Текст книги "Любовь в ритме танго"
Автор книги: Альмудена Грандес
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 37 страниц)
– Нет, я ничего не знаю, то есть знаю только то, что мне рассказала Анхелита, через два месяца после свадьбы она стала подозревать, что вместо работы по вечерам у ее мужа появилась другая невеста в Алькорконе, – тут мне пришлось перевести дух. Я с удовольствием заметила, как рука Мерседес сопроводила движение Паулины, так что та снова села на свое место, дав мне понять, что это худшее, что произошло. – Итак, потом была колдунья, после того как прошло два месяца полной свободы, ясное дело, потому что приворот стоил три тысячи песет.
– Три тысячи песет, Боже сохрани меня!
– Разумеется, – добавила Мерседес, – теперь моя невестка делает это бесплатно.
– Ты подаешь ей идеи, это точно! Ты, вне всяких сомнений, подаешь ей такие идеи, потому что ты видела, что это то единственное, чего ей не хватает!
– Нет, если у меня нет никого, к кому бы можно было ее приворожить, – объяснила я, – и, кроме того, я не думаю об этих вещах.
– Почему? Уверена, что они действительно работают.
– Нет, Мерседес, не работают. Когда Анхелита рассказала колдунье, что ее жениху двадцать три года, она выставила ее со словами, что в этом возрасте нельзя ничего гарантировать. В любом случае бедный Пепе назвал ей два имени пару дней спустя, так что я уверена, он хочет быть только с ней…
– Но о чем ты говоришь? Послушай… Плохо придумано и еще хуже сказано! Потому что, если посмотреть, Анхелита бывала в твоем доме и Пепе на пансионе…
– Ну и что! По-твоему, получается что-то неприличное. Анхелита приходила к своей няне, а Пепе проживал на другом этаже, со стороны площади Де ла Себада со своим другом из Хараиса. А вообще, теперь это не имеет значения, они уже женаты…
– Матерь Божья! В какой стране мы живем, даже слов нет!
– А что ты сама сделала? Не тебе меня учить! Ты уже слишком старая, Паулина, не ровен час помрешь, как и тот козел, которого ты защищаешь, и вообще… Ну!
– Это твои желания, Мерседес, твои желания. И позаботься о том, чтобы излечиться от галлюцинаций.
– А что, разве я говорю что-то не так? Скажи-ка мне ты… что? Дают – бери, а я уже много всего набралась, теперь пришло время мне давать. И пусть будет Республика, а потом революция, а потом… бери! Бац, в следующий раз все монастыри взлетят на воздух – и тогда уже будет не до смеха, тогда будет не до смеха, тогда все заплачут горючими слезами. Я готова сказать тебе все, что думаю…
– Но я тебя не понимаю, Мерседес, – я подала голос. – Давайте посмотрим. Вот взять тебя, ты целый день говоришь о Боге и о дьяволе… Разве ты не католичка?
– Да, я принадлежу к римской апостольской католической церкви, сеньорита.
– Тогда почему ты желаешь, чтобы все монастыри взлетели на воздух?
– Потому что не хочу иметь ничего общего со священниками, потому что знаю очень хорошо, что они виноваты во всем плохом, что произошло в Испании, с тех пор как мы потеряли Кубу. Вина лежит на священниках и на нас, на всех тех дикарях, которыми являемся мы сами, мы никогда не отрубали головы своим королям, а еще мы…
– Успокойся, глупая женщина! Посмотрим… Твои слова отдают коммунистическим духом и слабой культурой!
– Но все, что я говорю, – это правда, Паулина, потому что англичане почистили королевскую кровь, французы от них не отстали, русские расстались с последним своим царем и всеми его наследниками, у немцев вроде такого не было, но я думаю, что и у них было что-то в этом роде в Средние века, итальянцы повесили Муссолини прямо на улице, и за дело, потому что они были… Ну а все короли Испании умерли в своих постелях, это точно.
– Ты видишь? Умная, какая ты умная. И девочка получила степень бакалавра.
– Нет, мне еще остался один год, но в любом случае ты не можешь быть коммунисткой и католичкой одновременно, Мерседес.
– Именно! – к моему удивлению, Паулину изумили последние слова. – А почему нет, интересно знать?
– Потому что… потому что коммунисты – атеисты, они должны быть атеистами, это яснее ясного.
– Так было у русских! – парировала возмущенно Мерседес, она действительно была очень оскорблена. – Так было у русских, у варваров, которые не знают ни отца, ни матери. Так было у русских, но у меня все не так… Я верю в Бога и в Богородицу, и во всех святых, и в дьявола. Если я не буду верить, то получится, что я существую ради того, чтобы смотреть рекламу кока-колы по телевизору!
– Франко был хорошим выходом для Испании, Мерседес.
– Иди ты, Паулина!
– Сама иди… Или если бы мы выиграли войну!
* * *
Когда я приехала в Мартинес Кампос, чтобы отпраздновать новогоднюю ночь вместе с дедушкой (как оказалось, это была предпоследняя наша общая праздничная ночь), то всего лишь за два часа до полуночи встретила Паулину. Она была одета в черное, сжимала в руке смятый платок. Я тогда подумала, что это траур по генералу, – она выглядела словно вдова, мучимая нестерпимой болью. Я была свидетелем на всех церемониях, маршах и манифестациях, которые проходили в день его смерти, который запомнился мне концертом истерических воплей.
Мама тогда просила отца, чтобы он остался с нами, – выходить на улицу было опасно, – а он пошел к бабушке Соледад, а когда вернулся, то пьяный и веселый сел с нами ужинать. Мы с сестрой были возбуждены, Рейна бурно проявляла свою радость, еще сильнее, чем я. Она хлопала в ладоши и кричала, что во время рождественских каникул наступит настоящая жизнь. Мы проводили время за странными занятиями: в феврале, например, попробовали вычислить законы хода времени. Мы пытались рассчитать, насколько наши предчувствия относительно того или иного события совпадут с реальностью. Мы рассчитывали время, наиболее подходящее для судьбоносных событий, например, час чьей-либо смерти, и у нас это выглядело не как предсказание, а как прогноз.
Мы проводили недели в решении математических задач с квадратными уравнениями, причем делали это с непередаваемым азартом и энтузиазмом, в какой-то лихорадке. В другое время я бы, наверное, задумалась над таким положением дел, но теперь у меня не было времени на всякие глупости. На переменах каждое утро мы с подругами рассчитывали идеальное время для той самой главной смерти, которая тогда была более чем предсказуема. Ее прихода мы ждали так же сильно, как и 22 декабря – последнего дня занятий в учебном календаре. Мы думали, что было бы разумно подождать до официальных похорон две, может быть, три недели. Франко должен был оставаться в живых еще десять дней, до 2 декабря, но ни днем больше, это точно. Его живучесть вынуждала нас проводить каникулы скучно – с постоянным выражением патриотической скорби на лице. Поэтому в конце концов мы не рассматривали 20 ноября как неудачную дату. Наше утро было сильно укорочено из-за того, что пришлось прослушать патриотическое завещание покойного. Мы теряли время, отведенное для подготовки к Рождеству. Из остатка первого семестра у нас оставалось не более одной учебной недели.
Прошло три месяца, как нам с Рейной исполнилось пятнадцать лет, при этом мы были напрочь лишены политического сознания. Политика – тема, которую мы никогда не обсуждали дома, потому что мама считала это признаком дурного тона и потому что (это я поняла намного позже) в этой области ее взгляды совсем не совпадали с папиными. Несмотря на это, я всегда задумывалась о событиях в мире, строила догадки и радовалась, что часто вспоминала слова Мерседес, – грубые пророчества, полные жестокости и надежды. Ее слова постоянно звучали в моих ушах эхом страшной, но радостной речи: «Да здравствует Республика и свобода!». Как прекрасно это звучало: «Порох – это радость!»
Я представила себе монастыри, взлетающие на воздух, мой колледж был среди них первым. Матушка Глория, расчлененная взрывом – ее безжизненное туловище болтается в воздухе, словно туловище куклы, а рядом – голова, руки и ноги: гротескная головоломка из шести частей. Она летит, переворачиваясь несколько раз вокруг своей оси, а потом приземляется во дворе – так осуществляется месть Магды и моя. Каждое утро, вставая, я спрашивала маму, не произошло ли чего, и получала ответ, который всегда звучал одинаково: «Ничего, дочка, ничего не произошло. Что должно произойти?» Мне не было нужды разубеждать ее. Мама словно рассчитывала время после этого чуда, защищала Революцию, эту восхитительную катастрофу, с этической бесстрастностью, хотя я чувствовала ее нетерпение. «Где дают, там берут», – говаривала Мерседес, а я уже набрала достаточно фактов.
Несмотря на то, что я специально приехала в ту новогоднюю ночь, чтобы встретиться с Паулиной, время было потеряно зря. Я заранее подготовилась к нашему разговору, может быть, именно поэтому решила не принимать ее слова близко к сердцу, хотя и должна была признать, что именно она, а не я, смогла верно представить будущее. Меня сразу насторожил ее траурный вид. Она постоянно плакала, а я подумала, что ей будет очень недоставать знаменитого покойника. Потом она крепко обняла меня и дважды поцеловала, как это принято в таких случаях. Она доверительно прошептала мне на ухо, что жена Марсиано умерла в тот же самый день, и мне пришлось раскаяться, что я о ней плохо думала.
– Тромбоз, – сказала Паулина, – бедняжку неожиданно подкосил тромбоз. Да, с такой плохой кровью она должна была умереть от чего-то подобного, она не могла умереть просто во сне, Мерседес, не могла… Бедняжка, какой хорошей она была! В душе она была очень хорошей, моя бедная. Хорошо, по меньшей мере, после стольких лет ожидания она дожила до того, чтобы увидеть Франко в могиле.
Я остолбенела от удивления и задумалась, следует ли радоваться тому, что я родилась в семье, где было невозможно на людях выражать чувства и мысли, или, наоборот, мне следовало пожалеть себя, ведь в моей родной стране шизофреники свободно ходили по улицам. Но еще до того как прозвучал ответ, я поняла, почему невозможно сердиться на слова Паулины, которая продолжала гордо произносить речь.
– В святой день моей победы ты будешь рядом со мной. Я знаю, что несу тяжкий крест, да еще и тебя впридачу.
– Тот самый крест несу я, с тех пор как тебя знаю. И не воображай себе, что станет лучше, если ты умрешь. Я знаю, что говорю. Да, хорошо, что ты выиграла, но лучше бы рассказала, как вы с сеньорой пережили войну. Ты будешь говорить, что вас поддержала народная партия… Ты утверждаешь, что все всегда идет сверху?
– Педро ее не хотел, Паулина, он ее не хотел, но она не хотела его отпускать.
– Потому что она была в своем праве не хотеть этого!
– А я и не говорю, что нет, просто ее бы больше почитали.
– Ошибка сеньоры состояла в том, что она вернулась сюда. Это было ошибкой, пойми… Она единственная, кто настаивал на этом возвращении, не он, только она. И она не должна была делать этого, я-то понимала – я постоянно наблюдала за ней. Но я не отваживалась предостеречь сеньору, она выглядела такой нервной, что следовало хорошо обдумывать свои слова, чтобы ее не рассердить. Потому что такое уже было, когда родилась Пасита, помнишь, какая она была несчастная, печальная тогда. Так уж случилось, что когда наступило время возвращаться, я ей все это рассказала. Сеньора была родом отсюда, как говорится, и по горло сыта Сан-Себастьяном. Пока все наслаждались отдыхом на пляже, она нашла нас, заблудившихся на морском берегу, в тине и в водорослях и в… Уф! Ты не поверишь, но меня и теперь тошнит, все дни мы ели треску, к тому же она плохо нас знала… Сеньора была из тех, кто плохо переносил треску и все остальное, кто не ел ничего из этого. И когда шел дождь, а там дождь идет часто, она становилась робкой и молчаливой, ничегошеньки ей не хотелось. Знаешь, я думаю, на самом деле она вернулась из-за особой нежности к ней сеньора, особенно ласков он был к девочке. Это заставило ее утешиться и повторять, что никто не виноват. Она повторяла это какое-то время, примерно пару месяцев, так что каждый раз, когда она открывала рот, мне становилось страшно. Ясное дело, что мы перестали обращать внимание на ее слова…
– Одиннадцать дней он спал на циновке, одиннадцать, я посчитала, а на двенадцатый появился здесь, такой спокойный, словно пришел к своей законной жене, которая только его и ждала. Потом вышел из ее дома мятый, растрепанный. Редкий гад, черт побери…
Не имеет значения, в какое утро это случилось, я понимала, что могу только наблюдать, – та же самая дрожь и прихрамывание: «Уходи, ты ничего не можешь поделать, и нечего смотреть на него», – сказала я себе зло… Еще шла война. «Куда ты идешь такой нарядный, Педро?» – спросила я его в тот день, хотя прекрасно представляла себе, куда он направляется… «Проведать детей», – ответил он мне и в следующий момент спросил о том, как поживает Марсиано, ведь Педро хотел попросить Марсиано, чтобы тот подвез его в фургоне, дабы не привлекать внимания к своей персоне. Я так думаю, ведь ему было что скрывать, ему были необходимы все эти предосторожности…
В итоге я сказала Педро, чтобы он поехал и привез сюда своих детей: «Вы увидитесь – и все встанет на свои места». А он рассмеялся, он так обнаглел, не поверишь. «Какая же ты гадина, Мерседес!» – сказал мне Педро, и я поняла, что он никогда не принимал меня всерьез, а теперь собирался заняться удовлетворением своих низменных потребностей, в чем себе никогда не отказывал, даже когда вернулся в Мадрид. Это было единственный раз, Паулина, запомни, единственный раз в жизни, когда я сунула нос туда, куда меня не просили. Поэтому когда Марсиано вернулся домой, я ему все рассказала и добавила: «Давай, вытаскивай свой фургон, но, когда соберешься поехать в деревню, я поеду с тобой». И как этот подлец тогда заворчал! Даже сейчас я слышу его грубости: «Курица, ты настоящая курица», – повторял он что-то в этом роде, а еще, что я ненормальная, остальное не буду тебе и пересказывать…
Итак, мы все вместе поехали в деревню, а до дома Теофилы я решила пойти пешком. И что я увидела? Ха! Окна занавешены, а дети сидят на тротуаре – вот, что я увидела! Фернандо, до которого никому не было дела, бросал в стену камни, а другие два малыша вообще ничего не понимали. Но этот несчастный Фернандо, несомненно, все понимал, он догадывался, и я не думаю, что он мог что-то забыть.
Он в этом году приедет или нет? Я имею в виду Фернандо.
– Об этом сказала Теофила, и я имею большое желание поглядеть на ее внуков. Фернандо, старший, стал человеком, но все эти годы я говорю одно и то же… Я думаю, что он не вернется, Паулина, если он уехал отсюда, когда был еще ребенком, и не по необходимости, а чтобы только нас не видеть! В его доме было все что нужно, все необходимое. Но они все выросли, как настоящие мужчины, а Фернандо взрослел раньше. И теперь, когда его дела пошли в гору, он приедет? Я тебе говорю, что этого не случится, что этот не вернется даже вперед ногами, и это мне кажется правильно, я его понимаю. Малыши другие, потому что они – создания своего отца, только внешне, но в целом….
– Это ничего не значит. Сеньора стала старше, она очень устала от подлецов и ухода за Паситой. Теперь, когда я тебе все рассказала, все мы успокоимся.
– Ты сделала благую вещь, что все рассказала, но остается кое-то непонятное. У тебя нет никаких подозрений? Я это предчувствовала, Боже мой, словно знала, что твой рассказ ничего не решит! Нечего делать, он еще сильнее, все у него построено на костях, проклятая кровь Родриго, воплощение зла, а против зла нет средства.
– Плохой человек, плохой муж, плохой отец, бродяга… Так-то оно так, Мерседес, и забудь ты о крови, глупости все, что ты говоришь!
– Ты так говоришь, словно я выдумываю! И все, что говорю, правда, и если бы сеньора не хотела вернуть его, он бы все равно вернулся, рано или позже, потому что им управляла кровь. Слышишь меня? А Теофила это знала, поэтому она не нуждалась в помощи колдуний, чтобы предугадать будущее, потому что она тоже это знает, что все дело в крови, в крови Родриго. Кровь управляет ими – Томасом, Магдой и Лалой…
– Только не Магдой, Мерседес!
Уже почти наступила ночь, все замолчали. Мой протест прозвучал словно крик, так что Мерседес и Теофила удивленно уставились на меня, напуганные моей пылкостью.
– Что ты знаешь?! – в один голос сказали обе, почти хором.
– Я знаю все, что мне нужно знать! – заявила я. – И Магда не унаследовала ничего плохого от дедушки. И Лала тоже. Разве нет? Разве она не играла в фильме «Раз, два, три»? И ты сама видишь, что Нене тоже не поддалась дурной наследственности…
Моя тетя Лала, четвертая дочь Теофилы, была настоящей красавицей. Почти такая же высокая, как я (метр восемьдесят сантиметров), с большими темными глазами, типичными пухлыми губами Алькантара. Ее нос был великолепен, как и у ее матери, безупречный, правильный овал лица, красивые скулы, но не такие, как у меня, придающие лицу голодное выражение. Кожа у Лалы была безупречной, как у Паситы, цвета карамели. Я вспомнила, как видела ее прошлым летом, когда она приезжала в Альмансилью со своим женихом, после того, как отсутствовала более десяти лет. Во всей деревне не было другой темы для разговоров, пока мы не вернулись в Мадрид. Кажется, ее приезд во многом был спектаклем. Новая спортивная красная машина, на которой она подъехала прямо к дому своей матери, – обстоятельство, которое нельзя было пропустить, – при ее появлении дедушка даже поднялся со своего места. Звук мотора машины Лалы наделал шуму на улице со старинными привычками и такими же старинными домами. Не каждая машина могла проехать между этими домами, но машина жениха Лалы проехала.
Те, кто видел Лалу раньше, рассказывали, что им было очень трудно ее узнать, – так сильно она изменилась, с тех пор как в семнадцать лет завоевала титул «Мисс Пласенсия» и уехала из дома. Некоторые говорили, что она стала хуже, неестественнее или старше, но я впервые увидела ее живьем ночью на площади. До этого я видела Лалу по телевизору, когда она только начала работать ведущей на международном конкурсе красоты. Мама сказала, что она не удивлена этому, кроме того, она и тетя Кончита называли Лалу «яблочком», потому что говорили, что она яблоко от той же яблони, что и ее мать, но моей маме Лала нравилась, и она не пропускала ни одной передачи по телевизору. Мы были ее самыми горячими поклонницами, а еще я помню, как мы страдали, когда однажды ее показали в неудачном ракурсе. Мы могли только догадываться об образе ее жизни, к тому же мы старались защищать Лалу от нападок наших одноклассников. Однажды Лалу обвинили в отсутствии таланта, одна девочка сказала, что она способна только на то, чтобы показывать перед камерой свои ноги. Но Рейна презрительно посмотрела на собеседницу и ответила, что Лала – актриса, а актеры должны уметь делать все. То, что мы видим в телевизоре, лишь грань ее таланта.
И Лала стала актрисой, и очень хорошей, так, по крайней мере, казалось мне, я всегда с восхищением смотрела на нее. Она снялась в кино тем летом, когда приехала в Альмансилью, хотя на ее счету было уже две картины, в которых она исполнила очень маленькие роли, причем исключительно в нижнем белье, – так требовал сценарий, при этом она постоянно визжала, пугаясь разрывов гранат, падающих неизвестно откуда на ее голову. Обо всем этом мне рассказала няня, которая ее ненавидела, как ненавидела все, что было связано с Теофилой, тот фильм был рассчитан на молодежь восемнадцатилетнего возраста, мы смотрела его трижды. В любом случае, тот режиссер смог научить ее сниматься в кино подобного типа. Поэтому во втором фильме, снятом два года спустя, у нее была уже роль побольше, это была так называемая городская комедия. Таким образом, Лалу можно было увидеть в двух фильмах, и в обоих она была изумительно красива и грациозна. Она была украшением этих фильмов, хотя весь сюжет состоял в том, что один мужчина ищет встречи с кем-то, бегает по лестницам, катается в лифте, потом случайно встречается с моей тетей, влюбляется в нее, и они оказываются в одной постели, а в финале они курят одну сигарету на двоих в этой же постели. Возможно, фильм и не был шибко гениальным – большую часть времени тетя сотрясала воздух своей голой грудью, а ее партнер демонстрировал мускулатуру. При этом он соблазняет героиню Лалы, прочитав ей отрывок из «Алисы в Стране чудес», что казалось мне верхом оригинальности. Я даже решила, что этот герой был гением. Я повторяла все это няне, потому что меня приводило в бешенство, когда на что-то смотрели поверхностно, походя… Мерзкие люди!
В любом случае нужно было проглотить эти слова, которые она сказала в адрес Лалы, потому что через некоторое время тетя снялась в фильме, современной версии «Антигоны» Ануя, который имел успех на фестивале в Мериде. На рекламном плакате Лала была изображена в белой тунике и имела весьма драматичный вид. Эта фотография мелькала во всех журналах в разделе о культуре, правда, после снимка обычно шла длинная критическая статья с разгромной рецензией на фильм. Однако критик все же отметил энтузиазм молодой актрисы, в которой никто, исключая нас, не узнал остроумную девушку Жаклин из телевизионного конкурса. Но это все произошло годы спустя, и ни Мерседес, ни Паулина не могли заглянуть в будущее и предвидеть триумф.
– Что, Нене хочет пойти на «Раз, два, три»? – Я утвердительно кивнула головой на вопрос Паулины, которая смерила меня взглядом инквизитора, твердость ее взгляда представляла достаточную угрозу для успокоения взрывной реакции моего отца. – А об этом знает ее мать?
– Конечно, она знает, и меня удивляет, что ты не слышала об этом, потому что об этом говорят все вокруг.
– Что говорят?
– Кто, тетя Кончита? Вообще-то ничего, Паулина. А что говорить? Нечего.
– В любом случае временами ты говоришь внятно, – сказав это, Мерседес похлопала по плечу подругу, как будто хотела ее с чем-нибудь поздравить. – Слушай, лучше бы мне этого не видеть, единственное, чего я еще не видела, – кривляние Нене по телевизору с голым задом.
– При чем тут зад, Мерседес? Пожалуйста, не надо, она всего лишь носит короткие шорты…
– Ты называешь это шортами? – перебила меня Паулина. – Боже мой, шортами, тоже мне сказала!
Вдруг раздался голос Рейны, которая кричала мне издалека, возможно, она стояла у самого дома. Она боялась, что я ее не услышу.
Я не могла представить себе, который час, но было уже очень поздно, потому что вокруг нас была темная ночь. Ничего не оставалось, кроме как закончить разговор, помочь заклятым спорщицам покинуть место их битвы, пока сюда не пришла моя сестра.
– Послушай, Мерседес… Теофила была красивой в молодости?
– Очень, очень, слишком красивой. Как мне описать ее? Хорошо, что есть, с кем сравнивать. Лала получилась копией своей матери.
– Нет, сеньора!
– Да, сеньора!
– Но, что ты такое говоришь, Мерседес? Ничего подобного. Слышишь? Ничего подобного. Лала намного красивее, такой ее мать никогда не была, не будь лгуньей.
– Лгунья – это ты, Паулина! Я заметила, что ты всегда стараешься перевернуть мои слова, как тогда, когда ты сказала, что зимой была в Мадриде, а летом проводила целые дни с сеньорой, хотя в таком случае ты не могла видеть Теофилу, а Теофила – копия Лалы. Слышишь? Абсолютная копия… Лала немного пониже ростом, это верно, не такая изящная, не пьет спиртного, как ее мать, а это всегда отражается на внешности. Лала и одевается иначе, современно. Она не умывается ключевой водой, как деревенские девушки, но они очень похожи, мать и дочь, а в своей памяти я уверена… У Теофилы не было, таких грудей, как у Лалы.
Рейна должна была появиться с минуты на минуту. Ее голос то приближался, то удалялся, как будто она пыталась играть с моим слухом, создавал мелодию румбы в сочетании со звуком ее шагов. У меня оставался последний вопрос.
– Прекратите спорить, пожалуйста, послушайте меня секунду. А дедушка? Он был красивым в молодости?
– Да!
– Нет!
– Как это нет? Надо посмотреть, Паулина, как получилось, что ты осталась вдовой в тридцать лет, дочь моя, ущербный бекас, ты же ничего не помнишь…
– Может быть. Мне действительно было тридцать лет, когда я овдовела, и каждое утро, когда я вставала и видела твоего мужа, поливающего газон, я возносила благодарность небу за то, что оно дало мне свободу, что дало хорошо выспаться, что позволило самой распоряжаться своей жизнью. А сеньор никогда не был красив лицом, это точно, никогда, у него был очень некрасивый нос, и еще пара черточек, которые редко бросаются в глаза.
– А что такое красивое лицо? Не тебе об этом говорить. Для ответа на этот вопрос надо было наблюдать за ним, за его манерами, привычками, движениями, тем более что красавцы друг на друга не похожи. А как прекрасно он скакал на лошади… Матерь Божья! Красивым… Нет, ну если совсем немножко, но так казалось, как я тебе и сказала…
Тут Мерседес замолчала, сморщила лоб, открыла рот, задумалась, а я закончила ее мысль собственным наблюдением, поняв, что она погрузилась глубоко-глубоко в себя.
– Он самый настоящий дьявол.
– Ты это уже говорила, Малена! Да, сеньора. Он казался самым настоящим дьяволом и должен был привязывать за ногу коня к скамейке, чтобы он вдруг не сбежал.
– Эй, Мерседес! Как погляжу, тебе нравился этот проклятый жеребец, и надо еще поглядеть, почему ты так его боишься…
– У меня есть основания, Паулина! Поспрашивай в деревне, может быть, тебе расскажут что-нибудь удивительное.
– Его лицо не было красивым.
– Конечно, оно было красивым. У него лицо было красивое, и внутри него было нечто привлекательное.
– Нет, сеньора!
– Да, сеньора!
– Малена! – позвала меня Рейна.
Вторжение сестры разбило колдовство прошлого.
– Но что ты здесь делаешь? Уже одиннадцать часов, я целых полчаса тебя ищу, мама вся перенервничала, ты будто сквозь землю провалилась…
Этой парой фраз, каждый вечер повторяемых слов, Рейна уничтожила мой волшебный мир. Паулина вскочила как ужаленная, обозленная сама на себя, что так провела время ужина. Ей было уже восемьдесят, и долгие годы она постоянно что-то жарила и варила. Все в доме дедушки старались консультироваться у нее на предмет приготовления блюд, поздравляли ее, когда кушанья получались на славу, а, когда у нее что-то не получалось, мы с ней ругались, напоминая о том, что еду следует варить в меру, а не пережаривать или недоваривать… А теперь она просидела целый вечер с нами. Мерседес никак не прореагировала на слова Рейны, потому что только теперь она стала отдавать себе отчет, что Марсиано еще не появился, и стала проклинать его последними словами, назвала его пьяницей. Я еще слышала ее крики, когда подошла к Рейне и мы пошли домой.
Я сказала маме, что припозднилась, потому что слушала Мерседес, которая знает тысячи интересных старых историй о деревне, праздниках, свадьбах и похоронах всего мира. Я не хотела называть имена, а Паулина, которая была передо мной, не стала обличать меня во лжи. Той ночью, когда мы уже были в постели, я испугалась, что мне не удастся обмануть любопытство Рейны, но она без умолку говорила и продолжала рассуждать о достоинствах и недостатках Начо, диск-жокея из Пласенсии, что в конце концов свидетельствовало о том, что у нее свои проблемы. Потом мы уснули, мне снился дедушка, который скакал на лошади, гордый и бедно одетый, каждый раз он скакал все быстрее, и я, и он не знали, куда именно он скачет.
* * *
С той ночи откровения Мерседес постоянно всплывали в моем сознании, потому что я никогда не видела такой большой веры и такой энергии, с которой верили в старинное и темное, непонятное и в то же время очевидное, как верила она. Она смогла объяснить, почему мое собственное рождение так возбуждает мою фантазию, объяснила мое совершенство в моем несовершенстве, в чем состояла моя природа. Рейна была, напротив, сложена внешне и внутренне очень гармонично, в ее жилах текла здоровая, чистая кровь в отличие от меня.
Но хотя я и не верила в судьбоносные качества крови Родриго, со временем поняла, что присутствие этой крови оказывает на меня определенное влияние. Это было очевидно, когда я совершала сентиментальные путешествия в прошлое и начинала плакать, вспоминая дедушку. Может быть, кто-нибудь посмотрит на меня косо, но мое отношение к нему вполне осознанно, и моя решимость, удивляет меня саму. В любом случае ничто не изменилось вокруг меня. Мы с Рейной продолжали ходить вместе, хотя каждая из нас оберегала частицу себя. Мама освободилась от предрассудков в отношении меня, и это обстоятельство изменило ее в лучшую сторону. Наступил момент, когда мы начали вместе ходить за покупками, в кино или пить аперитив в баре «Росалес» каждое воскресенье утром. Мой отец встретил такую перемену с непониманием, он вообще с трудом понимал, как его дочери могут вырасти. Страх, что кто-то может проникнуть в мои тайны, висел над моей головой дамокловым мечом и держал в постоянном напряжении, но внешне это никак не проявлялось, наоборот, мое поведение с каждым днем становилось все спокойнее.
Но этот меч никуда не исчез, он просто от времени заржавел и притупился. Я не догадывалась, что земля качается у меня под ногами, когда убивала время удушливыми июльскими вечерами, сидя на террасе в баре «Каса Антонио», самом популярном в Альмансилье. Перед моими глазами расстилался безрадостный пейзаж пустой деревни с безлюдными тротуарами, закрытыми окнами и дверями, собаками, лежащими в тени редких деревьев, спрятавшихся в темных подворотнях. На улице темнело. Было семь часов вечера, в воздухе не наблюдалось ни дуновения ветерка, в ушах звенело от жары, а голова начала болеть. И без сомнения, мы все были жертвами технических козней «форда-фиесты», который в то утро вышел из строя, чтобы погрузить нас в хаос. Никто не знал, какой дурак придумал вечером поехать на машине в Пласенсию, чтобы выпить несколько рюмок, а ведь это была инициатива Хосерры, лучшего друга моего двоюродного брата Педро, который оставил свою собственную машину в гараже.
Я было уже решила остаться дома, но, когда опустила одну ногу в пруд, предвидя жаркое солнце, вдруг задумалась, как провести остаток недели. В общем, в последний момент я присоединилась к компании, потому что хотела выпить в хорошей компании кока-колы. У меня не было причин для отказа ехать с ними. Мы проделали половину пути, как вдруг мотор заглох. Несколько минут спустя оказалось, что поломка нешуточная, и нам пришлось вылезти из салона. Мы шли по деревенским улицам и отмечали, что многие здания здесь выглядели так, словно только что прошла война, – именно так снимали в старых черно-белых фильмах: темные облупившиеся стены, пустынные улицы, разбитые ящики посреди тротуара. На нас ужасно действовала эта невероятно жуткая жара. Я вся дрожала, на лбу выступил холодный пот – так плохо я себя еще никогда не чувствовала.
