убежденность в ее неотвратимости. Еще не пришли в Шэньфэн вести с границы Милиня о том, что обезумевшие от отчаяния беглецы из многострадального княжества, которых не пропускали в Данцзе, разгромили и сожгли заставу на границе, еще не было принято во Дворце Лотосов решение развернуть знамена, а он уже чувствовал, сознавал, что скоро вновь зазвучат боевые трубы. Это чутье никогда еще не подводило его, хотя Линь Яолян и не вполне понимал, откуда оно ему приходит. Это было сродни тому, как моряки чувствуют погоду, как дикие звери чуют опасность.

Еще совсем недавно никто и не помышлял о том, что Милинь может напасть на Данцзе, которое столь превосходило его в силах. Еще недавно небольшое княжество, храня свою независимость, лавировало между сильными соседями. Но потребовался лишь неполный год несчастий, чтобы милиньцы набросились на Данцзе, отказавшее им в помощи.

Возможно, возымели значение и далеко разнесшиеся рассказы о том, как в охваченном пожаром Шэньфэне жестоко расправлялись с милиньцами, не задаваясь вопросами об их подлинной вине. Или то, что на границе воины и чиновники на заставах Данцзе вымогали у пытающихся бежать из Милиня людей деньги и ценности, обращались с ними слишком жестоко, порой позоря женщин и девушек.

Сейчас все это было уже не важно. Как пояснил гадатель, которого разыскал Нин Инъюй, под багровой звездой, скрытой от глаз непосвященных, все энергии мира приходят в смятение, повышая вероятность всех неблагоприятных исходов. Любой пустяк в эту пору может вызвать бунт – и, когда он случится, он будет кровавейшим из возможных. Слова этого гадателя в чем-то подтверждали то, что Линь Яолян и Нин Инъюй услышали в день после пожара от девы Дин. И теперь им обоим было интересно, насколько же на самом деле осведомлена эта скромная девица.

В воздухе над Шэньфэном витало давящее ощущение мрачной обреченности. Люди копошились на пепелищах некогда оживленных кварталов, до сих пор разбирая груды обгорелых обломков и пытаясь вновь отстроить свои дома. Но счастливцев, у которых на это оставались средства, было до печального мало. Гораздо больше жителей Шэньфэна той ночью лишились всего. Кто-то еще хранил надежду на то, что дела удастся поправить, кто-то вовсе утратил волю к жизни. Некоторые погорельцы покидали столицу, надеясь попытать счастья у родни в провинциях. Другие же пытались исправить свое положение, продавая детей. Как издавна повелось после больших бедствий, в киноварных кварталах упали цены, по которым дома утех покупали девочек у отчаявшихся родителей.

Даже Серебряная улица притихла и утратила часть своего благопристойного лоска. У лавок антикваров толпились поникшие люди, надеющиеся выручить хоть немного звонкой монеты, продавая чудом уцелевшие в пожаре ценности.

Площадь Небесного Мира вновь была пуста – как будто и не было никогда ужаса пожара. Она и правда служила границей между двумя мирами. По другую сторону от нее никто не задыхался от дыма, не смотрел с ужасом, как рассыпается ворохом искр наживаемое годами имущество, не глох от пронзительных воплей попавших в огненную ловушку людей, не оттаскивал от рушащихся домов обезумевших родичей. Подобным же рубежом была и граница с Милинем. Линь Яолян запретил себе думать об этом мрачном сходстве, пока копыта Белоногого цокали по известняковым плитам площади. Как и о том, почему вопреки предупреждениям Нина Инъюя дворец так и не сказал ни слова по поводу того, что по его приказу в ночь пожара запретная для простонародья площадь была заполнена черным людом.

На сей раз повод для аудиенции был слишком важным, чтобы использовать зал Успокоения Разума. Облаченный в парадные одежды и венец о двенадцати нитях государь Сянсин восседал на троне в зале Утверждения Порядка. С тронного возвышения было незаметно усталое блеклое лицо государя – правитель Данцзе выглядел в этот день поистине торжественно и величественно.

– …оный народ земли Милинь, в ослеплении своем обвиняя державу Данцзе в бедствиях, что вызваны их собственным нечестием, презрел законы и нарушил священные клятвы о мире, данные перед ликом Небес. Вторгшись в наши земли, нечестивые злодеи умертвили наших слуг и подвергли разорению и огню селения, – хорошо поставленный голос Ши Куанлина разносился по всему залу, достигая даже самых дальних уголков, – а посему мы нашей волей повелеваем генералу Линю Яоляну очистить пределы наших земель от милиньских разбойников и привести землю Милиня к повиновению и миру…

Парадный церемониальный доспех давил на плечи. Линь Яолян, почтительно склонив голову, слушал и не слышал эту торжественную речь – приказ, вручавший ему командование войсками Северного предела Данцзе. Подробности ему сообщат через военное ведомство, а перед ликом государя в зале Утверждения Порядка нет места низменным вещам вроде запасов фуража, провизии и численности запасных лошадей.

– Слуга благодарен за высокую честь поднять знамена великого государя, – Линь Яолян склонился ниже, – кровь и жизнь станут порукой готовности выполнить царственное повеление.

– Выступайте незамедлительно и возвращайтесь победоносными, – после звучного голоса советника Ши голос государя Сянсина звучал почти невнятно.

– Слуга с почтением повинуется государю!

Тяжелая печать из темной бронзы – знак полномочий командующего во время войны, – знакомо и привычно легла в руки Линя Яоляна. Таким же знакомым был и терпковатый вкус вина в яшмовой чаше, что по традиции подносили высшему из генералов перед выступлением в поход.

Жизнь Линя Яоляна стремительно возвращалась в привычное русло. Он почти радовался возможности оказаться в родном Северном пределе, вдали от дворцовых стен. Пусть вод дождем и ветром, пусть порой без сна и впроголодь, пусть среди опасностей… но там ему было легче дышать.

– Жаль, что мне не дозволено отправиться с благородным господином, – дева Дин разливала чай, – столица страшит меня.

– Походный лагерь на войне небезопасен для девицы, – Линь Яолян чувствовал себя смущенным ее словами, как безусый мальчишка, – к тому же ваш брат все еще нездоров.

Дева Дин опустила глаза, ее губы чуть заметно дрогнули. Вероятно, она опасалась, что с отбытием покровителя за ее братом сразу явятся стражи. Что же, понять ее было несложно. Пуганая кошка боится собственной тени.

– Вы останетесь под защитой моего имени, – попытался обнадежить ее Линь Яолян, – нет нужды преувеличивать опасность.

Показалось ему, или нежный румянец на щеках девы Дин стал ярче?

– Я опасаюсь за господина генерала, – очень тихо призналась она, – благородный господин, заклинаю вас – будьте осторожны.

Линь Яолян ощутил себя так, словно его огрели булавой между глаз. Чтобы благовоспитанная девица, не стыдясь, сказала такое? Либо она сильно забылась, либо Нин Инъюй прав: дева Дин его напрямую обхаживает, и только он ухитрился не замечать ничего до этого вечера.

Он помедлил, собираясь с мыслями, чтобы придумать достойный ответ. Голова, как назло, была пуста, и ничего кроме «однако, час уже поздний» на ум не приходило.

Именно это Линь Яолян и собирался произнести в попытке хоть как-то спасти лицо девы Дин, когда его внимание привлек шум.

Знакомый с юных лет лязг оружия и крик «тревога!». Однако меньше всего Линь Яолян ожидал услышать такое в собственной усадьбе в Шэньфэне.

На раздумья не оставалось времени. Линь Яолян рывком отскочил в угол, туда, где на стойке лежала Хуасинь, и выдернул клинок из ножен. Он успел вовремя – створки ведущих на террасу дверей разлетелись в щепки. Пронзительно вскрикнула дева Дин.

– За спину! Быстрее!

Хвала Небесам – она мгновенно поняла, что он нее требуется. Ловко и быстро, как кошка, укрылась за его спиной.

Ворвавшийся в комнату почему-то медлил, глядя на Линя Яоляна. Генералу показалось, что глаза незнакомца словно мерцают изнутри.

«Проклятье, он левша,» – отстраненно мелькнуло в голове. Когда-то в юности его учили сражаться с противником, действующим левой рукой. Жаль, давнишние уроки почти стерлись из памяти.

Человек с мерцающими глазами атаковал, не издав ни единого звука. Линь Яолян отразил удар, поразившись его силе.

Бой был быстрым. Незнакомец бросался в атаку снова и снова, стремительно и с невероятной мощью, словно не думая о защите… и не чувствуя усталости. Он вообще не дышал, его грудь оставалась неподвижной. Осознание этого заставило руку Линя Яоляна дрогнуть, и противник тут же этим воспользовался, метя в грудь.

Перед глазами мелькнула бледно-розовая ткань, и удар прошел мимо, лишь опалив болью бок. Дева Дин, как-то успевшая сорвать с себя накидку, хлестнула ею нападавшего. Тяжелая ткань сбила удар и тем спасла жизнь Линю Яоляну.

Противник отскочил – странным, нечеловеческим движением. Немигающие глаза полыхнули. Беззвучно приподнявшаяся губа обнажила крепкие зубы.

Дверь в комнату распахнулась. Может быть, где-то в усадьбе еще шел бой, но здесь все было кончено.

Однако тварь – Линь Яолян уже почему-то не сомневался, что нападавшего можно было назвать человеком, – вместо бегства атаковала опять. Но на сей раз не было стремительных бросков и выпадов. С мерзким влажным хрустом лопающейся кожи державшая оружие рука невероятно удлинилась и, выгнувшись под неестественным, невозможным углом, устремилась к Линю Яоляну подобно атакующей змее.

На страх просто не было времени. Внутренне содрогаясь от омерзения, Линь Яолян взмахнул гневно сверкнувшей Хуасинь.

Отсеченная кисть, сжимавшая оружие, упала на пол без единой капли крови. Только теперь тварь в облике человека нарушила молчание. Крик, полный боли, резанул по ушам. Но теперь, лишившись оружия, она не пыталась атаковать. Свет свечей заметался, как от сильнейшего ветра. Невероятно быстро, так, что ее контур размылся в глазах, тварь бросилась прочь через сломанные створки ведущих на террасу дверей, уходя тем же путем, что и появилась.

– Господин, у вас кровь.

Миру постепенно возвращались звуки. Длинный порез на боку горел болью, одежда, пропитавшись кровью, неприятно липла к коже.

– Он меня задел, – Линь Яолян нашел взглядом замершую у стены деву Дин, все еще сжимающую свою накидку, – дева Дин, если бы не вы…

В ответ она лишь без слов покачала головой. А потом, будто внезапно о чем-то вспомнив, бросилась прочь с полузадушенным вскриком.

В нос ударила трупная вонь. Отсеченная кисть руки, валявшаяся на полу, стала разлагаться так стремительно, словно за один миг проходило несколько дней.

– Бессмертный! – с отвращением сплюнул кто-то, – проклятая падаль!

– Сколько их было? – Линь Яолян покривился от боли в боку. Ему повезло. Крови много, но ничего опасного для жизни, если только клинок твари не был отравлен. По слухам, такое бывает…

– Двое или трое, господин. Остальные… нет уверенности – но перекрикивались они как люди Милиня.

Что-то не складывалось.

Гниющая рука смердела, в разбитые двери задувал холодный ночной воздух, и Линь Яолян позволил увести себя в другую комнату, чтобы обработать рану.

Стискивая зубы, когда по боку проходились снадобьями, он размышлял. Милиньцы, которые объединились с проклятыми мертвецами и напали на него? Будь это люди Цзиньяня, Линь Яолян не был бы удивлен. Он еще мог допустить, что его попытались вывести из игры, узнав о назначении командующим восками Данцзе в начинающейся войне. Но времени с оглашения назначения прошло слишком мало, чтобы весть смогла дойти до Милиня и оттуда успели прибыть убийцы. Если только… если только им не сообщили заранее или при помощи колдовства. Кто-то, кто был во дворце и мог знать о готовящемся повелении Сянсина. Или же эти милиньцы скрывались в Данцзе, ожидая приказания. И бессмертные могли использовать какие-то темные умения – ходили слухи, что они способны скрытно и быстро ходить на огромные расстояния.

Однако зачем? Неужели в Милине дошли до такого отчаяния, что стакнулись с подобной мерзостью? Или же заведенные обычаем фразы о нечестивости врага на сей раз оказались правдой, и обрушившиеся на Милинь бедствия и правда кара за некие страшные преступления?

Вопросов было слишком много. В реальность случившегося верилось с трудом. А вот ответов почти не находилось. Линь Яолян, хмурясь, покачал головой. Что толку блуждать в тумане?

Кривясь от боли в боку, он надел чистую одежду, не запачканную кровью, и одним глотком выпил чашу горького лечебного настоя.

– Что девица Дин?

– Убежала во флигель. Проверить брата, должно быть.

– Я хочу поговорить с ней.

Деву Дин он обнаружил на полпути к маленькому флигелю, который был отведен ей и ее брату. Она сидела прямо на камнях, захлебываясь отчаянными рыданиями и, кажется, не замечала ничего вокруг. Линь Яолян смущенно остановился в нескольких шагах от нее.

Если бы не ее смелость и находчивость, он был бы мертв. Однако пережитое наверняка стало для несчастной слишком тяжким потрясением. Линь Яолян видел подобное во время войн – когда человек, сам себя не помня, совершал единственно верный поступок в миг опасности, а после превращается в полное ничтожество от пережитого страха.

– Дева Дин… прошу простить… вы слышите меня?

Она обернулась не сразу. Похоже, она даже не сразу поняла, кто перед ней и что ей сказали.

– Я бесконечно признателен вам, дева Дин… за вашу отвагу, – превозмогая боль, Линь Яолян поклонился девушке.

– Не стоит, господин… вы ранены, – дева Дин попыталась утереть слезы рукавом. Сейчас она выглядела даже более жалко, чем в тот день, когда в лохмотьях нищенки просила проявить снисхождение к ее брату.

– Будет нечто страшное, – пробормотала она, – прошу вас, благородный господин Линь… умоляю – будьте осторожны…

Линь Яолян отвел взгляд. Просьба прозвучала слишком горячо.

– Я постараюсь, дева Дин. О вас позаботятся. О вас и вашем брате. Он… я надеюсь, ему не стало хуже?

– Нет, – дева Дин смотрела на него отливающими золотом глазами, которые все еще застилали слезы.

Будто приняв решение, она подняла руку и коснулась края его одежд.

– Я бы не хотела оставаться здесь. Если бы я могла отправиться с вами…

Линь Яолян поспешно отступил назад, чтобы не дать ей совершить опрометчивый поступок.

– Нет, дева Дин. Я не смею так поступить, пока ваш брат в таком бедственном положении.

Рука девы Дин бессильно опустилась. Она отвернулась, опустошенно глядя на пруд. Потом горько усмехнулась.

– Вы и правда благородный господин.

***

Припав лбом к решетке окна, Дин Гуанчжи наблюдал, как древняя лисица, притворяющаяся его сестрой, беседует с генералом Линем.

Голова горела и раскалывалась от боли, к горлу то и дело подступала тошнота. Разбитый пережитым разум собирался воедино медленно, как будто неохотно. Казалось, от этого можно было заново сойти с ума.

Сяохуамей сдержала слово. Он жив и он в Данцзе. Более того, он здоров телесно и под опекой и защитой генерала Линя – честь, о которой Дин Гуанчжи и не помышлял. Ни он, ни учитель не сомневались в высоте души этого человека. Кто еще мог бескорыстно протянуть руку помощи отверженному скитальцу, не гнушаясь его жалким состоянием и не обращая внимания на опасность для себя?

Учитель. Дин Гуансчжи почувствовал, что глаза снова повлажнели. Учитель все-таки добрался до гробницы Жу Яньхэ. Вошел внутрь и умер там. Сяохуамей клялась, что не убивала его. Что в незапамятные времена дала обет не делать этого иначе, чем спасая собственную жизнь. Что все произошло потому, что учитель был уже в весьма преклонном возрасте, и изнуренное долгой дорогой и многими лишениями тело просто не вынесло напора энергий неупокоенных душ тех, кого погребли вместе с Жу Яньхэ.

От воспоминаний о произошедшем в гробнице Дина Гуанчжи замутило сильнее. Голову будто сдавило раскаленным обручем. Часть случившегося все еще тонула в тумане.

Сводящий с ума, рвущий тело и душу слитный хор несчастных душ и водоворот темной отравленной веками энергии, способный остановить сердце человеку. Останки и смерть повсюду, куда ни посмотри.

Горящее, бьющееся яростью, кровью и оборванными на полувздохе, полувскрике страстями – там, в огромном гробу, где упокоились останки Жу Яньхэ. То, что помнило звон оружия, огонь пылающих городов, ржание боевых конец и свист стрел. Почуявшее живого человека и обрушившее на него кровавый угар упоения битвой и неутолимый вовеки гнев. Алое, бешено колотящееся запертой в него кровью сердце.

Женщина с горящими темным золотом глазами, сбегающая по ступеням, пытающаяся преградить путь – Сяохуамей. Оторопь и страх, которые Дин Гуанчжи испытал, увидав ее. Ни учитель, ни он сам не относились всерьез к легендам о наложнице из племени Меняющих Облик. И вот она стояла перед ним, безумно древняя, сильная настолько, что волоски на руках приподнимались дыбом.

Ее крики, отдающеся эхом, потрясающие сам свод, сливающиеся со стенающим хором измученных душ. Гневные, полные упрека. Он не должен был тревожить гробницу. Не должен был наводить на след тех, кому не должна была достаться печать.

Она была очень сильна. И одновременно почти бессильна из-за древних обетов.

Вблизи печать наводила ужас. Живое горящее сердце, втиснутое в холодную оболочку из красной яшмы. Изнывающее от огня и боли непрожитой жизни, рвущееся в битву и зовущее за собой. Манящее ту часть Дина Гуанчжи, которую он, как и все ученые, отвергал, считая низменной и кровожадной. И, почуяв это, печать опалила его отвращением. Отвергла подобно тому, как он отвергал воинскую стезю. Тогда… да, кажется, именно тогда его разум пошатнулся, хотя и устоял ранее под давлением и стенаниями запертых в гробнице душ. Или же этим душам удалось пробить в его защите брешь, в которую и проник гнев печати?

Сяохуамей… в ее руках печать затихала, словно скрывающаяся за тучами луна. Лисица клялась, что вернет его в Данцзе. Уверяла, что найдет способ помочь, если он поможет ей. Сулила все, что он пожелает.

А потом у них не осталось ни времени, ни выбора. Несмотря на всю силу Сяохуамей им оставалось только бежать. Бежать от бессмертных, что явились за своей добычей. Отбивать невероятно мощные атаки. Нещадно расходовать силы на то, чтобы сбить преследователей со следа. Взивая иллюзорными смерчами и разрывая, пусть и на краткое время, сами потоки энергий, пронизывающие мир. От жуткой красоты этого бегства мозг застывал в костях, а сознание мутилось, путая морок с явью и прошлое с настоящим. И в какой-то миг померкло и замутилось окончательно, чтобы вернуться только сейчас, от сильного всплеска эмоций, вызванного видом метнувшихся к пруду бессмертных.

Он не смог их остановить – слишком ничтожным оказался теплившийся в его теле запас сил. А они даже не стали марать о него руки. Просто ушли. Ушли, бросив своих смертных слуг на убой. Ушли, унося с собой проклятую заветную печать, скрытую в кокон, на создание которого Сяохуамей отдала столько сил, что до сих пор не смогла восстановиться.

Дин Гуанчжи смотрел на рыдающую у пруда Сяохуамей. На генерала Линя. На звезду, что сияла багрянцем в небе. Этот свет он видел даже в тумане безумия…

Он и учитель Цюэ ошиблись. Или, быть может, с самого начала были простыми шашками на доске чужой игры. Одержимые желанием спасти Данцзе от всевластия Цзиньяня, они выпустили в мир то, чему следовало оставаться сокрытым.

В чем и где ошиблась Сяохуамей, пряча печать? Дин Гуанчжи сглотнул горчащую желчью слюну. Что теперь проку в перебирании осколков? Если их уже не склеить – нужно лепить новый кувшин.

Печать следует найти. Найти до того, как ее пустят в дело, иначе все угрозы чрезмерного усиления Цзиньяня покажутся шутками ярмарочного шута.

Глава 15

– Молодой Ло умер, – Со Ливей перешел к делу сразу, не откладывая на потом.

– Умер? Когда?

– Прошедшей ночью. Стража нашла его мертвым, когда принесла утром воду для питья, – Со Ливей поджал губы, – его кто-то удавил. Или он сам сумел удавиться, привязав оторванную от одежд полосу к решетке.

В комнате стало тихо. Хао Вэньянь и Чжу Юйсан переглянулись. Руки наставника Ли, привычными движениями перебиравшие четки, на миг замерли.

Шэнли прикрыл глаза и потер пальцами висок. В последние дни у него все чаще возникало ощущение, что вокруг Кленового Павильона затягивается некая петля. Здоровье государя Чжэнши вдруг стало резко ухудшаться, и вот уже третий день император не покидал свои внутренние покои. Мать находилась при нем почти неотлучно – говорили, что служанки даже перенесли постель сиятельной госпожи Чжучжэн в Восточный покой, куда вела дверь из опочивальни государя. Говорили так же, что императрица пыталась навестить своего царственного супруга, но тот отказал ей в этой чести, пояснив отказ опасением заразить государыню, что в свою очередь может скверно сказаться на здоровье пребывающей в ожидании принцессы Шучун. Это могло бы показаться просто отговоркой, но к ложу императора не допускали ни одного из принцев, утверждая, что немыслимо подвергать риску царственных отпрысков, и что их долг перед державой Цзиньянь превыше сыновней почтительности.

Оглашение имени наследника так и не произошло, и Шэнли сознавал всю шаткость своего положения. В беседах с глазу на глаз император может намекать на что угодно. Но пока слово не прозвучало с высоты Яшмового Трона, пока оно не записано алой тушью и к нему не приложена соколиная печать, это не сильно отличается от травы на ветру. Моу не раз находили способ заставить Чжэнши принять нужное им решение – так кто поручится, что подобное не произойдет и в этот раз? А в их победу верит куда больше людей, чем в победу отпрыска от наложницы из дома Янь.

И вот теперь еще смерть Ло Сунлиня…

– Как я понимаю, никто ничего не видел? – Шэнли сжал веер так, что одна из планок печально хрустнула.

– Да. Стражу, конечно, будут допрашивать. А министр Ло уже бросился к Моу, – Со Ливей машинальным движением подбрасывал и ловил свою должностную табличку, не замечая неодобрительного взгляда наставника Ли, недовольного таким обращением со столь официальным предметом.

Шэнли так и не понимал до конца, что он чувствует. Ли Сунлинь не был его другом, как Со Ливей. Не был доверенным и близким с самого детства, как Хал Вэньянь. Он просто был членом его свиты. Сыном министра Ло. Юношей, которого три года назад, когда Шэнли была пожалована собственная резиденция, сочли достойным включения в свиту второго сына государя. Чжучжэн полагала, что это удачный ход и таким образом они смогут залучить на свою сторону семейство Ло. Но Ло Сунлинь попытался убить Шэнли, а министр теперь повсюду кричит, что его сына безвинно оклеветали и уже открыто принял сторону сочувствующих Моу.

Шэнли злился на Ло Сунлиня. Презирал за предательство. И ненавидел за попытку покушения. Шэнли желал, чтобы Ло Сунлиня наказали – однако лишь после того, как тот назовет истинных организаторов, которые должны составить ему компанию на палаческом помосте, где их рассекут тринадцатью ударами. Пусть Ло Сунлинь в руках дознавателей и не отрицал своей вины, но в то же время он не назвал ни одного имени. Даже сущеглупому дураку было ясно, что молодой Ло лишь шашка в чьей-то игре… но он отпирался.

И в то же время Шэнли ощущал что-то вроде сожаления. Ло Сунлинь был рядом с ним три года. Смеялся тем же шуткам. Разделял вино. Упражнялся на мечах с ним и Хао Вэньянем. Слушал наставника Ли. Сочинял нежные, неуловимо грустные стихи. Неужели все это время он таил в сердце предательство? Или же его вовлекли в измену совсем недавно?

Шэнли сжал губы. Как бы то ни было, Ло Сунлинь встал на сторону его врагов. И не стоит давать себе размякнуть, вспоминая его стихи. Куда важнее думать, чем он может ответить Моу. И как при случае уберечь от лап дознавателей Чжу Юйсана, в котором преданности и чести оказалось больше, чем у всего семейства Ло.

– Боюсь, я в ближайшее время стану посещать вас все реже, – в голосе Со Ливея слышалось нескрываемое сожаление.

– Следят? – Хао Вэньянь уже почти привычно нахмурился.

– Следят за всеми, – Со Ливей покачал головой, – нет. Меня все больше и больше нагружают по службе и все чаще придираются, даже если все хорошо. Будто пытаются выставить дело так, что я не справляюсь с обязанностями. А с недавних пор еще и набиваются в приятели, пытаясь вывести на разговор по душам.

Последнее не было большой новостью. Сторонники Моу кружили рядом с людьми из свиты Шэнли подобно почуявшим поживу стервятникам. От Чжу Юйсана принц знал, что с ним пытались заводить разговоры о том, что юноше из Цзянли, не имеющему знатных родичей и покровителей в столице, может прийтись непросто и, быть может, многое в придворной жизни для него обременительно или непонятно. Даже наставнику Ли выражали восхищение написанными некогда трактатами и уверяли, что столь ученый муж не должен растрачивать себя на столь суетные придворные заботы. А сколько членов свиты не были с ним откровенны и прислушались к сладким речам?

– Вас пытались подкупить? – Хао Вэньянь смотрел пристально и строго.

– Нет. Пока нет, – Со Ливей все-таки не успел поймать табличку, и она со стуком упала на пол, вынудив наставника Ли недовольно поморщиться, – у них не так много того, что они могли бы предложить.

Эти слова не были красивой рисовкой. Со Ливей был богат, в свои молодые годы возглавлял род Со и никогда не встречал отказа у красавиц.

– А если вам предложат вашу жизнь? – негромко, без тени вызова спросил Чжу Юйсан.

Со Ливей ответил не сразу. Подняв табличку, он долго смотрел в лицо Чжу Юйсана. Потом перевел взгляд на принца.

– Не знаю. И не хотел бы узнать, каким был бы ответ.

Шэнли невесело усмехнулся. Что же, по крайней мере, Со Ливей ответил честно.

– Будем надеяться, что никому из нас не прилется такое узнавать, – голос Хао Вэньяня звучал преувеличенно бодро.

Шэнли подавил улыбку. Его молочный брат явно пытался как-то разбавить гнетущую тишину, что воцарилась после вопроса Чжу Юйсана и ответа Со Ливея.

– Раз уж нам посчастливилось собраться, вы, как сопровождавшие меня на помолвке и те, кто будет сопровождать на свадьбе, помогите советом. Мне опять нужно писать нареченной Юн Лифэн…

Принц сполна оценил отважный поступок Хао Вэньяня. Молочный брат был не в восторге от свадьбы, которую ему устроила матушка, и добровольно лишний раз о невесте и подготовке к женитьбе не заговаривал.

– А Письмовником вы воспользоваться не хотите, – в тон Хао Вэньяню подхватил Чжу Юйсан, глаза которого оставались тревожно серьезными, – быть может, тогда какие-либо приличествующие стихи?

***

С кузеном, молодым наследником вана Лицзе Янем Жунсинем, Шэнли никогда не был особенно близок. Двоюродный брат был на десять лет старше и всегда держался с крайней церемонностью. Даже за чашкой чая и чаркой вина он не забывал подчеркивать положение собеседника. Шэнли не раз говорил, что, вероятно, даже к лежащему в колыбели младенцу Янь Жунсин будет обращаться со всеми титулами и поклонами. Даже государь Чжэнши считал такую церемонность за пределами парадных покоев обременительной. Но наследник Лицзе иначе, кажется, попросту не мог.

Впрочем, сейчас было не до симпатий и антипатий, вызванных несходством их нрава. В них текла кровь рода Янь, и потому они были союзниками.

От одежд Яня Жунсиня шел ощутимый горьковатый запах дыма – при выходе из покоев больного государя Чжэнши посетителей окуривали священными травами, отгоняющими болезнь. Шэнли почувствовал, как сердце кольнула обида. Его так ни разу и не допустили к отцу… и к матери тоже.

– Сиятельная госпожа мать Вашего высочества выражала глубокое сердечное сожаление из-за того, что много дней не имела счастья видеть Ваше Высочество, – лицо Яня Жунсиня выглядело спокойным. Только у глаз что-то будто сжималось, – и потому поручила скромному родичу передать письмо Вашему высочеству.

От парчового футляра пахло тем же дымом священных трав, что и от одежд Яня Жунсиня. Шэнли с волнением открыл его.

От бумаг пахло не дымом, а материнскими духами. И немного – лекарственными снадобьями.

Вопреки словам Яня Жунсиня, писем было два. Почерк того, что выпало первым, Шэнли узнал сразу. Изящные четкие немного размашистые знаки вышли из-под кисти лично императора Чжэнши.

В своем послании отец был краток. Он сожалел о некстати сразившем его недуге и и о том, что не может лично увидеться с Шэнли. Заверял, что остался тверд в своих намерениях и потому в завещании будет начертано имя любимого и достойного сына. Извещал о том, что в скором времени в Кленовый Павильон придет приказ, согласно которому Шэнли будет отправлен в загородный дворец в Ююне, и просил запастись терпением и мудростью. Что этот приказ он отдает в надежде убрать своего возлюбленного сына подальше от дворца Гуанлина, что Моу легко могут превратить в ловушку.

Послание от матери было еще более кратким, но куда более теплым. Чжучжэн тревожилась за сына. Просила быть осторожным. Предупреждала, что здоровье государя куда хуже, чем об этом сообщают. И что она останется с ним до самого конца болезни – не важно, будет ли это выздоровление или же горький исход.

Шэнли ощутил странный холодок. Порой он тяготился опекой матери и ее амбициями. Но сейчас многое представало перед ним совершенно иначе. Шэнли не рвался к трону – однако сейчас это становилось вопросом жизни и смерти. Не удавшееся лишь благодаря искусству Чжу Юйсана покушение безжалостно обнажило тот факт, что Моу не оставят его в живых. Даже когда у Шэньгуна появится наследник. Даже если у Шэньгуна будет десяток детей, а сам Шэнли поклянется в храме предков, что не станет претендовать на Яшмовый Трон. Моу просто не желают рисковать. Им нужен лишь наследник от их крови.

Дворец в Ююне. Час на быстром коне от ворот столицы. Оставить мать в Гуанлине на милость Моу. Пока отец дышит, никто не осмелится ее тронуть открыто… но что они в бессильном гневе могут учинить, когда прозвучит воля государя, записанная в завещании? Успеет ли Шэнли вернуться к этому часу во дворец? И почему же отец так желает удалить его?

Янь Жунсин терпеливо ждал, когда царственный кузен оочнется от своих раздумий.

– Сиятельная госпожа матушка просила отнести ответное письмо?

– Нет. Сиятельной госпоже будет достаточно того, что почтительный родич на словах сообщит ей, что Ваше высочество пребывает в добром здравии и приняли ее письмо, преисполняясь сыновней почтительности.